Геродник Геннадий Иосифович 20 страница

" Ты что же, - говорит он, - разворошил надо мной землю и куда-то запропастился на целых десять дней! "

" Потерпи маленько, капитан! - отвечаю ему. - Пущай вешние воды немного угомонятся. А сейчас ты на острове оказался. Чтобы добраться до твоего горбыля, надо по грудь в ледяной воде брести".

" А мы воевали, так не меряли, до каких пор вода доходит! "

Я опять, заикаясь от страху, всяко оправдываюсь. А он уж новую мою вину выкладывает:

" Ты по какому такому праву капитанского звания меня лишил, шпалы поснимал? Я их своей кровью заслужил. В кармане гимнастерки лежит выписка из приказа, а в командирской сумке - прочие капитанские документы".

... Долго еще стоял под окном ночной гость. Проснулся я весь разбитый, будто ночь напро пни корчевал. А во вторую, третью, четвертую ночь - та же самая напасть повторяется. Говорит капитан: не могу ждать, по моим косточкам всякая лесная тварь ползает, на мою раскрытую могилу поганое воронье нацеливается.

... Жена и мать заметили, что со мной неладное творится: со сна кричу, сам с собой разговариваю. К докторам меня посылают. А я возьми и расскажи им сдуру, с кем ночные беседы веду. После этого и они стали плохо спать, им тоже мерещится, будто капитан под окном стоит.

... И вот моя мать тайком от всех такую штуку учудила: поехала за советом к попу. Как, мол, поступить, чтобы мертвый капитан недели полторы-две погодил, не пужал нас по ночам. Чудовский батюшка определил, сколько по такому случаю свечей надо поставить и какие молитвы надлежит читать. И сам пообещал молиться. За хлопоты десятку взял. Да свечи рубля два стоили, да дорога в Чудово и обратно...

... Не жалко тех денег, ежели б помогло. Но капитан привык подчиняться майорам и полковникам, а на поповские молитвы - ноль внимания. Короче, опять ходит под окошко. Нет, решил я, ждать, пока спадет вода, никак нельзя. А то меня раньше капитана похоронят. Уговорил я двоих знакомых следопытов, и мы втроем добрались-таки до капитанского горбыля. Через разводье на плоту переправлялись.

... Нашли мы писто и документы, про которые говорил капитан, только от бумаг одна каша осталась. И смертного медальона не оказалось. Так что ни фамилии капитана, ни его местожительства узнать не удалось.

... Похоронили мы неизвестного капитана в Мостках. Вернул я хозяину его шпалы. После этого как отрезало - ни разу больше не потревожил беспокойный капитан.

А все-таки что-то есть!

Наш привал на " капитанском горбыле" получился продолжительнее предыдущих. Пора топать дальше. Подымаясь, Леша задумчиво говорит:

- Я, конечно, поповским байкам про загробную жизнь, про ад и рай не верю. А все-таки что-то есть! Ведь бродила, беспокоилась душа капитана, пока его кости лежали неприкаянные. И то, что у меня под окном говорил, подтвердилось: ведь лежала возле него сумка с документами. Нет, обязательно что-то есть!

Это произнесет) таким тоном, что высказывать мне свое мнение не требуется. Да и обстановка для ведения бесед на сложные мировоззренческие темы явно не располагает. Правда, Аристотель и его ученики важнейшие философские проблемы обсуждали именно во время прогулок. Но я и мой спутник по прогулке, то и дело увязая в болоте, последовать их примеру не можем. Историю, рассказанную Лешей, обдумываю про себя.

Да, надо согласиться с Лешей: что-то есть. Но не то, что он подразумевает. Если отбросить легкий на мистики, то остается главное: душа самого Леши. У него очень высоко развито чувство долга перед нашими воинами, которые еще не имеют своего постоянного места вечного упокоения. Когда Леша обнаружил останки капитана и не смог незамедлительно захоронить их, это и довело его до временного душевного расстройства.

