Четырнадцать 6 страница

«Я не трудолюбив – я страстен». Впрочем, у каждого своё распределение страстей и пассивности…

Фрейд видел преимущество марксизма в том, что он «безжалостно покончил со всеми идеалистическими системами и иллюзиями». Если уж быть психологом, то надо обратить внимание на словечко «безжалостно» – оно свидетельствует о соответствующих наклонностях характера.

Платонов /попробовал читать «Чевенгур»/: приметы деревенщика /писателями из деревенских становятся те, кто и родился поближе к городу и жил затем между городом и деревней - чистая «деревня» ничего не пишет у нас, не до того/ и приметы авангардиста. Как будто выставку картин посетил.

Стиль же сам по себе выделанный и утомительный. Но он сильно – сильнее ни у кого нет, ни у какого Маяковского – передает дух той революции /от которой ведь тоже утомились/. Это как бы антистихи /и так же заразно, как и стихи: незамедлительно начинаешь таким стилем говорить /также было тогда, когда пробовал стихотворца Шекспира читать//.

Деревенщики эти, когда они начинают думать и рассуждать, всё время к каким-то странным ракурсам приходят. К фантастике, к сказке их клонит. Вот и Шукшин, которого смотрел недавно, такой же /только картинки рисует в духе соцреализма/. Вопросы ставятся тяжело и прямо в лоб, но в то же время и боком. Нет шустрого городского верчения на 360 градусов /сравните Булгакова с Платоновым и вы увидите разницу между душой городского и душой деревенского/ /в чем есть свои проблемы – понимая всё, не понимают однако уже где земля, а где небо/. …Потому что вопрос неполно берут, а потом, вместо того, чтобы ощутить недостачу, уже идет тяжелый нажим, мол, «как же так? ». И они как бы ищут только подтверждения своему глубинному исконному убеждению, что жизнь неразрешима. Городские долго, мелкими глоточками смакуют проблему, а деревенские коротко, но честно ворохнут ее, а дальше у них уже голова болит и выпить охота, и трахануть по столу охота…

И любят рукоделье фраз, вытачивают их как деревянные ложки /деревянные сковороды! /. Мастеровитость ценится /собственно, у них обыкновенно не пашут и скот не держат/. Это ведь естественная следующая стадия после чисто деревенского труда /мастера как люди между городом /людьми умственного труда/ и деревней /людьми физического труда/! /Загнали всех в города, вот и исчезают здоровые ручные ремесла, люди всё более клонятся к умственности. /

Он воспринял революцию как царство паровозов. А вообще у художников обыкновенно не бывает теоретической системы взглядов – они представляют и рисуют мир, а не вычисляют его.

Теперь всё время понимаю человека через анализ времени и места его пребывания. Короче, нужно знать анкету. И нужно знать все эти времена и места! /тогда конкретный обитатель этих мест и времен будет выводиться совершенно логически/.

Т. е. существует задача постижения земли и неба, при решении которой задача постижения конкретного человека становится очень маленькой. Если же будешь полагаться на впечатление и чутье, то всё равно напутаешь в словах. Впечатление – это еще руда – а на каком оборудовании ты из нее конкретный продукт делать будешь?

У него фразы как механизмы хитрые, люди как механизмы чувствующие, а механизмы как люди одухотворены. И иначе у мастерового и не может быть. /У крестьянина всё было бы похоже на животных или деревья. /

Это постсеребряный век /по аналогии с импрессионистами/ /также и Булгаков, и Набоков, например/.

Своим стилем Платонов – как и все остальные – подтверждает, что то было время действительно великих перемен. …Ощущение такое, что его стиль сделанный и искусственный /и такое же ощущение и от всей революции/, но это не так, это он сам был таким фантастическим.

Еще в прошлом году я читал книги целиком – сколько времени лишнего тратил, насколько себя угнетал, насколько не схватывал сразу.

А сейчас я и в делах не настаиваю: попробовал дневник и за неделю исчерпал свои задумки.

«Дим, давай, сходим к православным на Рождество, там красиво» - «Реальность всегда оказывается хуже представления – уж лучше не ходить. Я уже на концерте Губайдуллиной надышался этого странного на празднике воздуха прозы».

Вове, который дремлет на боку: «смотреть на так распростертого человека для меня так же неприятно, как смотреть на убитого, раненого или больного» – «А я как медведь или другие животные – как ничего интересного нет, так в спячку впадаю».

