92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 41 страница

На столе зачитанные мной ранее «Речные заводи» и «Дон Кихот»: «Ни разу не вспомнились! »

…Классические формы свойственны классичным /«застойным»/ временам – а вообще-то те же дела можно делать и иначе, «неправильными» способами. Например, вместо цензуры можно использовать «телефонное право», рычаг финансовых дотаций, рычаг судебных преследований и т. д. и т. п….

Лежу в темноте в разочаровании усталости, отвернувшись от мира, но и доверившись ему подставлением беззащитной спины. Потусторонний мир находиться совсем рядом, не дальше соседа за стеной толщиной в 20 сантиметров. Прерваться нашей жизни ничего не стоит. Хотя сон – это движение не к смерти, а в сторону: нет сил пробить стену.

…Музыка – это часто радость и пафос, но по неопределенному поводу, как бы во сне – в этом есть нечто безумящее.

Ощущение, что многие дети – это подрастающие гении. «Да, нет же» – успокаиваю себя, «наверняка вырастут лишь гениями тех же путаниц». А значит, не только не нужно спешить, но напротив.

Зверь напротив в электричке /не уголовник, а существо чеканное, загорелое, стальное – в глазах только ни грамма выражения, бинокли, причем не праздные, а армейские; короче, взгляд как у собаки/. Поеживаюсь слегка. «Но у зверей же нет беспредела, у них кодекс. Конечно, если ты заяц, то берегись».

Пришел домой и по ТВ увидел охоту тигра на парнокопытного. Тот от отчаяния пошел в атаку, а тигр лег мягко, как бы собираясь играться, и укусил его в шею... ... А мог бы убежать. Дешево, бессильно расхрабрился, напоследок вспомнив завалящее свое парнокопытное достоинство.

В книге о Достоевском: он кому-то посоветовал: «надо писать не просто «монета упала», а «упала, звеня и подпрыгивая», - но контекст не приведен, а ведь это полностью определяется контекстом. …У него всё характеризует человека, а не мир.

Иногда мяса действительно хочется, но именно тогда, когда и убить животное можешь! /т. е. в состоянии голодного рабочего/.

Земля – Бог тела. Так и с женщиной – она, её тело, Бог для нас, нашего тела и мы ему служим по плоти. Естественно, когда сила служит красоте.

«Будете иметь скорби по плоти» – я их уже имею от двух дач. Женщина, как и земля – это богатство, а «трудно богатому». Это Христос дает нагрузку по силам, а природа – женская и земная – неразумны и немилосердны. Управлять, совладать, причем не согрешив, с женщиной так же трудно, как и с природой - и плодят они одинаково чудовищно – чудесно - много…

Выходит, и Бог-Отец на самом деле Бог-Мать?! /Принести в жертву сына – такое искушение может придумать только женщина. «И Дух /мужчина/ носился над бездною» – так носилось, кочуя, воюя, в древнем мире мужское начало… Христос – действительно «сын»: Отца-Духа и Матери–тела… «Плохо телу мужчины одному – без Бога-богини». Бог создал женщину по сну человека. Поэтому женщина так похожа на произведение искусства – они, по сути, продукт одного и того же сна. Люди обходятся без искусства, потому что им хватает женщин. Некоторые живут с искусством как с женой… Дух-мужчина сошел на Марию, а тогда, вначале Тело-женщина сошла на Адама /во сне, чтоб не видел с кем переспал /не видела и Мария/. Лишился ребра от этого контакта – как Иаков захромал. «Из ребра создал» – это для отвода глаз, так детям говорят, что дети из капусты берутся. Т. е. Ева – дочь Адама?!

Когда любишь одного, а спишь с другим, то ребенок телом похож на одного, а характером на того, кого любила или любит…

«Мам, ты как Ева: всё по прихоти, по виду: «понравилось» – схватила, купила, съела – а потеряло вид, так засунуто где-то в холодильнике и лежит годами».

…Гробы, плывущие по реке в великом множестве! Вот он – «широкий путь»! Большие любители диалектики, понимаемой как увертливость и беспринципность – им ничего не докажешь.

