Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Часть вторая 4 страница



– Хочешь крекеров? Извини, больше ничего не могу тебе предложить.

– Спасибо, не хочу. Рядом со мной так долго не было человеческих, су­ществ, кроме Туя, что я задумалась, что же мне делать дальше, и мы сделали то, что делают нормальные взрослые, чтобы провести время в обществе незнакомого человека: выпили.

После трех изысканных приготовленных Грегом " Цезарей" и нудного пересказа историй о том, какие футбольные травмы он получал и какой у его отца нефтяной бизнес в Штатах, я поднялась со стула и сказала:

– Ладно, мне пора. Спокойной ночи.

– Погоди. – Он схватил меня за руку и притянул обратно.

– Я не знаю, где Сьюзен, уже поздно... Наверно, она забыла, что вы договорились, а мне завтра рано вставать...

– Да ладно, посиди еще. Я весь вечер болтал про себя и не задал тебе ни одного вопроса. Ты танцовщица?

– Нет.

Ощущение от его руки привело меня в ужас. В первый раз меня физически влекло к человеку, когда я этого не хотела. Чувство было сложное и почему-то гадкое. С Ив оно было полным, бескомпромиссным. Мне хотелось раствориться в ней, как в книге или фильме. Но что касается Грега, меня ни капли не интересовала его жизнь, которая казалась мне невозможно скучной. Больше всего я хотела остаться невредимой и не терять бдительности. Только я об этом подумала, как его рука скользнула по моей талии, и он поцеловал меня, и тогда все пропало. Его теплые и пряные губы ласкали меня, и я подумала, во что же я влипла.

Он пришел не к Сьюзен.

Он порочно смотрел в мои глаза, и меня понесло. Я провела пальцами по его шее. А потом у меня появилось такое чувство, будто мы всегда были любовниками, будто мы давно уже привыкли к этим быстрым и легким взаимодействиям прикосновений и взглядов.

– Можно убить человека, если разрезать здесь, – я прикоснулась пальцами к его шее, к сонной артерии, к длинному кровеносному сосуду.

– Покажи, – сказал он, наклоняясь, чтобы я разрезала его еще раз.

 

Грег ушел на следующее утро, позавтракав крекерами и старым сыром, мы с ним перекинулись какими-то ба­нальными фразами. Я вымыла стаканы из-под «Цеза­ря» с кристалликами соли, и потом меня вырвало пря­мо в раковину ярко-розовыми кусками еды. Я поняла, что я все-таки танцовщица, что бы там ни думал Грег, танцовщица, а не специалист, разбирающийся в слож­ных сетях и системах организма, и это полностью мне подходит. Я решила не выходить из квартиры. Эти мучительные вещи, тело Грега, мое ненасытное вожделение к нему и жареной картошке, остались где-то во внешнем мире. Кроме того, проведя вечер с ним, я потеряла цен­ное время, и теперь мне для учебы нужна была каждая секунда. Я подумала о милом одиноком Туе и вся сжа­лась, что-то он подумает о моей выходке с американс­кой звездой студенческого футбола.

«Шлюха поганая».

Но через пару часов я почувствовала себя лучше, пожарила несколько сардин и выпила воды с лимоном. Когда через три дня Сьюзен вернулась домой, жара еще не спала. Она нашла меня в одном белье и крыльях из папье-маше с наклеенными белыми перьями. Я знаю, это нелепо, и я не помню, что заставило меня так выря­диться, не помню, что я думала или чувствовала, когда цепляла на себя крылья, забытые кем-то у нас в шкафу после костюмированной вечеринки. Я помню только, что почти ничего не ела и периодически начала отклю­чаться. Сидя на подоконнике, я, должно быть, показа­лась Сьюзен похожей на какого-то гибридного птеро­дактиля, потому что она остановилась как вкопанная, когда вошла в темную квартиру и увидела, как я курю сигарету на подоконнике. Она стояла, скрестив руки, в комнате, которую освещал только оранжевый уличный фонарь. Каким-то образом я поняла, что она все знает про Грега, про то, какой пропащей и подлой я чувствую себя из-за того, что случилось.