Наблюдая ТВ: «Да, американцы созданы для массового искусства. Ведь думать уже ни к чему: все сюжеты, коллизии и умные фразы еще раньше придуманы. Они внутри не плохие, а никакие, пустые – и эта чистота глядится лучше «закомплексованности». Вероятно, они повторят путь 1-го Рима: разбухнув, будут гнить изнутри и делиться снаружи…»

Все точки, вызывающие эмоции у человека, известны – вот они в своих фильмах на них и давят: точка романтической любви – «мня-мня» – точка боевитости – «хук-хук» – на член надавил – «о-о-о! » – точка любопытства – «а что дальше будет? » - точка смеха – «ха-ха» – точка приключения и фокуса – «ух ты» – точка страха – «а-а-а! » - и т. д.

Государство как подкрепление хорошего и преграда плохому? Но ограничен ряд добра и зла, который способен различить такой монстр.

Поднимаясь выше, видишь всё больших размеров поля работ – и у всех початы лишь края.

Чиладзе: в нем тот же эффект, что и во всех кавказцах и который наиболее нагляден для меня в художнике Сарьяне. Богатство даров лишает душевной тонкости, делает ненужным множественность душевных движений. Обилие фигур, на которые так сильно влияют горы…

Т. е. Чиладзе – музыкант высокого класса, но инструмент всё тот же – простого, фольклорного типа.

Кавказ – это, видимо, один из регионов персидского влияния /но ведь было и турецкое? /. …Вот и художник Церетели такой. …Как и вся Азия /включая Японию/ - это край вечной древности, а не вечной новизны /японцы только легки и тонки, а эти центральные районы все сплошь матеры /это может оказаться «конкурентоспособно» – не всё только легковесные радиоприёмчики и магнитофончики будут мастерить, найдут и они свою «специализацию»/.

Т. е. это мир драгоценностей, которые из-за их обилия и самодостаточной ценности лишь наскоро обрабатывают.

Любое национальное начало, какое ни возьми, удовлетворяет лишь самих обладателей его, для всех же остальных оно явно неудовлетворительно /также и человек для другого человека/, но всякое /и всякий человек/ может пойти в рост, обрести универсальность /нации исчезнут, когда люди воистину станут христианами /«мы же не братья, что же называем себя христианами – ведь христианство делает братьями»/. Вот отчего пролегают на карте морщины-границы. … А они: «надо упорядочить и опустошить человека – тогда каждый каждого поймет и наступит демократия и коммунизм»/.

Настоящей высоты, преодоления ограниченности своей национальной природы достигал только тот /всё те же Бах, Ван Гог…/, кто из очень маленьких и простых составляющих своей душевности слагал очень большую картину хвалы Богу или Его природе.

Обычно слагают своё подобие. Чужой же человек не очень интересен. …Никак не поймут таланты, что сами по себе они вовсе не так уж интересны /в конце концов, весь мир переполнен талантами, которыми Бог щедро оделил всех/ - вот если бы с ними что-то существенное происходило /поэтому они столь же ценны в смысле интереса, как и другая крайность: бесталанные события/…

Похваливший себя уже не сделает ничего славного. Растешь, пока ругаешь себя.

Две немецкие войны как две попытки Европы вернуть себе ускользавшую гегемонию…

Опять-таки, фашизм – гибрид коммунизма и капитализма…

Все народы Европы и Латинской Америки превращаются в общины в целом американизированного мира.

Африка слишком бедная, а Азия слишком древняя – поэтому у них, наверное, будет другая судьба…

Опять Набоков – это, конечно, не русский писатель. Люди «пост».

Все, кроме Ван Гога, на вызов времени ответили как конформисты. Хотя в сравнении с последующей еще большей тишиной они кажутся образцовыми новаторами.

Импрессионизм был более светлым и невинным явлением, чем Серебряный век – поэтому и породил одного апостола добра. Без достаточных оснований лучше впасть в детство, чем пытаться стать богом. Хотя напрасно думали импрессионисты, что детство избавляет от проблемы взаимоотношений с Богом.

Обычный человек имеет небольшую положительность из-за своей связи с естеством. Это человек народа. В процессе роста есть промежуточная область, когда человек уже оторван от природного естества и еще не достиг естества духовного. Это область самомнения и псевдосвободы. Здесь люди уже являют свой талант, но он еще ничему не может послужить. Поэтому они объявляют, что он ничему служить и не должен, он – ценность и ему должны поклоняться, им должны восхищаться. Т. е. «интеллигенция» – это загон для людей, застрявших посередине.

