92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 8 страница

Рабочий класс революционной эпохи был тем же самым, что и арийская раса у фашистов.

Почему достаточно побыть пять минут в дворике для того, чтобы почувствовать себя здоровее и спокойнее? Вот созерцаешь всю разнообразную – даже на столь малом пространстве – сумму материальных явлений… Вот метет снег, в разных местах пространства это выглядит по-разному /разный ветер, разный фон, разная высота/ - и это чудесное явление… И дух то яростно сечет, то падает потише, пораздумчивей, и в духе миллиарды снежинок. Вот слабо колеблется занесенное снегом постиранное полотенце – и в духе нечто соответствует этому колебанию и излучает ту же свежесть и холод.

…Сотворение игрушечной природы – из обрезков дерева, сучьев, листьев, земли, воды… По крайней мере, я, кажется, чувствую такую потребность. Как замена картины – ведь всё-таки линия и цвет – это духовные элементы. Тогда и композиции из человеческих элементов: одежды, справок, плевков и т. д…

…Столько занятий, а ты тратишь время на немецкий язык и шахматы? Думаю, они влияют неблагоприятно… Мне нужно не умение говорить по-немецки и играть по-гроссмейстерски, а лишь глубина ощущения иных сред.

Слова в их явном виде – это имена, данные Адамом всему материальному, Христом - всему эмоционально-душевному, Духом - всему понятийно-духовному.

Вот ведь: про себя я говорю слова в духе /по крайней мере местами/ и надо только вслух произнести так же, с тем же содержанием, но не просто не получается, а ничего похожего: голос сам делает то, что хочет, ничего не содержит, а пытаешься им управлять – получается фальшиво. Точно так же и в живописи: в себе я почти ясно вижу то, что хотел бы запечатлеть… Причем, замечаю, что переход в декламацию, в чтение с выражением – это пожалуйста. …Главное, у этих дел есть небанальная вершина в отличие от тех же шахмат и немецкого языка.

Как ты на нуле, так и занятие на нуле. Как сдвинешься ты сам, так сдвинутся и все твои действия, движения, а значит, и занятия в целом.

…Читая, надо, по сути, делать ударение на каждом слове, причем на каждом это ударение должно носить свой оттенок. Декламация же – это ударение на отдельных, обычно стереотипно ожидаемых словах…

Нет, никакая намеренность ничего сделать не может, не говоря уж о том, что она всегда отлично видна. Не надо лучше вовсе делать ударений.

Вовка, оказывается, влюбился в практикантку в библиотеке. Писал вчера от избытка чувств, себе, ей он не решится… У него и для такого дела много чего не хватает. Но он менее стеснительный, чем я, из-за своей инфантильности -–я скрытный, несмотря на вид открытости, а он наоборот.

Мы с папой крепенько поработали на последствиях сильнейшего снегопада. Мама говорит ему: «тебе не надо и в парную идти, так взмок» - «Нет, там расслабляешься». Я: «Здесь как дойдешь до отрубона, так расслабленным, без сил работаешь. А весь эффект тот же: так же пропотеваешь, так же кровь разгоняется втрое, такой же красный, как рак и так же хочется искупнуться в холодненьком».

Опять попробовал составить словарь используемых мною слов и вновь неудача. Уже само по себе: делать такую тяжелую работу вручную /а не на компьютере/ и с таким туманом в намерениях…

Что такое художество объективно?

…От ощущения порыва, рвущейся силы: неожиданность переходов, разрывы, провозглашение странного, невероятного, юродивого. Это всё видно - но не повторишь без ощущения порыва. Заразить можно чем угодно… Художество – зараза? Но это единственный способ увлечь душевного…

Они меня так донимают, такая обида и ненависть, вот уж действительно заходит солнце, мутится рассудок, хочется только причинять им боль. А ведь – остановись, подумай – это твои обвинения возвращаются к тебе в такой гипертрофированной форме. «Не тронь дерьмо и оно тебя не тронет». Но тут этого мало, ведь они сами без конца ко мне лезут со всеми делами – нет, наверное, ни одного, которое прошло бы мимо меня. Нет ни покоя, ни элементарного времени, чтобы жить не спеша.

