Что такое глобализация? 10 страница

В-шестых, гражданское пособие для всех – безразлично, работают ли они по найму, занимаются ли работой по домашнему хозяйству или общественной деятельностью в гражданском обществе; это гарантирует осуществление политической свободы.

На взгляд социологического реализма все это прекрасно, но и только. На первых порах за рамками обсуждения остается вопрос, какими реальными силами, тенденциями будет стимулироваться или тормозиться подобное развитие, какие противоречия и парадоксы заложены в этом красивом и заманчивом видении космополитической демократии. Припоминаю, что Огюст Конт уже в начале XIX века «опроверг» воинствующий империализм как экономически нерентабельный (согласно своим же собственным критериям), а затем мир погрузился в приветствуемое всеми организованное безумие – безумие империализма, колониализма, двух

мировых войн, холокоста, сталинского ГУЛАГа. Можно только надеяться, что это нормативное видение не будет точно так же разорвано и сметено своими противоречиями и противниками. Но надежды (для социальной науки и политики) – это слишком мало.

Возникают вопросы: какие противоречия внутренне присущи этой надежде? Какие общественно-политические оползни и эрозии подтачивают или укрепляют эту надежду? Этим мы теперь и займемся, как и прежде в сжатой форме.

3. Капиталистическое мировое общество

Многие марксисты сочтут идею космополитической демократии нереалистичной, указывая в первую очередь на то, что здесь этические проблемы смешиваются с политическими. Критики утверждают, что в вопросе о горизонте идей и ценностей в рамках мирового общества теряются из виду транснациональные экономические властные отношения, которые обостряются процессами экономической глобализации. После окончания холодной войны и интеграции коммунистического блока в мировой рынок в резкой форме заявляют о себе основные аспекты капиталистической динамики, которые «маскировались» в западном капитализме всеобщего благоденствия. Этот ход мысли можно развернуть в следующих семи пунктах.

Во-первых, одновременность транснациональной интеграции и национальной дезинтеграции. В ходе победного шествия мирового рынка стираются немногочисленные «белые пятна», которые оставались на карте мира; все большее количество регионов и ниш интегрируются в капиталистическую систему, в результате чего ликвидируются локальные и национальные пространства самообеспечения и экономики. Включение в мировой рынок, а также фрагментация, глобализация и территориа-168

лизация суть взаимодополняющие процессы, точнее, две стороны одного и того же процесса – всемирного передела богатства, суверенитета, власти и свободы действий.

Во-вторых, транснациональные концерны заинтересованы в «слабых государствах», т. е. – как сформулировал это Зигмунт Бауман – в государствах, которые слабы, но тем не менее остаются государствами. Намеренно или ненамеренно акторы мирового рынка осуществляют координирующее давление на все страны-участники этого рынка, либо страны, зависящие от него, а это приводит к систематическому устранению всего, что могло бы препятствовать, замедлять или ограничивать свободу движения капитала. «Широко распахнуть ворота и оставить всякую мысль об автономной экономической политике – вот предполагаемое условие, которому страны должны без сопротивления подчиниться, если хотят, чтобы к ним относились как к достойным получения финансовой поддержки от Всемирного банка и финансовых фондов. Слабые государства – это именно то, в чем нуждается Новый мировой порядок (который слишком часто ложно понимают как мировой беспорядок) для сохранения и воспроизводства себя самого»¹. Здесь также корень возникающего противоречия интересов между образованием взаимодействующих транснациональных государств – эксперимент «Европейский Союз» является в этом плане выдающимся примером – и неолиберальным капитализмом. ЕС – одно из мощнейших экономических пространств мира. Он мог бы определять правила мировой торговли, поощрять и осуществлять внедрение и соблюдение социальных и экологических норм.

В-третьих, европейские (континентальные) страны всеобщего благоденствия и страны с социально ориентированной экономи-¹ Bauman Z. Schwache Staaten , a. a. O. По анализу западных обществ в мировой системе см.: Bornschier V. Westliche Gesellschaften im Wandel. Frankfurt/New York 1988.

кой попадают в обратную спираль: если экономические акторы мыслят и действуют транснационально и таким путем избегают национально-государственного контроля и политики, возникает необходимость расхлебывать и переваривать последствия транснациональной экономики – растущую безработицу и бедность. С одной стороны, с ростом давления мирового рынка приходит время испытать, крепки ли социальные сети и есть ли возможность их финансировать; с другой стороны, наступает момент истины, поскольку параллельно взрывному росту цен снижаются доходы от налогов на наемный труд и происходит глобализация прибылей транснациональных предприятий.