– Жарко, да? – сказала я.

– Да уж. Чем это ты занимаешься?

– Да, ничем... торчу на окне.

– Это я вижу. Когда ты в последний раз ела? А спала когда?

Я сделала долгую затяжку и уставилась на сигарету в моей руке – как она туда попала? Я ее зажгла? Как я умудрилась? Вдруг у меня закружилась голова. Я упа­ла с подоконника на твердую батарею, потащив за со­бой скатерть и вазу. Потом, словно какая-то неопытная и неуклюжая танцовщица из «Цирка дю Солей», при­крыла полуобнаженное тело руками, свернулась кала­чиком и разревелась, а Сьюзен подошла ко мне.

– Не двигайся! – гаркнула она. – Ты вся встекле.

Правда, все мои руки, ноги и лицо кровоточили. Мой экзоскелет меня подвел. Какая разница, ела я или не ела, я все равно не была защищена от телесных унижений.

Сьюзенстала собирать осколки с моих локтей и волос, и вдруг меня обуял ужас, но не из-за Сьюзен. Она не догадывалась, что любые оскорбления, которые она могла бросить мне в лицо, блекнут по сравнению с тем, как могла да оскорбить меня та. Тогда я поняла, что меня ждет большая чистка, что ко мне будет применена отработанная система пыток и предупреждений. Вот она уже кричит, упорно, пронзительно:

«Эксгибиционистка! Потаскуха! »

От падения ее рот с хрустом раскрылся и выбросил наружу ее скрипучий голос.

Сьюзен сняла крылья с моей спины, взяла с дивана одеяло, укутала меня и повела на кровать.

– Что-то ты совсем ослабела, да, мать? Я посмотрела на нее.

– Прости.

– Ерунда, я тебя прощаю, – тихо сказала она, про­мокнув мое лицо полотенцем, а потом пошла в гостиную и долго говорила по телефону.

Страх волнами накатывал на меня, тело тряслось, я почти обессилела, почти. Я рвала когтями одеяло. Я по­пала в беду, увязла в глубоком, глубочайшем дерьме. Она не устраивала мне такого с прошлой недели, когда я наелась шоколадок на фуршете, который устраивали на факультете гуманитарных наук, и заставила меня всю ночь ходить по спальне, чтобы сжечь съеденные кало­рии. И все-таки была во мне маленькая частица, кото­рая гордилась тем, что я бросила ей вызов. Я доказала, что могу свести с ума любого парня, который придет меня искать. Я была зверем, силой, с которой нужно считаться. Я и еще кое-что доказала. Какой бы неожи­данной и бездумной ни была связь с Грегом, я обнаружила, что у меня есть воля и нечто, выходящее за критерии, установленные ею для меня. Я зашептала про себя, захихикала, как безумная, замолотила ногами по кровати. Тогда я еще не знала этого и чувствовала толь­ко незрелую радость ребенка, который открывает слово «нет» и в первый раз ощущает прилив уверенности, эго­изма, хотя мать дает ему подзатыльник.

Моя несформировавшаяся воля, еще не ставшая голо­сом, вскоре падет, и быстрая госпитализация будет тому свидетельством. Но она все же существовала, как произ­несенные во мне слова, в тихом скользящем шорохе спортивных ног Грега, переплетенныхс моими, в звуке короткого влажного надреза впередней доле замарино­ванной головы, который я сделала на занятии по анато­мии на той неделе. Моя воля, моя собственная воля наби­рала силу и скорость, как мягкий ветер, который, в конце концов, прогонит раннюю апрельскую жару неистовым ураганом и обрушит ливень на дома, и люди побегут за­крывать окна.

Я проспала несколько дней, погибшая, оголодавшая, лишенная всяких мыслей. Я смотрела, как дождь стека­ет по окнам, неспособная распознать ее криков, того, что я официально объявила войну самой себе.

 

Резаные раны осматриваются каждый день на предмет симптомов воспаления.