Я готов хныкать, жаловаться, плакать.

Здесь выхода нет, выход где-то выше.

…Тут же слышу звуки из соседней квартиры – тоже гвалт перебранки. И это вдруг успокоило: всё это так заурядно и вовсе не заслоняет мир. Ну, склочный народ – его даже можно пожалеть.

Где «неохота», там раздражение. «Неохота» – это уязвимость, слабость.

Приснилось, что белый фанерный потолок у нас на даче обвис, обмяк, как полный воды целлофан, и протекает. Я так и знал: всё сделано не так! Всё наоборот! Всё обрушится, оторвется, сломается через два дня, будет выглядеть ужасно, даст течь. И это так ужасно давит, мучит, жжет. Я готов сломать, ударить молотком ещё при первой неудаче, ещё по хорошей вещи, когда, напротив, самое время проявить терпение и действовать осторожно, и смотреть на дефекты взглядом реалиста. …Ну что тут можно сделать, опускаются руки, я плачу. Я возьму нож и прорежу это брюхо! Пусть обольет меня ледяной водой, а сушиться негде, и кто будет мыть пол… Воды насочилось много и теперь это целая бочка, но её не вычерпаешь ведрами; надо снимать железную крышу с души, чтобы увидеть это озеро с едва держащимся картонным дном. Прятавшаяся гидра теперь, вознесшись к небу, похожа на мировой океан. Лучше жить здесь, чем там, внизу, в комнатке три на два…

Сон второй:

Некий редкий «друг» приходит и просит единственную книгу. А я был в сумерках, в неопределенности и блуждающий взор, ничего не находя впереди, только и опирался на неё, прошлую.

Но могу ли я противиться в таком состоянии. «Пусть берут, что хотят» - говорю я в отчаянии, видя как сумерки в углах превратились во тьму, «я хочу избавиться от всех удостоверений…» …Хочу остричься до детской угловатости, до беззащитности висков, до голых глаз под голым лбом.

/Лоб – духовное, глаза – душевное, а всё, что ниже - материальное. Но и: голова – духовное, тело и руки – душевное, ноги – материальное.

Так они и группируются: лоб-рассудок, руки и половые органы; глаза и уши, грудь и колени /покаяние/, нос и рот, живот и ступни ног /не поешь, ноги держать не будут/. /

Бесчинство неблагодарности. Бесчинство художественного. Неблагодарность художников.

Вздыбленность, с которой мы свыклись, не замечаем…

Читая публицистику Распутина: «Может, он и прав со своей стороны, но всё равно в этой горячности есть какое-то помешательство».

В камуфляже своего сумасшествия всё здравомыслие людей. Безумство души – это крик немого, видение слепого, слышание глухого. Только и всего. /Дух видит, слышит, говорит/.

Бог Ветхого Завета, сильный, могущественный, грозный, не смог справиться с людьми, а вот неслыханное признание своей слабости сдвинуло дело, дало путь.

…Дерево – как Вавилонская башня. Чем выше, тем больше разбегаются. …Плоская равнина душевности и испещренные подробностями духовные горы… Хорошо бы больше узнать о подробностях характера горцев… Душевным свойственна не гордость, а тщеславие, самолюбие. Евреи получили Бога не в горах, а в горы Бог повел их для духовного роста.

…Пятый день творения как то море красок, эмоций Бога, которые затем, в шестой день Он собрал в свой высший сосуд – человека.