В-четвертых, замена труда знанием и капиталом . Чтобы выявить новые области прибыльного производства, глобальный капитализм обходится все меньшим количеством рабочей силы. В результате этого рабочая сила и представляющие ее организации – рабочие партии и профсоюзы – повсюду утрачивают свою роль на переговорах и в глазах общественности. Одновременно растет число тех, кто выброшен с рынка труда и лишен шансов на материальную и социальную безопасность и интеграцию, которые там распределяются и о которых ведутся переговоры. В результате не только нарастает неравенство, но и драматически меняется качество социальных неравенств, поскольку все большие круги населения отбраковываются, как в принципе «экономически неактивные».

В-пятых: двойная относительность бедности. Бедность в этих процессах обостряющегося взаимовлияния включения и исключения качественно меняет свое лицо: она драматически возрастает и многократно фрагментируется. Как утверждает Зигмунт Бауман, общественные нити коммуникации между богатыми, которые глобализуются, и бедными, которые локализуются, вот-вот порвутся, поскольку между теми,

кто выигрывает в результате глобализации в самом верхнем слое наверху, и теми, кто проигрывает в результате глобализации в самом нижнем слое внизу, уже более не существует никаких авторитетных инстанций, где можно было бы добиваться компенсации и справедливости.

Отбракованные – в отличие от пролетариата в XIX и начале XX века – лишились к тому же всякого потенциала влияния, поскольку они уже более не востребованы. Чтобы вызвать скандал вокруг своего положения, им остается только применять голое насилие.

И наконец, различные градации бедности еще раз преломляются в так называемой двойной относительности. «Простая относительность» бедности подразумевает относительность критериев; она говорит о том, что не существует абсолютных критериев бедности, а есть только относительные, справедливые лишь для конкретных регионов мирового общества, например, Африки, Азии и Европы. В случае «двойной относительности» относительность критериев преломляется и в межкультурных, транснациональных жизненных пространствах. «Транснациональная бедность» означает: человек проживает свою частную жизнь в противоречии с транснациональными критериями бедности. Тот, кто в Великобритании числится бездомным, по критериям, которые действуют для его семьи в Индии или в регионе Карибского моря, может жить все еще благополучно¹. Эта фрагментация также является существенным условием обострения бедности.

В-шестых: противоречия высвобожденной, самоорганизуемой глокальной жизни действуют как критерии исключения. Часто подчеркивается (в частности, автором данной книги), что Второй модерн по ту сторону надежности традиции и схематиз-¹ См. об этом: Buffoni L. Rethinking poverty in globalized Conditions, in: Eade J. (Ed. ), Living the Global City, a. a. O., p. 110–126.

ма «правый – левый» в политической деятельности предлагает еще и новые шансы для свободы и развития. Вопрос только в одном: для кого ? Ибо противоречия Второго модерна должны также интерпретироваться как ужесточение требований общественной интеграции, от которого терпят крах все больше людей – тех, кто уже сейчас в засасывающей воронке ожесточенной конкуренции способностей считается «слабым», «балансирующим на грани», «находящимся под угрозой» или «неполноценным»; это люди без среднего образования или с неважным аттестатом зрелости, больные или индивиды, чьи возможности – например, моторные, мусические, технические – низко оцениваются по сегодняшней шкале способностей. Всем им грозит попасть на наклонную плоскость и соскользнуть в круг тех, кого отбраковали в соответствии с правилами допуска.

В-седьмых: капитализм без труда соответствует, однако, марксизму без утопии. Неомарксистская картина капиталистической мировой системы лишилась всякого утопического импульса, всякой систематической политической надежды и фантазии. Ибо этому анализу не соответствует, из этого анализа не следует никакой политический субъект. Что остается такому космополитическому неомарксизму? Не придется ли ему в конце концов затянуть великий плач о неотвратимой гибели «Титаника»?

4. Мировое общество риска: клетка модерна открывается

Зрелище глобальных экологических опасностей толкает многих к фатализму. Можно ли с учетом этого механизма саморазрушения глобальной индустриальной мегасистемы политически действовать с открытыми глазами, т. е. не обма-172

нывая себя? При такой – пардон – наивно-реалистической близорукости в отношении существующих «в себе» опасностей упускается из виду изюминка теории мирового общества риска.

