Что такое глобализация? 14 страница

Существует весьма простой способ обеспечить движению потребителей возможность добиваться существенного политического результата с помощью крошечных рычажков: это,

во-первых, броский символ;

во-вторых, социальные, демократические и экологические этикетки, которые дают сведения об условиях изготовления продуктов и добровольной демократической ангажированности предприятия-изготовителя;

а также, в-третьих, гарантия на продукт, так что торговле вменяется в обязанность возмещать издержки, если сведения о продукте не соответствуют действительности и это можно доказать.

¹ См. об этом в наст. изд. с. 86 и след.

Против этой, по сути, простой политики «прозрачного продукта» и гарантии, которая не увеличивает числа бюрократических контрольных инстанций и прекрасно согласуется с предпринимательскими обязательствами и самоконтролем, постоянно возражают представители торговли: откуда мы знаем, в каких условиях были изготовлены продукты, которые мы продаем? В этом-то и суть: гарантия продукта вынуждает создавать ясность и соблюдать minima moralia (нравственный минимум) в социальном, экологически ориентированном производстве по отношению к его деловым партнерам, если производители не хотят прогореть.

Кто занимается торговлей во всем мире, должен быть готовым во всем мире нести свою долю ответственности за социальные и политические условия этой торговли. Этот политический ответ на глобализацию соединяет то, что кажется несовместимым: контроль на месте и предпринимательский самоконтроль¹.

Социальные и экологические стандарты, надо сказать, также не гарантируют укрощения мировой экономики. Пределы их возможностей налицо: в первую очередь они действуют в отраслях и государствах, ориентированных на экспорт. А потому только косвенно (в лучшем случае! ) могут способствовать всеобщему развитию обществ в направлении социальной справедливости. О парадоксальных побочных последствиях этого стоило бы поразмыслить.

¹ По поводу социальных и экологических стандартов в мировой торговле см.: Brafiel F., Windfuhr M. Welthandel und Menschenrechte. Bonn 1995, Kreissl-D ö rfler W. (Hg. ), Mil gleichem Mafi-, Sozial und Umweltstandards im Welthandel. M. d. EP DIE GR Ü NEN im Europ ä ischen Parlament, 1995.

6. Союз за гражданский труд

Можно ли – и если да, то каким образом – заключить союз между транснациональным капиталом и транснациональной политикой для создания и упрочения тенденций к образованию одновременно децентрализованного и транснационального гражданского общества?

Новый общественный договор должен был бы исходить из следующего: наш труд стал таким производительным, что его требуется все меньше, чтобы производить все больше товаров и услуг. Материально-социальная интеграция людей через наемный труд, конечно, как и прежде, имеет значение, но это уже не единственная форма. Я предлагаю задуматься над тем, нельзя ли повысить престиж того, что проявляется повсюду как ангажированность гражданского общества в социобиотопах общества – как способность к самоорганизации, как интерес к политическим проектам, выпадающим из поля зрения институтов, – чтобы помимо наемного труда возник второй центр активности и интеграции: общественная работа, гражданский труд. Что это такое?

Работа по уходу за престарелыми, инвалидами, бездомными, больными СПИДом, работа с неграмотными, с изгоями общества, участие в природоохранных акциях и многое другое – все это осуществлялось до сих пор на общественных началах; надо сделать эту работу «видимой» экономически, т. е. оплачивать (например, в форме гражданского пособия, размеры которого примерно соответствуют социальному пособию). Общественная работа могла бы сделать города обитаемыми, прилагаемую энергию – эффективнее используемой, демократию – живее. Может быть, следует говорить даже не о «союзе за труд», а о союзе

«гражданин – государство за гражданское общество» и привлекать на это капитал? Общественную работу нужно организовать в такой форме, чтобы она не оказывалась простым отстойником для безработных: она должна быть привлекательной для всех. Второй центр активности должен обеспечивать демократическую субстанцию общества. Речь идет не о том, чтобы заменить этим наемный труд, но о том, чтобы дополнить его. Гражданская работа стала бы в конце концов, возможно, одной из трех опор – наряду с трудом по найму, служащим основной экономической гарантией, и частной работой, – на которых стоит воспитание и/или самореализация. Гражданская работа не обязательно должна встраиваться в национально-государственные рамки и могла бы поддерживать и обогащать транснациональное гражданское общество, его сети и социальные движения. Такие занятия – как в «Гринписе» или «Эмнести интернешнл» – привлекательны для молодежи.