А Жене, в общем-то, нравится кружить, вышагивать неутомимо в ограниченном пространстве квартиры – его бы не удержали, если бы его это не устраивало. /Стыдно вспоминать, даже не верится, неужели это было, например, то, что мы давали ему свободно разгуливать с утра до вечера, одетым хуже чучела - и приставали к нему непомерно, и лекарствами пичкали, и - опять же стыдно - сдавали в больницу, и раздражались до частых драк. Короче, всё делали наоборот. А ведь они и сейчас готовы действовать едва ли не как прежде. Душевное ничему и научиться не способно. /Не возненавидев душевное, не полюбишь духовное. /

…Но, конечно, его спокойствие – это способность принадлежащего злым духам. Достаточно послушать его смех, посмотреть в его странно напряженные глаза, похожие на обглоданную кость и на начисто сгнившие зубы.

Сильно продвинулся в рисовании /в ходе одной работы, так что уже исправляю сделанное двумя днями раньше/ - теперь получаю подлинное удовольствие. Такое и в писании не часто.

Делаешь с любовью и становишься не просто чище, а святее. Уже не тянет дребезжать остротами, тем более, ругаться.

…Поймал себя на том, что завидую Вовке, его роману, ведь в нашей семье это вещь небывалая… Пропадает в библиотеке, приходит сияющий…

Рисуешь отнюдь не идентично и ловишь себя на мысли, что раз уже оторвался от оригинала, то надо попытаться углубить, развить то подобие, которое возникло на бумаге.

Надо, чтоб убеждало в чем-то, чтоб запоминалось: от человека это не зависит, что запоминать… Ты сам всегда отразишься в характере рисунка: вспомнил какой-то рисунок А. Иванова: упрощенный, резкий – якобы «образ»; а ты рисуешь, где-то сохраняя сбитость, мелкость.

В этом размах дарования: если только общее, то это чепуха, ремесло, а если только мелкое – это душевное, дилетантское… Кстати, копии не дают возможности работать по такой системе: не копировать же вполне произвольные мазки.

…Да, да, надо и писать, и рисовать, и читать, как бы для себя – только тогда это будет провозглашено на кровлях.

Не буду ничего скрывать: случилось в эту ночь извержение во сне.

С материальным не может бороться ничто душевное – а оно и составляет твое «я» - а только духовное.

Дело было так: я был в «очень хорошей форме» вчера вечером, блистал умом. Вечером немного расслабился и забрался в постельку пораньше: так приятно, нежась, укрывшись, немножко почитать, послушать музыку, а потом подумать в темноте. Почитал Борхеса /о нем ниже/, от музыки удовольствия не получил: как-то стемнело в сознании; подумать в темноте не удалось: тяжело забылся. А уже под утро, разбуженный Женькой и чувствуя себя каким-то развороченным, для приобретения уюта стал думать о знакомых девицах, потом забылся, но в забытье знакомство продолжилось и вот чем всё кончилось. Одно утешает: полноценного греха тут нет, не было ничего сознательного. Это как предупреждение.

А вообще весь этот женский вопрос мне далеко не ясен. Вот меня влечет сразу несколько занятий – это прелюбодеяние? Да и в Евангелии не всё ясно: «десять дев ожидали жениха»… Нельзя предавать свою любовь – вот ведь о чем речь и ни о чем другом…

Дарование женщины Адаму – это и есть помещение в рай. Рай, трактованный по-разному. Лежать на голой женщине, вкушать её плоды – лишь это для человека материального сравнимо с раем, так что вызывает у него желание внедриться, раствориться, достичь глубины его. Адаму было позволено есть от всех плодов, кроме самого полового акта? Невинные получают райские наслаждения любви легко, а познавшие грех уже должны «в поте лица своего» добывать свой хлеб любви.

Видимо такая у тебя судьба: не пройти ни через один соблазн, чтобы, будучи избитым много, собрать и много плодов.

…Матрац – это тоже образ. Ты борись, борись изо всех сил, не бойся, что что-то пройдет мимо тебя и ты будешь бесплодным святошей, ведь твой опыт ясно говорит, что у тебя, как и у всех, проблема не в этом, а в том, чтобы смочь убежать.

