92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 4 страница

Привычка читать за едой – чтение машинальное, подсознательно приятна горячая сытость в желудке. «Хорошо думается на сытый желудок». «Когда обеспечены материальные потребности, можно подумать и о культуре». Приятно, необременительно и нескучно – просто есть скучно – на самом деле и просто думать тоже скучно.

Мечтать о тотальной свободе всё равно, что мечтать о полете – не дано это человеку. Иногда её несколько больше, иногда несколько меньше. Я верю не в абсолютную свободу, а в то что она, свобода может расти. Это очень немало. Пути перестанут обрезать, когда ты перестанешь самонадеянно рваться - и это и будет свободой – хотя и распятием на кресте.

И надо снисходить к себе самому, прощать себе /это и есть прощение Бога! /Но не потворствовать! //.

…Мир не случайно зовется миром – это место, где лучше быть мирным.

Оделся тепло и сел на свое место, но всё равно пробирала дрожь, сидел скованный, боялся холода. Именно оттого, что боялся и пробирало. Представил: если бы пришлось выйти странствовать, то просто не смог бы существовать, если бы не смог противостоять холоду /и страху и т. д. /.

…Легковесность, легкомыслие – какие страшные слова. Моя душа в «дружбах» такова. Ткни её в землю и поневоле потребуется дух.

Быть жестоким по отношению к человеку его же руками: я просил, но мама ни в какую /т. е. жестоко/ не хотела ставить телевизор в зале /из ханжеских соображений/. Зато вечером, когда уже она хотела посмотреть «что-то интересное», я жестоко выключил его, сказав: «мне здесь телевизор надоел. Ставьте в зале и смотрите, сколько угодно».

Не будь я самой жизнью поставлен в жесткие условия, работай я не дворником, а инженером, что мне предназначалось, то наверняка не устоял бы от соблазна знакомиться с девушками, как попало и где попало. Представляю себе, в какой я был бы депрессии: беспросветная, постылая работа, немота души, и некуда деться…, ведь даже сейчас нечто подобное бывает. А поддавшись в одном, пришлось бы принимать и все остальные правила игры.

Женя за столом гуашью срисовывает «Гибель Помпеи». Сосредоточенно взглянув на репродукцию, висящую напротив, с удовлетворением кладет мазок. Он полностью погружен в свою работу. Его лицо светло и день сияет, солнечный и тихий. Но призрачно всё, требует доказательств. У него же одна краска – вишневый цвет безумия.

Он не безумен – безумны краска и картина напротив. А он сосредоточен и удовлетворен, его лицо светло – желаю и вам того же. Влажная краска прекрасна - высохнув, всё теряет цвет жизни. Не бесцветная, а красочная влага - как красочная жизнь. В его красном пятне гибели больше, чем в картине. Красное пятно истинного авангарда пылает, говоря о многом, а Женя уходит дальше до высыхания жизни.

…Картина, в которой есть мазок, всегда лучше картины, в которой окрашенные плоскости. Месиво мазков – это лучшая модель души, полной энергии. То, что в душе, всегда варится, плавится. Мазок – единица жизни. Мазок должен быть духовным, а не материальным, как глина. Это выбор души. Это разница между Ван Гогом и Церетели.

Царство Божие на картинах строили всегда – ведь небо так близко.

Большая часть творения – это наши усилия, помыслы и претензии. Меньшая – это результат-реакция. Кто мне скажет, чем по внутренней сути отличаются яблоня и клен, быть может, это известно?

…В тебе лишь определенное количество энергии, лишь определенное усилие тебе доступно.

Дела-люди против меня; бессилие и в делах, и с людьми. «Я» должно быть свободно от дел и людей. Лишь высота «Я» помогает бороться. Поэтому, когда бросал все дела и людей, в падении чувствовал облегчение и ощущал дыхание жизни. Как часто, даже не пытаясь ничего делать, был повязан непостижимо ничтожным – например, телевизионной передачей, заменявшей и людей, и занятие.

Т. е. земная задача человека соразмерна небесной - и не существует одна задача без другой.

Люди – это субъективность и проблематичность других, дело – это субъективность и проблематичность тебя самого.