«Значит, собираешься вернуться в университет? »

«Возможно, когда буду готова».

«Сколько есть способов сказать «саморазруше­ние? »

 

Пока я лежала в больнице с трубкой в носу и пореза­ми на лице, она приходила ко мне и прижималась ко мне щекой. Я пыталась объяснить диетологу, чьи тонкие руки и печальные коровьи глаза немедленно навевали на меня сон: другим девушкам в группе, которые приходи­ла пожаловаться и поворчать; Холли, которая даже не слушала моих диких откровений и вместо этого надева­ли на уши плеер и танцевала по палате диско. Мне было наплевать, что они не могли меня, слышать, потому что у меня все равно ничего не выходило, во всяком случае ничего осмысленного:

«Встретимся на углу...

Встретимся в Копа... »

Что бы я ни хотела сказать, все выходило не так, по­тому что она все время оглушительно кричала у меня в голове.

«Что за жуткий беспорядок ты устроила! Ну ты и дура, просто фантастическая дура»,

Я думала, если звуки сложатся в слова, и я расскажу им, что моей душой овладела дьяволица, меня засунут в какое-нибудь место еще хуже, чем то, в котором я была.

И все-таки мне ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пробрался ко мне внутрь и вытащил ее за волосы, потому, что она отрезала меня по кусочкам. Сначала простая попытка приподняться на локтях была для меня колос­сальным достижением, не говоря уж о том, чтобы есть или говорить. И пока я не научилась огрызаться, пока не научилась, как лестью выманивать крохотный скаль­пель из ее рук, чтобы сделать по-своему, она угрожала мне и ругала меня. И пока мои сокурсники думали, не наехать ли им в Кению или не пойти ли ассистентами в городскую лабораторию, я лежала в темном углу боль­ницы, обливаясь потом при мысли, что она может убить меня во сне.

 

Глава 8

 

Мне снится, что я бегу, как некоторым снится, что они приходят в школу в одном белье. За неделю или около того до соревнований я просыпаюсь на мокрых от пота про­стынях, в которых запутались ноги, и мама, цокая языком, пытается их распутать.

Сны немного отличаются друг от друга. Иногда я бегу по внутренней дорожке, позади всех остальных бегунов, и, как бы упорно и быстро я ни бежала, расстояние между нами никак не уменьшается, наоборот, с каждым пружинистым толчком ноги я все больше и больше от них отстаю. Или я стою на внешней дорожке, спереди всех остальных, и уверена в своем ложном первенстве, но тут стреляет стартовый пистолет, и я вдруг не могу бежать достаточно быстро; у меня лодыжки цепляются друг за друга, ноги все всиняках, связки растянуты, и я падаю на чужую дорожку. Однажды мне приснилось, что как раз на словах «На старт... Внимание... » меня обделала большая птица. В тот раз я проснулась со смехом.

Мы с мистером Сэлери решили, что яне спринтер, что я разогреваюсь слишком долго. Он говорит, что моя сила в выносливости, а не в скорости. Но в школе среди бегунов я показала лучшее время, и поэтому, сегодня я участвую в соревнованиях за школу Святого Себастьяна и беге на четыреста метров.

Мама и Жизель пришли на стадион за меня поболеть. Жизель такая худышка, что похожа на четырнадцатилетних девчонок вокруг нее, но при этом почему-то и на ста­рую женщину. Она наделасмешной теннисныйкозырек зеленого цвета и большие солнцезащитные очки, как у ки­нозвезды (ее прежняя одежда ей велика, поэтому она но­сит мои старые вещи).

Но я слишком нервничала, чтобы задумываться о том, как ненормально выглядит Жизель, даже если Бобби Карни, прыщавый, коренастый парень, толка­тель ядра, отпускает дурацкие комментарии о том, что моя сестра «горячая штучка», похожа на супермодель или кого-то в этом роде.