Да, прочитал два рассказа Борхеса – оказывается, весьма уникальный писатель. Эдакие тщательно составленные притчи, метафоры, загадки. Причем весьма своеобразно соединено нечто древнее и всё поле культуры. В глубине, конечно, очень ложный. Когда всё кончилось, прошло, прошедшее легко представить чем угодно, в том числе, и культурным мифом. Они равноценны: беспредел и немочь.

Не ломать «партии» внутренних диалогов грубыми наскоками – в шахматах такие наскоки проигрывают…

А что, если навсегда остаться анонимом. Под силу ли мне быть на людях – мне и среди сколько-то «притертых» родственников трудно. Действовать через каких-то посредников… Там, где полная невозможность, должна быть и полная возможность: это анонимным винтикам системы невозможно, потому что все винтики хоть никому и не интересны, но на учете…

Хочешь объяснять – не можешь сделать так, чтоб было и красиво. Осмыслить красоту – разрушить её? И всё же, всему однажды в жизни положено умереть – чтоб быть объясненным извне, явно – и красоте в том числе.

«Что-то насморк, легкое недомогание… Похоже на скрытое протекание болезни. Может, когда человек постоянно вработан, у него всё так оттеснено внутрь. Все болезни и, например, чувство голода! Только когда ем, ощущаю, какой я голодный. Делает дух, а духовные – камни. Сейчас многие душевно живут и, если всё же не заболевают, то только потому, что находятся в тепличных условиях. Стоит «продырявиться» теплице, как будет настоящее бедствие.

…Легкий насморк и «гениальные» открытия…

…Легкий насморк и опять эта смешная ополченность на весь свет.

Делаю столовую: набиваю красные полоски. Получается не совсем ровно, но так даже веселей: «предпочесть веселую /и трагическую тоже/ жизненную неровность – сколько этим может быть снято проблем». Всё то им нужна отчужденная неприступная гладкость, продукт машинного божества, на который взираешь со скрытым страхом, не понимая, как это сделано. Идеальность, служащая не объединению, а разобщению. Бог не создал ничего гладкого или ровного и именно неровности, их излучение, их подлинность Божественны. Это и есть признание себя человеком.

По-прежнему интересны изображения в «черном зеркале». Они по ту сторону, в некой ночи. От этого света всегда тепло, от этой тьмы всегда веет загадкой, укрытостью.

Они ведь в живописи бьются с этими полутонами – это, конечно, жизнь, но это не Божество. Да и не поддаются они, будучи не предназначены для запечатления…

В шахматах, как только перестал записывать ходы и полностью отдался игре, сразу стал играть намного лучше, а главное, с радостью от самого процесса.

Найти бы более легко пишущую ручку - часто ощущаю, что пишу каким-то неуклюжим медленным бревном, управляя которым и рука деревенеет – и это очень сказывается на тексте. Когда буду делать «художество», где нужны моря слов, подобное будет вовсе неприемлемо. Я и так часто пропускаю слова, потому что тяжело тащить за собой этот инструмент.

Вовка из-за своего романа теперь, наверное, куда более активно будет стремиться себя реализовать, утвердить /вот решил устроиться на вахту, не дожидаясь конца отпуска: денежки он любит, как и всё сладенькое. Наверное, и на штурмана экзамен сдать не придется теперь заставлять/.

Привиделось, что пришел к полной чистоте и экономности движений. …И не только телесные движения, включая движения глаз, но и все душевные движения. Как в балете. Чистая, пустая, тихая, светлая комната. Медленным движением раскатываю матрац на полу. Ложусь. И это всё. …Пока я напротив дроблюсь: поведение рабочей лошадки.

Есть, есть школьное предубеждение против немецкого языка, как и против всего, чем бы ни занимался в школе. Как было бы здорово, если бы я с семи лет учился дома, самостоятельно, я бы сейчас, наверное, был бы уже академиком.

Раздражение по поводу того, что мешают постоянно находиться в покое. Лаю, чтобы улечься. Всё сделал, но на глазах опять накапливается всевозможные дела.