Балансируя шестом на зыбкой трясине, я думал еще вот о чем. Прежде чем стать одержимым следопытом, Алексей Васильев прошел те же этапы, что и Николай Орлов. Началось со сбора разбитой военной техники, металлолома, главным стимулом была материальная заинтересованность. Но постепенно довольно прозаическое занятие переросло в бескорыстную, полную опасностей благородную страсть.

В самоотверженных стараниях Васильева-следопыта, подумалось мне, есть еще одна сторона. Он - лесник, рачительный хозяин своего участка, не терпит в нем даже малейших беспорядков. Тем более не может быть спокоен, если в границах его обхода обнаруживаются непогребенные советские воины.

Знакомые ориентиры

Эти места знакомы Леше с детства, за несколько десятиий он исходил их вдоль и поперек. Установить свое местонахождение и оценить пройденный путь ему помогают многочисленные ориентиры. Он называет их мне. Болотца - Зеленое, Теплое, Туманное, Погибельное, Вонючее, Сухой Олешник, Мшистое... Горбыли Долгий, Высокий, Осиновый, Густой Ельник, Трухлявые Пни, Брусничный, Капитанов... Обходы - Багульниковый, Клюквенный, Чертоломный, Торфяной, Долгий Зыбун, Беличий, Журавлиный...

Видимо, сам Леша нарекал эти взлобки и болотца, объезды и обходы. И, надо полагать, эта топонимика в основном служит ему же. Но очень возможно, что этими наименованиями отчасти пользуются и другие бывшие ольховчане.

А эту речку " окрестили" далекие Лешины предки - Глушица. Вот он, первый знакомый для меня ориентир! Теперь я, как говорят землемеры и геодезисты, " привязался" к местности. До Глушицы мы не раз добирались во время лыжных рейдов в сторону Спасской Полисти. Кроме того, я дважды пересекал ее в верхнем течении: в феврале, когда наш лыжбат шел от Мясного Бора к Новой Керести и Ольховке, затем в апреле, когда меня, раненого, везли в Селищенский Поселок.

Добираемся до следующей речки... Нет, извините - это, оказывается, не речка. Леша называет: ручей Нечаянный. Нечаянный?! Погоди, Леша, здесь обязательно остановку сделаем. Нечаянный... Нечаянный... Почему все эти прошедшие десятиия я ни разу не вспомнил о нем? Ведь с этим рубежом связано немало памятных для меня событий. Здесь наш лыжбат помогал стрелковой бригаде ликвидировать прорыв немцев со стороны Чудова. Где-то севернее этого места, ниже по течению, Кронид Кунгурцев устраивал ложную переправу, а еще севернее наш лыжбат переправлялся на самом деле. Тогда Нечаянный был значительно шире, чем сейчас, и выглядел серьезной водной преградой.

Сегодня мы перебрались через Нечаянный очень просто - по мостику. Мостик аккуратный, с перильцами из неокоренных березок. Будто в пригородном парке, только лебедей не хватает. Леша похвалился: это, мол, моя работа.

От Нечаянного наряду с Лешиной начинается и моя топонимика. Где-то в стороне от дороги на лесистых увалах расположены: " земляничная поляна", возле которой мы обнаружили " волховскую панораму", поляна " подснежников", на которой погиб Авенир Гаренских. Там его могила. Уклоняться в сторону, чтобы искать эти поляны, нет времени. Да и вряд ли я узнал бы те места.

Делаем привал у Крестовой ямы. Это большая чаша-впадина на пересечении дороги и перпендикулярной к ней просеки. По словам Леши, пройдено полпути. По прямой не так уж много - каких-нибудь восемь километров. Но если учесть обходы, то наберется в полтора раза больше. Да если помножить на коэффициент особой трудности дороги, то получится еще весьма солидная надбавка.

