Танец свершения.

Тристана снедала жажда. Подло, нечестиво, надрывно.

Ибо закат, погружаясь в курчавый мрак у самого горизонта, предвещал прохладу ночи; ибо волны осеннего моря, разбиваясь о борта ладьи, брызгами оседали на сапогах; ибо недостатка в воде, надушенной лепестками роз, приправленной хмельным виноградным соком, наконец, чистой, студеной, ключевой, не было.

- Эй, Тристан, лишь дождись ночи, - подло шептала жажда.

- Эй, Тристан, только наклонись за борт, подставь лицо влаге
моря, - нечестиво советовала жажда.

- Эй, Тристан, просто вели принести флягу самого лучшего вина, - надрывно вопила жажда.

Быть может, уже тогда Тристан знал, что мучает его иная жажда.

- Эй, Изольда, - окрикнул он златокудрую девушку, что стояла поодаль, грустно всматриваясь в таящие берега былой родины, - тащи сюда ваше хваленное ирландское пойло!

Или не знал?

- Брунгильда, вина господину! - разнесся по палубе елейный голосок Изольды, заставляя няньку тотчас бежать в трюм, да так, словно гнались за ней тысяча чертей, принуждая гребцов с удвоенной силой налегать на весла, да так, словно иначе гореть им в вечном пламени, неволя вздрогнуть Тристана пониманием следующего мига, его неизбежностью.

Поступь Брунгильды тяжела. Величие гор в сравнении с ней - ничто, бескрайность моря - пустяк, ценность человеческой жизни - медный грошик.

Поступь Брунгильды - набат. Скрежет волн о борот корабля рядом с ней - шорох вдали, сиплое дыхание гребцов - трель поперхнувшегося соловья, всплеск, окрик, скрип палубы - мало, малость, ничтожность.

В поступи Брунгильды - судьба. Чья-то никчемная, надушенная чужими разочарованиями судьба. Сравнимая лишь с пустотой и вечностью одновременно, с тленом и миром вокруг, с всплеском моря и всхлипом мертворожденного младенца. Находящая себе место лишь в безумном ряду отсутствия смысла, порочности бытия, следующего шага.

В руках Брунгильды медный кубок. В глазах Брунгильды затаенный искус. В самой Брунгильде нет ничего.

Будто бы пустой человек.

* * *

Никогда еще Тристану не хотелось так пить. Виноваты в том были сухой, сдобренный осенней пылью воздух, насмешки мальчишек над сокровенностью рыцарской доблести и сам Тристан. Возможно последний больше других. Ведь это именно он, заслышав как дети дворцовых слуг гоготали над свежим анекдотом про славного рыцаря Ланселота, испросил дозволения у Гемма, учителя светских манер, сделать небольшой перерыв для справления низменных нужд. Получив кое, тут же покинул учебный факторий и выскочил во двор.

-... леди Гвиневера в очередной раз предпочла достоинство
сэра Ланселота своему мужу. Ибо кому, как ни ей знать: кто здесь
первый рыцарь? - закончил конопатый паренек и растянул щербатый рот в многообещающей ухмылке.

- Еще Пит, еще! - хором заголосили дети.

- Да ну вас, вы ж не смеетесь! Не буду вам больше ничего рассказывать!

- Что ты, что ты, они взавправду смешные, просто это мы малость недопоняли.

- Эх, мелюзга, - вздохнул Пит, сын конюшенного Горвенала,
возвышаясь над обделившей его пацанвой не больше чем на пол головы, да и то, благодаря тому, что единственный из всех носил
деревянные штиблеты. - Ну да ладно, слушайте. Проснулся как-то сэр
Ланселот, а вокруг одни свиньи...

Но дорассказать эту историю Пит не успел. Да и, как оказалось, некому. Причиной тому был выскочивший невесть откуда Тристан, как всегда красный, насупившийся, и, как всегда, собирающий отстаивать честь якобы оскорбленного сэра Ланселота. Что с того, что заступник ни ростом, ни статью для своих семи лет не вышел, тому же Питу в деревянных штиблетах еле до плеча доставал, все же будущий господин, да и норов - дурнее не придумаешь.

- Кто посмелел?! - рявкнул Тристан.

- Вы бы, ваше заплетыкость, шли к Гемму скороговоры шлифовать, неча тут мальцов распугивать.

Тристан еще сильней побагровел и, сжав кулаки, без раздумий двинул в сторону обидчика. Он хорошо знал, что ввязывать в перепалку с сыном конюшенного бесполезно, да и себе дороже. Потому доказывать свою правоту старался не на словах, иначе.

Получалось редко, а, если честно, - никогда.

- Холоп наглюченный!

- Эй, пацаны! - позвал шантрапу конопатый вожак. - Вылезайте из-за поленицы, наш языкатый господин снова по шее просит.

Разбежавшаяся детвора не заставила себя долго упрашивать. Потеха обещалась быть веселой, может не такой смешной, как исто-рьицы того же Пита, но зато более понятной и уж тем более привычной. Да и когда еще потомственному холопью выпадет шанс надрать уши собственному господину. Что с того, что будущему, что с того, что хлипкому, да гутоперчивому? Да и по шее получить за такое не от кого - взрослых на горизонте не видать, а Роальд, отчим Тристана, за пасынка заступаться не станет. Напротив, накричит на бедолагу, что, дескать, пора уже тому научиться постоять за себя, и для пущей науки добавит пару оплеух.