…Толстой мне нравится беспощадностью к самому себе. А Вовкин Шестов был просто скептик.

Я людей разделываю как рыбу!

…Оформил столовую, дорисовываю мотоколяску, не пишется. Смотрел вчера западный фильм о перестройке.

Собачня рвется к просыпающемуся Вовке на постель. Тот настроен благодушно и ему хочется трепать его там, внизу. А на постель не хочется пускать, отмахивается, но тот чует благорасположение и только пуще распаляется, берет вверх штурмом. /Модель отношений между мужчиной и женщиной! /

Очинял карандаш и смог остановить себя в своем безостановочном механическом движении, чтобы посмотреть на кучку стружек: приятный цвет древесины, приятные следы срезов, приятные цветные поверхности. Задание: точность нарисования каждой стружечки!

Ты плохой – и люди убивают тебя, ты хорош – и люди возрождают тебя.

Когда ты плохой, ты убиваешь других – а уж они этого не потерпят. Когда ты хорош, ты возрождаешь других – а уж они не смогут остаться равнодушными: сердце душевных на холоде затвердевает, как камень, на солнце же тает, как воск. Не камень, не воск, а вода и лед. И вода, подернутая ледком – укрываются под своим льдом, несмотря на опасность задохнуться, исчезнуть, выродившись в одно сплошное укрытие.

«Не пеняй на зеркало». «Улыбнись – и улыбнутся тебе».

Делаешь смелый шаг из тьмы во тьму – и рождается свет: свет нашей смелости. Жизнь как ходьба по болоту. Остановка как непосильное, предельное нажатие – и начинает расступаться почва под ногами.

Войны тогда были так же часты, как сейчас войны души. Между войнами была лишь подготовка к войне и люди торопливо входили и выходили из своих шатров, едва успевая бросить взгляд в сторону горизонта, уходящего в будущее…

Обманчиво безоблачное небо: в тех местах и тех временах люди умирают от физического голода, обманчива безоблачная земля – в тех местах и тех временах люди умирают от духовного голода. Смерть похожа на прокрученную и остановившуюся, забытую на последнем кадре киноленту. Либо после конца, либо до начала. Светит, светит, этот последний – первый - кадр, гипнотизирует застывших в ожидании…

…Мгновения, те кадры: мальчика взгляд. Он среди других, но какая у него отъединенность взгляда и в скольких местах за эти мгновения, в этом безостановочном импульсивном движении он успел побывать… Ведь перепрыгивать, переноситься в мгновение ока нельзя на земле – а только на небе, в пространстве сознания; нельзя: от одной определенности к другой определенности – ведь они отъединены друг от друга как крепости, как укрепленные города; а можно: от одной неопределенности к другой неопределенности, как перейти от одной местности к другой – другой и такой же.

Встал в 4 с 1/2. Хочется что-то изменить, усилить – потом либо привьется, либо останется наивным эпизодом. Встать раньше – как спуститься на большую глубину, отвоевать у тьмы немалое пространство. Страшно. Ведь только что снились сны. /Будто бы про отца Р., который будто бы был писателем в 30-ые годы. Писал жене «высокие» письма с употреблением французских слов о том, как воспитывать ребенка. А сам запутался в своем далеке, не выдержал испытания Сталиным, поддался, но его потом всё равно убили. И вот что сталось с его женой, а значит, и с детьми…/

Нет, спешить публиковаться я не буду. Пусть эти тексты будут неким горизонтом, надежным ручательством на трудную, крайнюю минуту…

«Двадцать лет за баранкой» - шины протрещали в сумраке.

У папы что-то болит в середине груди и говорит, что это как-то связано с животом. Пошел на работу, взял ключ и уронил, никак не мог найти /«я уж совсем»/, я ему нашел, а он, пока искал его, успел выронить и забыть еще и носовой платок. Ушел, через 10 минут вернулся: «не могу, плохо себя чувствую». Я его обиходил: водичку, таблетку, пару яблок, платок вернул, открыл, закрыл, пару советов / «оденься полегче, а то часто просто тяжело носить такое пальто»/, немного успокоил /«у меня тоже такое бывает – это нервы; или язва какая-нибудь»/. И он уже через 5 минут снова пошел…

«Они же дворняжки, ты посмотри на лица» /о футбольной команде «Ротор» по ТВ/.

