Леонид Кроль 19 страница

Это утверждение кажется мне наиболее существенным. Одно дело — специально заставить себя забыть, такое — невозможно. Но все обстоит по-иному, когда забвение вызывается внешней причиной, импульсом или внушением — в результате случайного события или преднамеренного действия другого лица, иными словами, в коммуникативном взаимодействии с другим человеком.

Вот с этого момента и начинается развитие современной семейной терапии, которая больше не задает себе вопроса: “Почему данный пациент ведет себя таким странным образом, так иррационально? ”, — а пытается выяснить: “В какой системе человеческих отношений данное поведение приобретает смысл и, может, вообще является единственно возможным способом поведения? ” и “Что предпринималось данной системой, чтобы справиться с проблемой? ”. Как только терапия избирает подобный подход, у нее остается мало общего с понятиями, начинающимися с префикса психо — психология, психопатология, психотерапия. Теперь наш интерес выходит за пределы монадоподобной индивидуальной психики, затрагивая надындивидуальные структуры, возникающие в результате взаимодействия индивидов. Я уже высказывал свои соображения по этому вопросу два года тому назад здесь же, в Фениксе, поэтому не буду докучать вам повторами.

Я только хочу сказать, что в подавляющем большинстве случаев проблемы, в отношении которых нам хотелось бы изменений, связаны не со свойствами объектов или ситуаций, то есть не с реальностью первого порядка, как я предложил это называть, а с теми значением, смыслом и оценкой, которые мы придаем этим объектам или ситуациям (реальность второго порядка) (Watzlawick, 1976, p. 140—142). Еще в самом начале первого тысячелетия Эпиктет заметил: “Нас волнуют не сами вещи, а мнение, которое сложилось у нас по поводу этих вещей”. Кто из нас не знает разницы между оптимистом и пессимистом: оптимист радуется, что еще осталось полбутылки, а пессимист уныло отмечает, что она уже наполовину пуста? Одна и та же реальность первого порядка — бутылка с остатками вина, — но две совершенно разные реальности второго порядка и как следствие — два различных видения мира. С этой точки зрения, можно сказать, что задача терапии — внести изменение в то, как люди строят реальность второго порядка (хотя каждый твердо убежден, что его видение мира и есть собственно действительность).

Традиционная психотерапия пытается выполнить эту задачу с помощью индикативного, или описательного языка, то есть языка объяснений, сопоставлений, интерпретаций и т. п. Это — язык классической науки и линейной причинности. Однако он не очень-то пригоден для описания нелинейных, системных явлений (например, человеческих взаимоотношений) и еще менее отвечает требованиям трансляции нового опыта переживаний и понимания, не имеющего преемственности с прошлым данного человека и выходящего за рамки построенной им реальности.

Но существует ли такой “иной” язык? Ответ можно найти, например, у Джорджа Спенсера Брауна в его книге “Законы формы” (1973), где он почти что мимоходом дает определение предписательного (injunctive) языка. Взяв за отправную точку математические выводы, он пишет (c. 77):

“Возможно, на этой стадии нам поможет осознание того, что основной формой математических выводов является не описание, а предписание. В этом смысле их можно сравнить с такой формой практического искусства, как кулинария, где вкус пирога не поддается буквальному описанию, но может быть выражен в виде набора предписаний, называемого рецептом. Такой же формой искусства является музыка. Композитор не пытается описать возникающую у него в голове комбинацию звуков, тем более то сочетание чувств, которые она вызывает; он просто записывает ряд команд, повинуясь которым, читатель может воссоздать первоначальное переживание композитора”.

Чуть ниже (c. 78) Браун говорит о роли языка предписаний в подготовке научных кадров:

“Даже в естественных науках предписание играет более значительную роль, чем обычно принято считать. Посвящение будущего ученого в избранную профессию происходит не столько путем чтения соответствующих учебников, сколько посредством беспрекословного исполнения предписаний типа “посмотри-ка в этот микроскоп”. Не стоит удивляться и тому, что, посмотрев в микроскоп, люди науки начинают описывать друг другу и обсуждать увиденное и даже излагать свои описания в виде докладов и учебников”.