Когда раздался выстрел из пистолета, я стартовала идеально. Я не перепрыгнула через линию, не шлепну­лась на соседнюю дорожку, не сделала ни одной ошиб­ка из тех, которые мне снились. Наоборот, ноги рвану­лись из-под меня и стали совершать серию идеально длинных маховых шагов, и на первой сотне метров я обошла пятерых девушек. Потом за девчонкой с темным хвостом я перешла на ровный шаг, именно так, как велел мне мистер Сэлери, и шла за ней по пятам до пос­ледней стометровки. На последних тридцати метрах я обошла девчонку с хвостом, а передо мной замаячила спина Люси. Она всегда шла впереди меня, мускулистая спина Люси.

Странно, но мне как будто все равно, что она побе­дила. Я пожала влажную руку Люси, смахнула капли пота с носа и почувствовала себя нормально. Мне еще нужно много чего сделать со своими мышцами, с тем­пом. Люси была для меня примером: если она может это сделать, значит, смогу и я, и я буду стараться и дальше, даже если у меня постоянно болят колени и спина.

Может быть, я не расстроилась из-за проигрыша по­тому, что на финишной прямой меня что-то отвлекло: я увидела отца. Он смотрелся чуть старше, чем был, ког­да умер, и на нем были шорты, резиновые шлепанцы и бейсболка козырьком назад. Это был папа, или папин призрак, наверное, чуть бледнее, чуть толще, но все равно Томас. Он приложил руки рупором ко рту и кричал: «Давай! Давай! »

Он опять появился, когда я подошла к зрительским местам, где сидели Жизель и мама. Он стоял за ними и ел мороженое с таким видом, будто подслушивает их разго­вор. Конечно, когда я подошла к ним, он пропал.

В последний раз за сегодняшний день, когда наши пути опять пересеклись, мы поговорили. Я была в раз­девалке, собирала спортивную сумку, и тут он толкнул меня под руку, как он это делал, еще когда был жив, и меня это раздражало.

– Холли. – Он все еще говорил с акцентом и произ­носил мое имя так: «Хоули».

– Привет, пап.

– Почему на твоей сестре этот дурацкий козырек? Почему она такая маленькая? Мне сначала показалось, что это ты.

– Она больна, папа.

 – Больна? – Он встревожился.

– Ну, знаешь, малость чокнулась.

Я покрутила пальцем у виска, думая, что, может быть, у призраков плохо со слухом, что с ними надо объяснять­ся знаками.

-Ой.

С виду он совсем смутился, и я подумала, может, рас­сказать ему про то, как мы жили последние девять лет. Еще я подумала: если он умер, откуда же у него это пивное пузо?

– Ты отлично бежала, Холли.

– Спасибо.

– Нет, правда, ты слышала, как я кричал?

– Слышала.

Он не обнял меня, не коснулся, что меня удивило – ведь он был ласковый, насколько я помнила (тем более что я была его любимицей). Он просто медленно побрел прочь, повернув бейсболку козырьком вперед, и вьетнам­ки хлопали по его подошвам.

Теперь мне кажется вполне разумным, что он не дотрагивался до меня, я же знаю, как ему было трудно даже

прийти и поговорить со мной. Может, он боялся, что напугает меня. Может, он думал, что и вторую дочку сведет с ума, если будет мне являться и вести разговоры тет-а-тет. Может, он думал, что у его семьи и так полно проблем, не хватало еще призраков в летней одежде, которые лезут обниматься. Не знаю.

Я сунула в сумку олимпийку с капюшоном и потную фут6олку и побежала на парковку, где меня ждали мама и Жизель. Я посмотрела вперед и увидела, как он уходит. Мама и Жизель хихикали и махали мне. Сдерживая желание броситься вдогонку за папой, я пошла к ним. Я смотрела, как папа растворяется на фоне зеле­ного поля и одуванчикового пуха, и странная мысль пришла мне в голову: «Я позвала, и он пришел... » Что-то сказало мне, что, если бы я побежала за ним, если бы я слишком сильно захотела быть с ним, он больше бы не вернулся. Не вернулся бы во второй раз.

 

Глава 9

 

Сердечно-сосудистая деятельность повышает уровень серотонина, а также объем крови, поступающей к мышцам.