Дело в том, что наиболее заметный признак конфликтов в последовательности рисков заключается в том, что прежде деполитизированные области принятия решений благодаря общественному восприятию рисков политизируются; они становятся – в основном недобровольно и преодолевая сопротивление могущественных институтов, монополизирующих эти решения, – открытыми для общественного сомнения и дебатов. Так, в мировом обществе риска вдруг начинают публично растолковывать предметы и темы, которые прежде обсуждались только за закрытыми дверями, к ним относятся, например, программы инвестиций в экономику, химический состав продуктов и медикаментов, научно-исследовательские программы, разработку новых технологий. Внезапно оказывается, что все это нуждается в общественном одобрении, и становится возможным разрабатывать и перестраивать правовые и институциональные рамки, чтобы легитимировать этот важный прирост демократии и обеспечить ему продолжительное существование.

Можно в шутку сказать: о нежелательных, пока еще невиданных «побочных проблемах» в последнее время повсюду дискутируют как бы загодя, еще до того, как соответствующие продукты и технологии будут действительно изобретены.

Однако решающим является то, что эти расширения и углубления демократии в далекие от политики области хозяйства, экономики, точных наук (а частично и приватной сферы) до сих пор блокируются старомодными «дефинитивными отношениями», в соответствии с которыми бремя доказательств ложит-173

ся не на тех, кто получает выгоду от рисков, но на тех, кто страдает от них.

Это значит, что в мировом обществе риска в результате общественного восприятия рисков возникает самокритичное общество, готовое – по крайней мере на словах – к противодействию и к перестройке своего мышления, где, например, не соглашаются с заверениями верующих в технику техников. Последние утверждают: риск нулевой; но первые – те, кто при наступлении этого случая «нулевого» риска будет нести экономическую ответственность, заявляют: не подлежит страхованию; экономический риск при наступлении случая слишком высок (пример: ядерная энергия, а также генная инженерия)¹.

Одновременно вырисовываются контуры утопии экологической демократии, которая для меня была бы, в сущности, ответственным модерном. То, что называется «ответственным», что подразумевается при этом, можно объяснить, обратившись к дискуссиям в англо-саксонской философии и научно-исследовательской литературе на тему «technological citizenship», технологическая гражданственность. Здесь набрасывается образ общества, которое обсуждает последствия технического и экономического развития до того , как принимаются ключевые решения. Бремя доказательства в отношении будущих рисков и опасностей должно ложиться на виновников, а не на потенциальные или актуальные жертвы: от принципа «виновник платит» следует переходить к принципу «виновник доказывает», какой (возможный) ущерб наносит его предприятие миру.

¹ Так, вплоть до настоящего времени отсутствует положение о страховании для биологических и генноинженерных технологий. Никто не хочет страховать риски биотехники. Получается, что водить автомобиль без страховки никто не имеет права, а при пользовании генноинженерной установкой вполне можно обойтись без нее.

Избежать стихийного внедрения технологических новаций в глобальных масштабах можно было бы, например, попытавшись политически поощрять техническое развитие во внушающих опасения областях с целью разработки альтернатив . При этом стоило бы создать автопортрет научно-технического развития, для того чтобы демонстрировать альтернативы, а не множить объективные принуждения. Тогда, возможно, удалось бы приглушить остроту нежелательного развития: на самом продвинутом уровне наготове имелось бы альтернативное инновационное предложение, которое обладало бы выгодами отклоненной технической альтернативы, но не страдало бы ее недостатками. Вероятно, и политика могла бы сделать глобальной Сети предложение, которое окажется осуществимым благодаря своей привлекательности для Сети (пример: использование солнечной энергии). Здесь политика в отношении техники возвышается до авангардной политики, а политико-демократические альтернативы – до ключевых.

И наконец, следовало бы в первую очередь найти или изобрести новую систему правил, которая в правовом аспекте по-новому определяла и обосновывала бы вопросы о том, что есть «доказательство», «уместность», «истина», «справедливость» в отношении вероятных, затрагивающих все человечество опасностей, которые несет наука. Необходимо второе Просвещение, благодаря которому наше понимание, наши глаза и глаза наших институтов раскрылись бы и увидели всю незрелость (в которой сами и повинны) первой индустриальной цивилизации вместе со всеми порожденными ею опасностями.

