Сергей Васильев. МОЙ ЛИТИНСТИТУТ

Сергей Васильев

МОЙ ЛИТИНСТИТУТ

Казалось бы, самое счастливое время, а писать о нем почему-то трудно. Может быть, потому, что самое счастливое.

Я поступил в него в 1977 году. Сразу после службы в армии. Вру, не сразу. Я все-таки поехал со своими армейскими друзьями в столицу строить объекты для Олимпиады-80. Поселили нас с Гриней, Саньком Мясниковыми и Толиком Королевым в гостинице, которая после армии казалась царственным домом. И стал я осваивать подъемный кран. А до этого, еще из армии, я послал свои стихи на творческий конкурс в Литературный институт. А потом подхожу к этому заведению, находящемуся на Тверском бульваре, 25, называющемуся в обиходе домом Герцена (памятник там этому великому человеку во дворике стоит) и высматриваю в приемной комиссии список тех, кто прошел творческий конкурс на заочное отделение. Себя в этом списке не вижу. Не судьба, думаю, и пошел опять осваивать подъемный кран.

А через несколько дней из моей родной деревни, чей адрес я указал в своей рукописи, приходит конверт, в котором меня приглашают на сдачу экзаменов. Я, дурак такой, забыл, что заявление я подавал на очное, а не на заочное отделение.

В общем, объекты Олимпиады мне строить не пришлось. Пришлось сдавать экзамены, а потом переезжать из роскошных апартаментов, в которых жили призванные строители Олимпиады, в общежитие Литературного института.

Не скажу, что мне там не понравилось. Главным в Литинституте было общение. Правда, поначалу общение это не очень получалось. На моем курсе учились несколько дочек и сыновей известных писателей, но о чем им говорить со мной, деревенским парнем, который даже не смог скосить от армии и который в то время не знал ни Мандельштама, ни Хлебникова, ни Павла Флоренского, ни Алексея Федоровича Лосева, ни тем более Борхеса, Маркеса или Кортасара – откуда бы они могли взяться в деревенской библиотеке. Вот и пришлось с головой окунуться в институтскую библиотеку.

Но на втором курсе, после нескольких обсуждений моих стихов на творческом семинаре, который поначалу вел Сергей Васильевич Смирнов, отношение ко мне переменилось. Даже со стороны москвичей. А потом появились друзья -- Миша Попов, Юра Кабанков, Витя Ляпин, Багаутдин Казиев, уже покойный Саша Вишневой – несколько лет назад умерший от рака.

Они, кстати, остались в литературе, в отличие от амбициозных отпрысков знаменитых писателей, не в обиду им это будь сказано. Куда они девались, не знаю, но я не встречаю их в толстых или тонких журналах, не вижу их книг.

После того как Сергей Васильевич Смирнов ушел на пенсию, его заменил великий в то время Егор Исаев. Ему некогда было тратить на нас время, поскольку надо было то и дело получать очередные премии за грандиозные поэмы «Даль памяти» и «Суд памяти» и разъезжать по дружественным и не очень странам. Об этих премиях он в общем-то и рассказывал. А еще о деревенских стогах и ждущих там любви пышных крестьянках.

Во время отсутствия Егора Исаева его замещал Владимир Мильков, который не боялся читать нам поздние стихи тогда еще опального Мандельштама и вообще разбирался в поэзии довольно сносно.

Но главным, повторяю, было общение. Мы собирались в комнате, где я одно время жил с Мишей Поповым, и перемывали косточки и классикам, и современным модным поэтам, и себе любимым. Стихи мы друг другу не читали, мы их показывали, прекрасно понимая, что голос, интонация и личное обаяние могут обмануть. А когда остается только голый текст, который ты прочитываешь глазами, тут уж никого не обманешь.