Холли бегает дважды в день, готовясь к соревновани­ям в следующую пятницу, а в остальное время запира­ется у себя в комнате вместе с Джен, и они там хохочут до упаду. Холли жалуется, что я становлюсь похожей на маму, с тех пор как стала работать в больнице.

– В каком смысле? – спросила я, забеспокоившись.

– Не знаю, ты так па меня смотришь, а иногда гово­ришь ее голосом.

С Агнес впоследнее время тоже было трудно. Сего­дня для начала она прицепилась к моим волосам. Ка­жется, среди всего, что она ненавидит во мне, особенно она ненавидит мои дреды.

– Ты кто такая? Негритянка, что ли? – язвительно заявила она, когда увидела меня в первый раз. – Что, голову лень помыть?

– Я блондинка, Агнес. Я белая. Просто такая прическа. У меня волосы чистые, чище некуда, – бессмыс­ленно объяснила я.

– Нет никаких белых! Уж теперь-то, когда девчонки стали как мальчишки, а мальчишки как девчонки и дев­чонки со светлыми волосами устраивают у себя на голо­ве птичьи гнезда, как у черных. Выходит, нет ни белых, ни черных и вообще никаких!

Я отвела ее в кофейню. У нее на руках было двое тяже­лых мужских часов, а по зубам размазалась розовая губ­ная помада. Когда она сказала мне, что в пончики кладут наркотики, я засмеялась и сказала, что хорошо бы, коли так. Никто не говорил мне, что с Агнес шутить нельзя. Это не тот случай, когда можно наладить доверительные от­ношения, как позже объяснила мне мама.

Отработав свою смену с Агнес, я забираю Сола из ре­дакции газеты. Он садится в машину, его длинные ресни­цы опущены, глаза усталые и печальные. Сол журналист, как его отец, но у него тоже положение вроде стажера. Он работает в «Сан» и занимается журналистскими рассле­дованиями. Целый день проводит в тени отца, гоняется за чужими словами и рассказами, а потом приходит ко мне с запачканными типографской краской руками, с черными полосками на лице, держа в руке три газеты и жалуясь на рекламное пространство.

Он садится в машину и целует меня. Он сделал это в первый раз, и от его мягких губ по моему телу пробегает ударная волна. Я автоматически кладу кулак на мотор, скрытый в его грудной клетке, в ямке над желудком, и чувствую, как его энергия циркулирует по телу. Он теплый, и мне хочется чувствовать его рядом, подпитываться его теплом. Как только я начинаю слишком много об этом думать, я отнимаю руку от его живота, отчего его дыхание ускоряется, и когда у нас во рту становится горячо, он отворачивается. Он пристально смотрит на дорогу и вытирает губы, как будто только что сказал что-то не то, и в конце концов еще больше размазывает черную краску по губам.

Мы подъезжаем к стадиону и входим внутрь. Он креп­ко берет меня за руку и держит ее, поглаживая по паль­цам. Я вижу, как Холли разминается: делает упражнения на растяжку и прыгает в обтягивающих шортах и джем­пере – она решила не надевать свои нахальные красные шорты. Если на этих соревнованиях она займет призовое место, то поедет в спортивный лагерь для бегунов. С дру­гой стороны, если ее баскетбольная команда выиграет матч на следующей неделе, она поедет в баскетбольный лагерь.

Сол покупает одно из таких огромных красно-бело-синих фруктовых мороженых.

– Хочешь чего-нибудь? – спрашивает он, вытягивая десятку из кармана джинсов.

Я качаю головой.

– Две сардельки в тесте, пожалуйста.

– Сол!

– Что? – Он улыбается, приподнимая тонкие бро­ви. – Да ладно, Жизель, что вы за люди, восточноев-ропейцы... Что ты имеешь против мяса втесте? Съешь одну, а я другую.

Маленькая девочка-подросток с одиннадцатью се­режками в ухе протягивает ему заказ.