Кулаки Тристана нещадно колотили воздух, тогда как его противник, ухмыляющийся и довольный забавой, извернувшись ужом, метил последнему ногой в мягкое место.

Пит в отличие от господского пасынка мазал редко.

- Ату его, братцы, ату! - набросилась на упавшего заступника рыцарской чести гогочущая шантрапа.

- Не сметь! - голос Тристана неожиданно сорвался на визг. -
Не сметь, кому говорено!

- А ну, погодьте, - скомандовал Пит, - враг наш вреде пощады просит?

- Не-а, - гоношились раззадоренные пацаны, - с чего ему канючить перед нами, он же колено господское, ему не положено.

- А я говорю, погодьте! Погодьте, щас наш Тристанчик слезу
пустит.

Тристана било мелкой дрожью, подбородок предательски морщился, глаза наполнялись влагой. Действительно, вот-вот разревется, вот-вот...

- Я только хотел просить вас проявить больше уважения к сэру Ланселоту, - давясь обидой и унижением, из последних сил сдерживая слезы, сказал Тристан. Сказал на удивление хорошо, чисто, без коверканья слов просторечными опусами, именно так, как требовал того учитель Гемм.

Но никто из детей, а уж тем более сам Тристан, не заметили этого. Как и того, что нечто иное, нежели покорное согласие с прозвучавшей просьбой, выглянуло из-под влажных век мальчика. Выглянуло всего на мгновение, а после бежало, спряталось в самые потаенные уголки рассудка Тристана. Чтобы упокоиться там до поры, когда сможет восстать полновластным хозяином плоти Тристана, его безграничной души, а может и всего мира.

Когда-нибудь так и случиться, когда-нибудь... но не сейчас. Сейчас бы справиться с дрожью обиды, сейчас бы удержаться от слез унижения, да собрать остатки сил и съездить по наглой, ухмыляющейся роже Пита.

- Что ж, - откликнулся конопатый вожак, - проси. Пусть просит,
верно, пацаны?

- Нехай просит, а то мы его… а то мы ату его, ату!

И Тристан попросил.

Да так, что опухшее запястье, к огорчению учителя Гемма, еще неделю не могло держать перо; да так, что разбитая губа, на радость отчима, не позволила тому высказать недовольство пришедшей в негодность рубахой; да так, что остановить его смогло лишь подхваченное Питом полено, сообразившим, что нынче разъяренного Тристана не сможет успокоить и вся пацанва, хором навалившаяся на будущего господина.

Очнулся Тристан под заупокойное причитание учителя Гемма, склонившегося над ним в самом центре двора, в месте недавней потасовки. При других обстоятельствах столь уважаемый магистр светских манер, стоявший на коленях в пыльном мареве, вызвал бы у Тристана удивление, но в данный момент все его мысли занимало другое.

- Пить, - попросил он охрипшим голосом, - господи, до чего же хочется пить.

- Сейчас, мой мальчик, сейчас!

Учитель Гемм вскочил и умчался в сторону кухни. По дороге отряхиваясь и благословляя господа страдающего, что тот не позволил пасынку досточтимого сэра Роальда променять его семинарий на райские кущи. А перед тем как скрыться за углом учебной фактории, трижды перекрестился и оглянулся убедиться, что мольбы не напрасны, что его подопечный по-прежнему там, где его и оставили. На какой-то миг набожному учителю показалось, что Тристан, приподнявшись на локте, кричит, чтобы тот поторопился. Чего и не преминул выполнить.

Тристан же силясь справиться с тягучей болью, донимающей его

вокруг опухшего уха, действительно приподнялся, но только те слова, что он смог прохрипеть, очень отличались от всего, что ожидал услышать учитель светских манер.

- Давай, старый козлище, тащи сюда самое лучшее пойло!

С тех пор многое изменилось.

Тристан никогда больше не огорчал слух Гемма крошевом слов, и даже, чего от него никто не ожидал, к концу обучения сложил пару неплохих од, посвященным доблестному рыцарю Ланселоту. Правда, молодой господин стал позволять себе выражаться не совсем богоугодно, так это дело уже второе, с которым хорошему учителю справиться, что ивовый прут о спину нерадивого ученика переломать. Да и с отчимом отношения у Тристана наладились. Осмотрев ссадины и потери в одежде пасынка, сэр Роальд, не без довольной улыбки, велел отвесить двадцать плетей отцу покаявшегося Пита, Горвеналу, а после призвал того к себе. Говорят, конюшенный ушел от господина с кошелем, набитым серебряными монетами - по одной за удар плетью, - и с обещанием взять на обучение мужеским премудростям Тристана, да спрашивать с него не меньше, чем с собственного сорванца.

Так Тристан попал в ученики к Горвеналу, а Пит из вечного врага и насмешника превратился в лучшего друга. Когда же настало время рыцарю Тристану пуститься на поиски еще не свершенных подвигов, оруженосец Пит отправится с ним.

* * *

- Никогда, дружище Пит, мне не хотелось так пить, - сказал
Тристан и посмотрел вверх в безоблачное небо, которое еще минуту
назад шипело бурей, курчавило брови грозовыми тучами, бесновалось
тысячами серебристых молний, норовя задушить, навалиться
всей своей тушей на самого печального из всех рыцарей, поглотить
его, испепелить.

Почти так же как тот дракон.

Почти так же, как и тот дракон, за смерть которого глупый король ирландский готов был погубить деву Изольду, отдав ее тому безумцу, что отважиться выйти на Красный берег, а после вернуться оттуда, неся на плечах голову чудовища.