Претит искусственная атмосфера скученных и скучающих талантов. И не случайно многие таланты любят возвращаться к простоте обычного человека – это что-то вроде покаяния у них. Они тоскуют и по гениальности, и по простоте.

Гений – духовная простота – всегда остается похожим на обычного человека.

Да, наши лица похожи, но ведь не на конвейере производились /основа разве что на конвейере?! /как подмалевок в живописи//. И не покрыты они лаком, и не отличаются ярким светом…

Если не значима красота души, то получается произвол в квадрате: произвол в физической красоте и произвол в богатстве, на которое можно купить себе все остальные красоты /либо ограничившись одеждой и т. п., либо воспитав в себе еще и культурные запросы/.

Яркая или нежная краска, светящаяся лакировка и музыкальная линия – вот три кита эллинизма. Женским началом украсили весь мир. Это не трудно само по себе – помехой только корявость человеческой руки и человеческой души, а также загрязняющая чернота земли и затмевающее сияние неба /и его отражения на земле – природы/. Руку натренировали и снабдили инструментом, землю заасфальтировали и огородили, небо прикрыли вавилонскими башнями. Ни дьявол, ни Бог не могут исчезнуть, они только превращаются в фантастических монстров, один из которых терзает людей страхами, а другой разнообразными требованиями и обязательствами. В эллинистическом мире люди внешне живут в раю, а внутренне в аду. Они наслаждаются, но их сознание химеризуется. Их тела становятся бесплотными, а их дух теряет свою энергию. И рай этот не бесконечен – он построен на эксплуатации невосполнимых ресурсов /а химия, атом и т. п. и вредны, и опасны/. Выпит будет этот бокал наслаждений и свернутся пустая земля и загаженное небо, как свитки, и они останутся один на один с химерами собственной души. Женское начало соблазнило человека. Кстати, ничего не говорится в Библии о том, что и женщины жили по 1000 лет!

Бог не только отдал себя на смерть, но и согласился на то, чего пытался избежать, отгоняя Адама от древа жизни через вовлечение его в кругооборот нужды.

«Воздуха не хватает и движения не хватает» – «Гуляй» – «По городу попусту гулять – это телу хорошо, а душе? А работать когда? Если же по отдельности, то 2/3 организма будет простаивать, пока 1/3 занята; и на все времена не хватит. Я уж не говорю о том, что любят взаимодействовать через работу душа и тело…»

Можно понять истину и не пойти. … Но можно ничего четко «теоретически» не понимать, но жить «по правде», т. е. идти против мира в каждом эпизоде.

…Факт остается фактом: ни один из состоявшихся периодов «творчества» мне не помнится как блестящий или счастливый. Пытался отопить комнату свечкой.

…В душе человек должен быть пессимистом, а в действиях оптимистом /т. е. ради самого себя не стоит жить/.

Собака живет верхом и низом: головой с челюстями и брюхом с членом. Челюсти с брюхом образуют минисистему, а голова с членом образует свою систему, использующую эту минисистему.

Если бы не душа, человек отличался бы от собаки только тем, что челюсти у него слабее, а голова сильнее /а значит, лучше работают руки и ноги, которые являются слугами под началом завхоза-головы/.

«Бросьте зернышко своей души в землю жизни и смерти, чем и докажете, что действительно посвятили ее Мне» – «Но это же погибель?! Это же всё равно, что единственного сына принести в жертву?! »

…Всюду клин /но когда всюду клин, тогда тоже есть выходы, только очень тоненькие…/.

…Чувства срабатывают мгновенно, а разум долго барахлит, пока придет к какому-нибудь мудреному и двусмысленному заключению.

Понимать – это тоже, что жонглировать сразу 10-тью шариками – трудно и утомительно.

Понимание задачи не облегчает ее выполнение /в чем-то лучше и не знать, что тебя ждет/. Главная трудность ведь в нравственном выборе.

Но у ума есть своё бесстрашие…

На боку хорошо засыпаешь, потому что в этом положении и мысли оказываются на боку и они начинают двигаться неуверенно и приходят в растерянность – наконец, впадая в прострацию и разбредаясь. Пойдешь за одной, перескочишь на другую и затеряешься где-то в пространстве между ними.