Долго шли по Прошкиному и Ольховскому болотам и наконец выбрались на относительно высокую гряду, примыкающую к Керести.

- Скоро Ольховка, - сказал Леша. - Вон вправо Батарейная поляна.

Название явно рождено войной. Узнаю поляну: на ней стояла батарея 23-го гвардейского артполка. Здесь я выпросил у комбата кусок конины. Вон то дерево, под которым артиллеристы свежевали коня...

Дважды умершая Ольховка

У себя на родине, в Белоруссии, я видел десятки загубленных фашистами селений, так и не восстановленных после войны. Пепелища давным-давно заросли бурьяном и опаханы со всех сторон тракторами или полностью распаханы. У Ольховки история несколько иная: воспрянув было из пепла, она вторично погибла уже в мирные годы.

У новоселов не было времени прибирать за собой покинутые усадьбы. В хаотическом беспорядке громоздятся развороченные печи, трухлявые бревна, прясла гнилой дранки, брошенные за ненадобностью старые кастрюли, металлические трофейные бочки из-под горючего. Нелепо выглядят остатки ставших ненужными заборов и пней, замолкли над колодцами журавли. Среди зарослей бурьяна угадываются бывшие деревенские улочки, переулки и тропинки. В одичавших палисадниках среди пожухлого чернобыльника проглядывают неподдающиеся заморозкам флоксы, высоко торчат обвитые паутиной стебли мальв.

А это откуда взялось? Кое-где попадаются пепелища довольно свежие, еще не поросшие бурьяном. Леша объясняет:

- Несколько изб с хозяйственными постройками осталось тут уже после того, когда все ольховчане покинули деревню. Чем разбирать и перевозить избы по такой трудной дороге, иным показалось выгоднее строиться заново. В этих избах ночевали охотники, заготовители сена, ягодники и грибники. Частенько выручали они и меня. Ведь в один день в оба конца управиться трудно. Ночевал я в своей же избе, в Спасскую Полисть ее не забирал. Однак нашлись прохвосты, доконали нашу мученицу Ольховку.

... Бывает, со стороны Чудова на лодках по Керести, а то и пешью добираются сюда ватаги растоптаев, браконьеров, для которых нет ничего святого. Они и птиц, зверя в запретное время бьют и прочие безобразия творят. Поломали, попалили на кострах кресты с ольховского кладбища, покидали в огонь фанерные пирамидки, которые кое-где еще стояли на солдатских могилах. Увидят такие нелюди, что дом нежилой, - значит, надо окна повыбивать. А иные додумались и до такой подлости: переночевали и заместо " спасибо" подпалили избу. Просто так, интересу ради. И вот, как видишь, из семи неперевезенных усадеб ни одной не осталось. Я считаю, что такие хулиганы хуже фашистов. Для тех мы враги кровные были, а эти мерзавцы почему такое против своих же творят?!

Огороды позарастали полынью, лебедой, лопухами и чертополохом в рост человека. Неприкаянно стоят сады, под яблонями полно опадышей, а те яблоки, которые еще остались на ветвях, почернели, прихваченные заморозками.

После привала на бывшей Лешиной усадьбе мы под прямым углом повернули на север, пошли вдоль западного берега Керести. На Ольховских Хуторах тоже ни живой души, ни единого строения. За впадающей в Кересть речкой Трубицей Леша показал мне урочище, название которого тоже, несомненно, рождено войной: Немецкий погост. Здесь оккупанты хоронили убитых в боях на ольховском плацдарме.

Сейчас тут молодая сосновая роща. Остатки намогильных холмов можно различить, только внимательно смотря под ноги и зная, на каком месте выросли эти деревца. Наглядная иллюстрация того, что ждет алчных захватчиков чужой земли. Их могилы поросли не только травой, но и деревьями забвенья.