Сейчас голова обезображенной глыбой валялась у ног Тристана, таращась единственным уцелевшим оком туда же, куда и Тристан - в безоблачное небо.

Вначале это место показалось Тристану и Питу воплощением адских врат, что распахнулись перед ними в наигранно добродушных объятиях, одновременно зовя и предостерегая идти дальше.

Ни на миг не задумываясь, рыцарь и его оруженосец выехали на берег.

Воняло гнилью и чем-то еще.

Каменистый пляж, отзвенев цокотом копыт у вершины холма, противно захлюпал наносами буро-зеленых водорослей у самой воды.

Первым на землю спрыгнул Пит, чуть не поскользнувшись на маслянистой булыге.

- Дьявол! - выругался оруженосец, и было хотел добавить несколько крепких слов вдогонку, как почувствовал руку господина на плече. Рука мяла кожаный погон куртки, рука звала к тишине,
настойчиво, требовательно, готовая в любое мгновение обратиться
тысячным молохом плоти нерадивого человека, человека - раба. Пит
ненавидел такие мгновения: когда Тристан в ожидании битвы, переставал различать что-либо вокруг, лишь плоть, - живущую по его воле,
доживающую по его воле последние мгновения, - плоть врага. Когда
господин сходил с ума, тихо, слишком тихо, ненормально. Когда господин становился господином.

Тристана била дрожь, накатывало дурнотой, бросало в пучины гнева, нетерпения, удара-победы, удара, способного расколоть мир-разум на множество кусочков, сделав его снова нормальным, слишком нормальным, тихим.

Тристан всматривался в пучины хмари морской, в накатывающиеся на берег волны, ища в них очертания твари, мерзости, дракона... и не находил.

Безумие взвыло, подернулось разочарованием и всем своим неистовством набросилось на самого Тристана, что посмел так не вовремя явиться к битве.

Пит почувствовал, как ослабли тиски пальцев господина, обернулся и увидел, как того повело в сторону, наклонило и понесло вниз. Но на то он и оруженосец, чтобы поспеть во время, чтобы подхватить, оберечь своего рыцаря от совсем не доблестных ссадин и синяков, чтобы стать маленьким щитом рухнувшего Тристана хоть на миг, хоть до самой смерти.

(После пришел страх, что длился целую вечность, до появления дракона).

Пит, обеспокоенный беспамятством Тристана, быстро сварганил костерок и в маленьком чугунке накипятил воды для настоя полыни и трифоли, чей аромат способен вернуть к жизни даже мертвеца. А уж обморочного господина и подавно. Чай, не впервой. Разве что за тем исключением, что подобные оказии случались в обстановке более располагающей к излечению, да по обычаю после, а не до великого подвига. Неровен час, выскочит чудище морское и потопчет безвольного рыцаря и его оруженосца. После поминай как звали.

Пит пододвинул котел с настоем поближе к Тристану. Сам же сел между ним и скребущимся в кромку берега океаном, перехватив покрепче господский меч - так, на всякий случай, - зная, что настоящие оружие в сражениях с нечистью - лишь безумие Тристана: тихое, слишком тихое, ненормальное. Да и негоже оруженосцу задумываться о геройствах, ибо он только щит своего господина.

В вечности, до появления дракона, Питу мерещился чей-то страх, всецело чужой, непонятный, лишь на мгновение становящийся собственным. Тогда, и только тогда, приходилось сражался с ним, то побеждая, отбрасывая коварного противника в морскую пучину, то отступая в воспоминания о доме, о родителях, о конопатой, полнобедрой Дженни, но никогда дальше распростертого у гаснущего костерка Тристана. Оттуда несло полынью и трифолью, объединенная вонь которых была сильнее мускуса страха. Страха, который притворялся ничьим.

(Иллюзия победы отвергала случай, мня себя полной, безоговорочной, великой).

Под ароматы мерзости Тристану снилось, что он дракон. Большой, красивый, умный и немного несчастный. Ибо слишком много охотников приходило за его головой. Ибо слишком многим приходилось отказывать, втаптывая их в месиво песка и полусгнивших водорослей. Ибо это всегда расстраивало.

Уже более месяца его берег не знал хруста смятых костей, воплей во спасение химер-душ, ярости, ненависти и прочего орудия людского. Глупые, ой, глупые вассалы гордости и тщеславия, с их смехотворной броней, ломкими копьями, тупыми мечами. Наскакивали, нападали, обрушивались, и - непременно, разбивались о его переливчатую чешуйчатую шкуру грифа. А потом бежали от взора красных медвежьих глаз, от острых, заточенных о сам драконов камень когтей льва. Бежали недолго. Не дольше криков отчаяния, не дальше пропасти забвения, не больше шага назад к смерти без славы, без свершенного подвига.

После дракона долго мутило.

Нет, не от человечины, такой гадости он не ел, зная, что на вкус она хуже зловонья бешенной каракатицы, мертвецов дракон старательно спихивал в воду, предавая рокочущему прибою возможность давиться этой дрянью. Его мутило немного от ненависти, немного от презрения, немного от непонимания, и всецело, определенно… от их притворности, наигранности. Ибо ни одно из этих чувств никогда не было настоящим.

Ненавидеть можно только равных, презирать – достойных, не понимать – мудрых. Другого дракона, другое чудовище. Не человека.

Его можно только жалеть, до дурноты, до вонючего выташнивания рыбьей тухлятиной, до жалости к самому себе.

Какая-то из жалостей мнилась дракону почти настоящей.

Эти двое явились иными.