Итак, налицо прежде всего два принципа – добровольность, или самоорганизация, а также общественное финансирование, – которые могли бы сделать из гражданской работы привлекательную альтернативу¹.

Сразу возникает вопрос: откуда взять деньги? Социальная помощь и пособие по безработице: согласно предложенной модели, безработные в будущем окажутся перед выбором – остаться безработными и на длительную перспективу быть привязанными к социальному пособию или же заняться деятельностью в добровольном секторе общественной работы; соответственно, могли бы быть использованы различные трансфертные доходы; я уже не говорю о том, что безработ-1 См.: Der Bericht III der Kommission f ü r Zukunftsfragen – Ma ß nahmen, раздел «B ü rgerarbeit», November 1997.

ные исчезнут не только из статистических отчетов. Налоговые льготы: так же, как на зарегистрированные союзы, на гражданскую работу должны распространяться льготы – снижение или освобождение от уплаты (подоходного) налога. Благотворительные союзы: кто, что и кому здесь распределяет? И как можно сделать эти ресурсы более прозрачными и открытыми для финансирования добровольной гражданской работы? Немонетарные источники: сети обмена вещами, системы талонов. Социальное спонсирование: прежде транснациональные предприятия занимались поддержкой культуры, что благотворно влияло на их имидж. Затем они перешли к проблемам экологии. В настоящее время среди крупных предпринимателей существует настоящее движение по социальному спонсированию. Активная общественность на основе установленных ею самой правил могла бы вменить это в обязанность концернам. Я исхожу из того, что менеджеры ценят политическую свободу этой культуры как достижение и хотят внести свой вклад в ее поощрение.

Для всего этого необходимо политическое понимание, порывающее с той монополией на политику, которой обладает политическая система. Надо найти и правильно уравновесить новое разделение власти и труда, например, между государственной системной политикой и (транс)локальным гражданским обществом. Укреплять гражданские общества, перешагивая границы, не означает взваливать на них с помощью коммунитаристской демагогии все нерешенные побочные проблемы бюрократической волокиты. Укрепление гражданских обществ означает, что за возросшей самоответственностью следует перемещение власти от центра в регионы, в города; одновременно гражданские инициативы благодаря гражданскому пособию делаются самостоятельными в материальном отношении и становятся дееспособными.

Нет сомнений в том, что таким образом можно получить новые проблемы. Например, возникает постоянная конкуренция с представительской политикой партий и в органах местного самоуправления; или возникшие самостоятельно организации гражданского общества конкурируют с (весьма дорогим) профессиональным трудом – экспертов и наемных работников. Таким образом разжигаются многообразные перманентные конфликты на границах.

7. Что придет на смену нации, экспортирующей

«Фольксваген»? Новые культурные, политические и

экономические целеполагания

Преодоление раскола Германии – это не просто включение ГДР в ФРГ. Оно сочетается с преодолением разделения Европы, а потому является концом одной эпохи и началом нового этапа европейской истории.

Что это означает и что предполагает, можно объяснить на примере самопонимания послевоенной Западной Германии и понимания ее развития. Тогда пересекались различные частичные перспективы: восстановление, внутренняя демократизация, преодоление прошлого в осмыслении национал-социалистического террора, а также борьба за воссоединение. Эти исторические частные цели вовсе не образуют естественного единства. Более того, они сами по себе противоречивы и допускают, навязывают различные акценты и приоритеты. Однако они были увязаны вместе в проекте экспортирующей нации.