Праздниками были немудреные посылки от мамы – сало и яйца, обвернутые газетной бумагой и пересыпанные семечками, чтобы не разбились. Тогда мы собирались в комнате у Багаутдина Казиева. Кто-то бежал за вином или за пивом, кто-то готовил яичницу с салом, а кто-то жарил семечки. Когда пиршество подходило к концу, и мы, вдоволь наговорившись, начинали щелкать семечки, Багаутдин предлагал бросать окурки на пол – дескать, будет повод утром полы вымыть.

Нам неслыханно повезло с преподавателями.

В древнегреческую литературу нас посвящала Аза Аликбековна Тахо-Годи, жена и подвижница Алексея Федоровича Лосева, с которым она вместе написала прекрасные «Мифы Древней Греции» и которая была автором четырехтомной монографии о Платоне. Она читала нам «Одиссею» на древнегреческом языке, а когда принимала экзамены, наткнувшись на какого-нибудь олуха, громогласно хохотала: «Ха-ха! Он не читала Гомера! » И ставила на всю зачетку жирную двойку.

Мне Тахо-Годи поставила пятерку. А вопрос на экзамене мне достался по древнегреческому театру, я настолько вошел в кураж, что даже изобразил по ее просьбе котурны.

А вот с Валентиной Васильевной Дынник, преподававшей нам средневековую литературу и бывшей замечательным переводчиком мейстерзингеров и еще, кажется, вагантов, мне повезло куда меньше. Нет, поначалу все складывалось хорошо: Валентина Васильевна читает лекцию, а потом говорила о том, что одну рифму искала четыре года. «Вот, – говорит, – если кто сейчас назовет эту рифму, я поставлю тому на экзамене пятерку».

А я в это время играю в балду с одним однокурсником и, не отрывая голову от листка бумаги, произношу эту рифму. Не помню уж, какая была эта рифма – сложносоставная, видимо.

Кто это сказал? – спрашивает Дынник. Ребята показывают на меня пальцем. Я, покраснев от смущения, поднялся.

А на экзамене после этого я более чем опростоволосился. Мне достался Рабле, которого я в ту пору не читал вовсе. Сгорал от стыда и бормотал что-то невнятное и невразумительное. Валентина Валентиновна, вздохнув, четверку мне все-таки поставила.

Кого еще я буду помнить всю жизнь? Великолепного пушкиниста Михаила Павловича Еремина, взахлеб рассказывающего нам об Александре Сергеевиче – о его поэзии, о его прозе и о его судьбе.

Когда мы пришли после каникул на очередной курс, он жестко сказал: «Всем встать! » И предложил почтить память умершего в августе того года Владимира Высоцкого. Неравнодушен он был к любому талантливому человеку, но особо к личности национального значения, каковым считал Высоцкого. Многие из нас до сих пор так считают.

Евгения Николаевича Лебедева, издавшего чудесную книгу о Михаиле Ломоносове «Огонь – его родители» и преподававшего нам курс Федора Тютчева, а еще сочинявшего остроумные лимерики в духе Эдварда Лира, я тоже забыть не смогу до последних своих дней.

А также – Станислава Бэмовича Джимбинова, специалиста по западной литературе двадцатого века, у него мысль опережала слова, и мы часто не успевали следить за нею.

Владимира Павловича Смирнова, известного более как ВП и поставившего мне тощую тройку за Блока, которого я в то время еще не читал (это сейчас Блок – один из любимых мною поэтов).

После государственных экзаменов мы с Багаутдином Казиевым решили как-то отблагодарить ВП за его лекции по литературе серебряного века. А что мы могли придумать? Купили десять бутылок пива и несколько вяленых рыбок и робко подошли к Владимиру Павловичу.

Ладно, – улыбнулся он. – Пойдем ко мне домой.

Пришли. Его квартира представляла собой огромную библиотеку: книжные полки с книгами высотою до потолка стояли в четыре ряда по всей квартире. Он показал нам несколько раритетных изданий, познакомил с творчеством Георгия Иванова и Солженицына. А когда пиво с рыбкой закончилось, вытащил из холодильника бутылку коньяка и лимон. Но и этого для такого хорошего разговора оказалось мало – дело кончилось банальным портвейном, за которым мы с Багошей сбегали в ближайший магазинчик.