Шахматная идея для соревнования с Вовкой: берется две равноценные шахматные партии – каждому по одной – и каждый угадывает ход из партии, которая находится у соперника. Называется по одному варианту. Если неудача, то делаешь следующую попытку – и так, пока не отгадаешь. Считается число попыток /или отношение числа попыток к числу ходов/. Выигрывает тот, у кого это число меньше. С часами.

Вова: «Что это у меня за треугольник на ладони? » /всё ищет собственную многозначительность/. «Это остров около Матюшино на который ты всю жизнь будешь рулить – шпаргалка тебе, ведь у тебя память плохая».

Зачем «комментировать» всё Евангелие? Достаточно показать как это делается на некоем минимуме наглядных примеров.

…Приятность отдыха у своего шатра – это основной мотив древней мудрости. Я не эдакий пугающий «перпетум мобиле».

…Ставить восклицательный знак не как некий венец, а как нечто только мелькнувшее, похожее на мгновенный отблеск света в какой-то точке.

…Такой у меня сейчас нисходящий «код» /к вечеру устаю/. А мог бы быть и восходящий – у меня такой был раньше.

Стало хотеться не столько высокого и духовного, сколько приятности и мягкого покоя. Это сказывается мое трудовое утомление. Так рабочий мечтает о Крыме или санатории.

Хочется работать, не надрываясь - в буквальном смысле слова. В конце концов, в этом желание смягчиться самому, сгладить все свои углы, убрать напряженность, раздражительность, жесткость, неуклюжесть неуверенного, неопределенного, неудовлетворенного в своих силах человека.

Человек, трудящийся как вол, имеет право на спокойную ходьбу по кругу – без загражденного рта, без подгоняющих ударов, со спокойным сном… Нет, тот вол представляется мне загнанной, сошедшей с ума животиной с выпученными на ослепительно яркий свет голого, с желтой пылью двора в Иудее глазами – её пожалел даже пророк, видимо, непривычный к этому зрелищу. …Безумное раскручивание веревки, он смотрит вне, он рвется, его выносит центробежная сила – всем им, суетящимся в том дворе, угрожает опасность. …Он лишь тотем, символ всеобщего бега: «о волах ли заботится Господь? »

…Времена тяжкие, когда умножатся опасности и – втрое – страхи - тогда будут по очереди дежурить по ночам, а спящим в это время будут сниться дурные сны: «вставай» - им говорят, и они думают: «ну вот, опять что-то случилось» - распеленаясь от ночных одежд, как призраки, как мертвецы спускают ноги на холодный пол.

Холоднее в комнатах, холоднее взгляды, холоднее всё, к чему не прикоснешься. «Застываю, замерзаю» – и этот крик не горяч, а вязок, глухота распространилась по миру.

«Просто сижу за сенями, отдыхаю. А сколько и сейчас во мне растворено терпения: терплю не вполне удобную позу, терплю проникающий холодок, терплю приставания собаки, терплю мрак ноября перед глазами /это материальные терпения/, терплю усталость после всех трудов, терплю нехватку времени даже на посиделки, терплю беспорядок, который во дворе ещё больше, чем в доме, а ведь сознание не ушло и из дома полностью, терплю непорядок в желудке /это душевные терпения/, терплю неясность своего состояния в целом, терплю неповоротливость конкретной мысли, терплю всё, что ни промелькнет в памяти /это духовные терпения/. Всё, даже нежность имеет вес. А значит, всё приходится терпеть. Это как земля держит всё, что ею порождено и пребывает на ней.

…От терпения до страдания один шаг, от терпения до смирения один шаг, но и: от терпения до задубения один шаг.