Целью производства определенных товаров массового спроса (на заводах «Фольксваген», «Мерседес», «Сименс» и т. п. ), которые под маркой «немецкая качественная работа» завоевали рынки мира, было свести воедино культурные

энергии и раскрутить мотор обогащения, сотворить то самое «экономическое чудо», которое заложило основы для внутренней демократизации, для осмысления обществом нацистской практики организованных массовых убийств и прежде всего, разумеется, для восстановления страны, ее внешнего и внутреннего престижа.

Боннская республика смогла сочетать цели производства, завоевания мирового рынка с культурно-политическим стремлением подключиться к западному модерну. Причем решающим источником легитимности и общественного консенсуса были (по-видимому) вечные слова «все больше и больше»: они подходили и для общества процветания, и для массового потребления, и для социальной безопасности. На втором месте оказалась политическая свобода.

Однако многие сбиты теперь с толку и глубоко обеспокоены тем, что источники благосостояния начинают пересыхать или весьма энергично фонтанировать. Другие частные цели – восстановление, а также объединение с ГДР – исчерпали себя или сделались ненужными после их достижения; всюду мы встречаемся с непредвиденными последствиями успеха. И опять надо растолковывать другие частные цели, отвечающие новой мировой ситуации.

Самопонимания экспортирующей нации, являющегося оборотной стороной национализма немецкой марки, уже недостаточно: одним из решающих вызовов является тот факт, что страны Юго-Восточной Азии, а затем, пожалуй, и Китай, за последнее время научились производить хорошие и недорогие товары, которые до сих пор поддерживали немецкую торговую марку: автомобили, машины и оборудование, холодильники. Это товары массового спроса, которые догоняющие страны могут производить часто с меньшими затратами. К тому же рынки товаров массового

спроса переместились в другие части света (Южная Америка, Восточная Европа, Китай и т. д. ) и могут там обслуживаться дешевле; в результате этого успешная модель экспортирующей нации опять выдыхается. Мало того, дальнейшее победоносное шествие товаров массового спроса (самый характерный пример – автомобиль) оказалось под вопросом после осознания экологических последствий.

Политики и предприниматели, чтобы сохранить свои позиции на мировом рынке, в режиме «непрекращающейся молитвы» публично призывают к «инновациям» и «мужеству к риску». Однако все говорит о том, что понимание «инноваций» глубоко устарело, ведь по старинке рассчитывают, во-первых, на товары массового спроса, и во-вторых, на модель «экспортирующей нации», а затем с резвостью подбитой утки плетутся в хвосте у тех, кто и так уже научился работать лучше и производить более дешевые товары. Гонка преследования на так называемых рынках будущего – информационные технологии, генная инженерия, человеческая генетика, – к которой призывают повсюду, оказывается проявлением распространенных (мыслительных) препятствий и отсутствия фантазии. «Инновация» в мировом обществе – относительное понятие. Оно подразумевает, что надо изобретать и делать то, чего другие не делают и (еще) не могут делать. Нельзя научиться держать нос по ветру, подражая другим. Поэтому все «дискуссии о позиционировании» (слово взято из военного жаргона) глухи к инновациям и даже контринновативны.

Итак, вопрос звучит так: что могло бы – в аспекте культуры, политики и экономики – заменить страну, экспортирующую «Фольксваген»? Какие рыночные и культурные инновации являются опорными во Втором модерне? Мировой рынок вознаграждает за различие. Значит, то, что изобража-248

ют в черном свете (например, региональные особенности), следует открывать и развивать как силу и новые возможности.