У главного хирурга Волховского фронта А. А. Вишневского есть такая дневниковая запись, сделанная им в только что освобожденном Новгороде, когда он увидел огромное немецкое кладбище: " Конечно, от таких, уродующих нашу землю картин скоро не останется и следа. А стоило бы кое-где и оставить - в назидание тем, кто вздумает еще раз пожаловать к нам в гости без приглашения. И на воротах вот такого кладбища написать знаменитые слова Александра Невского: " Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет".

Добрались мы до возвышенности, именуемой местными жителями Веселой горкой. Со времени былинного Садко окрестные селяне устраивали на ней народные гуляния, жгли купальские костры. А в сорок втором для нас это была высотка, помеченная на топографических картах двузначной цифрой с десятыми, на ней сидели вражеские наблюдатели, за ней укрывалась немецкая 105-миллиметровая батарея.

Ольховское кладбище

Вернувшись в Ольховку, мы до наступления темноты успели еще побывать на сельском кладбище. Конечно, оно имеет жутко запущенный вид. Более или менее прибраны могилки только Лешиных родственников. Но и они за несколько месяцев Леша не был в Ольховке с весны - успели зарасти сорняками. Вдвоем наскоро пропалываем невысокие могильные холмики.

Леша " познакомил" меня со своими предками. Однако кроме предков здесь похоронены и Васильевы-младшие. Под одним холмиком, который Леша прополол с особой тщательностью, покоятся два его младших братика: семиний Боря и пятиний Витя. Они умерли от голода и холода в страшную зиму сорок второго года. А тех ольховчан, которые остались живы, в том числе и Татьяну Алексеевну с Лешей, немцы вывезли в Латвию, в район Елгавы, и бросили в лагерь.

В северо-западном углу кладбища обращают на себя внимание заполненные водой котлованы. Здесь, помнится, были братские могилы воинов 4-й гвардейской, павших в боях за Ольховку и Ольховские Хутора. Не раз приходилось и мне хоронить здесь наших лыжбатовцев. По словам Леши, эти могилы были вскрыты экскаватором. Останки воинов перевезены на большое братское кладбище в Мостках.

Посреди кладбища растет древний дуб. Ольховчане так и называют его Кладбищенский дуб. Леша считает, что ему уже стукнуло полтысячи. Великан весь искалечен, крона его несимметрична. Во время войны он служил ориентиром и наблюдательным пунктом попеременно то немецким, то нашим артиллеристам. Уже смеркается. На сухом суку Кладбищенского дуба сидит одинокий ворон - потомок тех вранов, которые много веков назад кружили над полями кровавых сеч, высматривая павших новгородских витязей и их поверженных ворогов. А он сам, конечно, вдоволь попировал в годы последней войны. Одна и та же " музыкальная фраза", издаваемая зловещей птицей через равные промежутки времени, вполне гармонирует с нынешней обстановкой в Ольховке и ее окрестностях. Начинается она со скрипуче-деревянного клекота-профундо и, соскользнув затем сразу на высокий регистр, заканчивается леденящим душу полустоном-полувздохом-полувсхлипом.

- Опять пророчишь беду? - обратился к ворону Леша. - Раньше ты частенько угадывал. Однак ныне твое время миновало. Сторожи наш погост и поменьше каркай.

Ночь под Лешиным дубом

В бывшей усадьбе Васильевых тоже растет могучий дуб. Он, видимо, на полтора-два стоия моложе кладбищенского. Судя по изуродованной кроне, ему тоже порядком досталось от снарядов и мин.

Под Лешиным дубом - так я назвал его про себя - мы расположились на ночлег. Принесли из соседней рощи по нескольку охапок пряно пахнущего осенней вялью папоротника, надергали из старого слежавшегося стожка соломы. Насобирали дровишек, развели костер, поужинали...

После такого трудного дня собрались было сразу после ужина завалиться спать. Но что-то не спится. И немудрено: слишком сильны сегодняшние впечатления...