В кулуарах Литинститута ее звали собакой Качаевой. Наверное, в память об одном стихотворении Сергея Есенина. Жесткий она была человек по отношению к русскому языку. Не прощала ничего и никому, кажется, ее звали Людмила Александровна.

На выпускном экзамене она мне сказала: «Не знаю, что мне, Васильев, с тобой делать. Правил ты все равно не знаешь, а давать тебе практические задания бесполезно – все равно ведь ни ошибки не сделаешь. Давай зачетку». – И поставила мне пятерку.

Прошу прощения у тех преподавателей, кого я забыл упомянуть, – слишком много лет утекло с тех пор, когда я учился в Литинституте, память уже не та. Но я благодарен всем вам, так много сделавшим для формирования моего и, надеюсь, не только моего мировоззрения.

Врут, что Литинститут являлся и продолжает быть рассадником разврата. Да, случались легкие романы, но у кого их в молодые годы не было. У нас было одно золотое правило. По крайней мере, в мое время: ни брошенной женой своего друга, ни даже брошенной его подругой нельзя было пользоваться. Мы искали им новых друзей и новых мужей, самим – Господь упаси!

Уже в Волгограде ко мне приехала бывшая жена одного моего однокурсника. Она тогда работала актрисой в НЭТе. Очень даже прекрасная женщина. И осталась у меня ночевать. Я застелил ей постель, а сам улегся спать на полу. Наверное, она обиделась, но, пожалуй, я был прав.

Нет, когда приезжали заочники, тогда наша жизнь превращалась в кошмар. Две недели беспредельного пьянства, кончающиеся неизвестно чем.

Я некоторое время жил в одной комнате с одним странным человеком. Имени его упоминать не буду, поскольку царствие ему небесное. Так вот, когда он напивался, он брал в руки нож и пытался вскрыть все двери в нашей общаге. Останавливал его, как ни странно, только я, который был слабей его и моложе. Однажды в нашу комнату пришли менты. Они утверждали, что этот странный человек в Останкинском пруду утопил водолаза. Так оно, наверное, и было – Сашка в горячности мне об этом сам рассказал. Но доказательств не было, и его отпустили. Однако из Литинститута на всякий случай отчислили.

Через год я ушел на заочный, дабы помочь жене, родившей мне дочку, и уехал с ними в свою родную деревню. А потом звонит Витя Ляпин и говорит: «Приехал он, распахивает дубленку, а там АКМ. Никого он не расстрелял – наутро сам застрелился».

Кем мы только не работали – дворниками, ночными сторожами. На студенческую стипендию ведь не проживешь. Но время было славное – тихое и безмолвное. Сижу как-то после всех занятий в общежитии на улице Добролюбова, и вдруг меня выцарапывает из моей комнаты вахтерша. «Звонят тебе», – говорит она почти со злостью.

А звонил Витя Ляпин, который в то время подрабатывал ночным сторожем в том же Литинституте.

«Слушай, – говорит, – у меня тут две бутылки портвухи есть, приезжай».

А приезжать было не на что – от Добролюбова до Дома Герцена на Тверском бульваре шел пешком. И ни одна собака не остановила. Нет, пару раз подходили дяденьки-милиционеры, я показывал им студенческий билет и шел дальше. Почти через всю Москву.

А потом у меня случилась одна хорошая подработка. Тоже ночной сторож, но во «Внешторге». Тамошний завхоз классным оказался – и пишущую машинку предоставил, и бумагу к ней. А потом дал ключи от всех помещений. А в этом «Внешторге» каждый день кого только не было – и японцы, и негры, и американцы, и англичане. Дал он мне, короче, ключи, еще и от бара. Я поглядел, и крыша поехала – тут тебе и коньяки, и текилы, и прочие виски.