Посмотри на небо и кричи о том, какое оно темно-свинцовое, как огромна его загадка, как непостижимо близко и далеко это небо. Непостижимо непостижимое и потому говори: «Бог». Это небо для тебя, оно Бог. Где Он, а вот Он, огромный, в грозной тишине. Пока свет светит, небо далеко, но сумерки похожи на второе пришествие: оно сразу же за сплошь почерневшими деревьями, а облака посторонне бездеятельны, пустынны, протяженны. Они уснули и сквозь свинец им снятся красные, сиреневые и розовые сны.

И ощущаешь: мы посланы в мир, как и Христос был послан. Крест, который Он нес, и мы несем – это крест жизни. Мир наш – есть точка превращения. Нам дано ровно столько жизни, сколько и смерти. Бог в небе и в нас. Тебя нет – ты точка борьбы Бога и дьявола, ты выбор. Выбери Бога и в твоей точке Он победит дьявола.

Боязнь милиции с тюрьмой, как и боязнь водки и курева впитана с детства: дитем испугался и боюсь до сих пор. Видишь, как ты отторгнут от земли. Но и силу, даваемую Богом, я щупал руками. Но боишься предъявить свое упование, потому что не вырос больше людей. Наедине и на своей территории не боишься, а когда их много боишься, осознавая, что в своем они столь же сильнее духовно.

…Пугают пуганые и злорадно смеются. Они находят подтверждение друг в друге. Они сильны, потому что: «ты - моя сила, я - твоя сила». С собой мучительно и они идут друг к другу, говорят друг другу: «Эй! »

Идя в дело и к людям, ты создаешь основу для новой высоты идеального «я». Именно так - не безопорный полет, который столько раз оканчивался падением. Причем, чем сильнее толкался, тем больнее падал.

…Читаешь и вдруг в конкретном месте четко осознаешь, что вот это, Это мне не преодолеть, всё, приехали, табу; «всё» - говорю, «вылезаю», чувствуя себя выращиваемым в бутылке – где ты, свобода?

Ожесточившись, вскинулся и думаю со злобой: «почему бы мне и не быть на равных с другими? »

Ты как подросток из зарослей: высокий и тонкий. Вот выберусь в чистое небо, где солнце и ветер, тогда поправлюсь, тогда выздоровею.

Это слишком просто.

Как гибнет подлесок. Взрослым становится лишь прошедшее отбор. Младенцы-ангелы – их смерть для нас ужасна, но ангелам легче уходить из этого мира в тот, где они, быть может, и были и будут теми же ангелами.

Лежащий на животе втайне сожалеет о том, что лежит не на женщине.

Снится, что некая обсосанная розовая конфетка без обертки «дает» целому взводу. Возбуждение, запах похоти. Я между, я рядом, хожу растерянно. Каменный, устремленный член придает решимости. Вот ты подходишь, распаленный, неуклюже ложишься, судорожно ищешь отверстие и пошел, пошел, стеная.

А всему причиной скопление мочи.

Иду с отцом – что для многих позорно, пахнет «папой» – не с раута, а из позорного, нелепого сада, где возможно был презираем за вид, за нахождение в зарослях в сумерки, за грубость работы. Идешь домой по вечернему городу, в котором всегда некий блеск и интим – нечасто так ходишь при эдаком образе жизни – а всякая физическая работа по окончании благодарит удовлетворением, даже метение тротуаров.

…Кого не вижу, того и нет. Плюю на интеллигентность в перетаскивании сучьев!

…Что может быть горше разбитых душевных иллюзий. Радел о конторской работе, а его бесчувственно уволили…

Взгляд в пространство, он каждому присущ, и, значит, все мы философы. Если ты задумываешься редко, то джунгли трансцендентности у самого твоего порога. Мне же, чтобы дойти до рабочего места, приходится сначала идти по вырубленным местам. Мне было бы страшно: черная ночь у порога…

Смерть как взрыв, а внешне - хлопок; и: либо взлетает Светящийся ангел, либо, хлюпая, брызгая, опадает помойный осадок.

Листья падают тихо, золотом отмечая многие мгновения. Этот полет - их лебединая песня. Всю жизнь висеть зеленым, чтобы в долгий миг слететь и толпой усеять землю. Почему вот он слетает именно сейчас, в тихую погоду, а не вчера был сорван метлой ветра?

…Тут главное слово – «тихо». Ти-и-и-и и легкий, еле слышный выдох: «хо».

По сути, человек не воспринимает свое тело как таковое, а лишь как приложение к душе: причиняет оно боль душе или наслаждение. Живи, пока текут крови реки. Трудно видеть мертвое тело тому, кому трудно отделить душу от тела. Ты душевен, раз так боишься смерти.