Во-первых, экологические продукты. Нельзя упускать из виду и сбрасывать со счетов популярность на мировом рынке мирового экологического сознания немцев. Все еще господствующая ортодоксия, свойственная индустриальному обществу (на предприятиях, но также в бюрократиях и крупных политических партиях), клеймит возросшую экологическую чувствительность немцев как «инновационное препятствие», вместо того чтобы сделать из него немецкий козырь мирового рынка во Втором модерне. Президент Немецкого патентного бюро уже несколько лет назад говорил, что более 85% всех изобретений не реализуются, причем вовсе не из-за их коммерческой нерентабельности, но из-за того, что рентабельность оценивается неправильно или вообще не проверяется. Концерны и политики мыслят только в категориях высоких, генных и информационных технологий и мечтают об уничтожении конкуренции в этих секторах, т. е. стремятся к созданию инновационной монополии, которой другие обладают уже давно. Сегодня мало кто собирается брать на себя частичную ответственность за риски, связанные с производством новых продуктов, и при этом открывать новые рынки, что было вполне обычным делом еще 20–30 лет назад. Так, в коалиционных договоренностях на двенадцатый срок полномочий германского Бундестага (от 16 января 1991 года) в разделе «Окружающая среда и транспорт» чудесным образом возвещались такие намерения: «…налог на транспортные средства преобразовать в налог на вредные вещества с сильным выбросом и CO₂-компонентой», а также разработать «экологически безопасные виды топлива с

добавкой этилового спирта и/или биологических смазочных материалов». Но эти добрые намерения так и остались только намерениями¹.

Во-вторых, индивидуализация – часто непризнанная и поносимая, но тоже дающая шанс превратить локальный индивидуализм Западной Европы в конкурентное преимущество на мировом рынке. В применении к производству и рынку это означает: разрабатывать высокоиндивидуализированные продукты и услуги, а также связанные с ними формы труда и производства, которые, в свою очередь, вероятно, даже должны быть трудоемкими, во всяком случае, существенно более трудоемкими, ведь индивидуализация продукта и производства есть в определенном смысле принцип, противоположный автоматизации производства. Одновременно речь идет о том, чтобы испытывать и изобретать комбинации услуг и продуктов. Таким образом возникают новые формы предложения – например, лизинг программного обеспечения, – которые решают проблемы предприятий и потребителей².

В-третьих, рынки риска. Постоянно слышишь, что разговор об «обществе риска» носит немецкий оттенок надежности и процветания. Однако со времен «коровьего бешенства» (которое явно политически заразно, поскольку порождает бешенство институтов и бешенство политики), а то и раньше, стало очевидно, что невежество по отношению к рискам мстит за себя не только политически, но и экономически, причем самое позднее при продаже. Возникают проблемные

¹ На этот факт мне любезно указали в инженерном бюро Ханса Кнаута (Ме-
ерсбург).

² Проблемы, которые, возможно, у них и не возникают.

рынки, потребители на которых при первых (всегда возможных) сообщениях о риске обращаются в бегство. Общественные дискуссии о рисках, столь же обязательные, как «аминь» в церкви, обесценивают капитал и вынуждают его в конечном счете по всему миру серьезно отнестись к возможным сомнениям потребителей в бдительных странах Запада, а в производстве товаров и услуг предупреждать их. Против этого бессилен любой экспорт рабочих мест и исследовательских отделов в регионы мирового общества, безразличные к рискам. Во-первых, все это может когда-нибудь кончиться – достаточно несчастного случая или сообщения о нем. Во-вторых, продукты или услуги должны продаваться как раз тем самым «истерически реагирующим на риски» потребителям в Западной Европе.

В связи с этим один из решающих вопросов Второго модерна гласит: каким образом можно добиться того, чтобы рискованные товары, продукты и услуги (например, ген-моди-фицированные продукты питания) стали вызывать одобрение в обществе? Этому должны в некоторой степени способствовать социологи. Новый немецкий «рыночный товар», таким образом, мог бы состоять в том, чтобы испытывались и экспортировались «способные вызывать одобрение пакеты продуктов», т. е. давался бы ответ на вопрос, как благодаря новым формам участия в производстве и прозрачной политике в сфере продукции проектировались и создавались бы (а не только упаковывались) продукты таким образом, чтобы они, в дополнение к потребительной стоимости, получали бы еще и одобрительную стоимость. Если это удастся, то «способные вызывать одобрение» продукты и формы производства в перспективе превзойдут все другие также и на мировом рынке¹.