Принесшие на его берег не отчаяние, но странное равнодушие к исходу предстоящего сражения, обронившие ненависть где-то бездумно, далеко, подменив ее хладным намерением заглянуть в глаза смерти, познать ее. Не пряча страх за глумливой яростью, они пришли иной поступью, иным взором, иным безумием…

… тихим, слишком тихим, ненормальным.

Пришли сразиться не с морским чудовищем, - со страхом.

Убивать его, умирать вместе с ним.

Делая его своим, делая его собой, - человеком, драконом – не важно…

Главное, после насладиться бездыханностью и того и другого.

Главное, после покинуть это место.

Не человеком, не драконом – иным.

И медвежеголовый испугался, заражаясь дрожью у того, что, неуклюже стиснув рукоять меча, сидел у коптящего костерка, между дремлющим безумием и рокочущим прибоем.

(Дрожь натиском безысходности возвестила о начале битвы).

О, человек, топчущий землю, дышащий прозрачным зловоньем мира, омывающий ноги в мировом океане, зачем ты приходишь сюда, зачем преисполняешься безразличием, зачем всматриваешься в пучины темных вод? Неужто затем, чтобы найти меня, чтобы обозвать меня этими глупыми словами - дракон, чудовище, враг? Неужто действительно хочешь поздороваться с самой смертью, а после обмануть ее, заморочить? Веришь ли ты, что она настолько глупа, что не различит, кто я, а кто ты? Нет, нет!? Тогда зачем ты врешь, что не видишь меня, затаившегося у самого берега, на мелководье, готовящегося, готового выскочить на берег и закружиться в коротком танце битвы? Зачем ты растягиваешь нить времени, презрев даже мысль, что она может когда-нибудь не выдержать и порваться? Зачем нападаешь на самого себя, зачем притворяешься мной, зачем поддаешься этому ненормальному безумию?

(Дрожь прибоя брызгами никчемности напоминает, что битва давно уже начата).

Человек снимает с себя все, оставляя только крепкое копье в левой руке, оставляя за спиной брань второго, чем-то отдаленным похожего на него существа. Струпья слов слетают с уст, мешая ржавчину когтей дракона, яд его слюны с беспечностью голого дурня. Но тот нетерпеливо отмахивается от лишности слов, зачерпывает горсть песка и мелких камешков, а после проводит всем этим по щеке, оцарапывая ее до крови, смеется.

- Кто поверит герою, что, победив чудовище, останется без единой царапины?

Смеется.

Поднимает копье чуть выше головы и неспешно бежит к воде, всем своим видом готовый сразиться с самим океаном... Если вдруг никто не выскочит из пучин и не преградит ему путь.

Ну...

Ну же!

Волна изгибается шипастым горбуном, замирает на миг. Словно раздумывая, куда ей податься? Быть может, лучше наплевать на извечное стремление обрушиться на берег, раздробить его на миллионы песчинок, забыть о гордости и рвануть прочь? Чтобы безумец человек никогда не нашел ее, раствориться, затеряться среди бесчисленного множества капелек великого трусливого океана. Чтобы сумасброд дракон никогда не смог разыскать пути обратно, к этому насквозь провонявшему предательским спокойствием берегу.

Ну...

Скорей же!

Но волна так и не успевает решить, как быть ей. Миг размышлений разверзается чешуйчатой тушей, громада вод рушиться вниз, разбиваясь там, об илистое дно предопределенности. И вместе с тысячью брызг над самой кромкой земли показывается медвежья морда чудовища, что рокотом негодования скалиться в сторону голого человека.

- Кто поверит в дракона, что пав от руки героя, не оставит на его теле ни царапины?

А еще через мгновение рокот и смех сливаются воедино, на малой кромке воды и суши.

Берег ёжиться, наблюдая за ответом моря на безумствования дракона - человека:

... чернь вод, собираясь в курчавые завитки гнева растущие вверх, проливается вниз черным дождем...

Берег таится, предвосхищая ответ неба на неистовую битву человека - дракона:

... свет меркнущего дня крошиться искрами негодования, вытягиваясь проволокой молний...

Берег бежит в ужасе от ответа земли на смерть кого-то похожего на человека, но с головой медведя, с красными глазами, полыхающими как уголья в печи, с двумя рогами во лбу, с длинными и мохнатыми ушами, с львиными когтями, со змеиным хвостом и с телом чешуйчатого грифа.

... с хрипом валиться на бок человек, молча вскрикивает о пощаде, громко шепчет проклятия, крошатся когти дракона, робко встает на дыбы, стыдливо ластиться к земле...

Берег ломает стальное копье о стекло чешуи, берег скалит глиняные зубы, берег древом меча замахивается на себя, ничтожный человек проникает внутрь великого дракона, дракон-падальщик поглощает человека-вселенную.

Один убивает другого.

Один умирает прежде другого.

Разбивая единое сердце сражения пополам.

Дробя единый дух битвы на две половины.

На человека и дракона.

На мертвеца и... мертвеца.

(Дрожь вторгается в чертоги отчаяния предвестником битвы, той самой, что вот-вот начнется).

Бесновался прибой о каменистый пляж, хмурило небо брови туч, а Тристана мутило, выворачивало наизнанку. Расторопный Пит вмиг оказавшись подле господина, помог тому сесть и направить остатки завтрака, волнами рвущиеся прочь, от шерстяной хламиды одеяла. Поди потом отстирай.