За освещенным огнем костра пульсирующим кругом сразу же начинается непроглядная тьма. Тишину не нарушает, а еще более подчеркивает негромкий и мерный шум воды, бьющей из артезианского колодца. Это примерно в трехстах метрах от Лешиной усадьбы. Вода вырывается из стадвадцатиметровой глубины, взмывает мощным фонтаном вверх и, разбившись на десятки мелких струй, падает на землю.

Меня осаждают воспоминания. Не верится, кажется фантастикой, что я в Ольховке, что вокруг простираются леса, треть века назад вдоль и поперек исхоженные мною и моими однополчанами-лыжбатовцами. Слышу, и Леше не спится. Сверху то и дело падают желуди: пок... пок... пок-пок-пок... Не сговариваясь, опять присаживаемся к костру. Один желудь, угодив прямо в огонь, зашипел и выстрелил, другой - упал к моим ногам. Беру его, рассматриваю... Экий красавец! Плотный, темно-табачного цвета, со светло-желтой попкой.

- Сейчас самый желудевый осып начинается... - задумчиво сказал Леша. И, глянув вверх, с грустью продолжил: - Мне всего сада так не жалко, как этого одного дуба. Яблоньки посадил в новой усадьбе - и они уже на моем веку плодоносить станут. А пока такой богатырь вырастет, несколько поколений Васильевых сменится.

Падающие сверху желуди настроили Лешу на определенный лад.

- Когда ольховчане собирались покидать свою деревню, то всячески кляли ее. А переехали на новые места, так и затосковали - и по садам, и по раздольным лугам, и по Керести. Пожилые ольховчане, старики и старухи еще по кладбищу скучают. Особенно в поминальные дни, в родительские субботы - беда. Выйдет моя мать, выйдут другие старухи за лесопункт, к Дупелькам, и голосят, в ту сторону глядючи, где Ольховка. До родительских-дедовских могил им, немощным, никак не добраться...

... Бывает, старушки меня делегатом в Ольховку направляют. Говорят, тебе, Леша, все равно по службе в Ольховку надо заглядывать. Так заодно помяни там наших сродственников. Надают свечей, вареных яиц, пирогов, кутьи и прочей снеди. Мать купит в сельмаге кулек конфет для Бори и Вити. Говорит, им, горемычным, при жизни не довелось отведать детских радостей - так пушчай хоть сейчас леденцов и карамелек испробуют... Полный заплечный мешок всякой всячиной набузую, двустволку в руки - и пошел.

... По правде сказать, не по душе мне эти поминальные поручения старух. И не потому, что дорога трудная, - к этому я привычен. Посуди сам, как нескладно получается. Прихожу в Ольховку под вечер. Раскладываю по могилкам угощения, ставлю и запаливаю свечи. А дальше что делать? Как при одном-разъединственном человеке поминать? Был бы, как в прошлые годы, народ, так и поминальная чарка по кругу пошла бы, и бабы всласть поголосили бы. А в одиночку только последний запивоха пьет, это дело компанейское. И голосить по-бабьи не умею. Сижу возле Витиной и Бориной могилки и курю. А вверху, на дубу, тот самый ворон печаль-тоску разводит.

... А в позапрошлом году вот что получилось. Пришел я с этих самых непутевых поминок сюда, костер развел. Как и сегодня, долго ворочался, пока заснул. И вижу сон... Очень чудной сон! Обычно во сне видится, будто ты в ином месте - не на том, где спишь. А мне снится, как и всамделе есть: лежу на боку под моим дубом, рядом костерчик догорает. Лежу и думаю: а на кладбище, поди, сейчас людно, упокойники за гостинцами повыходили. И Борька с Витькой там. Дай-ка, думаю, на них погляжу. Заодно и других померших односельчан увижу.