«Это проверка. Тебя проверяют». «Сарделькой? »

Я дергаю себя за волосы, отчаянно стараясь не пока­зать Солу, что меня начинает трясти от одной мысли, что я съем дурацкую сардельку. Мне кажется нелепой моя паника, потом я вспоминаю, как, когда я лежала в клинике, диетолог повела нас в кондитерскую показать,

что нет ничего плохого в том, чтобы есть, и не задумы­ваться о том, что ты ешь. Что нет ничего плохого в том, чтобы иной раз перекусить, даже если ты не голодна, что так поступают нормальные люди и это не значит, что ты тут же разжиреешь, как свиноматка.

Я откусила кончик сардельки, острый масляный соус просочился ко мне в рот, и потом я уже не могла оста­новиться, я проглотила его, прежде чем мы даже нашли место на заднем ряду трибун. Какая разница, если я съем маленький кусочек жаренного в масле мяса?

– Похоже, ты все-таки проголодалась, – говорит Сол, садясь прямо и глядя вперед, на поле, как увлеченный мальчишка.

– Я всегда голодная, – говорю я, пытаясь понять, куда он смотрит.

– Слушай, Жизель мне нравится гулять с тобой в пар­ке и все такое, и приходить на соревнования Холли, и так далее, но вот что я тут подумал: мне бы хотелось пригла­сить тебя, ну, знаешь, на свидание, настоящее свидание. Посидеть в каком-нибудь месте.

– Я...

«Нет, категорически нет».

– Что? Ты же ужинаешь, или как? Он поворачивается ко мне и громко всасывает мороженое, а липкий красный сладкий лед стекает по его ладони.

«Ты что, правда собираешься пойти на свидание? »

– Да, иногда, мне нравится итальянская кухня.

– Отлично, значит, итальянская. – Сол официаль­но жмет мне руку, сделка заключена.

– Значит, договорились. Может, в четверг?

– Четверг годится, нет, подожди,.. Нет, похоже, четверг все-таки годится.

– Я заеду за тобой к половине восьмого.

– Сол... – Я тяну его за куртку. Он повернул лицо к ветру, отвернувшись от меня.

– А?

– Что случилось?

– Ничего. Наверно, я просто боялся тебя пригласить. Я думал, ты откажешься. Вас же, девчонок, не разберешь, с ума можно сойти.

Девчонок. Он считает меня девчонкой. В кои-то веки эта мысль не приводит меня в ужас, как и мысль о том, что я могу быть чьей-то девушкой, его девушкой. Он снова смотрит прямо вперед, моргая длинными ресницами. Он доел до середины мороженого, оно белоснежное. Он вытирает руку о сиденье и пачкает его.

– Почему бы я стала отказываться?

Он смотрит на меня, как будто я самая большая ду­ра на свете, и пытается вытереть об меня руку. Я смеюсь.

– Не смотри так на меня, Соломон. " И ради бога, ты что, ребенок? Не смей об меня вытираться. – Я отталкиваю его руку и кладу ему на колени.

– Извини, но, когда я сижу на школьных соревнова­ниях по бегу, во мне просыпается какой-то идиот.

Одной рукой я беру его липкую ладонь, а другой обнимаю за плечи. Я вижу, как Сэлери смотрит на нас с передней скамейки, а потом идет в нашу сторону, и пы­таюсь отцепиться от Сола. Я вижу, что Сэлери, как и я, тоже нервничает из-за Холли. Он слабо улыбается мне и кашляет в кулак.

– Как она? – спрашиваю я , глядя на Сэлери сквозь полузакрытые глаза .

–Хорошо, хорошо. Правда, я чуть-чуть беспокоюсь. Она вчера жаловалась на колено. Мы надели на него поддерживающий наколенник. Думаю, у нее все будет нормально.

– Хорошо…

– Я слышал, ты училась на медицинском. Поздрав­ляю. Тебе всегда удавались науки.

– Да, я только что закончила первый курс... Взяла небольшой отпуск... посмотрим, как оно пойдет.