Кто может похвастаться не-отвержением, не-изгнанием из рая?

…Взъерошенный, не видящий всей своей грязи, которая на лице его, на руках его и на ногах его, занятый лишь своим опасением нет ли за ним хвоста!

/Что-то мое «художество» проходит пока сугубо в рамках перенапряженной декламации. /

Мирный уход человечества с земли: перестали зачинать детей, потому что распространилась любовь платоническая, любовь-дружба, а с другой стороны, распространился секс.

И меня всегда смущал этот вопрос: если нельзя предохраняться – а это нельзя, потому что противоестественно – то ведь это ужас, что такое?! Столько детей, никакого «свободного времени»! В материальные древние времена их количество уменьшалось высокой смертностью из-за суровых материальных условий /в духовные же дело просто не доходит до зачатия из-за суровых духовных условий, определяющих трудность душевного сближения/.

…То ли она, картина хороша и тогда твоя беспомощность под сомнением /«ободрись! »/, то ли всё-таки твоя беспомощность сквозит в произведенном /«смирись! »/.

Не чужд, не чужд ты лукавства утаивания. Смотришь на всех ясным невинным взглядом, а на самом деле это ясность радости от своего лукавства. Всегда немного жестокие игры с людьми…

По ТВ казаки. «Ну и времена пошли: так, знаешь, натурально на конях ездят, песни поют… Казаки ездят, Кавказ замирять надо – в каком веке живем? »

Жизнь в соответствии с традицией /временная установка/ и стаей /пространственная установка/.

Вчера были на концерте Гребенщикова. Заметил даже есенинские нотки; отгулял, мол, отлетал – и успокоился в родной почве, в родном мраке. Сбоку, весьма бесцеремонно, стоял парень лет уже 20-ти, очень похожий на БГ – не сынок ли? Эдакий горячий ресторанный молодец. Я, честно говоря, удивляюсь, как в такой атмосфере что-то удается сочинять. Как к батьке отнесся к нему зал, так что атмосфера была очень хорошая. Боря целовал руки девицам, делал отеческие замечания, члены группы относились к нему также с любовным почтением, как к главарю своей удалой шайки /на которого он был похож из-за своего наряда, увенчанного изумительно «древними», с зеленоватым отливом полусапожками/.

Рокер, поющий о смирении, рокер, любящий Вертинского! И его юмор мне близок - это юмор абсурдиста; его вкус к слову, отношение к нему, как дальней прекрасной стране изумительно.

…Это шайка, отошедшая от буйных дел уже прожженной молодости, теперь зарабатывающая на жизнь - и подаяние на непутевого сына атамана - мирным пением, колеся по пространствам.

/Встретил «Victora». Мелкий фраер, отнюдь не из инфантильных, стайный, жесткий, основное увлечение: женщины… В нем сказываются его провинциальные корни…/

…Завинтил кран: от резкого настроения сделал это одним длинным поворотом, а не серией мелких. Вывернув руку, свернул ему шею.

Художество не идет. Я, как Иоанн, живу в пустыне, питаюсь и одеваюсь пустынно. К сожалению, мной не могут уже завладеть лирические и романтические струны – они лишь как призвук, а на что опереться?

Вчера окончил портрет «Ван Гога» с перевязанным ухом. Тяжело мне это дается, даже угнетает. Пишу, руководствуясь лишь чутьем /«нет, тут что-то не хорошо» – и интуитивно переправляю/. Выводы и здесь сыплются как из рога изобилия, например: «вся поверхность должна быть до предела разработана и по светотени, и по цвету; активно, на равных с цветом, применяется и черно-белая, теневая трактовка, причем и цвет, и свет должны иметь полный размах по яркости и содержать максимум переливов - вне зависимости от самой натуры /! / это всегда дает прекрасный результат; в комбинациях линий и пятен следует добиваться удовлетворяющей тебе фантастичности, причудливости /что происходит естественным путем, а не путем искусственного конструирования/».