Откуда возникает эта политическая мобилизация, эта – если все идет благополучно – «недобровольная демократизация» через конфликты риска? Общество риска подразумевает, что прошлое теряет свою детерминирующую силу для современности. На его место – как причина нынешней жизни

и деятельности – приходит будущее, т. е. нечто несуществующее, конструируемое, вымышленное. Когда мы говорим о рисках, мы спорим о чем-то, чего нет, но что могло бы произойти, если сейчас немедленно не переложить руль в противоположном направлении. Риски, в которые верят, это кнут, с помощью которого можно подстегнуть современность и подогнать ее. Чем грозней тени, которые отбрасывает на современность вырисовывающееся ужасное будущее, тем продолжительнее потрясения, которые могут быть вызваны сегодня в результате реализации драматургии риска.

Утвердившиеся дефиниции риска являются, таким образом, политической волшебной палочкой, с помощью которой сытое общество, уютно пригревшееся в ситуации статус-кво, само себя учит бояться и тем самым – недобровольно и неохотно – активизируется и политизируется в своих центрах. Инсценированная в символах и образах драматургия риска есть в этом смысле противоядие от присущей современности пошлости жизни «как она есть». Общество, которое видит в себе общество риска, находится – если выразиться языком католиков – в состоянии грешника, который исповедует свои грехи, чтобы по крайней мере философствовать о возможности и желательности «лучшей» жизни, гармонирующей с природой и мировой совестью. Ибо лишь немногие желают, чтобы руль действительно был переложен. Большинство же хочет и того, и другого – они желают, чтобы ничего не происходило, и жалуются на то, что ничего не происходит. Ведь тогда становится возможным наслаждаться дурной-доброй жизнью, как и ее угрозами.

В этом разрушительном, невольном, невиданном, затрагивающем политические основы усомнения-в-себе («рефлексивная модернизация»¹), затеваемом повсюду благодаря вос-¹ Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modernisierung. Frankfurt/M. 1996.

принимаемым рискам, совершается, в сущности, то, что социологи, которые молятся на Макса Вебера, считают едва ли возможным: институты приходят в движение. Макс Вебер поставил диагноз: модерн превращается в железную клетку, в которой люди, подобно феллахам в Древнем Египте, должны теперь приносить жертвы на алтари рациональности. Теория мирового общества риска выдвигает противоположный принцип: клетка модерна открывается.

Те, кто как бы наивно-реалистически страшится последствий того или иного риска, упускают из виду, что смущают не столько эти побочные последствия – тот или иной «яд недели», сколько побочные последствия побочных последствий в институтах: не только коровы, но и правительственные партии, власти, мясные рынки, потребители и т. п. становятся «бешеными».

5. Мировое общество как недемократически легитимированная политика

«Время мелкой политики прошло, – писал Фридрих Ницше более ста лет назад, – уже грядущее столетие несет с собою борьбу за господство над всем земным шаром, – понуждение к великой политике»¹. Что означает «мировое общество», если его понимают как новую форму политического? Что подразумевает мировое общество как «политика»? В этом разделе будет прояснено понятие «безгосударственного» мирового общества и при этом уточнена его оценка: словосочетание «мировое общество» создает ложное впечатление, что подразумеваемая им реальность, в сущности, не что иное, как – если руководствоваться

¹ Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Отдел шестой: Мы ученые, фрагмент 208 (перевод Н. Полилова). – В кн.: Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 332.

177

национально-государственным пониманием политики – разрушительная форма политического.

Тот, кто отличает Первый модерн от Второго, национальное общество от мирового, имеет в виду не только другую общественную эпоху, но и другое понимание общества. Именно эта не-тождественность все того же понятия «общества» и мешает видению Второго модерна.

Для переформулирования понятия общества можно привлечь понятия «государство», «место» и «функциональная дифференциация».

Мировое общество без (мирового) государства

«Социология глобализации, – пишет Мартин Олброу, – означает очередную попытку найти ответы на вопросы, которые ставит себе каждое поколение. Каждое поколение должно заново поднимать эти вопросы, поскольку оно только так может выяснить, кто оно есть. Следовательно, при глобализации дело не только в технических или экономических вещах. Речь также не идет здесь только о величайшем вызове, перед которым оказываются главы концернов и правительств. Все это присутствует, но есть и нечто гораздо более важное. Речь идет о том, как ты и я строим свою жизнь»¹.

А Марк Постер спрашивает: «Если я разговариваю со своим парижским другом непосредственно или по электронной почте, когда нахожусь в Калифорнии; если я слежу за политическими и культурными событиями повсюду на земном шаре, не покидая дома; если данные, содержащие персональную информацию обо мне, используются правительствами и

¹ Albrow M. Auf dem Weg in eine globale Gesellschaft? , in: Beck U. (Hg. ), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. O.