Иначе говоря, если нам удастся убедить человека предпринять действия, которые сами по себе всегда были доступны, но для которых не находилось места и, главное, смысла в реальности второго порядка, созданной данным человеком, сама попытка осуществить указанные действия обогатит его таким опытом, какой невозможно получить, слушая описания и толкования других. Здесь как раз придется к месту императив Хайнца фон Форстера: хочешь видеть — учись действовать.

Надо заметить, что люди часто отчаянно сопротивляются требованию выполнить предлагаемые действия. Классическим примером могут служить современники Галилео Галилея, полагавшие, что нечего смотреть в этот телескоп, когда и без того известно, что там никак не может быть того, что якобы увидел Галилей (в пределах их реальности второго порядка, то есть геоцентризма). И еще раз припомним: если факты противоречат теории, тем хуже для фактов.

В понятии предписательного языка нет ничего нового для тех, кто знаком с работой Милтона Эриксона. Во второй половине своей профессиональной жизни он все чаще прибегал к прямым поведенческим предписаниям вне состояний транса, которые необходимо было выполнить, чтобы добиться терапевтического изменения. Мастерски управляясь с сопротивлением клиентов, он завещал нам важное правило: учите и используйте язык пациента. Тем самым Эриксон значительно отступил от классической психотерапии, которая тратит много времени, особенно в начале лечения, на то, чтобы обучить пациента “новому языку”, то есть системе воззрений той школы терапии, к которой принадлежит лечащий терапевт. И лишь после того, как пациент, приобщенный к категориям данной эпистемологии, начинает воспринимать себя, свои проблемы, свою жизнь в их свете, терапевт пытается добиться желаемых лечебных результатов. Разумеется, времени на это требуется немало. Совершенно противоположное происходит в гипнотерапии. Терапевт старается овладеть языком пациента, понять структуру его реальности и формулирует свои внушения на языке клиента, тем самым сводя его сопротивление (да и время лечения) до минимума.

Безотносительно к терапии, языком предписаний и его происхождением интересовался австрийский философ Эрнст Малли. В своей книге “Grundgesetze des Sollens” (1926) он развил теорию пожеланий и приказаний, которую назвал деонтической логикой.

Еще один вклад в изучение данного вопроса был сделан английским философом-лингвистом Джоном Л. Остином (1962). В своих знаменитых Гарвардских лекциях он выделил особый вид коммуникации, который назвал перформативными речевыми актами, или перформативными предложениями. “Термин перформативный, равно как и термин императивный, употребляется в ряде сходных конструкций. Сам термин происходит от глагола выполнять, исполнять, органично сочетающегося с существительным действие, то есть соответствующие речевые выражения предполагают выполнение определенного действия и, следовательно, воспринимаются не просто как нечто высказанное вслух” (с. 6).

Например, произнося слова: “Он обещает вернуть книгу завтра”, — я описываю (индикативным языком) действие, речевой акт данного человека. Но когда я говорю: “Обещаю вернуть книгу завтра”, — слово “обещаю” уже само по себе является действием, обещанием. По терминологии Остина, первое предложение (описание) называется констатирующим, а второе — перформативным речевым актом. В четвертой лекции Остин объясняет разницу между утверждениями “Я бегу” и “Прошу прощения”. Первое — простой отчет о действии, второе — само действие, то есть извинение. Среди других житейских примеров можно привести такие фразы: “Беру эту женщину в свои законные супруги”, “Присваиваю этому кораблю имя “Королева Елизавета”, “Завещаю свои часы моему брату”. В этих и аналогичных речевых актах достигается определенный результат, тогда как произнеси я фразу “Наступает зима”, она от этого не наступит. Конечно, необходим ряд предпосылок, чтобы придать достоверность перформативному речевому акту. Например, если в прошлом мне пришлось столкнуться с обманом или разочарованием, я могу усомниться в чьем-то обещании; извинения могут быть принесены в насмешливом, издевательском тоне; а церемония наименования корабля должна быть организована в рамках, традиционных для данной культуры. Но если все предпосылки налицо, перформативное высказывание в буквальном смысле создает реальность, и всякого, кто попробует после церемонии наименования назвать вышеупомянутый корабль “Иосифом Сталиным”, сочтут умалишенным.