Тристан поморщился, вытер рукавом и без того засаленной походной куртки кислый размет вокруг рта и первым делом опрокинул котел с вонючей жижей. Не злобливо, но достаточно сильно, так что тот, перекувыркнувшись несколько раз, жалобно звякнул об илистую булыгу и остался лежать подле, демонстрируя всем сочувствующим мятый бок. Ничего, заботливый Пит обязательно его выправит, - после. Надо лишь набраться терпения и дождаться, когда оно наступит -это после.

- Уходи, - прохрипел Тристан. И оттолкнув радивого оруженосца, добавил, - забери лошадей и спрячься где-нибудь. Я тебя позову.

Повторять не пришлось. Пит торопливо ретировался, пообещав себе, что привяжет коней вон у того дерева и вернется помочь Тристану. Обязательно.

Деверево было слишком далеким.

Обещание оруженосца напрасным.

Битва странна и скоротечна.

Тристан остается один. Даже безумие, поджав хвост, спешно удаляется прочь. Предательское спокойствие завладевает человеком, быть может, то самое, что еще мгновение назад наполняло маленький мирок прибрежья, что покоился внутри другого - большого, неспокойного.

- Он уже мертв, - шепчет спокойствие.

- Кто? - появление тщетности вспышки-вопроса.

- Ты.

Понимание меркнет, бежит вслед безумию, торопиться догнать, слиться с ним воедино. Что ж, пусть его.

Пустая оболочка, некогда бывшая человеком, срывает с себя одежды, набухает решимостью, готовиться стать чудовищем, ради победы над другим чудовищем, ради того, чтобы уже скорее наступило.

Тристан берет в левую руку копье, другой зачерпывает полную горсть песка и мелких камней и зачем-то проводит ею по лицу, оцарапывая лоб до крови. Теплая жижа, сочится из ран, собирается на кончике носа в пузатую каплю и грузно срывается вниз. Но прежде чем она успевает расплескаться маленькой лужицей жизни у ног странного рыцаря, берег захлебывается неистовством.

Небо разверзается проливным дождем и веером белесых всполохов жалит воды. Океан сутулиться, бьет в каменный остов земли, побуждая того рассердиться, ответить. Утробный бас земли отзывается гневом, громче гула стонущих волн, немногим тише небесного барабана грома.

И среди всего этого сидит Тристан.

Не человек - убийца. Знающий о неминуемости чьей-то смерти, позволяющий безразличию путаться в определении, чьей именно.

Одно чудовище скоро убьет другое.

Уже очень скоро.

Вечность ожидания длиться не дольше половинки удара сердца.

Горбатая волна нависает над берегом, на миг замирает в притворной нерешительности, после рушиться вниз. С чудовищным грохотом, со всплесками-драконами брызг.

Тварь морская выскакивает на берег и направляется в сторону Тристана. Ступает неторопливо, нехотя, словно знает, что произойдет в конце этого пути.

Копье, вырвавшись из тисков спокойствия, гнилозубой змеей, способной лишь на один, последний укус, устремляется прочь.

Дракон поднимается на задние лапы, гнет шею в отчаянном клекоте, и, железом когтей срывая чешуйчатый покров у себя на груди, обнажает кровоточащую плоть. В том месте, где ближе всего добраться до сердца.

Копье жалит до боли, до одури, до самой смерти.

Чудовище, словно поскользнувшись на мокром камне-голыше, валиться на спину, агонизирует в предсмертных корчах и замирает.

Но Тристан не видит всего этого, он поднимается, поворачивается к умирающему дракону спиной и уходит прочь. Прочь от этого берега, от такой чуждой и одновременно своей смерти, от копья предопределенности, что так легко выскользнуло из его ладони. Быть может, он успеет догнать бежавшее безумие, сладкого яда которого сейчас очень не хватает. И, наверное, уже никогда не хватит, потому что уже наступило.

Пустая оболочка покидает это место. Оставляя там, на берегу дух рождающегося демона.

Не человека, не дракона - иного.

Чтобы после вернуться, чтобы после стать им.

После, после...

- Никогда, дружище Пит, мне не хотелось так пить, - говорит Тристан и всматривается в безоблачное небо, которое еще минуту назад шипело бурей, бесновалось тысячью серебристых молний, норовя задушить, навалиться всей своей тушей на самого печального из рыцарей, поглотить его, испепелить.

Но не сейчас.

Сейчас наступало время спрятаться, затаиться, не ведать...

Как Тристан, похожий больше на шалого дровосека, рубит плоть застывшего дракона, размахивая топором над плахой-берегом. Как во все стороны летят чешуйки-щепки, как сочиться зеленоватая, густеющая жижа, заливая собой бурую гниль водорослей.

Сейчас наступало время трепетать, страшиться, ужасаться...

Тому как Тристан припадает к выщербленной плоти морского чудовища и лакает яд его тела, пока тот не успел затвердеть, пока тот еще способен вытравить остатки хоть чьего-нибудь существования.

Сейчас наступало время проклясть паскудство памяти и никогда не вспоминать...

О том, как руки перепачканного чужой жизнью рыцаря тянуться к горлу оруженосца, как рвут жилы, сминают позвонки. О том, как воздух дрожит от хриплого булькающего всхлипа, от натужного хруста костей. О том, что Тристану хватает одного взмаха, чтобы отделить голову Пита от падали его тела.

-... никогда еще... дружище...

Сейчас не видеть, не слышать, не знать самое время.