…«Выскочила замуж» – это о потенциальных распутницах.

Как меня нервирует беспорядок и необходимость хранения миллиона вещей и продуктов – в Германии всё это отпадет. Я не боюсь бедности – напротив, это облегчение будет.

Папе: «Мне же главное немецкое гражданство получить, а жить я могу и здесь».

Мама о ком-то: «мастер на все руки, трудолюбивый – сделал из запущенной квартиры сказку: рейками оббил и т. д. »

«Бисер» выделки всюду /у нас не бисером играют, а ломами перекидываются?! /: ведь некуда идти, вот и «возделывают» по квадратику, по реечке.

Надо сначала с широким дыханием быстро построить, например, дом /или картину/, а затем всю жизнь этот костяк шлифовать - не заделывать реечками, а одухотворять и заселять.

Гордо: «Мы, сепаратисты…»; умно: «Наш журнал тенденциозный…» – ну и мода пошла: употреблять ругательные слова в положительном смысле.

…Женщины выходят замуж /и вообще действуют/ либо по любви /тогда они тихи/, либо по капризу, прихоти, соблазну /тогда они шумны/, либо по убогому расчету.

Одежда росла от трусов, от идеи прикрытия срамного места. Одни трусы – это ещё срамно, поэтому и их надо прикрыть; и со всех сторон /иначе: трусы на трусы/: как бы маскируют само местонахождение срама…. И только голова избежала подозрения в том, что там может находиться срамное место!

В электричке встретил группу парнишек из «новых христиан» и был почти шокирован: для них религия – это спорт какой-то, то же, что для предыдущих рок. Слюнявая болтовня, смех – примерно того же качества, что и у каких-нибудь «группировок» - догматизм с уклоном не в суровость, а в борзость.

А сегодня читал лукавого брахмана /Шри Раджниш/, а сейчас увидел по ТВ убийцу – парнишку такого же типа, не понимающего, что он сделал, считающего, что 9 месяцев предварительного заключения с него достаточно. Вовка тоже инфантильный, но ещё без развязности, т. е. испорченности. «Развитие» – как «развязывание» завязи. Облегченное решение всего. Раджниш: «мы без теорий» – это же тоже теория! Волюнтаризм – это не свобода.

Никогда не бывает своей демагогии – это всегда пересказ усвоенной газетной пропаганды, газетных версий – легенд, мифов. По сути, речь идет о людях, неспособных к самостоятельному мышлению, вечных школьниках, влекомых инстинктом и самомнением. Ни одного живого, своего слова. … В лучшем случае вдаряются в какую-то эклектику и отвлеченные анекдоты – чтобы хоть как-то разбавить эти свои вечные убогие двухцветные схемы, скелеты и клейма.

«Двое станут одно» – это о любви-страсти.

…«Двое станут одним – сыном».

Греческая колонна – это простейший символ женщины…

Поразительное превращение: вроде бы Мария почти не при чем, а Христос при всем, так надо же – «Дева Мария»…

Да, взрослость – это не только время дел, т. е. желаний ставших реальностью – требующей труда - но и время взрослых искушений и соблазнов, сменивших «невинные шалости» в коротких штанишках.

«Из сердца исходит всякий грех» – «Из детства исходит всякий грех».

Да, я теперь начинаю ощущать своей основной проблемой не то, что я чего-то не понимаю и не ориентируюсь в мире, а то, что я - грешник, т. е. человек, который знает, но грешит.

Адам, изгнанный из рая, познал страдание и упал духом, но, по сути, сатана его не обманул: страдание – это не клеймо проклятия, а путь к божескому достоинству, что и подтвердил Христос.

День между двумя походами в сады. С утра чувствовал себя ничего, но вяло – взялся за немецкий язык. Мутит живот. После обеда стал чувствовать себя хуже и уже не смог учить язык – взялся за шахматы. Вечером чувствовал себя совсем плохо. Еще пол почему-то липкий. Уже не могу и в шахматы вникать – взялся за книги, хотя обрыдло в тексты смотреть – только чтоб не сознавать в полную силу боль и муть в голове и душе. Скоро лягу и засну быстро, без борьбы за оставляемое живое сознание. Иного способа воскреснуть нет.