Я лишь поверхностно коснулся отдельных моментов в работе Остина, посвященной специфической области лингвистики, обратив внимание на его размышления о том, “как делать вещи с помощью слов”. Надеюсь, что даже эти беглые замечания откроют богатство его идей и их прямое отношение к нашей работе.

Особенно поражают своей пугающей загадочностью так называемые самоисполняющиеся пророчества, хорошо известные неортодоксальным психотерапевтам и биржевым маклерам, но малоизвестные тем, кто предсказывает погоду. Я говорю о тех случаях, когда воображаемый результат порождает конкретную причину; будущее (а не прошлое) определяет настоящее; предсказание события превращается в само предсказанное событие (Watzlawick, 1984).

Я убежден, что в арсенале современных терапевтических техник предписательный язык займет такое же заслуженное место, какое он давно занимает в гипнотерапии. Разве не является гипнотическое внушение предписанием вести себя так, как если бы в реальности дело обстояло именно таким образом? Будучи выполненным, предписание приводит к реализации желаемых обстоятельств. Однако данное суждение равносильно утверждению, что предписания в буквальном смысле могут создавать реальности, подобно тому, как случайные события способны приводить к такому же эффекту в границах не только человеческой жизни, но и биологической и даже космической эволюции, чему есть свидетельства. В этой связи возникает соблазн слегка, хотя бы по касательной, затронуть вопросы самоорганизации — то, что И. Пригожин (1980) назвал рассеянными (dissepative) структурами, — предмет, требующий большей компетенции и большего времени, чем имеется в моем распоряжении.

Чем объяснить такое разительное различие между тем, что исходит от самого себя, и импульсом, который поступает извне? На ум приходит несколько ответов, но ни один не кажется достаточно убедительным. Во всяком случае, самый факт существования подобного различия не вызывает сомнений. Нам не составит особого труда создать в своей жизни те же несчастья, с которыми к нам обращаются так называемые пациенты, но сколько себя не щекочи, а все будет не то, по сравнению с тем, когда тебя щекочет кто-то другой.

Вернемся, однако, к Паскалю и его поведенческому предписанию, на которое я уже ссылался ранее. В нем есть три заслуживающих внимания словечка: веди себя так, как если бы ты уже верил. Этим “как если бы” изначально определяется условность данного вида вмешательства. И именно искусственность предлагаемого допущения вызывает сомнения и дает повод утверждать, что если и будет получен положительный результат, он окажется недолговечным. В конце концов, ведь все это понарошку, как в сказке или фантастике. Рано или поздно, скорее всего рано, все эти сказки столкнутся с тяжелыми фактами реальности и развеются в прах. Однако здесь возможен контраргумент.

Введение в ситуацию условной конструкции “как если бы”, дающей в итоге конкретный результат, — идея отнюдь не новая. Ее возникновение можно отнести к 1911 году, когда немецкий философ Ганс Вайхингер опубликовал свою работу “Philosophic des Als Ob”, переведенную на английский как The Philosophy of “As If” (“Философия ‘Как Если бы’”) (1924). Если бы значение этих идей уже не было признано Альфредом Адлером (и в меньшей степени З. Фрейдом), их использование в нашей области можно было бы с полным основанием назвать “Терапией Как Если бы” или терапией “запланированных случайных событий”.

И опять, как и два года тому назад, я не могу не упомянуть о том, что восьмисотстраничный труд Вайхингера изобилует примерами из повседневной жизни и всех отраслей знаний и эти многочисленные примеры убеждают, что в своей работе мы всегда исходим из недоказанных и недоказуемых допущений, которые тем не менее приносят конкретные практические результаты. Невозможно представить доказательства того, что человек действительно наделен свободой воли и поэтому несет ответственность за свои действия. Но я не знаю ни одного человеческого сообщества, культуры или цивилизации, в прошлом и в настоящем, где люди не вели бы себя так, как если бы они были свободны, ибо конкретный, практический общественный порядок невозможен без этого условного допущения. Что может быть условнее понятия “квадратный корень из минус единицы”? Это не только непостижимо разумом, но противоречит основным правилам арифметики. Однако эта фикция отлично вписывается в уравнения математиков, физиков, инженеров, программистов и представителей других наук, помогая им получить вполне конкретные результаты, например в современной электронике.