¹ См. об этом еще и выше, с. 243 и след.

В-четвертых, ре-регионализация рынков¹: глобализация предполагает низкие транспортные и энергетические затраты. В этом отношении тормозом глобализации, т. е. созданием возможности существования региональных рынков продуктов, услуг и труда, является ликвидация существующих субсидий, позволяющих поддерживать низкий уровень транспортных расходов. Если бы таким образом были повышены фактические энергетические и транспортные затраты (например, с помощью налогов или оплаты работы инфраструктур), это бы поощрило политику региональных рынков коротких расстояний, а тем самым одновременно и экологические формы труда и жизни.

Эта политическая стратегия может быть связана с политикой производства, в которой – если угодно – биографии продукта становятся интегральной составной частью продукта. Здесь продукт приобрел бы три компонента: потребительную стоимость, цену и историю его происхождения и производства, т. е. сведения об экологических (свободные от химии зоны), социальных (неиспользование детского труда, социально защищенные условия труда) и политических (основные права, профсоюзы) условиях его изготовления, причем на хорошо читаемых этикетках. Затем пресловутый социально зрелый гражданин может решать, насколько важно для него превратить вполне повседневный акт покупки в политическое голосование по вопросу о глобальных формах труда и жизни. Поскольку биографии продукта предполагают трудоемкое производство, это может существенно повлиять также (например, в пищевой промышленности и сельском хозяйстве) на рынок труда и занятость. Ответ на глобализацию мог

¹ Эту идею подсказала мне Барбара Адам.

бы, следовательно, также заключаться в комбинации двух стратегий: повышения фактических транспортных затрат и введения социально-экологических биографий продукта. В сумме все это сводится к политике укрепления или возрождения региональных рынков.

В-пятых, преодоление культурного препятствия – однообразия, которое, как это ни забавно, делает «экспортирующую нацию» невосприимчивой к многообразию Второго модерна в рамках мирового общества. Так – приведем лишь один вполне рядовой пример – в нижнебаварском городке Штраубинг тамошнюю среднюю школу в настоящее время посещают дети из 24 различных стран, но в федеральных головах, партиях и административных органах все еще царит иллюзия, будто Германия имеет возможность не сделаться мультикультурным обществом. Итак, полагают они, со спокойной совестью можно продолжать политику ius sanguinis¹.

«Гражданство – не конфета, которую суют ребенку, если он хорошо себя ведет. Гражданство – не сладкая награда. Это демократический основной продукт питания. Не стоит поэтому удивляться проявлениям дистрофии, если жителям иностранного происхождения в Германии отказывают в хлебе демократии. Ведь предоставление гражданских прав в немецком обществе не может зависеть от расы, религии, происхождения и вероисповедания. Тот, кто здесь постоянно проживает, работает, платит налоги, тот принадлежит этой стране, должен принадлежать, поскольку в противном случае демократия не функционирует. И если семьи принадлежат этой стра-¹ В соответствии с ius sanguinis («правом крови»), гражданство детей определяется гражданством родителей, а не местом рождения (ius solis – «право почвы»). – Прим. перев.

не, то и подавно ей принадлежат дети, которые родились и выросли здесь... Однако среди молодежи и подрастающего поколения (кстати, вполне независимо от национальности) наблюдается новое явление, которое заставляет задуматься о лучшей интеграции и немецкой молодежи. Проблема лишь весьма академически описывается ключевым словом «социальная изоляция растущих маргинальных групп». Реальность состоит в проколотых шинах, в равнодушии и агрессивности, царящих в школах, в климате всеобщей неуверенности и перегруженных городских властях. Требование не делать немцами рожденных в Германии детей иностранцев, чтобы позднее легче было их выдворить, – печальный пример такой перегрузки.