Решение Дон Кихота попутешествовать – это решение отдаться-таки обуревающему его безумию. Дали же – это бездарь, который уже сознательно вступил в союз с дьяволом, чтобы, достигнув славы, избавиться от ощущения своей никчемности и бездарности; несуществование он заменил сюрреалистическим существованием. Несуществующий ведь и уничтожить себя не в состоянии. Дали – это и есть сон разума, сознательно плодящий эстетических чудовищ. Сервантес пытался жить безумным /с помощью Санчо Пансы, мифа о любви и подвигах и т. п. /, Гойя пытался своё безумие сделать общественно актуальным…

…Например, мог бы утопить себя в ванне, в которой прохлаждался в жаркий день – и, наверное, от неимоверной скуки и баловался такими попытками: но ведь надо сделать усилие и задержаться под водой: на усилие же он не способен…

Мы переходим в стадию, напоминающую о римских императорах последней эпохи – дегенератах и извращенцах. Они ничего так не любят, как убивать и копаться во внутренностях убитых, но ничего так не боятся, как умереть самим.

…Посредник – тот же начальник: производители по углам, а он владеет всей информацией и всей ситуацией. Их надо нанимать точно так же, как начальников!?

Без конца ругаю Вовку за лень и халатность /не перекипятил суп и он испортился/. Халатность ведь оттого, что он сам себя мало ругает. Либо сам себя, либо другие тебя.

Вове же: «Надо открыть в себе источники силы, веря, что и из скалы может забить источник».

«Народ неизменен, потому что тотально в работах – работа консервирует. Народ характерен – ведь именно работа ежечасно выявляет и подтверждает характер» – слушаю разговоры строителей, отделенных от моего места только густой листвой. – «Если бы я был рабочим, то был бы такой же. Вся их грубость есть следствие тяжести /и упрощенности/ их работ, а не природное качество. Погоня за богатством и количеством ведет к тяжести труда, а обезличенность этого богатства и количества к его упрощенности».

Горький – это ненастоящая сила. Всякая лозунговая эпоха – это эпоха ненастоящей силы. Сила определяется взаимоотношением с Богом – этого не знал никто в 20 веке. Кое-кто подозревал, что сила определяется взаимоотношениями с сатаной – Ницше и т. п. - кто-то честно страдал в слабости – Чехов, Кафка и т. п. - а остальные – это муляжи, так называемая «художественная форма» /по ТВ, как раз, слушал Евтушенко/.

Толстой /читаю летопись Гусева /ничего не запоминаю, кроме отдельных смешных моментов типа «начал писать индусу да запнулся», «не радуюсь рождению детей у богатых – число дармоедов увеличивают». Или пересказ истерики своей жены: «Зверь, изверг» /как мама! // - это духовная и физическая работа /он не мог жить без работы, в том числе и физической, а Достоевский – это душевная жизнь /у него ни один персонаж не работает/. Взаимоотношения с людьми у Толстого лишены психологического содержания, сюжета, дна /нет ни одного человека, кому Олимп был так удобен, кто на Олимпе был бы столь естественен – Достоевский же умер ещё и потому, что к нему начала приходить слава, а что с ней делать, как в ней жить – кроме бесед с начальством – он не знал. / Достоевский же мучился, когда нужно было работать, откладывал писание до конца - и потом не работал, а переселялся и снова жил, только специфически /поэтому и ночью писал: две жизни не должны смешиваться/. Он любил сладости и рулетку, был мнителен, по каковой причине не всегда тщательно и не всегда подходяще одевался. Это ведь подпоручик, сначала упавший до каторжника и солдата, а потом взлетевший в химерические /для солдата, да и для подпоручика/ литературные выси – в лице его, как и в писаниях, всё это полностью отражено. Социальное положение и даже местожительство героев у него очень часто носит отпечаток какой-то неопределенности или двусмысленности.