Полагая, что имеет дело с определенными правилами и паттернами взаимоотношений, семейный или системный терапевт просто привносит вычитанное им из книг — в наблюдаемые явления. Того, что он видит, на самом деле не существует, но если взяться за лечение так, как если бы эти модели действительно существовали, можно получить быстрые и реальные результаты. Стало быть, вопрос “Какую школу терапии считать правильной? ” надо ставить по-иному: “Какое условное допущение принесет лучший результат? ”. Быть может, догма клонится к закату.

А может быть, и нет. Однако следует заметить, касаясь перспективы развития нашей области, что вышеизложенный ход рассуждения и выработанные на его основе методы разрешения людских проблем вызывают все больший интерес, тем более, что традиционные техники, похоже, исчерпали свои ресурсы. Эти новые методы находят все более широкое применение в работе с различными формами так называемой специфической патологии больших систем. Не думаю, что можно считать абсолютной утопией мысль о возможности их использования в решении самых насущных для нашей планеты проблем, таких как обеспечение мира или сохранение биосферы. Однако, пытаясь что-то сделать в этом направлении, мы повторяем ту же основную ошибку, что и в клинической работе: допуская неимоверно большие масштабы проблемы, мы полагаем, что успех возможен лишь в том случае, если принятые решения будут столь же глобальными.

Между тем, на деле все выглядит иначе. Вчитайтесь в историю нескольких последних столетий, начиная хотя бы с Французской революции или даже Инквизиции, и вы увидите, что каждый раз, без исключения, самые изощренные зверства были прямым следствием столь же грандиозных, сколь и утопических попыток усовершенствовать мир. Идеалисты и идеологи всегда отвергают то, что философ Карл Поппер называет “политикой малых шагов”. Вспомните часто повторяемый афоризм Грегори Бейтсона: “Тот, кто хочет делать добро, должен творить его по крупицам. Всеобщее благо — это лозунг патриотов, политиков и прохвостов”.

Справедливость этих слов подтверждает сама природа: великие перемены всегда сопровождаются катастрофами и катаклизмами. Негэнтропия, или анотропия, как предпочитает называть ее мой афинский друг Джордж Вассилиу, делает свое дело неспешно, безмолвно, малыми шагами. Тем не менее, это — движущая сила эволюции, самоорганизации и все большего усложнения вселенной. Думаю, что, если мы, терапевты, поставим себя на службу негэнтропии, то справимся со своими функциями лучше, чем делаем это сейчас, полагая себя благодетелями и наставниками человечества. Нашу задачу сформулировал Хайнц фон Форстер (1973) в своем Этическом Императиве: “Всегда поступай так, чтобы расширить возможности выбора”.

Есть очаровательная притча, в которой эта же мысль была выражена много столетий тому назад. После своей смерти знаменитый философ Суфи Абу Бакр Шибли явился во сне одному из своих друзей. “Ну, и как встретил тебя Господь? ” — спросил друг. “Когда я предстал перед Его престолом, Он спросил меня: “Знаешь ли ты, почему я тебя прощаю? ”. И я сказал: “За мои добрые дела? ”. И Господь сказал: “Нет, не за это”. Я спросил: “Потому что я был искренен в своем поклонении? ”. И Господь ответил: “Нет”. И тогда я сказал: “За то, что я паломником посетил многие святыни, обрел много знаний и научил многому других”. И снова Господь ответил: “Нет, не за это”. И тогда я возопил: “О Боже! За что же ты помиловал меня? ”. И Он ответил: “Помнишь как в холодный зимний день ты шел по улицам Багдада и увидел голодного котенка, что пытался укрыться от ледяного ветра? Ты пожалел его, отогрел у себя на груди и принес домой”. Я сказал: “Да, Боже, помню”. И Господь сказал: “Вот за твою доброту к котенку, Абу Бакр, я и простил тебя”. (Schimmel, 1983, p. 16).

Литература

Alexander, F. and French, T. (1946). Psychoanalytic Therapy. New York, Ronald Press Co.