... Поднялся и пошел. Тихонько этак иду, на цыпочках, по кустикам пробираюсь - чтобы упокойников не спугнуть. Как дошел до кладбищенских ворот, дальше и шагу не могу сделать. Вроде ничто не держит, никто не мешает, а ноги не идут, начисто отнялись. Кладбище затянуло легким туманом, и сквозь него видно, как длинной шеренгой, один за другим идут покойники. Все молчат, лица печальные, в руках солдатские котелки, миски, пустые консервные банки. Точь-в-точь так мы ходили за баландой в лагере под Елгавой, пока нас не распихали по хуторам.

... Гляжу - упокойники, как по команде, вышли из строя и разошлись по своим могилам. Забирают гостинцы, кутью в свою посуду перекладывают. А иным упокойникам ничего не принесено. Шарят они, бедные, шарят в высокой намогильной траве, а там - пусто. С завистью на удачливых соседей поглядывают, и те делятся с ними.

... А вон и мои - Витька и Борька. Я-то вырос, уже седеть начинаю, а они так и остались мальчонками. Шеи у них длинные и тонкие, как у птенчиков. Нашли-таки конфеты, обрадовались. Хотел я было окликнуть их через забор, спросить - чего в другой раз принести. И в этот момент проснулся.

К Гажьим Сопкам

Рано утром мы пробудились на дне океана, заполненного седовато-молочным, с оловянным отливом, туманом. Он окутывал даже вершины самых высоких деревьев. Это сулило погожий, солнечный день.

Сегодня мы пошли на север вдоль восточного берега Керести, к Гажьим Сопкам. Пересекаем русла впадающих в Кересть ручьев и речек. Травенской ручей, Заречная Трубица, Трубицкая канава, Столоповский ручей... Туман рассеялся поздно, часам к десяти. С трудом пробившееся солнце осветило по-осеннему желтые осины и багряные клены.

У устья Столоповского ручья постояли на высоком берегу Керести. До войны здесь работала водяная мельница. Остатки запруды видны до сих пор. А выше и ниже по течению ложе реки загромождено каким-то хламом. Как слыхал Леша, оккупанты во время поспешного бегства в сорок четвертом сталкивали здесь, с обрыва, фуры со всевозможными грузами, а также " немецкие тачанки" со спаренными и счетверенными зенитными установками.

После возвращения из изгнания Ольховские мальчишки и подростки, в том числе и Леша, понаходили в лесу брошенные волокуши, законопатили, осмолили их и, подобно древним новгородским ушкуйникам, разъезжали по Керести, выискивая добычу. Иногда доставали со дна ящики с консервами, мешки с размокшими сухарями или гаами, тюки с обмундированием.

От старой мельницы повернули на восток, к Гажьим Сопкам. Добравшись до окраины царства аспидов, опять повернули под прямым углом и пошли на юг, примерно по тому маршруту, по которому тащил меня на волокуше Саша Вахонин. Нашел ту рощу, в которой я подорвался на мине. А могилу лейтенанта Науменко разыскать не удалось. Очень возможно, что его останки перевезены в Мостки или Спасскую Полисть.

Я еще раз убедился, что ориентироваться на местности, где приходилось воевать, спустя десятиия очень трудно, а подчас и невозможно. Повырастали новые рощи, прорублены новые просеки, проложены новые дороги и протоптаны новые тропинки. Кроме того, октябрьский пейзаж сильно отличается от февральского или апрельского. На этом участке ориентирами, не вызывающими сомнения, для меня явились Кересть, Гажьи Сопки, ручьи и речки.

Но, несмотря на отдельные неудачи, свой поход с Лешей считаю даже очень успешным. Он превзошел все мои ожидания.

Пообедали в Ольховке, у артезианского фонтана, после чего отправились в обратный путь. До свидания, Ольховка! Я уверен, что сюда, на берега древней Керести, опять вернется жизнь. По ночам будут петь петухи, утром колхозники погонят за околицу скотину и с утра до вечера на деревенских улицах будут раздаваться звонкие детские голоса. Опять загудят на полях тракторы и на пожнях застрекочут сенокосилки. Этот мощный артезианский фонтан перестанет день и ночь работать вхолостую. На Веселой горке по праздникам опять зазвучат песни и молодежь будет водить хороводы. И хотелось бы, чтобы все это случилось при жизни нашего поколения.