концернами на всем земном шаре, причем меня не ставят об этом в известность или я не могу этому воспрепятствовать; если я, сидя дома, делаю покупки с помощью компьютера, то где я нахожусь в таком случае? Кто я? »

Необратимая глобальность, сказали мы выше, означает, что мы уже давно живем в мировом обществе, а это подразумевает две вещи: во-первых, совокупность не-национально-госу-дарственных, политически организованных социальных и властных отношений, а во-вторых, опыт жизни и действий поверх границ. Единство государства, общества и индивида, предполагаемое Первым модерном, рассыпается. Мировое общество подразумевает не мировое государственное общество или мировое экономическое общество, а не-государственное общество, т. е. такое агрегатное состояние общества, для которого территориально-государственные гарантии порядка, но также и правила общественно-легитимированной политики теряют свою обязательность.

«Безгосударственность» означает, что существует отношение конкурентной борьбы между национальными государствами и национальными обществами, с одной стороны, и постоянно меняющейся в рамках мирового общества путаницей связей, акторов и пространств действий – с другой. Если в Первом модерне поле международных отношений национальных государств строится по принципу «друг с другом» или «друг против друга», то во Втором модерне это давно уже не так. Если подобно Майклу Оукшотту трактовать государство западной традиции как «гражданскую ассоциацию», которая служит определенной цели: сделать возможными и объединить в единый пучок социальные, политические и экономические активности своих граждан, то глобализация несет с собой не только эрозию государственной структуры задач и институтов, но и фундаментальную трансформацию ее предпосылок. Во Втором модерне

наряду с мировым обществом национальных государств возникает могущественное, отличающее себя от всех прежде существовавших форм политической легитимации не-государствен-ное мировое общество, которое составлено из совершенно разнородных транснациональных акторов. Вот их признаки:

1) Они действуют в разных местах, не признают границ, т. е. в полном смысле транснациональны и в результате ликвидируют территориальный принцип национального государства.

2) Их действия осуществляются во многих отношениях более инклюзивно, менее эксклюзивно, чем деятельность государственных акторов (так, транснациональные концерны и активисты «Гринписа» действуют одновременно в нескольких государствах, их члены принадлежат к разным странам и т. д. ). 3) Часто они действуют более эффективно, чем инстанции национальных государств, даже сообразно основным критериям успеха государственных действий (например, по устранению безработицы, по упрочению благосостояния, но также по обвинению в нарушении основных прав человека); так, именно транснациональные концерны создают или ликвидируют благосостояние и рабочие места в определенном городе; «Эмнести интернешнл» публично указывает на нарушения прав человека, о которых государство из дипломатических соображений умалчивает. 4) Не-государственные, транснациональные акторы создают себе свой собственный, как бы «инклюзивный суверенитет», натравливая друг против друга эксклюзивные территориальные государства.

Чем больше эти всевозможные компоненты взаимно пересекаются и усиливаются, тем настойчивей под сомнение ставится авторитет, легитимность, политическая власть организационного формосозидания и контроль государств внутри своих границ и вне их. Следовательно, в поле деятельности мирового общества мы имеем дело с политизацией через депо-180

ë è ò è ç à ö è þ государств. «Критическое пороговое значение превышается тогда, когда кумулятивные эффекты глобализации в стратегически важных полях подрывают способность государства обеспечить благосостояние или цивилизованность об-щества»¹. Как сообщает газета «Файненшнл таймс», в настоящее время 53% всего экономического прироста ценностей обеспечивается транснациональными концернами, а не предприятиями, действующими в рамках какой-либо одной страны. В результате этого тают возможности национальных государств и соответствующих правительств влиять на создание рабочих мест и обеспечение благосостояния граждан.

Это конкурентное отношение между государственными и транснациональными акторами подразумевает, что национальные общества и мировое общество не альтернатива, между двумя этими общественными формами имеется разрушительное отношение – они вытесняют друг друга и ставят друг друга под сомнение. С одной стороны, (мировой) рынок угрожает заменить/отменить политику, с другой – политика повсюду сталкивается с новыми геркулесовыми задачами, состоящими в том, чтобы политически оформить мировые рынки. «Здесь требуется не диагноз, а объяснение сдержанности по отношению к одной перспективе, которая уводит взгляд на все еще непроходимую тропу транснациональной внутренней политики. Почему считается ошибочным поиск институтов и методов, которые необходимы для конструирования общих интересов во “всемирно-гражданском аспекте” и для установления “глобального режима благоприятство-вания”? »²

¹ Cerny P. G. Globalization and the Changing Logic of Collective Action, in: International
Organization, 49, 1995, Heft 4. S. 597.