Alexander, F. (1956). Psychoanalysis and Psychotherapy. New York, W. W. Norton.

Austin, J. L. (1962). How to Do Things with Words. Cambridge, Harvard University Press.

Balint, M. (1968). The Basic Fault. London, Tavistock.

Brown, G. S. (1973) Laws of Form. New York, Bantam Books.

Elster, J. (1979). Ulysses and the sirens. Cambridge University Press.

Foerster, H. von (1973). On Constructing a Reality. In E. Preiser (Ed. ), Environmental design. Stroudberg, Dowden, Hutchinson & Ross.

Freud, S. (1964). New Introductory Lectures on Psycho-analysis. London, Hogarth Press (Vol. 22).

Glover, E. (1956). Freud or Jung? New York, Meridian Books.

Kuhn, T. (1970). The Structure of Scientific Revolutions. University of Chicago Press.

Mally, E. (1926). Grundgesetze des Sollens. Graz, Leuscher & Lubensky.

Piaget, J. (1954). The Construction of Reality in the Child. New York, Basic Books.

Prigogine, I. (1980). From Being to Becoming. San Francisco, Freeman & Co.

Salzman, L. (1968). Reply to Critics. International Journal of Psychiatry, 6, 473—476.

Schimmel, A. (Ed. ) (1983). Die orientalische Katze. Cologne, Diederichs.

Vaihinger, H. (1924). The Philosophy of “As If”. Transl. C. K. Ogden. New York, Harcourt Brace.

Watzlawick, P. (1976). How Real Is Real? New York, Random House.

Watzlawick, P. (1984). Self-fulfilling Prophecies. In P. Watzlawicik (Ed. ), The Invented Reality (pp. 95—116). New York, W. W. Norton.

Watzlawick, P. (1985). Hypnotherapy without Trance. In J. Zeig (Ed. ), Ericksonian psychotherapy. Vol. I, Structure (pp. 5—14). New York, Brunner/Mazel.

Выступление Эрнеста Л. Росси

Возможность выступить по докладу Пола Вацлавика представляет для меня необыкновенное удовольствие. Всякий раз, когда я слышу его или читаю его новую статью или книгу, я узнаю что-то абсолютно новое. У меня нет сомнений в том, что он — один из выдающихся умов в области психотерапии.

Богатство и сложность его доклада не поддаются полному охвату в кратком отзыве. Поскольку мне не хотелось бы прибегать к общим фразам, остановлюсь на том, что представляет особый интерес для меня лично. Наиболее новым, творческим и стимулирующим в докладе Пола мне показался его подход к идее Джона Остина о перформативной речи. Это понятие заставляет отступить серьезные сомнения, которые я на протяжении многих лет испытывал относительно метода Милтона Эриксона. Самого Эриксона вполне устраивала идея “манипулирования”. Он любил говорить, что манипулирование людьми ради их собственного блага — такая же обоснованная вещь, как и манипулирование продуктами, которые мы очищаем, варим, парим, добавляем соль, поглощаем и более или менее благополучно перевариваем.

Подобный ход мыслей всегда воспринимался мной как неприемлемый. В период нашей совместной работы я признавал, что должен точно цитировать Эриксона, но мысленно, да и на бумаге я старался произвести некую гуманистическую подмену: вместо “манипулировать” употреблял слово “содействовать”; вместо “управлять” — “побуждать”; вместо гипнотических “техник” — гипнотические “подходы”. Таким образом я надеялся гуманизировать гипнотерапию, что, на мой взгляд, более отвечало бы реальноcти осмысления мира в двадцатом веке.

Жаль, что я не познакомился с рассуждениями доктора Вацлавика лет пятнадцать тому назад. Я не потратил бы понапрасну столько сил и, возможно, скорее и глубже осознал бы гениальность Милтона Эриксона без излишних эмоциональных терзаний. Меня ужасало эриксоновское требование безусловного повиновения. Пациент обязан был дать клятвенное обещание безусловно повиноваться терапевту, иначе Милтон отказывался начинать лечение.