И на спине можно заснуть: под мыслями, сначала плывущими стройно и весело, как бы начинает расступаться земля и они начинают проваливаться и пропадать внутри. /Или: сверху приступают сумерки и все фигуры оказываются разъятыми и приобретают фантастический вид – и смотрит каждая из темноты на видимые фантастические части других и от этого зрелища теряет сознание. /

Из подушек я делаю убежище голове – и мысли пригреваются и успокаиваются, чувствуя себя под защитой. И тогда чернота их легко стирает. /А то темноте трудно стереть их – мысли живучи и капризны. /

На спине – это поза святости /а трудно расслабиться; засыпаешь, словно забывшись/. На боку – это поза прозы /засыпаешь, отвернувшись к своим интересам! /.

Брюхо не может без продукта, но ведь и продукт не может без брюха – портится. Консервы же запасать может не только деревня, но и город…

Работы столько и уход в нее временами так глубок, что трудно и помыслить о каких-то самостоятельных переездах хоть в Германию, хоть в деревню – нету сил на это.

…Сначала у меня был кризис, от которого я потерял работоспособность на 3 года, затем у меня был период, когда кризисы длились месяцами, еще недавно я простаивал неделями, а теперь вижу, что их просто не будет – будет много микрокризисов, которые, тем не менее, не приведут к внешнему срыву. Я не стал лучше, я просто ушел в работу. /Т. е. не работать можно только тогда, когда ты либо очень хороший, либо очень страдаешь. /

Зачем мне внешние правила, когда у меня столько внутренних побуждений и рассуждений?

Теперь знаю, что если я расслабился, то для того, чтобы вновь войти в норму, мне придется перенапрячься /и тем самым подорвать долговечность периода нормы/. И творения периодов расслабления и перенапряжения несут в себе отрицательные эмоции /и по содержанию вряд ли ценны/.

Немного сил у меня, немножко у Вовы, немного снисходительности у мамы с папой, немного материальной прочности – и надо не унывать, что всего так мало и не гонять себя и Вовку, бодаясь с родителями, а мудро распорядиться этим ресурсом, не требуя ни от кого невозможного. Чтобы проломить стену, нужно много сил, а чтобы войти в дверь – мало, вот только нужно найти дверь.

Я Вовке, как Бог Адаму, советую: «не ешь ты плодов с дерева познания добра и зла, запутаешься головою в ветвях». Совершенное познание способно уберечь от зла, но ведь сначала познаешь несовершенно, а это такое злое болото. Перефразируя слова Павла о женитьбе: «Кто может – удерживайся, иначе будете иметь скорби по духу». «Кто может, удерживайся быть Христом, иначе будешь распят». «Не все становитесь учителями».

Представилась картина: трактористы в поле. Озябли, и вот, стоят втроем и готовятся выпить; радостно возбуждены /а может, чтоб согреться так переминаются, жестикулируют и переговариваются с чрезвычайной мимикой/. Прокопченные, маслом машинным лоснящиеся, в ужасающей одежке /в ней нет ни одного цветного пятна/. И вот я думаю: «и ругать их за то, что пьют?! »

Живопись, музыка, философия, поэзия и т. д. отличаются друг от друга не больше, чем, скажем, немецкий язык отличается от русского.

…Его мысли примыкают к видимому, не удаляются от видимого далеко и не образуют самостоятельного «царства». Он понимает, что невидимое способно определять видимое /невидимо скажешь себе «ну» и видимо идешь покорно, как лошадь/, но ценным считает только мир видимого. И это всё правильно, это наш удел – только у немногих он иной: они отправляются в космос сознания, чтобы отыскать там Бога и узнать у Него, что надо делать в видимом мире /так Колумб отправился через океан/.

Понятна психология, когда жена не любит мужа, но любит детей: «мух слишком далек, а дети уже достаточно близки мне. К тому же надо бороться за них, чтобы они не отдалились к нему».

Если жена хочет детей, то она не слишком удовлетворена своим мужем. Хотя бывает и другая логика: «я имею одного близкого и хорошего человека – хорошо бы его размножить /тем более, что может получится еще лучше – ведь в их создании буду участвовать и я/». Девушки, мечтающие о детях – пессимистки, а мечтающие о любви мужчины – оптимистки.

Многие пытались повторить Золотой век /так у нас Горький пытался повторить Толстого /да вот не оценил «непротивление злу насилием»! //. И, казалось бы, это возможно, когда держишь в руках всю мировую культуру, но нет непосредственности и оригинальности…. Нет жизни и цели.