«Только не жлобствуй, – сказал добрый завхоз, – можешь пить что угодно, только не до дна».

А поскольку телефон был под рукой, я тут же позвонил в общагу и объяснил ситуацию. Через час приехали. Девочек мы не вызывали. Просто сидели и чуточку выпивали. Закуски тоже было предостаточно. И болтали о разном. Кроме политики. Нас никто не разоблачил, поскольку до дна каждую бутылку недопивали.

Потом мы устроились работать на Останкинский молокозавод. Он же в двух шагах от нашей общаги был. Работали через ночь. Вкалывать приходилось серьезно. За ночь приходилось мешков по двести сухого молока переносить, каждый из которых весил килограммов по шестьдесят, и засыпать его в почти оркестровую яму. Но и компания тоже подобралась серьезная – Миша Попов, считающийся сейчас одним из лучших прозаиков, Миша Гаврюшин, Сережка Станкевич и еще один прибалт – выпало у меня из головы его имя, прошу у него прощения.

Мы вкалывали, но и хулиганили. Поскольку ночью, кроме нас не оставалось никого, мы перелезали через проволочные барьеры и выковыривали изюм из булочек или из творога. Сами булочки уже надоели. Поскольку их можно было выносить через проходную – сколько в карман поместится – это все можно.

А потом мы вообще обнаглели. Миша Гаврюшин, договорившись заранее с одним нашим общим знакомым, перебрасывал через забор мешок со сгущенным молоком – килограммов десять, наверное, – и вся общага целую неделю пировала – пекла торты, пироги и все прочее. Ну и пьянствовала по этому поводу.

Беда в том, что за все это нам платили приличные деньги. Сто восемьдесят рублей в месяц. Представьте, что это для студента по тем временам. Когда мы их получали, мы заходили в ближайшую кафушку и барствовали. При этом Миша Попов, красноречиво жестикулируя, требовал, чтобы вахтер снял с него пальто и щедро за это расплачивался.

Сначала брали шампанское, мороженое и горячий шоколад. А заканчивалось все известно чем – мы вспоминали своих приятелей из общежития и брали с собой ящик портвейна. Причем как его брали. Времена-то странные были, а очереди еще более странные. Приходили в магазин, два двухметровых Миши – Попов и Гаврюшин, говорили: «Становись в очередь, а мы попробуем что-нибудь сделать». Я как последний дурак стоял в очереди, а они подходили к прилавку, и очередь перед ними рассыпалась.

Еще один анекдот про Останкинский молокозавод. Ночью как-то вкалываем. Подъезжает какой-то бензовоз. И водитель что-то сливает в ведро. Потом подходит с этим ведром и говорит: «Ребята, можно я у вас мешок сухого молока возьму? А ведро портвейна в отместку».

Мы развели руками – молоко не наше, портвейн не наш, пусть Господь и его, и нас простит.

Помню поездку в Петропавловск-Камчатский. Это называлось агитбригадой. Сначала мы летели несколько часов на самолете, а потом ехали долгое время на автобусе в город. Природа изумительная: сопки, горячие гейзеры, а еще открытый океан, а еще свобода, которую никому из нас не видать.

Я сбиваюсь на стихотворный ритм, но все это действительно здорово: крабы на песке – маленькие такие – и моллюски на дне. На дно мы, правда, не погружались, потому что страшно было: а вдруг на испуганном этом дне какая-нибудь там акула?

Читали как-то на корабле стихи морячкам. Послушали, поулыбались и выставили напитки, красную икру и прочие деликатесы. Откушали и стали собираться на берег. «Да вы что! – говорят морячки. – Сейчас капитан приедет. Так что уж дождитесь! »

И приехал тут капитан, и привез ящик коньяка и еще гору разных закусок. И опять пришлось нам читать стихи, разговоры разговаривать, давиться коньяком и набивать желудки закусками.