Тристан склоняется над обезглавленным трупом и, подставляя ладошки лодочкой, пьет иной напиток, - жадно, взахлеб. Когда же и этот сосуд иссякает, он стискивает обрубок шеи мертвеца и душит того. Выдавливая остатки влаги, остатки былого человека. А после падает на колени и одними губами тянет кровь из набежавшей лужицы, до самого нестерпимого скрежета песка на зубах.

Когда же Тристан поднимается, в его глазах можно увидеть все что угодно, кроме безумия. Которое он так и не смог обрести вновь, - ни в крови человека, ни в яде дракона.

* * *

Изольда аккуратно берет медный кубок из рук Брунгильды и протягивает его Тристану.

- Вот, твое пойло великий убийца, вор и глупец! - говорит она
так тихо, что Тристан невольно вздрагивает и неумело, скомкано гонит прочь тень ужаса, за секунду до того, как принимает подношение из рук Изольды.

- Вот твое пойло великий убийца, вор и глупец! - говорит она
так громко, что никто, даже Тристан не слышит ее, лишь невольно
ежиться от налетевшего невесть откуда ветерка, да неумело, скомкано гонит прочь заблудшую так далеко от берега мошку. За секунду до
того, как возьмет вожделенный сосуд из побелевших рук Изольды.

Где-то, напоминая о себе простуженным басом, скрипит уключина, в пол голоса матерятся гребцы, разгоняют повисшую тяготу тишины, что песней утопшего менестреля захлебывается данным мигом.

Вечерние сумерки, так давно и старательно натягивающие на себя одеяло из серой ваты туч, вдруг замирают. Чтобы погодя одуматься, отодвинуть подальше теплую перину, подменив ее на легкую, полупрозрачную простыню звездного неба. Чтобы дать возможность всем желающим лучше рассмотреть, что происходит на одинокой галере, проклятой щепой болтающейся в холодной воде северного моря. Скоморохи-волны, игриво щекотавшие лохмотья водорослей поселившихся на покатых боках галеры, бросают былые забавы. Чудовищная тщета внезапно наваливается на них, разлаживает ветхим папирусом по водной глади, давит все недовольства вниз, ко дну морскому. Чтобы никто не смог всколыхнуть, расплескать полную чашу чьей-то великой, и в равной степени ничтожной, судьбы.

- Все или ничего? - спрашивает Горвенал.

- Мир когда-то был великим ничто, - атакует Тристан.

- Когда-нибудь весь мир станет еще более великим ничем, -
парирует Пит.

- Конечно же, все, - бьет наотмашь один.

- И желательно немедля, - бьет наотмашь другой.

- Все - это единственная недостижимая цель, ничто - единственное, что действительно принадлежит нам, - разнимает драчунов Горвенал. - Не соглашаться с этим - проклятие, данное человеку по рождению.

- Нет, - заходятся в танце поединка мальчики.

Лицо учитель касается улыбка. Та самая, что больше похожа на тень еще не случившейся беды.

Из всех уроков этот Тристан запомнил меньше всего. Да и зачем, забивать себе голову всякой ерундой, когда у тебя и так все есть, дом, мама, друзья, - попробуй отними, самим мало! Глупый учитель, нам ведь, - тем, кому мало, - только свисни - мы еще больше навоюем, захватим. Само собой по-честному, по рыцарски, не хуже самого Ланселота.

Из всех уроков этот Тристан ненавидел больше всего. Когда подвыпивший отчим показывал наследный документ, в котором о нем упоминалось самую малость, ни земли, ни дохода; когда мама, успев родить Роальду законного наследника, не перенесла тяжбы и умерла. Когда друзья дразнили бастардом, а потом наваливались всей гурьбой, лишь бы хоть как-то удержать бешенного Тристана, который медленно, но верно становился никем, властелином ничто.

Из всех уроков этот Тристан выучил лучше других. Когда под гиканья базарного люда Роальд объявлял, что, наконец, удостоившись рыцарского звания, доблестному Тристану пришла пора покинуть отчий замок, дабы эту самую доблесть и завоевать, в смысле оправдать. А после выкатил два бочонка эля, чтобы народ порадоваться известию не забыл. Пили, радовались, не забывали. За юного сэра, за его великие подвиги, за коня резвого, оруженосца, - как бишь его? - верного, за копье крепкое, за девок жарких... что? рано!? нашему рыцарю в самый раз! Это пили. Тому, что сегодня базарный день, тому, что бочонков не один, а целых два, тому, что у Роальда еще наследник на подходе, которого тоже когда-нибудь обмывать, в смысле, в путь-дорогу провожать. Этому радовались. О том, что слишком молод Тристан для рыцарского ордена, а уж тем более для самостоятельных странствий, о том, что не успеет он до более-менее приличных подвигов добраться, разбойнички, которых в округе развелось тьма, обберут на первом же перекрестке. Этого не забывали. Тихо так, про себя.

Из всех уроков этому Тристан учил других гораздо охотней. И тех, кто пытался заглянуть в его не слишком толстый кошель, и тех, кто смеялся над его пегой лошадкой, дурашливым оруженосцем, скудным доспехом, но в особенности тех, кто не видел за юностью и худосочностью Тристана его истинного норова. Такие глупцы вязли в бешенстве юного наставника, в лужах собственных испражнений, в клекоте раскуроченных боков, рваных глоток. Такие глупцы скоро научились обходить его стороной.