По ТВ показывают встречу Елкина с Клинтоном: сначала показывают странно пустынную улицу около какого-то дома /то ли выгнали всех, то ли поубивали; то ли за немыми и недвижными стенами домов вдоль этой улицы царит невероятный крик и бурное движение/. Затем подъезжают машины – черные, с включенными фарами в сером, безжизненном свете утра /да, снега нигде нет, так что кажется, что там не зима белая, а ноябрь на дворе/ - и словно вспомнилась какая-то прочитанная книга…

Затем съемки уже изнутри: гулкий подъезд с длинной лестницей, всюду ледяной мрамор, колонны натыканы. Затем ожидание в предбаннике. Клинтон мерзнет, не знает, как скоротать время. И наконец, под музыку и даже барабанный бой/! / движение по дорожке через огромный зал /вроде тех, что бывают в дворцах культуры сталинской постройки/, словно по мосту, узкому и тряпичному.

Ну и встретились, наконец, два полубога, Боря и Билл /и опять Боря Билла «другом» зовет, а Билл, как и Джордж, его – нет/.

«Пьешь? » – а сам думаю: «значит, природа /или дух/ тебя не пьянит – и значит, ты не настоящий крестьянин /или творец духа/»

«Странствия Франца Штернбальда» /пока прочитал только название/ - у русских лишь отчаянные люди, босяки «странствовали»…

Русские жили кучно, грея друг друга – а вокруг дичь природы с волками и дичь государства с ментами. Заключили пакт с ментами, платят дань за то, что те якобы воюют с волками. …И идет /а может, и не идет/ на улицах, проложенных сквозь эту кучу людей, эта невидимая война ментов и волков…

…Эти мультфильмы явно озвучивает один и тот же творческий коллектив бесят и чертенят! /Нормальные люди детям скучны. /

…Г. Манн был не глупее своего братца. Не пресный и ученый, а веселый и прожженный. «Ну и парочка получилась! » – как сказал бы Генрих! /А как бы выглядели истории Ремарка в исполнении Генриха?! А наоборот?! /

Экспрессионизм как выродившийся романтизм, энергия без романтики и высоких, заоблачных целей.

Г. Манн: «почему бы Богу и не быть циником – всезнайство неизбежно им делает».

Романтизм – ночь, затем реализм – день, затем Серебряный век – ночь, затем реализм нашего века – день, теперь опять ночь декаданса и модерна.

…Конечно, трудно не возникнуть плохому в ответ на плохое, но: усилители ли мы плохого – «ты ему слово, а он тебе – десять» - или глушители – «ему десять, а он лишь слово».

Потому и существует четкое деление на народ и умников, потому и неохочи простые до «умственностей», что чувствуют, что пришлось бы преодолевать демоническую сферу.

Фольклор – это искусство народа, «культура» – это искусство умников. Т. е. взаимодействие художника-умника с народом должно происходить через фольклор /Бах на память приходит/, и наоборот.

И в фольклоре есть демоническая область?!

Мы умираем, потому что живем неправильно!

Но как что-то воплотить, когда меня окружает то, что окружает.

Вовке: «творчество, если подлинно, подобно самому тяжелому крестьянскому труду – здоровья много надо. Лучше освоить какое-нибудь ремесло: свой корабль или фото, или кулинарию, что угодно».

Азия делится на мусульманский мир и систему Индия – Китай - Япония. Персы и египтяне растворились в мусульманском мире.

Может, попытаться составить один универсальный текст из фрагментов 1-го периода, где будут собраны все мои тогдашние мотивы?!

Те 2 тысячи листков – это как импульсы отбойного молотка. Работа утомительная и однообразная.

…Сразу пытался и строить. Сначала просто учился класть кирпич на кирпич!

Всё же осталось-таки несколько ценнейших зернышек опыта и знания /про «воссоединение» и проч. /.

Боль – это как толчок в бок: «эй, друг, неправильно ты во мне, в теле живешь – и я красный свет зажигаю».

Каков размер ума, такова и длина жизни /у душевных людей ум примерно одинаков – когда некие величины умножаются на одно и то же стремящееся к нулю число, то получается примерно одинаково у всех, несмотря на разницу в этих первых величинах /поэтому академик часто нисколько не умнее рабочего//.

Нагрузки человеку обязательно нужны /и для тела, и для духа/ - от них крепость. И голодание тоже является такой нагрузкой. И парная, и холодная вода. …Здоровье и крепость находятся в массиве тела.

Я, собственно, не собираюсь быть ни писателем, ни художником и т. д. /Собираюсь стать человеком! /

…Принцип партийности – ведь это глубоко олигархический и коммунистический принцип: правит некий клан, образованный по идеологическим мотивам; что-то вроде мирской церкви.