Сколько же поколений так называемых иностранцев должно здесь родиться, чтобы наконец их стали называть гражданами страны и обращались с ними как с немцами? Речь идет не об акте милосердия, а о вещи само собой разумеющейся в условиях демократии»¹.

8. Экспериментальные культуры, нишевые рынки и общественное самообновление

Индивидуализация подразумевает многое, но не упразднение ценностей – о чем постоянно пророчат, – а их дифференциацию и превращение личной автономии в нечто само собой разумеющееся и неотъемлемое². Не в последнюю очередь индивидуализация означает также, что воз-¹ Prantl H. Probleme kann man nicht abschieben , in: S ü ddeutsche Zeitung vom 20. 5. 1997, S. 27.

² См. об этом: Beck U. /Beck-Gernsheim E. (Hg. ), Riskante Freiheiten. Frankfurt/M. 1993, а также Beck U. (Hg. ), Kinder der Freiheit. Frankfurt/M. 1997.

никли культурные источники радости от рисков и креативности¹. Есть люди, которые могут и хотят, чтобы эти радости и креативности выдержали испытание рынком в изменившемся понимании и не нуждались бы в ложных бюрократических помочах. Речь идет о появившейся в наши дни среде будущего, а именно о «жизненных эстетах», в которых видят только эгоистов.

«L’é tat, c’est moi. Всякий эстет жизни есть аристократ» – так описывают поколение 1989 года изнутри Йоханнес Гёбель и Кристоф Клермон в своей книге «Добродетель отсутствия ориентации». «Своим княжеством, созданным им самим, он правит абсолютно суверенно. Его существование ориентировано в первую очередь не на мирские цели, на деятельную мораль бюргеров, но служит прежде всего оформлению сферы его господства. Его действия проистекают не из принципа удовольствия, но из долга по отношению к собственному кодексу чести. Его цель – совершенствование бытия, которое было бы достойно того, чтобы оформлять современность и инсценировать славную историю.

Так, труд служит эстетам жизни не самоцелью, а свободное время – не оазисом самореализации. Напротив, долг по отношению к избранным для себя знакам своего достоинства объем-лет все. Рыцари неомодерна властвуют в сфере господства, которая охватывает только одну персону, но средства, служащие оформлению этого господства, – потенциально безграничны. Их сообщество “круглого стола” разбросано по всему миру, их дворцы рассеяны по континентам.

В Германии до 2006 года будут унаследованы состояния в размере 2, 6 миллиарда марок. Для эстетов жизни тем самым

³ См. об этом: Wilkinson H. Kinder der Freiheit, in: Beck U. (Hg. ), Kinder der Freiheit, a. a. O., S. 85–123, а также новое исследование Shell-Studie Jugend’ 97.

открываются обширные возможности отказаться от деятельной жизни и посвятить свое бытие (пусть в большинстве случаев это скромное существование) в первую очередь реализации своего императива, вместо того чтобы преображать экономические принуждения наемного труда в смысл жизни. Но и так растущая поддержка родителей, которые с небывалым долготерпением субсидируют порывы своих чад, в том числе и великовозрастных, и даже ненадежная работа в ресторанах “Макдоналдс”, которая вне сферы заработка не требует никакой самоидентификации, делают эстетов жизни независимыми от экономики.

Аристократическое бытие есть бытие до-экономическое. Пока существование – в каком бы то ни было виде – гарантировано, экономические соображения не берутся в расчет. Это, разумеется, не означает, что экономические механизмы всецело чужды мышлению эстета жизни. Он оставил позади себя только сферу пожизненного существования в качестве наемного служащего. Экономика для него уже не связана с зарабатыванием денег, а понимается как существенно более широкая модель процессов прикидок и торга, всегда необходимых при контактах с другими аристократами. Экономика есть сфера внешней торговли княжества, в иных случаях управляемого согласно иррациональным принципам эстетов жизни, живущих милостью Божьей.