А когда мы уезжали из бухты на автобусе через тайгу, где, как нам рассказывали, недавно медведь сожрал одного незадачливого охотника, Юра Кабанков, прямо посредине тайги, остановил автобус и сказал мне: «Пошли со мной на медведя! »

Я бы пошел, если бы в это время на моем плече не спала одна писательская дочка, с которой у меня как раз в Петропавловске-Камчатском и завязался роман и которая сделала вид, что с ней случился обморок. Юра вернулся в гостиницу, куда нас поселили, только вечером, но не с медведем на плече, а с огромным жирным палтусом горячего копчения. Пришлось бежать за водкой – как без водки такого палтуса скушать?

А роман с писательской дочкой длился и длился. Когда приехали в Москву, она увезла меня в Переделкино, в трехэтажный такой особняк, и познакомила с папой и мамой. Возвращались в Москву на электричке, сказала: «Сережа, все это будет наше – и дача, и машина, и публикации в толстых журналах, и книги. Папа поможет». Папа был большим человеком в Союзе писателей. И прозаиком, кстати, очень неплохим.

Мы уже подали заявление в загс, а я потом сбежал – пусть уж она простит меня! Я испугался солнечного благополучия – что же я-то буду делать, если у меня и так будет все?

Мне до сих пор стыдно и перед ее отцом – мужик настоящий был, и перед застенчивой и немножко стыдливой мамой, которая тоже сочиняла стихи.

Чтобы оправдать свою трусость, я в том же Литинституте срочно познакомился с одной заочной девочкой родом из Кишинева – очень талантливой, кстати, девочкой. Там же в Кишиневе мы и поженились. Ее родители жили в частном доме, и все было хорошо, но на приличную работу мне устроиться не получалось. Моя жена забеременела, я, чтобы как-то помочь ей, перевелся на заочное отделение, и мы приехали жить в мою родную Терсу. Я устроился работать в районную газету «Еланские вести».

Приносил жене в роддом разные вкусности, испеченные мамой, деревенское молоко в банках, соки тоже в банках.

Когда жена родила дочку и медсестры вернули мне пустые банки, я бежал от роддома к редакции и в восторге бросал эти пустые стеклянные банки в телеграфные столбы – как только дяденьки-милиционеры не остановили.

Через год я вернулся на очное отделение Литературного института. Дочка маленько подросла, а моя мама и отец делали все, чтобы ей было хорошо. Кстати, Даша, которой уже 30 лет, до сих пор помнит песенку, которую я пел ей, чтобы она уснула:

А кому сегодня плакать

В городе Тарусе? –

Есть кому сегодня плакать –

Девочке Марусе…

И мама, и жена меня за эту колыбельную ругали, поскольку первая строфа, если вы помните Заболоцкого, звучала так:

Целый день стирает прачка,

Муж пошел за водкой.

На цепи сидит собачка

С маленькой бородкой.

Но Даше нравилось, и она с этой колыбельной на моих руках засыпала.

Четвертый и пятый курсы не очень запомнились.

Впрочем, нет, почему же? Однажды мы играли в футбол курс на курс. Скинулись и купили ящик «Токайского», а условия были такие. Играем до десяти голов. А тот, кто забивает гол, должен выпить стакан вина. Младшекурсники – мы учились на четвертом, а они на третьем курсе – нас перехитрили. Они знали, что только я из нашей команды играю в футбол довольно прилично и позволили мне минут так за двадцать забить семь голов. Что бы, скажите, с вами сталось после семи стаканов венгерского вина?

Выключив меня таким образом из игры, они стали по очереди забивать по голу в наши ворота, и игра закончилась со счетом 10: 7 в их пользу.

Если кто не поверит в эту историю, могу дать сайт моей двоюродной сестры Алены, которая на этом матче присутствовала.