Чуть начнутся нелады, как этот «партийный принцип» себя еще покажет.

В новой среде /в маминой комнате! / о будущем не думается – всё время сворачиваешь на осмысление этой новой среды /привычное – это то, о чем не думаешь/. Т. е. важно не застаиваться /иначе не о чем будет думать/ и не отрываться – двигаться шаг за шагом.

Истинность в своей сфере тела или духа/ – это вопрос плодотворности; а в противоположной – вопрос долгожительства?!

Недавно написал, а уже этим Вовку поучаю: «тебе нужен черный до пота, до ломоты в теле труд на природе; с большой долей самостоятельности».

Вова рядом с собакой: «ты, Вов, тоже полукровка: голова породистая, а тело плебейское». Не случайно он носит эти омерзительные «бабайские» шаровары. Не случайно у него ноги волосатые!

Вовка сел рядом, а мне надо думать – а получается, что я начинаю думать вместе с ним, смешав свой духовный состав и настрой с его. Я разбавлен и скособочен и ничего не выходит!

Борхес – и это всё, что может предъявить испаноязычный мир в плане постижения истории и географии?! Настолько не понимает объективных законов, что история превращается в миф, а люди в кентавров.

Ее /Латинской Америки/ молодости досталось гигантское культурное наследство, но как же темен ее ум! Неспособны наблюдать человеческую жизнь со стороны. Вечно какие-то массы оголтелых, а автор – один из них. У них и писатели - генералы.

Франция – бытописатели во главе с Бальзаком, моралисты, похожие на комнатные растения во главе с Паскалем /религиозный вариант/ и Монтенем /светский вариант/.

И вся Европа переполнена добродушными дядюшками, типа Диккенса или Дюма, у которых всегда были вкусные обеды.

Моё начало удручающе велико; столько усилий /и огромные массы исписанной бумаги/ - и всё сырое. Но можно на это взглянуть и иначе: если велик размер вступления, то велика будет и основная часть. И будет достигнута соразмерность.

К тому же, опять почувствовал, что я уже всё высказал, в чем прибавил в последнее время и надо что-то делать, что-то новое обдумывать.

Само время выведет на полянку ответа посреди леса из печальных вопросов; из укрытия вопросов на простор действий в соответствии с ответами-приказами /«ну что вы, у нас только настоятельные рекомендации»/.

Пушкин – прогулочный поэт. Нормальное обаяние молодости.

Т. е. он не столько великий поэт, сколько родоначальник.

…На самом-то деле его веселье и гармония ярко вспыхивают лишь в отдельных строчках.

Словесность – это, в конце концов, только модный досуг аристократов.

…Если бы пережил этот свой кризис, может быть вырос бы во что-то серьезное. Но закономерно, что не пережил. Ждите Пушкина после Толстого и Достоевского!

Попробовал петь вторым голосом, подражая, но быстро понял, что именно старательное подражание противопоказано мне. Не могу я совпадать, я совсем другой и не свободен от себя.

Рефлексия, мысль, вообще, жизнь такому пению противопоказаны. Голос подобен красивому телу. Для балета такое тело необходимо, а для футбола?! Буду играть в игры, от которых у меня начинает гореть кровь.

В этом году нет у меня никакого «восточного» бума. Своеобразны и безыскусны, конечно, но не более. Впрочем, выбора совсем нет – развлекательные романы /их я уже не читаю/, немного стихов /хороших в этот раз не попалось/ и одна путаная книжка – «Книга перемен» – разбираться с которой у меня пока нет сил.

Кальвино – юношеская литература. Если уж читать сказки, то лучше читать красивые истории Кальвино. И у нас неоромантики /тот же Окуджава/ столь же привлекательны и безобидны.

Хотя в любом случае мечты и идеалы – это слишком ответственная вещь…

Монтень – милый Мишель, вот только слишком много исторических анекдотов.

Не веря в Бога, человек неизбежно приходит к неверию в очевидное – в смерть! Если тебе 80, то всегда можно думать, что вполне можно жить и 90 или хотя бы/! / 85 и т. д. А столетние /или те же 80-летние/ уже ни о чем не способны думать. /Старческий маразм как спасение! / …Люди склонны твердить, что они в Бога верят, но характер этой «веры» выражается в интересе к загробным проблемам и т. п. – а отнюдь не к тому, как Христос рекомендует нам жить на земле. Т. е. они верят в Бога не потому, что они верят в жизнь, а потому, что вынуждены верить в смерть.