Березовый сок

Делаем привал на Березовом горбыле. Название вполне оправдывает себя: на этом взлобке растет небольшая семейка берез. Одна - могучая, пожалуй, в два обхвата, вокруг нее - послевоенная молодежь. Примерно половина листьев, раскрашенных осенью в нежные пастельные тона, еще на ветвях, вторая половина устилает землю, мягким ковром.

На молодых березах кора гладкая, меловая, с угольными поперечными рисками. Ствол материнской березы испещрен глубокими бороздами, покрыт буграми и порос мхом. Это знаки времени, письмена природы. Но, если внимательно присмотреться, то помимо естественной рукописи можно разглядеть меты, оставленные человеком. На высоте двух - двух с половиной метров видны заросшие округлые отверстия - с этой березы давным-давно добывали сок.

Лежим на подстилке из опавших листьев, глядим на ветви деревьев, с которых, повинуясь установленной судьбой очереди, срываются новые и новые листья. Мне вспоминается известная песня поэта Михаила Матусовского и композитора Веньямина Баснера " Березовый сок".

Лишь только подснежник распустится в срок,

Лишь только приблизятся первые грозы,

На белых стволах появляется сок

То плачут березы, то плачут березы...

Грустно улыбаясь, мысленно повторяю запавшие в душу строчки. Они волнуют меня, вызывают множество ассоциаций. Мне хорошо знакомы вкус и аромат березового сока.

Как часто, пьянея средь ясного дня,

Я брел наугад по весенним протокам,

И Родина щедро поила меня

Березовым соком, березовым соком.

Молодой человек, о котором поется в песне, идет по весенним протокам уже в мирные дни. Он опьянен солнечным светом и запахами весны, у него кружится голова от избытка собственных сил... И нас когда-то шатало из стороны в сторону, и у нас когда-то кружилась голова - но при других обстоятельствах и по другой причине. Мы брели по колено, по пояс в волховских топях. Брели изнуренные, обессилевшие. Но, даже отступая, мы все же шли навстречу Победе.

Где эти туманы родной стороны

И ветви берез, что над заводью гнутся,

Туда мы с тобой непременно должны

Однажды вернуться, однажды вернуться.

Вот я и вернулся в свою тревожную боевую молодость. Вспомни, береза-сестрица, кого ты поила живою водой весной сорок второго года. Вспомни, как у твоего подножия умер истощенный солдат, у которого не хватило сил, чтобы дотянуться до сосуда с целебной влагой. Присмотрись хорошенько, может, узнаешь меня? И я делал привал вот на этом самом месте, и я пил твой сок.

И мне кажется, что береза-донор, тихо шелестя опадающими листьями, отвечает мне: " Помню, помню! Только ты одет был иначе, и лицом очень уж изменился. А где же твои друзья, которые вместе с тобой пили тогда сок из одного солдатского котелка? "

Это длинный и трудный разговор, береза-сестрица! И я рассказываю ей и ее юным дочерям о своих однополчанах. Рядом лежит Леша и тоже смотрит вверх, на падающие листья. У него свои думы, свой разговор с березой.

Еще одни одержимый

Во время странствий по памятным местам, где сражалась 2-я ударная армия, я познакомился с московским историком Борисом Ивановичем Гавриловым. Узнал от него много интересного. Оказывается, Институт истории АН СССР предпринял огромную работу по составлению общесоюзного свода, памятников истории и культуры, которые государство берет под охрану. К тому времени историк Гаврилов закончил составление такого свода по Ярославской области и приступил к аналогичной работе на Новгородчине.