Писание было таким же паллиативом, как и косьба или пахота.

Восточное влияние для меня оказывается органичным: легко проникаюсь духом китайского просветленного лаконизма, избыточностью и шершавостью арабской экспрессии и даже индийским абсурдизмом.

Сколько было идеи в начале века – тот же Толстой – а в итоге осуществилось только самое худшее. У Толстого было всё: и идея, и призыв к массам /правда, его заглушили: до сих пор народ не знает, что Толстой не только романист/, а у «серебряных» были только «эстетические» /красивые/ идеи, не предназначенные для воплощения, они избрали спасение в башне, в личном домике, «коттедже», вроде тех, что сейчас имеет в Америке каждая средняя семья. И одновременно появились люди без идеи, но политически ангажированные: т. е. люди, сделавшие упор на 2-ую часть задачи: увлечь массу. Толстовская цельность была поделена…

…Война бедности против богатства – это конечно война за всеобщую бедность. В Америке ведутся прямо противоположные войны.

«Не думайте о временах и сроках, не ваше это дело» – «Не думайте о скорости распространения ваших идей».

У папы телефон сменили, стало 75-58-37. Вроде бы полная абракадабра, думал, никогда не запомню, но нет /написал уже по памяти! /: всюду человек находит какую-то логику, какие-то ассоциации. 75 – это прежнее начало /при вспоминании это 1-ая зарубка/, 58 – это основное число, которое надо запомнить. Ориентир: 58 – есть почти переставленное 75. Последнюю пару запоминаешь относительно 2-ой: 37 есть 58 с убавленной на два 1-ой цифрой и с убавленной на один 2-ой цифрой.

Так какой-нибудь куст-колючка умудряется расти на скале.

…Немцы ведь народ беспечный, домов, вон, до последнего времени у себя не запирали, всё чистенько, а тут попали в снежную пустыню, где несся жуткий вой уголовников Рокоссовского…

Достоевский и Толстой – смерть в 3 дня. … И так часто бывает…. И всё не верится, что действительно умираешь.

Достоевский этажерку /Волгин доказывает, что тюки с прокламациями! / двигал и с сестрой спорил – папу тоже бы надо беречь – как бы не выйти виновным.

…Именно Достоевский был идеолог. Толстой взял побочную идеологическую тему – тему того, что из внешнего ложно и подлежит разрушению – и решил ее, а Достоевский взял основную – что надо строить – и только подступился, положил первый камень /«краеугольный»/ - насчет приоритета нравственности, Бога и страдания. Толстого легко было осуждать, причисляя к скопу разрушителей, а Достоевским легко было манипулировать в целях собственного строительства, «дополняя» его камень черт те чем.

…Толстой: «Опять забрел в дебри. Ну нет, говорю себе, давай, чтоб и ребенку, и дворнику /и ежу/ было понятно» – но ведь дебри-то реальны. Хотел быть самым умным дворником, но при реальных дворниках оказалось затруднительным быть самым умным – им тоже надо бы измениться. Т. е. народовольческий крен…

Еду лесом. Потемнело небо, потемнел лес. И я потемнел. Вдруг то ли зов, то ли крик из чащи леса. Помедлил и продолжил молча крутить педали, осознав что я потемнел.

Сучок попал в бровь, когда собирал яблоки. В бровь – совсем не больно, без последствий. А мог выколоть глаз? … «Вправду ли сказал это Бог? »

Отличие Брежнева от Елкина в том, что та эпоха была пассивная: они могли хапать, но это им было как бы ни к чему, они же толком не знали «как люди живут»; так только – на пьянку, на дурость какую-нибудь хапали. Эти же всё под себя гребут. В том и заключаются их изменения, что они придали этому делу и размах /государственный/ и смысл /идеологический/.