Тристан же тем временем постигал искусство драться за деньги, служить не самым чистым на руку господам, убивать быстро, беззлобно. Одним словом совершать то, что привычно именовалось подвигом. Иногда у него появлялось что-то похожее на дом, - Тристан называл это временным пристанищем, - друзья, - чаще попутчики, - семья, - на одну ночь, реже на две. Появлялось, чтобы тут же раствориться, исчезнуть. Чтобы не успеть потерять, чтобы снова не стать ничем , властелином никто , чтобы эти крохи вдруг не обратились всем, что у него было, невозможным, невыносимым всем . Потому что там, в бесконечном завтра его ждали десятки сражений, тысячи сраженных, множество затравленных грифонов, вервольфов и прочей нечисти, поединки с достойнейшими рыцарями, слава и доблесть. И там, на самой вершине обозримого мира, Тристану суждено стать великим властелином всего этого. Там когда-нибудь все это закончиться, он сможет остановиться и сказать: «хватит, у меня есть всё! »

Грезилось так, именно так мнилось.

Но всегда за десятками, тысячами сражений появлялись новые битвы, новые противники, мир, девкой трактирной, все шире раздвигал границы. Ненасытная бесконечность смеялась в лицо, напоминая о том треклятом уроке Горвенала, заставляя рычать, сходить с ума сэра ничто , все чаще задумываясь о тщетности бытия, о желанном искуплении смертью.

Две ласточки судьбы, золотой волос Изольды, морское чудовище - явились как нельзя кстати.

Снарядил галеру Тристан, поклонился королю Марку, у которого к тому времени находился в услужении, пообещал привести в его опочивальню желанный трофей. И отправился в далекую Ирландию, к самому последнему пристанищу своего земного пути.

Ибо таковым было истинное желание рыцаря. Ибо там он видел возможность избавиться от той малости ничто , что звалась Тристаном. Наконец перестать метаться между иллюзией пустоты и самой пустотой, между обманом, марой, вымыслом самого себя, между никто, между ничем. Оставить после себя лишь стыд поражения, позор не свершенного подвига, а после рассмеяться во чрево пустоты, войти в ее лоно пустышкой, наполнив вечность безмолвием и тьмой. Обратиться падалью на чужом берегу, чтобы кто-нибудь хоть раз смог сказать о нем, - это все что осталось от Тристана.

Все или ничего?

Тогда Тристан не понимал между ними разницы.

А сейчас не знал даже того, жив он или мертв?

Возможно и то, и другое верно.

Возможно это ерунда, особенно когда ты пресыщен, переполнен безразличием. Когда единственного взора, жеста, шага более чем достаточно, чтобы иссушить океан, смять землю в пыль, в прах, сорвать звезды с небосклона, растерзать на части богов, растоптать человека. Сделать все, что захочешь, потому как больше нет никакой разницы между тобой и миром вокруг.

Когда все что тебя окружает – ничто.

Когда безразличие - это ты.

Кубок взят. Медный, потертый, перепачканный зеленцом едкого времени. Взят из белоснежных ладоней печальной Изольды. Украшенный сюжетами падшего величия Римской империи, тяжелый, прочный, убийственно полный.

Кубок взят.

Лицо Тристана преображается. Восковая маска голема растекается оскалом. Страшным, не человеческим оскалом.

Изольда испуганно отворачивается, крик отчаяния душит Брун-гильду, брань гребцов, поперхнувшись притихшим морем, трусливо, уподобившись вывороченной наизнанку звездной россыпи, затыкается тишиной.

Время пить.

Руки Тристана мнут кубок, оставляя на его узоре глубокие вмятины. Шалая мысль вяло ворочается в голове Тристана:

- Что если там яд?

Мнется, налепится, уступает место другой:

- Что если там я?

Рябь зеркала дрогнувшей руки насмешничает, мажет отражение Тристана по краям кубка. Алой пленкой испуганного лика плещется, вбирая в себя крошево мига нынешнего, глупость предыдущего, сизое марево следующего. Рассыпается в тысячи выгоревших огоньков... и еще один - тлеющий.

Поцелуй первых капель терпкого вина горячит не хуже застенчивого прикосновения губ возлюбленной.

Тристан не видит ничего, кроме глаз смотрящих на него из кубка, кроме дикого оскала, притаившегося на самом дне, кроме тысячи мертвых огоньков безысходности... и еще одного - вот-вот запылающего костром предопределенности.

Влага прохладного вина остужает не хуже северо-восточного ветра, спешащего сообщить о приближении сезона дождей.

Отражение Тристана бьется в агонии, заходиться в припадке сумасшествия, пытается отгородиться от демона, что наклонился над ним, вознамерившись испить его до дна.

«Нет, не надо! » - крик тщеты.

Прибой пьянящего вина орошает горло, мчит дальше, несравнимый ни с чем, не похожий даже на самого себя - просто мчит дальше.

Время затаилось, время почти не дышит, время боится спугнуть последнюю алую бисеринку, лениво соскальзывающую с края опустошенного кубка.

Всё .

Тристан падает на колени, заходиться в отчаянной попытке вытошнить проклятое пойло из себя. Неряшливо пытается удержать бегущее вон безразличие.

Не получается.

Ничего не получается.

С треском лопнувшего горнила мятый кубок падет на палубу, ветер, словно очнувшись от векового дрема, без всяких предварительных ласк задирает подол непривычно спокойному северному морю, ночное одеяло неба надвигается, делается совершенно черным, не прозрачным, призрачным.

Где-то скрипит уключина.

Тристан ищет знакомые очертаний созвездий, тех самых по которым сверяют судьбу, предсказывают разлив далекой Белой Реки, по которым возвращаются домой.

Но не сегодня.