Первыми идут мальчики, бегут на сто и на четыреста метров. Потом объявляют девочек и дистанцию полто­ра километра. Я вижу, как Холли на краю поля растяги­вает ноги и подпрыгивает вверх-вниз. Как она ненави­дит пистолет. Она королева фальстартов. Выстрел всегда раздается у ней в голове на секунду раньше, чем нужно, и она подпрыгивает в воздух, как дикий кролик. Она бросает на трибуны озабоченный взгляд и ставит белую кроссовку на белую линию.

И перед самым выстрелом она подносит руку к левому уху, чтобы увеличить громкость на слуховом аппарате. Раздается сухой, отрывистый хлопок, как будто ломается палка, и она устремляется за Люси, ее Немезидой.

На Люси зеленая сетчатая майка с поблекшими буквами БПС – «Богородица Присно Скорбящая». Холли держится сразу за Люси, двигаясь с полной отрешенностью, ее руки затвердели, кулаки округлились, как будто она держит желуди.

Холли – бегун традиционный, она не идет на риск, не тратит лишней энергии. Одно из ее правил на соревнованиях – дать девушке впереди нее «разгрести все воз­душные молекулы», поэтому Люси делает всю основную работу в течение трех долгих кругов, а Холли вырывается вперед на последнем отрезке. Я закрываю глаза, чув­ствуя, как жирная еда укладывается в моем сжавшемся желудке. Я слышу дыхание Сола, как будто оно у меня в голове.

– Ох, – говорит он, и потом: – Холли.

Я открываю глаза. Белые линии, разделяющие дорожку, разорвались, и Холли лежит на траве с расставленны­ми ногами. Локти у нее окровавлены, залеплены гравием, лодыжка подвернулась. Она поднимается, глядя в ни­куда, умело, автоматически, как будто ее тянет какая-то невидимая веревка. Она бросается назад на дорожку. Ка­жется, я всю жизнь смотрела, как Холли стремительно ныряет вперед и растягивается на асфальте.

Ах, Холли

Люси вчистую обходит ее и приходит первой. Холли приходит второй и продолжает бежать, положив руки на бедра. Сэлери тут же оказывается рядом с ней, вытирает ее мокрый лоб полотенцем, вытягивает ее руку, чтобы осмотреть ссадину от падения. Она отрывается от него и подходит к ограде, где в конце концов садится и опускает голову на колени.

Ох.

 

Глава 10

 

Это чертово тело никогда не делает того, чего ты от него добиваешься. Колено цепенеет, нога цепляется за трещины, и боль в икре никогда не проходит, даже если очень долго растягиваться. Сквозь дыру в кроссовках с травы протекает дождь, носок промокает, нога съежи­вается и после этого кажется похожей на дурацкий изюм. Идиоты друзья на боковых местах орут: «Холли, давай! Холли давай! » А потом ты за6ываешь сказать молитву и вспоминаешь, когда останется бежать каких-нибудь тридцать секунд: «Отец наш небесный, сущий на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое, приидет царствие твое, царствие твое, царствие твое». И ты выдыхаешь слова, а не воздух, и теперь Бог уж точно на тебя разозлится. Потом пистолет разрыва­ет голову опять и опять, как будто у меня ломается шея в петле.

 

После соревнований я иду домой одна, хотя Сол и Жизель хотят купить мне мороженое в " Дэйри куин», и Сол обещает взять мне парфе с арахисом (мое люби­мое). Дома тихо. Я напустила ванну и сижу в ней, пока вода не остынет, кожа на пальцах ног становится про­зрачной. Ноги у меня на редкость жуткие. Мама с Жи­зель постоянно грозятся отвести меня на педикюр. Как-то прошлым летом мама взялась за них с пемзой и бутылкой лосьона для ног, растерла мне ступни, подрезала ногти и накрасила симпатичным розовым лаком, а потом приподняла и поцеловала мои подошвы с волды­рями. Разумеется, меньше чем через двое суток я бежа­ла кросс под дождем и все испортила. Тогда я забралась в мамину постель после горячей ванны, показала обло­манные ногти и попросила сделать все по новой. «Холли, я не могу вечно делать это за тебя, научись сама»», – сказала она. Но потом вздохнула и спросила, какой цвет мне нравится, и я выбрала темно-вишневый.