Щупать свое тело как скатерть. Воспринимать тела других как страшные и прекрасные маски. Пришли в масках! Пришли в теле, как в водолазном костюме. Как марсиане.

Осознал себя как ограниченное пространство. Как квартира и город или как город и страна, или как страна и мир, или как мир и космос.

Как человечество разнообразно, переливчато, так и отдельный человек: здесь он такой, а здесь эдакий. Знать себя или кого-то, значит, знать обустройство. А оно выявляется при соприкосновении с жизнью: вот здесь он ведет себя так, а здесь так и т. д. Нужно лишь проявить интерес.

Каждое слово двуедино: в нем и понятие, и образ.

Само ощущение всегда истинно, но доводку до образа или познания ты совершаешь в силу возможностей своей души.

Человек был сотворен в 6-ой день, который есть душевный, переходной от первых пяти материальных, к седьмому, не имеющему конца и духовному.

Тело без помощи материальной одежды гибнет так же, как и без помощи духа. Оно - воплощенная душевность, зябкая, слабая, неприспособленная, неправдоподобно ранимая и стыдная. Я чувствую себя более уверенно, когда не просто одет, а на руках перчатки, на ногах шерстяные носки, на теле плотный свитер. Это уже самоуверенность: ты даже готов драться. Т. е. оденься чуть крепче нормы и перевесит материальное начало: будешь мужественным, самоуверенным; оденься чуть легче нормы и перевесит духовное: будешь легким и тонизированным.

Всё точно так же и с едой.

Ещё одно ощущение существования: ощущение доминанты. Идешь, и доминанта – серый асфальт! Или вдруг представишь окружающее в качестве театральных декораций: среди таких фантастических подмостков не может не играться фантастическая пьеса, а единственный персонаж всегда герой. Или вдруг представишь себя страдающим персонажем романа, как Хемингуэй...

Парадоксально: стремишься познать «объективную реальность», но из-за ограниченности – хотя бы набора используемых понятий – творишь идеальные, утопические миры, лучшую фантастику!

Только день для работы. Все равно дольше 8 часов трудно работать.

Чтение нежелательно утром: ведь своей меньшей энергией оно устанавливает пониженную планку на данный день. А может, будучи в среднем, душевном возрасте, естественно тяготеть к среднему времени – дню?

…Сфантазировал тщеславно: будущее, офис. Утром официальные контакты, днем – знакомые «в ближайшем бистро», вечером «ближние» в личных комнатах. Говоришь, поступаешь – а всё записывается всевидящей аппаратурой, тут же перерабатывается и систематизируется на компьютерах в готовые произведения!

Как сон дает отдых стиранием, так и день душевный дает отдых разнообразием: получить впечатления, значит, хорошо отдохнуть, обновиться.

…Несмотря на всю бурную деятельность в писании с плодами материальными ещё долго будет худо.

История человечества: материализм Ветхого Завета, душевность Нового Завета и духовность будущего мира. /А как же «пара полюсов»: ведь был дух в Ветхом Завете и, как говорит модернизм, будет материальность в будущем мире/.

…Что массы, что классы…

…Американцы материализовали Бога, а русские идеологизировали материю…

Для фашизма характерен интерес к прошлому, к средневековью, как для коммунизма к будущему. Будущего нет? А коммунисты потеряли свое прошлое?

Ведь то же и в «высоком» искусстве – Вагнер, Т. Манн и др. Они не стали фашистами лишь из-за своего чистоплюйства.

…Язычество существовало всегда, только в древности действовали стихии, в средние века – лешие /люди/, а в наше время – механизмы, НЛО. Язычникам нелегко живется, не случайно они с такой силой приняли живого светлого Бога, которому подвластны стихии, который особый человек и пришел из иного мира.

«Сон разума порождает чудовищ»… Сон – это всегда сон разума. Душа не спит никогда, как не выполняет и других функций. То, что во сне – это и есть собственно душа, её самостояние и самочувствие. Если она не укреплена духом и материей, то она слаба и пуглива. Её страх и порождает чудовищ.

Ум от слова «уметь», т. е. это нажитое, житейское. Не случайно, столь часта ограниченность ума: в одной сфере он корифей, а в других заурядность.

Изначальная субъективность данного человека накладывается на субъективность жизни /то, что ты делаешь в данный момент нечто конкретно-ограниченное, а не некое Всё – это и есть субъективность/.