Мутит взор ожившая мгла, ставни век сдавливают глаза, силясь выдавить из них хоть слезинку, копошения дум в голове разрождаются паскудной тишиной. Перестук сердца замирает издохшим драконом, вдох не рвется наружу, не спешит обратиться вонью выдоха.

Сегодня Тристану дано увидеть только ее.

Улыбающуюся, дерзкую, нещадно красивую Изольду.

У кромки воды, у самого горизонта смыкаются миры. Живые и мертвые танцуют там танец мглы, не рожденные матерью бьют в дребезжащие бубны, не умершие от руки отца душат писклявые волынки. Там небо утоляет свою жажду, там ворог-океан стремиться прикоснуться к таинству божественности. Там заканчиваются оба мира и не начинается ни один.

Тристан горбится, Тристан прячется от собственного отражения.

- Изольда...

Тристан давиться красотой девы, не может насытиться ею. Ни сейчас, никогда.

-... милая, дорогая, любимая...

Тристан сходит с ума по златокудрой чаровнице, иначе, так не похоже на себя сходит с ума.

-.... - взгляды, вздохи, всполохи восхода нового дня.

Когда ночь остается позади, когда будят задремавших на рассвете гребцов, Брунгильда стряхивает с ресниц останки сновидений. В которых ей мнилась покорность морских драконов и доблестных рыцарей, в которых пред ней склонялись горделивые волны и суровые северные ветра, в которых ей не находилось места от собственного величия. В том сне-неге она поступью судьбы вышагивала по палубе заморского ковчега. В том сне-кошмаре она богом искуса несла дар опустошения.

Не расплескав ни капли, не расплескав...

Красная тень поднимается над океаном, выдавая себя за рассвет, за восход нового дня, но Тристан не верит ей. До холодящего кровь ужаса не верит ей.

Его собственная тень покрывается рябью агонии, давиться пеной припадочного выгиба, бежит, прячется, старается забиться в самый дальний уголок галеры-души, когда слышит приближающиеся шаги. Те самые, что так трудноотличимы от:

фатальности медного кубка,

соблазна терпкого вина,

взора возлюбленной девы.

То Брунгильда несет самое лучшее ирландское пойло, в хрустальном кубке, спотыкаясь и проливая капли хмельного аромата на просмоленную палубу, небрежно... до чего же небрежно.

- Нет, - шепчет, мечтая сорваться на крик, Тристан.

- Нет, - соглашается наглая служанка, ведьмовским жестом
стряхивая хрусталь вина прочь, обращая его в темное марево небосвода.

- Вот, дорогая, накинь, - говорит она Изольде, кутая ее в клетку
одеяла, - таким прохладным утром не мудрено и застудиться.

А после смотрит на Тристана.

Который не видит в ее взгляде ничего, кроме далекого дьявольского безумия, кроме отражения запуганной тени в самом центре чужого демонического неистовства, кроме самого себя...

-.... - прочь отшатывается тишина.

Все или ничего?

- Конечно же, все , - елеем голоса расцветает Изольда, - я отведу тебя таинственной тропой в самое сердце леса Моруа, я расскажу
тебе о людях, прыгающих с высокой башни, я стану для тебя целым,
безграничным миром.

- Ничего , - голосом полоумной мачехи, пытающейся успокоить
плачущего пасынка, вкрадчиво шепчет Брунгильда, - ничего господин,
все обойдется.

Тристан смеется, тихо, про себя захлебывается смехом-плачем, плачет...

А за его спиной отчаянно мечется умирающая тень. Она то стремиться ухватить за хвост ускользающее безумие, то выпестовать тающее безразличие. Но, в конце концов, она замирает, и находит покой внутри пустой оболочки не человека, не дракона, так.

Чтобы наблюдать оттуда за огромным миром глаз, улыбки, золотых волос, чтобы вместе с послушной плотью исследовать холмы персей, долины стегна, кудри леса Моруа.

Чтобы вытравить этот глупый вопрос, заданный некогда учителем Горвеналом, не ведавшим, что ответ на него может занять ни одну жизнь.

Вначале, чтобы понять, что разницы между все и ничего не существует.

Потом, чтобы осознать, что она бесконечно огромна.

* * *

На пасмурном берегу Корнуэльса пляшет Танец Свершенья ведьма Брунгильда. Орет песнь праздную, хохочет. И никто не видит ее, никто не гонит прочь. Ибо нет никого, все отправились в дом короля Марка, плясать свои танцы, горланить свои песни. А даже и забреди кто случайно на берег, вряд ли разглядел бы в странном полуденном тумане призрачный силуэт, вряд ли услышал бы, о чем тот хохочет.

Убит безумный герой, способный карать негодяев, изводить несчастных чудовищ, сокрушать целые королевства.

Умер демон безразличия, могущий одним шагом, одним взором, одной мыслью низвергнуть небеса наземь.

Осталась одна пустая оболочка.

Что по-прежнему и навсегда стоит на просмоленной палубе галеры-души, вглядываясь вдаль, сквозь марево образа Изольды, сквозь волны-изгороди, сквозь небеса прибежища осторожных богов. Стараясь заглянуть за горизонт.

За тот самый, где заканчивается столько миров и не начинается ни один.

За тот самый, где пустая оболочка человека будет вечно томиться жаждой неизведанного, несовершенного, где опустошенный рокот демона никогда не обратиться мощью иного порядка. Где Тристан станет лишь персонажем романтического сказания. В котором поэты воспоют его любовь к златовласой деве.

Тристан и Изольда, - скажут они.

И никогда только Тристан.