Так человек устроен, что только сам он представляется себе реальностью, а все прочие, «народ» для него абстракция. Поэтому когда ставились лозунги типа: «мы будем жить при социализме-коммунизме», то это не было обманом: они при нем жили. Так и сейчас: у них есть и западная демократия, и цивилизованность, и изобилие на столе.

…У нас ни у кого нет ни власти, ни прав и вся она копится наверху, в центре.

…Такое количество власти прельщает только безумцев, диктаторов-маньяков, наполеонов…

Снова я в лесу как в собственном кабинете – а думал, что это чувство уже не вернется. Радости, правда, меньше – я что-то всё болен духом в это лето. … Да еще волчьи следы под ногами.

«Я есмь истинная виноградная лоза» – такие мысли не могут придти в кабинете, а только в саду…

Всё там же, на даче: перчатка на столе, у которой пальцы сложены как при счете – «что считает? »

Маленький росток-сосенка: по бокам, по земле стелятся несоразмерно длинные ветви, а главный ствол сух. «Жалко уродину».

Пустынно на душе…

…Я снова на даче в будний день. Вдруг – двое на соседнем участке, собирают что-то, на меня не глядя. Это нереально как-то: словно ничего не происходит, словно так и надо. Позвать бы кого, но пустынно, хотя где-то рядом гремит вытаскиваемое из колодца ведро. Дачи как разбухшие птицы, стоят чрезмерно тесно, для таких маленьких участков они чрезмерно велики. Люди, может, и есть, но они затеряны в кустах и в этих домах.

У одного из двоих мелькнула белая перевязь на руке. Дует ветер, прохладно, ведь уже август…

Я тоже в кустах и оглядываюсь на собственный раскрытый домик – как бы они также молча и в него не залезли прямо при мне…

.. Впереди на дороге – девушка в белом. А вокруг лес, он - тоже наряд. Но очень хрупко это. А вот девушка в черном – может, этот знак тоже имеет преимущества: искушена и весела. И обе хороши только со спины: при поворотах голов их увидел не вдохновляющие лица.

…Сознание – это как не затухающая во весь день волна. Если меньше нормы волна в данный день, то задыхаешься и жаждешь. Иду на дачу безостановочно – и волна во мне тоже мчится…

Когда в делах, то суть состояния: окрошка. Видимо, всю жизнь теперь буду только воплощать, растить своих «детей» /бесчисленных! /. Ведь дела обладают своей волей, своей логикой, нельзя их сделать, не отдав себя им. …Плохо ли, хорошо ли я вооружен, но теперь только война. Не рост сил, а переливание в опыт, в мудрость – с тем, чтобы в старости мочь уже без усилий быть тем, что ты есть.

…Типовой рок был бы уместен, когда в поезде путешествуешь где-нибудь в Африке; высунувшись в окно навстречу дикому ветру, неплохо заорать все эти всевозможные «о-а! э-э! » - под ударный перестук колес.

Дар – это нужда. Можно было бы и телу дать приоритет, но к чему: я вижу только духовную нужду.

«Художественное слово» – это то же самое, что и «актерское чтение»: всё это проходит по разряду «зрелищ».

Кажется, ручной рисунок, помещенный в текстовую книгу потребует и ручного исполнения текста.

Итак, теперь ничего не чувствую, глядя на свой вечный «пейзаж» /в нашем маленьком дворике/ - просто пришло время увидеть мир, новое.

Наши машины – это наши рабы. Т. е. мы тоже живем при рабовладельческом строе и имеем те же проблемы: тоже «работать никто не хочет».

«У античных греков не было психологических портретов» – у них психологии не было и в самой жизни. У нас она тоже исчезает из-за некоего тотального оборзения /образец: телятина в ТВ рекламе, интересующаяся «Сникерсом»/.

Пишет о «одухотворенности тел» – в отличие от римлян, воинствующе бездушных, жестких дельцов. …Их войско было бездушной машиной. Это похоже и на немцев - можно вспомнить не только две последние войны, но и «Священную римскую империю».

Похоже, и у немцев вечно чего-то не хватает для «успеха» /душевны/, а вот у Америки хватает.