Работал дворником час и за полчаса почувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Быть может, потому, что и работа, и отдых были стопроцентными, до счастья.

«Отдых должен занимать половинное время от времени предшествовавшей работы».

Отдыхая, вдыхая, не мог надышаться сырым свежим воздухом, наглядеться на осенний пейзаж. Весной дождь живителен для кого-то, кто на земле растет, а осенью живителен сам по себе. Пахнут не поверхностные листья и трава, а сущностная древесина и земля.

Ликование ясного дня для нас Бог из-за недостижимости, а страдание дождя – Христос близкий. Он свет принес в душу, а мир определенно померк. И редко было такое, когда ты светел и мир светел и страдание дождя, короткое как 33 года, почти всегда встречает меня готовым – больным, греховным.

Завораживает влажная чернота ствола: черное, отблескивая белым, ожидает света и тепла, томясь тайной жизни.

…В утреннем дожде мир исчез, скрылся, словно не родился.

Хочу заново обделать стены столовой. Сначала планировал только красные полосы по грязным швам – получается абстрактно современно. А теперь пришла лучшая идея: живопись в образованных квадратах и прямоугольник вместо орнамента.

Мне очень хочется рисовать копии – но достаточное их количество будет нескоро.

…«Прекрасная» картина была лишь искусственным эпизодом на стене. Так они и в себе, и в людях не видели всей «стены», а видели сочиненное: что воображали, то и видели.

Досадны, но неизбежны и несовершенство, и механические дела и усталость. Устав, как умерев, ты отрабатываешь свой собственный ад этих механических дел. Бесплотной иллюзией является стремление душевности проникнуть в глубь материальности и стать железной. Или только я в это не проник. Кто заклинает, тот не становится: это буксующая машина, уже выжавшая весь газ.

Нужна отдача, а для этого нужен интерес, а для интереса нужна красивая цель – это и есть конкретика.

Пролистываю записи осени 87 года и отчетливо, как на старых фотографиях, вижу себя. Усмехаюсь романтической патетике, морщусь от неказистости, бросается в глаза сильнейшая зацикленность на себе, унываю от сплошных заголовков. Бог знает, что я мнил о себе тогда, когда писал с ощущением, что пишу невероятное. Что ж, значит в большей степени начинаю с чистого листа.

Пожалуй, художество более интересно. И его, оказывается, много – я так не помнил. Многое из тех «познаний» интересно своей фантастикой и своеобразием, т. е. опять же художественной стороной.

Я мистически относился к возникновению «фрагмента» в сознании. Что-то еле заметное мелькнуло, а ты уже уверен: это оно. Причем, немо уверен, не можешь назвать ничего, как озаренный на Дамасской дороге. Сейчас же говорю: «привычка», «рыбалка». У каждого на свое сознание «щелкает», у каждого мир объяснен. …«Вера есть уверенность в невидимом» – в едва заметном, «как сквозь тусклое стекло».

…Высокомерное чувство превосходства и провинциальная боязнь, а, главное, неприязнь в «ним», «всем этим писателям». От них воняет ремеслом и выделкой, раз, общественностью, легко переходящей в официальность, два. Ущербность их субъективности заставляет их набивать руку, роиться, почковаться, и превозноситься на вершины официоза, а ущербность моей субъективности приводит к дилетантизму по многим параметрам, делает мизантропом и романтиком своей собственной судьбы.

«…А тот парень умирает. Рак. Он – слесарь и застудил, наверное, бок под автобусами. Мучается, не знает. 4 месяца высокая температура. Не проходит и всё, а болеть – пока ничего не болит. Слабость только, а был здоровенный. Исхудал. Стал раздражительный, не очень-то подойдешь. А что жена у него? – пустота. Скажет ей, ища утешения: «сядь рядом» – она сядет и сидит, молчит. «Что, нечего тебе сказать? Ну иди тогда» – уходит. …Я бы ему сказала, что есть грех, потому что есть сатана…» /«Какой грех! Разве об этом надо! Надо о том, что жизнь не кончается, что есть Бог!.. »/

Предсмертье – это сильный шанс. Вот я понимаю, но суета жизни берет свое, а ему только скажи – и получится. Словно включили прожектор в ночи и высветили тебя, суетливо копошащегося.