² Habermas J. Jenseits des Nationalstaats? , a. a. O.; см. об этом в наст. изд. с. 188 и
след., 228–236.

Мировые общественные акторы – если смотреть с позиций национально-государственных акторов – являются в некотором смысле «субакторами», чья легитимность и лояльность сомнительны. При этом, с другой стороны, мировые общественные акторы задирают нос, потому что для них в контактах с национально-государственными контрольными органами и акторами растут новые возможности действий и власти. Они часто являются выигравшими от глобализации, причем слово «выигравший» вполне может пониматься и как персонифицированная сравнительная степень в узком денежном смысле слова «выигрыш»¹.

Для глобальной эры справедливо следующее: национальные государства не могут существовать без мировых обществ, а мировые общества не могут существовать без национальных государств и национальных обществ. Ситуацию политически обостряют обусловленные этим препятствия, срывы и открытые вопросы.

Если еще раз сконцентрироваться на мировом общественном аспекте, то безгосударственность мирового общества означает, помимо прочего, две вещи, а именно – несколько утрируя: во-первых, существование (еще) без порядка, во-вторых, (еще) без институтов. «Мир» в мировом обществе – это « многообразие без единства» (Олброу). В противоположность этому «национальное» общество – «единство с ограниченным многообразием»².

Множественность мест мирового общества

Мировое общество подразумевает территориально незакрепленное, не-интегрированное, неэксклюзивное «общество»,

¹ Игра слов: автор предлагает рассматривать суффикс –er в слове Gewinner (выи
гравший) как суффикс степени сравнения, добавленный к нейтральной степени –
Gewinn (выигрыш). Тогда Gewinner можно перевести как «выигравший больше». –
Прим. перев.

² См. различение между Культурой 1 и Культурой 2 в наст. изд. с. 121.

но это не означает, что данный вид социального многообразия и культурной дифференциации вообще не имеет привязки к месту или не знает ее; мало того, род этой привязки к месту упраздняет предполагаемое в национально-государственном образе общества отождествление пространственной и социальной дистанции, так что возникают «транснациональные» жизненные миры. Эти транснациональные феномены не должны отождествляться с «межгосударственными» явлениями. Транснациональная совместная жизнь означает социальную близость, несмотря на географическую дистанцию. Или: социальную дистанцию, несмотря на социальную близость.

Что отсюда следует для идентичности людей? Разумеется, ничего похожего на аномию, распад, разложение социального, о чем свидетельствуют и эмпирические исследования¹. В мультилокальных, транснациональных, глокальных биографиях множатся точки соприкосновения и пересечения людских жизней. Возможно, образцом этого могут служить (виртуальные) формы коммуникативных контактов с помощью компьютеров. Представление о «глобальной деревне» ложно не в последнюю очередь потому, что оно в который раз создает иллюзию возврата к «общности». Но тайна электронных масс-медиа кроется в их принципиально мобилизующем и тем самым в потенциально политическом моменте. Электронная коммуникация делает возможным то, что было немыслимо прежде: активное, одновременное и взаимное установление контакта между отдельными акторами поверх всех границ между странами, религиями и континентами.

Нет смысла заклинать прекрасный новый мир масс-медиа, но нельзя упускать из виду и предоставляемых им политических шансов: благодаря простому щелчку выключателя каж-¹ См. Eade J. (Ed. ), Living the Global City, a. a. O.

дый может воспользоваться ими; они ориентированы на деятельность, а не созерцание, на текущий момент, а не на традицию. Таким путем можно было бы преодолеть то, что локально-моногамные формы жизни и мышления ради самоподтверждения подают как свою противоположность и нечто ужасное: разложение социального. В отличие от привязанной к месту общности электронно-цифровые формы диалога опираются не на родственные, традиционные либо социальные связи или пространственное соседство, а только на общность интересов и на участие в Сети. «Сила этих будущих сценариев, – пишет А. Бюль, – в изображении предоставляемых индивидам расширенных возможностей диалога и действий, их слабость – в постулировании своего рода бесклассовости, фетишизма виртуального пространства, который уже не осознает того простого факта, что число обитателей Сети составляет ничтожный процент населения земного шара»¹.