Физическая сила различается по характеру так же, как и ум: один вынослив, другой ловок, третий резок, четвертый тяжел; также степень развитости и характер обученности этой силы разная…

Эллинство – это балованное детство, им, наверное, не приходилось с боем отвоевывать своё место – что пришлось делать и римлянам, и иудеям.

Авраам – это человек, изгнанный из рая Богом, но вновь вступивший с Ним в контакт, «помирившийся». Иудеи – это вечный физический плен и вечная духовная, идейная экспансия /иногда сменялось физическими, национальными тяжбами и тогда «свеча» ставилась под кровать – но тяжбы вечно кончались пленом /по типу: «ловок-то ты ловок, да против лома нет приема» /кстати, по такому же типу они побеждали в духовном: их Бог – это лом//. А римляне – это физическая экспансия и духовный плен /и им плен был в благо – как только обаяние греков пропадало, наступало жесткое порно/.

…Государство – это образование взрослых, а демократия – это детство и игра.

Греция – это спутница войн, Рима, мужчины. Государство – это сын волчицы, у них не было матери и поэтому им нужна жена, демократия. Бросив «жену», променяв её на империю – жрицу, богиню – римляне упали в «пучину разврата», беспредела. …Бросили, потому что «жена» осталась далекой, самовлюбленной, не сочувствующей и потому что сами римляне остались холодны, эгоистичны и потребительски настроены.

Жена должна быть ребенком, дитем, когда впервые она стала твоей – ты должен дать её взрослость, сформировать и воспитать её. Или же надо быть много сильней её прежних мужчин.

…Красоты атлетических тел при пустоте /зачаточности/ душ у греков подобны красоте военной мощи римлян при пустоте их внутреннего общественного устройства. То, что у греков было высоким искусством, выродилось в зрелище, в «масскультуру», в хлеб. Вечный лозунг конца: «всё едино».

Без Бога тело-мужчина тяготеет к войне, а душа-женщина к разврату. Без Бога телу-мужчине мало завоевать одну – к тому же податливую - душу-женщину, а душе-женщине мало покориться только одному телу-мужчине. Бог есть богатство, которое мужчина может завоевывать - а женщина покоряться - всю жизнь /причем, покоряться именно завоеванному мужчиной Богу/.

«Умники», держите голову высоко, чтобы тело-народ стояло, не разлагалось. Если голова не будет воздушным шариком, рвущимся ввысь, то и ноги держать не будут – им слишком тяжело одним…

…Стоики в Риме спасали себя – они были заведомо отвернуты от народа /а тот от них, умников/. Они не покушались на традиции, следовали им – поэтому для «совершенствования» оставалась лишь тесная и пустынная комната – они стоически выносили прежде всего своё пребывание в ней.

Не случайно всё-таки Христос появился в Иудее только после того, как она эллинизировалась. До того были патриархи и традиция, а тут молодость, свободомыслие… Фарисеи – это тоже эллинское влияние: хитрость, ловкость – это проявления свободы. Не говоря уж о склонности к позе /к красоте/. Синагога похожа на греческие собрания /в Риме «бесцельных словопрений» быть не могло/.

В Христе – мужская тяга к сотворению, осмыслению, труду, не избегающему страдания и унижения, а в греческом по своей природе искусстве женская тяга к наблюдению, к подслушиванию, подсматриванию и излиянию. Это путь снаружи, через внешние проявления к душе, а Христос – это путь изнутри, от духа наружу, к душе. …Искусство без Бога – это женщина без мужа, это «блудница» из Библии.

С моим усталым духом и склонностью к неделанию я могу стать чем-то вроде Марка Аврелия. /Сегодня собирался «прорубить окно» хотя бы в библиотеку, но опять: погружен в занятия и очень нервен, всё новое не под силу. /

…Толстой – это юность духа и старческая беспомощность непротивления-неделания. Но юность ничего не знала и была орудием в руках других и в руках собственных страстей, а старец знал очень много. Посередина же трагедия повзрослевших – «Анна Каренина». Левин такой же картонный как Алеша и старец Зосима…

…Достоевский обрел способность понимать молодых и женщин /не случайно и женился на молодой/ и это ему, нервнобольному позволило успокоиться и утвердиться.