Меня всегда смущал подобный авторитаризм. По возможности, я старался извиниться перед пациентом, объясняя, что нестандартный подход мастера знаменует новую эпоху в истории гипноза. Хотя М. Эриксон и сформулировал понятие “рекомендательного нового подхода” к гипнозу, однако, оставаясь всего лишь человеком с присущими ему слабостями, иногда регрессировал назад к своим прежним авторитарным методам.

Сейчас, благодаря доктору Вацлавику, я в полной мере убедился в том, что требование о беспрекословном повиновении не было ни причудой, ни ошибкой Эриксона. Он просто добивался от пациента перформативной речи. Полученное от пациента обещание “повиноваться во что бы то ни стало” имело глубокий смысл в свете того, о чем говорил Вацлавик: оно служило как бы сигналом к включению самоисполняющегося пророчества; Эриксон использовал эстетический императив фон Форстера: “Хочешь видеть — научись действовать”. Так закладывалось основание для выполнения пациентами “поведенческих предписаний” Эриксона, что, в свою очередь, помогало им избавиться от “наученных самоограничений” и создать более адекватную и целительную “реальность второго порядка”.

Естественно, что не от каждого Эриксон требовал повиновения в форме “исполнительной речи”. Это относилось только к тем, в чьем слове он был уверен. Когда я спросил его об этом, он ответил, что есть люди, которые всегда выполнят обещанное в силу своих религиозных убеждений или склада характера. С точки зрения Эриксона, он просто утилизировал личные качества или верования пациента, чтобы ускорить процесс изменений. Таким образом, даже ничего не ведая о перформативной речи, он успешно играл по тем правилам, которые она предполагает. Понятие перформативной речи как средства создания нашей психологической реальности открывает новые возможности для развития психотерапии.

Я бы не стал выбрасывать частичку “психо-” из слова психотерапия, это — единственное, в чем я несколько расхожусь с доктором Вацлавиком. Не стоит вместе с водой выплескивать и ребенка. В конце концов, именно психика творит новые реальности; исследования Жана Пиаже говорят о построении ребенком психологической реальности. Полагаю, что, по сути, доктор Вацлавик выступает против: 1) чрезмерных претензий психодинамически ориентированной терапии и 2) сопровождающей ее “психоболтовни”. Если это так, то я полностью с ним солидарен. Постараюсь избавиться от этого и в своей работе.

Однако хватит об этом. Хотелось бы обратиться с просьбой к доктору Вацлавику подробнее рассказать о том, как нам научиться использовать перформативную речь в терапии. Меня очень заинтересовал данный подход, где бы я мог ему научиться? А вы сами, доктор Вацлавик, как овладели этим методом? Есть ли у вас практические упражнения или рекомендации для тех, кто хотел бы ему обучиться?

Второй вопрос касается использования понятия перформативной речи применительно к современным глобальным конфликтам. Доктор Вацлавик, как бы вы вели подготовку лидеров международного масштаба— таких, как Рейган или Горбачев? Какие поведенческие рекомендации вы бы им дали?

Ответ доктора Вацлавика

Как применять перформативную технику? К сожалению, должен признаться, что я стал серьезно задумываться над этим вопросом совсем недавно и полагаю, что если у меня и будет чем поделиться, то не раньше, чем лет через пять.

Что касается сверхдержав, то здесь возникают два осложнения. Во-первых, нет никого, кто взял бы на себя роль терапевта в этом деле. Условно говоря, если приглядеться к поведению лидеров, то вырисовывается классический пример динамики семейных и супружеских отношений. Достаточно было “идентифицированным пациентам” (нацистской Германии и Японии) сойти со сцены, как хрупкий союз “родителей” тут же распался и между ними началась “холодная война”. Весьма типичный случай в семейной терапии. Когда теперь смотришь на этих двух родителей, чьи дети выросли и отправились в самостоятельное плаванье, то просто диву даешься, до чего совпадают линии поведения этих двух сверхдержав. У меня есть одно предложение, если, конечно, к нему захотят прислушаться. Я неоднократно повторял постулат Анатоля Раппопорта, сформулированный им в книге “Битвы, Игры и Дебаты”, вышедшей примерно в начале шестидесятых. А мысль эту подсказал ему, если не ошибаюсь, Карл Роджерс. Раппопорт предлагает внести в протокол всех международных и других конференций пункт, в соответствии с которым перед началом серьезных обсуждений обе делегации должны представить, четко определить и разъяснить свое понимание позиции партнера, получив от него подтверждение в правильности своего толкования. Для примера можно взять какую-либо американо-советскую встречу. Американская делегация дает исчерпывающую оценку советской позиции, на что русские отвечают: “Да, вы точно и полно изложили нашу точку зрения”. Затем Советы в свою очередь разъясняют свое понимание позиции американской делегации, а те также подтверждают, что их точка зрения изложена полно и верно.