Видимо, она права: требуется много времени и труда, чтобы следить за телом, чтобы быть девушкой. Иногда мне кажется, что это слишком трудно, и мне лень этим заниматься. У меня коротко пострижены волосы, и если я не в школьное форме, то ношу джинсы, мужс­кие рубашки и кроссовки. Мне нравится принимать ванну, но все остальное – выщипывать брови, бриться, подводить глаза – нет уж, мне хватает и того, что я смотрю, как это делают Кэт и Жизель. Я помню, мне было лет семь, я сидела на плетеной корзине для белья в нашей общей ванной и смотрела, как Жизель красится. В старших классах она часами просиживала перед зеркалом, но теперь стала больше похожа на меня и не тра­тит столько времени на то, чтобы хорошо выглядеть. Но одну-единственную уступку она делает – умывается и выщипывает брови.

– Разве тебе не больно? – спросила я ее, когда она сосредоточенно дергала брови.

– Жутко больно. Даже не вздумай выщипывать брови или бриться. Если кому-нибудь и можно без этого обой­тись, так это тебе.

Мои ступни достаточно размокли, чтобы привести их в порядок, но мне лень, поэтому я включаю горячую воду, она плещет мне на ноги, омывает ссадины на лок­тях и коленях, потом я свешиваю ноги с края ванны. Руками я сжимаю живот, делаю ромб из кожи и думаю, что некоторые подружки Жизель прокололи себе пупки и на моем пупке пирсинг тоже смотрелся бы неплохо, но мама, скорее всего, прибьет меня, если я вытворю что-нибудь в этом роде. Потом я сунула в себя палец, чув­ствуя, какая я тугая и теплая. Я чувствую нежную кожу вокруг отверстия вагины; у нее есть название, смешное какое-то, девственная плева. Столько шуму из-за тако­го маленького кусочка кожи, из-за которого у женщины всего-то раз в жизни течет кровь. Жизель сказала мне, что в Китае некоторые женщины мажут себя яичным белком, чтобы сделать вид, будто они девственницы. Мне моя нравится. Я чувствую, как она раскрывается, когда я растягиваю ноги перед бегом. Интересно, мож­но ли ее найти после того, как у тебя был первый секс.

Спрошу у Жизель. Наверняка она будет смеяться и от­колет какую-нибудь тупую шуточку.

«Это же не плацента. Ты что, хочешь ее зарыть? " Может, и хочу, не знаю, скажу я. Из-за секса подни­мают столько шума, что создается впечатление, будто нужно как-то отметить такой знаменательный случай.

Теперь вода в ванне совершенно остыла, но мне все равно не хочется вылезать, поэтому наполовину от скуки, наполовину из любопытства я проталкиваю палец глубже и двигаю кончиком. И когда вынимаю его, вдруг чувствую толчок удовольствия. Повторяю еще раз.

Эй, это же маленькая кнопка, крошечная электрическая кнопка. Тогда я шире развожу ноги, нижняя часть тела чуть поднимается над водой, спина выгнута, и я повто­ряю, пока меня не охватывает изумительное чувство.

Вдруг по какой-то ужасной причине у меня в голове возникает лицо Сола, не тело, не руки, а его улыбающееся, застенчивое лицо. Его иссиня-черные глаза бегают по мне, как это бывает перед тем, как он собирается пошу­тить. Чем больше я стараюсь мысленно прогнать его глаза, наблюдающие за мной, тем яснее я их вижу, и скоро я бросаю это дело и представляю себе, как он смотрит на меня в ванне, как соблазнительно я выгляжу, когда мои колени подняты вверх, волосы намокли и облепили голо­ву. Чем больше я разбухаю и намокаю, тем шире становятся его глаза, пока его лицо не пропадает совсем, или, может быть, его снес поток крови, ударивший от мозга до низа живота.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.