Толстой начинал с любви, а искал смысла, а Достоевский начинал со смысла, а искал любви.

Византия – это старческая стадия Антики, когда опыта много, а энергии, вдохновения и иллюзий мало. Ханжа – вот ее центральный образ. Женоподобные мужчины и впавшие в детство старики. Жизнь с Богом, но Богом внешним и плоским, с Богом престола, богатства, а не с босым Христом. Мозаика /с ее кропотливостью, богатством, но и с плоскостностью, схематизмом и лубочностью цвета/ не случайно выдвинулась. Маринованные души и борьба за сохранение /и перераспределение/ того, что имеешь. Обращение к Богу по причине не только близкой смерти, но и – на равных – чтобы помог удержать награбленное, когда для этого уже нет сил /и когда в этом уже нет смысла – «юродство верующих»! /. Эдакая ядовитая красота, эдакий нарисованный, лишенный силы яд. Красота как средство гипноза противника. Красота не для юного восхищения, как у греков и не для украшения волосатостей воинов, а для порабощения /пусть и внешнего, условного/. По сути, это тот же Ватикан. Все лишены сил и потому никто не способен проткнуть этот мыльный пузырь и он оказывается вполне долговечным. …Это было в первый раз, когда бездарность и бессилие /а также подлость и всё, тому подобное/ стали прикрывать Богом. Византия – это страшная в своем лицемерном благочестии маска – за ней очень трудно найти ее обладателя, ведь он за ней не стоит, а прячется. Это кукольный театр – куклы не миниатюрны, а огромны, словно раздуты. Народ из людей-функций и умники из людей-масок.

…Греки и римляне – это, в основе, маленькие народности, микрообразования, а окружали их тогда народы еще сырые, не устоявшиеся, воевавшие, например, толпами… Греция и Рим сыграли роль прелюдии и закваски, а основные силы, крупные народы вступили в дело только сейчас.

Древний Египет и Русь – это что-то дикое, окраинное, но к этой дикости, к этим треугольникам и ликам цвета смерти у меня больше лежит сердце, чем к сочной растительности Антики - она «как цвет на траве». Они прикрыли смерть фиговым листком, а надо смотреть в лицо смерти, чтобы творить настоящую жизнь. Зелень веселит глаз, но не напитает и не согреет.

…Египтяне пытались украсить трупы. А у русских живые как мертвецы. У них Христос не распят и не воскрес, а между – покойник /который может быть распят и может быть воскреснет/.

У Толстого: «что надо успеть сделать, чтоб оправдаться, чтоб не зря прожить, прежде чем умрешь»; а у Достоевского: «как побороть смерть, которая гнездится в нас с самого нашего рождения».

Смерть без жизни – это, конечно, ад и мучение; и именно к этому склонна Россия /пытаются западной водицей утолить свою жажду да без толку/. /Когда Россия воскреснет, тогда мыльный пузырь Запада лопнет, его трава жизни без смерти сгорит? /

Воин – это тоже бог в своем роде… Бог - это то, чему мы, хоть и подобные Ему, рабы.

Некто /вероятно, сосед/ уже второй год крадет у нас яблоки, сливу и вишню подчистую. Моя реакция в разговоре с Вовой: подкараулить, поставить капкан, поджечь дом, поджечь «для начала» забор, избить его ломом. /Вова добавил: обокрасть в отместку, поднасрать как-нибудь. / Вот и всё моё «христианство». И ведь глупо: от дач всё равно надо избавляться, а в драках я не силен /убить разве что могу/. Варенья же у нас хватает, яблок для еды тоже. Пришлось бы раздавать, и я люблю раздавать, но боюсь, если бы узнал побольше об отношении к подарку одаренных разлюбил бы. К тому же, часто и от избытка дарить, значит, обесценивать свой дар.