В одних случаях объект для паспортизации ни у кого не вызывал сомнений. Скажем, Софийский собор, Детинец, церковь Спаса-Нередицы, Юрьев монастырь, памятник " Тысячеие России"... Но бывало и так, что мнения на этот счет расходились. Обычно это случалось тогда, когда речь заходила о памятниках истории и культуры, оставленных нам событиями недавними.

В частности, представителю АН СССР подчас приходилось убеждать некоторых новгородских руководящих работников, историков и краеведов в том, что места, где происходили важнейшие боевые операции Волховского фронта и 2-й ударной армии в сорок втором году, - это свидетели славы советского оружия, а не его позора, свидетели массового героизма и стойкости советских воинов, а поэтому в обязательном порядке должны быть увековечены и внесены в свод.

Я ни в коей мере не хочу умалять заслуги новгородцев в охране памятников истории и культуры. Наоборот, считаю, что в этом отношении Новгород и вся область могут послужить образцом для подражания и заимствования. Однако несомненно и то, что до недавнего времени здесь были довольно сильны тенденции, тормозящие самоотверженную работу наиболее дальновидных историков, краеведов, следопытов. Эти тенденции выражались, прежде всего, в однобоком подходе: по сравнению со стариной недооценивалась современность, в частности период Великой Отечественной войны.

И эти тенденции, к сожалению, не оставались только частными мнениями - от них в какой-то мере зависела деятельность новгородских историков, краеведов, следопытов. Об этом говорит хотя бы тот факт, что три десятиия спустя после окончания войны приехавший из Москвы ученый-историк лазил в резиновых сапогах по волховским топям, ал над ними на вертое и устанавливал самую далекую точку Любанского прорыва, самый дальний рубеж, достигнутый конниками генерала Гусева, определял контуры " долины смерти", искал остатки штабных землянок 2-й ударной, намечал места, где следовало бы установить памятные знаки и обелиски. А ведь всю эту огромную работу уже много назад должны были проделать сами новгородцы. Представителю Академии наук осталось бы только то, что входит в его прямые обязанности, - паспортизировать и заносить в свод.

Правда, колоссальную и поистине подвижническую работу по собственной инициативе проделал краевед и следопыт Н. И. Орлов. Но ему - в силу тех же, упомянутых выше тенденций - не оказали должной поддержки. Николай Иванович был настоящей ходячей энциклопедией по истории Любанской операции. Но многое из того, что он знал, что сам " прочитал" на местности, в письменном виде не фиксировалось, на карты и схемы не заносилось.

И вот недавно - уже после того, как о " коменданте " долины смерти" были написаны главки для этой книги, - Николай Иванович умер. И навсегда унес с собой в могилу немало фактов, которые уже никогда не попадут на страницы описи боевых дел 2-й ударной армии.

Итак, Борис Иванович на ходу доделывал всяческие недоделки местных историков и краеведов, различных учреждений и организаций. И часто с горечью обнаруживал: упущенное наверстать затем бывает очень трудно, а подчас и совсем невозможно. Одно пошло под бульдозер, другое - на переплавку, третье - для хозяйственных нужд, четвертое - так поросло травой забвения, что и следов не найти...

Еду в Челябинск

Уже в " Моей фронтовой лыжне" была поставлена последняя точка, уже, вооружившись остро заточенными карандашами, рукопись читали строгие рецензенты. И вдруг к встречам с прошлым добавились новые страницы. Страницы волнующие, трогательные и, как мне кажется, для завершения моих воспоминаний важные.

Неожиданно получаю приглашение из Челябинска: 3-5 мая 1980 года состоится очередная встреча ветеранов уральских лыжных батальонов.

О-че-ред-ная! Выходит, уже не первая. А я и знать не знаю, что где-то на Урале встречаются ветераны фронтовой лыжни. Но тут же на меня навалились сомнения: и далеко, и рискованно - только что разделался с очередным приступом радикулита...

Взвесив все за и против, все-таки решил: надо ехать. Обязательно поеду!