…Но пойдет к нему не мой трепет, а мамино рвение, Бог грозный и сатанинские козни, и требование «смирись» /«смирис»/ - хватают тебя ухватистой крестьянской рукой за волосы и пригибают вниз.

Возможно ли муравью вместе со всеми не строить свой муравейник. Иду по улице, как в затерянном пространстве /время уже затеряно/…

Позавчера читал про идеи /Эпштейн/ - и захватили идеи. Вчера узнал о смерти знакомого – и объяло её грозное дыхание, обновив мысль о жизни. Сегодня читаю историю – и растворился во времени. И всё до крайних степеней.

А ведь это и есть та профессорская модель жизни в убежище: вот мои книги и больше мне ничего не нужно. В нашу пост-эпоху это всё более и более соблазнительно. Может, всего-навсего, мешает твой жестковатый, негармоничный характер. Меня и в убежище постоянно корежит и заносит, достаточно какой-нибудь малости, вроде телевизора или газеты. Нет, важнее то, что у тебя не тихое убежище, а сумасшедший дом и просто нет средств, чтобы жить как хочешь.

Конечно, противоестественно то, что мои огромные нежность и любовь не прилагаются к женщине. Ведь существует целый ясно различимый тип женщин, в которых я готов влюбиться немедленно. Причем, быть может, это взаимно и они смотрят на тебя, не понимая того, что нас разделяет. …Но если бы это случилось, то вся нежность и любовь ушли бы на них /неё/, тогда как это – основа моего дара, моего устремления. Дару бы ничего не осталось. Дару надо укрепиться и вырасти для того, чтобы ничто и никто не в силах был помешать ему. И потом: есть время любви и время быть мужем – когда не нужна любовь. Впрочем: «имеющему прибавиться, а у не имеющего отнимется и то, что имеет»: любви не хватает и на дар - а любя женщину, быть может, напротив, полюбишь больше и дело…

Я пилигрим, которому скоро встретились первые препятствия. Чему тут удивляться, иначе никогда и не было, и быть не может. Поэтому я и не люблю слов «гений» и «талант» – которых я не видел, и сомневаюсь, что они существуют. Талант – это пойманная нить. Ты что-то понял и полюбил и теперь это уже твоя территория… /Вовка говорит, находясь в каком-то странном упадочном состоянии, не раскрываясь, не умея раскрыться до конца: «что-то и читать надоело…; чем бы заняться…; у меня способностей нет».

…Конкретные мероприятия никогда не длятся более недели, а скорее 1, 2, 3 дня – по крайней мере, так должно быть, ведь 7 – это человеческий размер.

…Была лишь видимость воплощения в деле – от сильной веры…

Типично душевный механизм «впечатления»: подошел к чему-либо близко – произвело впечатление, но отошел – и уже выветрилось. Это тот самый вариант из притчи Христа: «упало, быстро взошло, но, не имея корня, засохло».

Промечталось мгновения:

«быть монахом в келье – прочным, суровым…». И почему-то тут же: «быть «летучим голландцем» – счастливым и легковесным».

…А ведь и текст можно «развить» без любви – в сторону какого-нибудь гротеска…

Но на всякого, испытывающего человеческие чувства светит солнце любви.

Читал статью Эпштейна о цикличности в русской литературе. Этот «пост» – смотрит уже отстраненно…

Триада «социальность – мораль - религия» соответствует триаде «материя – душа - дух». И это ложный, в силу своей общественности вариант - человеческая общность вместо «общего» человека...

Дело не в вульгарности – массы всегда были такими - а в полноте: процесс распространения культуры /через все эти ликвидации безграмотности и т. п. / достиг пределов.

Итак, массам приказано плясать как заводным, попирая «необразованную» природу, а интеллектуалам остается покончить жизнь самоубийством.

Абзац – как целостная единица, как ветвь.

Абзац – как неделя. Предложение – как день. Семь предложений, седьмое – Богу, итог.

/Чуть позднее: «не очень-то получается». С усмешкой: «дело будущего». /

Не выкидывать черновики /подъем самооценки под влиянием написанного! /. Но всё путается, самопроизвольно тасуется – как этого избежать… Только цельность, всё содержащая, в силах справиться… В Евангелии об этом есть слово «благоразумие». Гордыней обуяны те, кто не делал настоящего дела…

Настроение всегда проявляется в тексте. На примере сегодняшнего дня: вначале можно увидеть трепетный художественный восторг, впрочем быстро остывающий. Затем сомнения зачастили. Наконец, сейчас /11ч. утра/ - «благоразумие»…

Три длительных вида отдыха - сон, путешествие в реальном мире, путешествие в идеальном мире /например, книга/ - и семь коротких видов - подышать свежим воздухом, ненадолго лечь и т. д.