Как бы ни был велик его внутренний суверенитет, эстет жизни не хочет и не может никого себе подчинять. Так что неизбежный коррелят к господину – слуга – вовсе отсутствует у эстета жизни. Единственной моделью совместной жизни людей является модель дипломатии в отношениях между суверенными господами.

До тех пор, пока соблюдались нормы рыцарственности, мораль аристократа была утилитаристской. Романтическая

устремленность бюргера к целостности была ему абсолютно чужда. И как распущенный дворянин XVIII века вызывал отвращение у морализирующего бюргера, так и новая мораль эстетов жизни сегодня слишком часто принимается за упадок ценностей и эгоистический оппортунизм.

Итак, эстетов жизни нельзя назвать маленькими деспотами, которые создали свою собственную страну, дарующую особую идентичность. Страну, которая печется о своей истории (детство, собственная биография) и гордо предъявляет свои специфические символы, флаги, гербы, формы одежды (жилье, стиль и т. д. ). Пока границы остаются в неприкосновенности, он мирно сосуществует со своими соседями, не будучи чересчур дружественно настроенным по отношению к ним. Разумеется, при этом не исключаются союзы для достижения той или иной четко очерченной цели. Только при угрозе чужого владычества или завоевания (опека, институциональные принуждения), самые мирные сообщества превращаются в общества рьяных защитников. Ежедневные контрольные обходы границ предупреждают властителя о ситуациях, которые ставят под угрозу беззаботное развитие его владычества. Горящие приюты для беженцев, экологические катастрофы, войны и кризисы во всем мире – все это проверяется, оценивается степень исходящей от этого угрозы неприкосновенности проекта, который осуществляет эстет жизни. Если требуется, малые кабинеты министров решаются на всеобщую мобилизацию, хватаются за свечи и проводят предупреждающие пикеты, организуют бойкоты или демонстрации. Эти миротворческие миссии суверенных эстетов жизни представляют собой, конечно, краткосрочные акции. Как только исчезает угроза, угасает и ангажированность. Однако на механизм можно положиться! »¹

¹ Goebel/Clermont. Die Tugend der Orientierungslosigkeit. Ms. Berlin 1997, S. 22 f.

Среда (количественно совсем не такая уж маленькая, а для подрастающего поколения она может даже диктовать стиль поведения) индивидуализированных эстетов жизни является социальным контекстом, в котором цивилизаторская лаборатория стала повседневностью. Художники, творящие свою частную жизнь, не только изобретательны в закреплении своих особенностей. Они также постоянно проводят согласование противоположных и тем не менее автономных жизненных форм, оформляют и инсценируют себя самих и свою жизнь как эстетический продукт. Поскольку здесь живут, мыслят и производят в непосредственной связи между работой для себя и работой для других, рынки, которые при этом возникают, – не массовые, это нишевые или мини-рынки. Но будет предубеждением считать, что эти особые рынки всегда и непременно так и останутся малыми рынками. Справедливо обратное: в век глобальных локальностей эти культуры нишевых особых рынков являются изобретательными биотопами, откуда шеф-дизайнеры продуктов мирового рынка (например, в среде любителей музыки «раи») крадут свои творческие импульсы – изящнее сказать: «черпают».

При этом повсеместное распространение нишевых рынков, которые регионально укоренены и пышно расцветают (следовательно, также должны освобождаться от путаницы предписаний и целенаправленно поощряться политически), – один из центральных ответов на два великих финала Первого модерна: ликвидацию массового производства и ликвидацию полной занятости.

В остальном налицо, коротко говоря, саморазвитие в форме самоэксплуатации. Есть готовность делать очень много, зарабатывая при этом очень мало; и это происходит именно потому, что экономическое преимущество раз-258