«А что касается собственно литературы? » – спросите вы. Да была она, была эта дура. Мы играли в шахматы или в преферанс, и после хода Е-2 – Е-2 Миша Попов писал свое замечательное стихотворение про ангела в крыжовнике, а Владислав Артемов делал свой большой шлем и сочинял «Гибель петела».

Как-то мы с друзьями, Василием Макеевым, Валерой Белянским, Татьяной Брыксиной, сидели в какой-то волгоградской кафушке, я прочитал это Славкино длинное стихотворение, и хохот стоял такой, что мало никому не покажется. Я подарил кому-то Славкину книгу, о чем не жалею. Может, этот кто-то станет немножко счастливей и радостней.

Что еще про Литинститут? Он был таким маленьким счастьем, которое до сих пор длится. И остается частью – может быть, лучшей – моей жизни.

Даже сейчас, когда я постарел, помню, как Сережка Ионин, сибиряк, с которым в ту пору мы жили в одной комнате, готовил роскошный узбекский плов, а возвращаясь после очередной попойки часа так в два ночи, когда я уже спал, шлепал меня по плечу и наливал граненый стакан водки – отказываться было неудобно. Наутро ему было стыдно, и он занимался трудотерапией – стирал в старом чайнике носки.

Помню, как я потерял девственность – я же долго ее хранил – в общежитской библиотеке. Была одна девочка, которая соблазнила меня прямо на столе этой библиотеки. Сейчас она стала православной и, кажется, живет в женском монастыре.

Помню наши ночные посиделки, когда мы с тем же Мишей Поповым, Банаугдином Казиевым, Мишей Гаврюшиным разговаривали за бутылкой «Псоу» о Платоне, Сократе и прочих. А потом читали – не свои стихи – Лермонтова, Пушкина, Цветаевой, Георгия Иванова, Тютчева, Гумилева.

Все это было замечательно, и я ничуть об этом не жалею.

И… вместо посткриптума. Уже в Волгограде снимаю квартиру на улице Исторической. Сейчас она называется улицей маршала Жукова. Правильно, наверное, называется. Как-то утром приходит испуганная бабушка-соседка. «Сережа, – говорит, тут тебе правительственная телеграмма». А меня просто вызвали на молодежный писательский форум.

Приезжаю, читаю стихи, знакомлюсь с разными хорошими людьми. И вдруг почувствовал, что страшно соскучился по Литиниституту. Поехали на трамвае с одной знакомой девочкой. А с ней был ее приятель – приревновал, пытался в том же трамвае бить мне морду. А тут ребята какие-то оказались. И когда мы вышли на Савеловском вокзале, стали бить морду ему. Я стал его защищать.

– Ты что, – говорят ребята, – он же тебя обидел.

И тут подъехали менты, чтобы остановить нашу драку. Пьяные, праздник у них какой-то был. Девочка уехала вместе с ментами, чтобы сопроводить своего приятеля, а я остался с грудой рукописей – девочка-то секретаршей была на этом молодежном форуме. Думаю, куда же ехать, кроме родной общаги, и к кому ехать. Вспомнил про Танечку Брыксину, которая тогда училась на Высших литературных курсах и жила на самом престижном седьмом этаже общажного дома.

Приезжаю. Вахтерше говорю: так и так. Татьяну Брыксину можно позвать?

Приходит Танечка.

– До одиннадцати, – говорит вахтерша.

– Ладно, ладно, – обещаю я.

Танечка меня приютила. А потом приехала эта моя знакомая девочка. И мы закружились с ней до утра. А ранним утром вахтерша подняла с постели Татьяну и заставила меня искать, чтобы вытряхнуть, как нашкодившего котенка, из общежития. Кое-как нашли. Такое тоже было. Мы с Татьяной часто вспоминаем это, хохочем, рассказываем нашим общим друзьям. С литинститутской общагой у многих связаны веселые и не очень воспоминания, но неизменно добрые и дорогие сердцу. Литинститут у каждого получается свой. Ни на чей другой я своего не променяю.