«Пап, и ты немец, и мы тоже немцы. Вы, наверное, из конъюнктурных соображений записывались русскими, ведь это были предвоенные годы. Так что, менять надо отметку в паспорте…» Прочитали про немцев в Казани. Т. е. ближе прочувствовали вопрос, чем до этого, когда слышали лишь о немцах в СССР. Папа: «Я – русский…» - «Какой ты русский, ничего в тебе русского нет, открой глаза».

Утром был неправдоподобно свежий воздух в комнате. Щенок мешал спать нам обоим и мы не спали. «Вот таким должен быть воздух, Вов, запомни».

Собачка неутомимо кусала руку, всего обслюнявила. «Её надо на ночь в тот «патрон» сажать. Для верности закрыть крышкой и включить музыку, чтоб ничего не было слышно».

…Короста бессилия, в которую мы все закованы как в панцирь, часто не замечая её, как одежду.

«Нормально, пойдет» – в неявном виде такое говорится сотни раз за день.

И миришься. Ведь в той или иной мере мы полны как физического, так и духовного бессилия и потому все наши действия несовершенны. Поэтому привлекают прекрасные вещи…

Слово от Бога, но конкретное словоупотребление в предложении со всеми его, например, деепричастными оборотами это человеческое.

Почему в стихе изменение одного слова, не меняющее смысла, меняет ритм. Что такое ритм?

Что же, оперировать чистыми словами и их сочетаниями? Например, «пространство времени». Сначала: «не доходит». Затем появляется какое-то представление - это возможно, это вот это, - уходящее эхом в глубь смыслов.

А ведь жива во мне готовность пойти в сторону оригинальности. Ведь это поиск успеха и денег, тут и отпираться не приходиться, и так знаю: я не против заработать на этом, «выйти на широкую дорогу». Оригинальность – земной вариант истинности…

Разница между мной и Вовкой: в корзине лежит подпорченный виноград и Вовка отбирает то, что получше, а я говорю: «то, что получше может ещё полежать, бери, что похуже»! И в то же время он почти не ищет особых удовольствий: чего-нибудь сладенького перепадает и ладно, а ты, активный, с одной стороны, аскет, а с другой, искушаем. На практике это позорно приводит к требованию аскетизма от других и разрешению себе полакомиться. Ты хозяйственен /материален/, а Вовка инфантилен /душевен? /.

То, что на деньги что-то дают подсознательно кажется сомнительным, человечество начинало с натурального обмена…

/Разбор психологии конкретных жизненных эпизодов - очень хорошо развивает. /

Что-то вдруг забарахлил: нервы. Раздражение, нетерпение. Всегда в таких случаях главным раздражителем являются люди… Как-то вдруг начинаешь задыхаться; суетишься по конкретным поводам, а словно что-то ищешь; ни на кого не смотришь, а огрызаешься на голос.

Мама без конца что-то просит. Но в этот раз, вместо раздражительной амбиции: «я и так всё делаю, пусть Вовка, он ничего не делает, а вы его не заставляете», нашел в себе силы ответить «мам, ничего не могу, что-то нервы барахлят, вот хочу доесть и отключиться». И нашел понимание.

…Когда есть ясность, не боишься теневых полос дня. Не будет света, но останется тепло. Не нахожу ничего непреодолимого. И ведь это ненадолго. И ведь это доверие к тебе, как воину или проводнику. Так ясные юноши стремились в сумрак войны…

/Получается прямо-таки авангардный произвол, джаз: начиная, не знаешь, чем кончишь и неожиданностей действительно много. /

«Это уже называется «ломить работу», тяжко ломить. Что заставляет вновь и вновь подлазить под это ярмо? Скопидомство? Да, ты кулак. Тут какое-то заклинивание. Все остальные чувства и стремления умерли. Стараясь развеять тяжесть, пытаешься поболтаться и поболтать, но выходит натужно, лишь обнажает надорванность. Лишь удовлетворение от сделанного поможет. Удовлетворения никогда не будет, если отвлекаться. Натружен до окаменелости, лежишь. Удовлетворенность как натруженность: расперла и окаменела.