Я согласен с Раппопортом в том, что при таком подходе половина проблем была бы устранена еще до начала их обсуждения.

Вопросы и ответы

Вопрос: Доктор Вацлавик, в пятидесятых годах психолог Аделберт Эймс также заинтересовался значением действия как средства, позволяющего проверить точность восприятия. В Принстонском Университете он оборудовал помещение с искаженным пространством. Если смотреть на эту комнату только с одной точки, поместив подбородок на специальную подставку, то искажение пространства установить невозможно, комната кажется обычной, и человек делает ошибку за ошибкой, оценивая расстояние между собой и движущимися по комнате людьми. По просьбе Эймса наблюдатель пытается с помощью длинной указки коснуться противоположной стены или описать свое воображаемое передвижение по комнате и только тогда понимает, что пространство искажено. Иначе говоря, убедиться в этом можно только с помощью действий. Мне кажется, этот замечательный эксперимент был недостаточно использован при обсуждении истории терапии.

Вацлавик: Согласен, принимаю замечание. Об экспериментах Эймса неоднократно говорил Грегори Бейтсон. Он даже высказывал предположение, что участие в подобном эксперименте могло бы оказаться эффективным средством лечения так называемых шизофреников.

Вопрос: Доктор Вацлавик, мне не совсем ясны некоторые моменты в вашем докладе, я не вижу в них последовательности. Вы критиковали линейную детерминистскую модель традиционной науки и в то же время апеллировали к необходимости наличия данных, их надежности и пр. А данные, по моему мнению, являются частью того самого традиционного, линейного детерминизма и построенного на нем мировоззрения. Как увязать эти два утверждения?

Вацлавик: Не уверен, что я вообще употреблял слово “данные”. Факты, да. Ибо слово “факт” происходит от латинского factare, что значит делать, производить. Для меня факты — это вещи, которые люди передают друг другу. Если кто-то излагает свой взгляд на ситуацию — это всего лишь сообщение и вряд ли за ним стоят факты.

Вопрос: Я удивляюсь, что вы делаете с прошлым? Вы обратились к прошлому, чтобы уточнить некоторые из своих позиций, и к истории — чтобы пояснить, что происходит с теми, кто придерживается линейной детерминистской модели, и к каким бедам это нас привело. Видимо, предполагалось о чем-то нам напомнить и подготовить нас к созданию определенной реальности. Но слушая вас и многих других, я не могу избавиться от ощущения, что отсчет времени начинается каждый раз с настоящего, сиюминутного, и хочется понять, как интегрировать то, где я был прежде, и все, что тогда происходило? Я ничего не имею против желания заглянуть в будущее или построить реальность, нацеленную на перспективу, но мне кажется, что и у прошлого есть своя мифология, которую тоже надо так выстроить, чтобы люди чувствовали удовлетворение от прожитых лет. Что с этим делать?

Вацлавик: Сомневаюсь, что в этом есть необходимость. Со мной, возможно, не согласятся те, кто потратил 25000 долларов на ретроспективную, интроспективную и интрапсихическую терапию. Если, например, обращаясь к клиенту, я скажу: “Допустим, в результате нескольких сессий ваша проблема разрешилась, дела пошли на поправку, но вы так и не узнали, почему это произошло, вас устроит такой вариант? ”. Вряд ли кто-нибудь ответит отрицательно. Я постараюсь разобраться во всем, исходя из собственного прошлого. Если я в своем докладе и упоминал о прошлом, то именно в таком контексте. Но все-таки в основном мною руководило желание показать, что может быть сделано здесь и сейчас.