Леонид Кроль 18 страница

Слушая доклад, я все время восхищался этой редкой и удивительной способностью схватывать самую суть вещей. Таких людей в нашей профессии немного. Помимо Карла, могу также назвать имя Джона Розена из Филадельфии. Розен как-то придумал понятие “вхождение в психоз”, но никогда не мог объяснить, что это значит. Я был абсолютно зачарован, когда увидел, как он это делает. У него был один случай аутизма, когда больной, сам доктор медицинских наук, не мог вымолвить ни слова в течение трех лет. Не прошло и четверти часа, как между Розеном и пациентом завязалась оживленная беседа. Объяснения у Розена, как я уже замечал, получались не столь впечатляющими. А вспомните Милтона Эриксона и его фантастическую способность творить чудеса, внешне предельно простые, но дающие потрясающий результат. Нельзя не вспомнить Дона Джексона, основателя и первого директора Института психиатрических исследований. Он исцелял больных через десять минут на первом же сеансе. Он сразу же видел систему в целом и знал, как ее привести в норму. В течение долгого времени мы встречались по средам и давали ему прослушивать записи структурированных, как я их тогда назвал, семейных интервью. Мы разрабатывали тогда особую технику интервьюирования и надеялись со временем подготовить пособие по диагностике семейных взаимоотношений, но, к сожалению, идее не суждено было осуществиться.

Так, в соответствии с нашим планом, мы задавали семейным парам (в отсутствии их детей) вопрос: “Как среди миллионов людей вы двое нашли друг друга? ” Они кратко рассказывали нам о своей первой встрече. Когда Дон Джексон слушал эти записи, ему ничего не было известно о пациентах: кто они, сколько им лет, есть ли у них дети и почему они обратились в Институт психиатрических исследований, но всякий раз Джексон ставил совершенно точный диагноз или объяснял, в чем заключается проблема. Причем, это не были общие фразы типа: “Похоже на депрессию”. Помню, как после одного прослушивания Джексон произнес: “Если у них есть сын, он, вероятнее всего, — правонарушитель, а если дочь, у нее, скорее всего, болезни психосоматического характера”. И каждый раз он попадал в точку. “Дон, как это у тебя получается? — выпытывал я. — Как ты приходишь к таким выводам? ” А в ответ звучало “разъяснение” типа: “Потому что вот в этом месте мамаша просто засмеялась”.

Когда мы стали заниматься краткосрочной терапией в нашем институте — а было это двадцать четыре года тому назад — нас особенно заинтересовало явление внезапных изменений. Собирая материал, мы беседовали с людьми, обладавшими талантом улаживать конфликты. Например, бармены рассказывали о том, как они управляются с беспокойными посетителями; летчикам приходится иметь дело с истеричными или тревожными пассажирами; даже специалистам по финансовым делам частенько приходится сталкиваться с весьма нерациональным поведением клиентов в денежных делах. Помню одного офицера полиции, которому, благодаря исключительному чувству юмора удавалось разрядить не одну взрывоопасную ситуацию. Однажды в участок поступил звонок от жильцов одного дома о том, что их соседи на третьем этаже убивают друг друга. Прибыв по указанному адресу, полицейский вышел из машины и тут прямо ему под ноги грохнулся выброшенный из окна третьего этажа телевизор. Подобрав его обломки, он поднялся и позвонил в дверь. Когда она открылась, он вошел со словами: “Мастера по ремонту телевизоров вызывали? ” Хозяева покатились со смеху. Если люди смеются, вряд ли им захочется убивать друг друга.

Изрядная доля юмора присутствует и в работе Карла Витакера. В своей книге “Символическая экспериентальная терапия” он замечает: “Цель всех техник — избавиться от всякой техники”. Для него жизнь — это нечто не поддающееся исчерпывающему наблюдению, измерению и вычислению, чем так озабочена психология. Личность терапевта важнее, чем его искусство. Мы, простые смертные, можем лишь почтительно взирать на таких гигантов, как Карл, не переставая задавать про себя один и тот же вопрос: “Так как же это все-таки у них получается? ”

Вопросы и ответы

Вопрос: Меня привлекает интуитивная терапия, но, получив подготовку в качестве исследователя, я, к сожалению, нередко чувствую потребность в большей строгости в работе. Однако во время сессии мне иногда хочется дать волю своему подсознанию и, фигурально выражаясь, “пальнуть с бедра”. Доктор Витакер, а вы доверяете своим студентам делать то, что делаете вы?

Витакер: Учитесь осторожности, а то следующий пациент может “пальнуть” в вас из кольта 47-го калибра. Доверять не следует даже самому себе. Доверие — это выдумка. Доверие подразумевает вмешательство еще какого-то фактора. Но если вы на что-то решились, то чего-то третьего уже не будет. Или вы решаетесь, или отказываетесь. Ситуация, в которой оказались пришедшие к вам люди, не зависит от вашего желания, так сложилась их жизнь. Надо самому стать в значительной мере параноиком, чтобы их понять.

Вопрос: Я все понял. Благодарю вас.

Витакер: Я вам сейчас расскажу об одном непрофессиональном терапевте, который работал для департамента полиции Чикаго, принимая соответствующие своему профилю звонки от горожан. В очередной раз подняв трубку, он услышал женский голос: “Моя соседка закачивает электричество в мой дом, это невыносимо. Надо что-то делать! ” Он тут же примчался по вызову и, взяв с собой “пострадавшую”, постучал в дверь соседнего дома. Показав свой полицейский значок, он строго сказал: “Прекратите закачивать электричество в дом этой леди, а то я посажу вас в тюрьму”. Выздоровела.

Вопрос: Доктор Витакер, не могли бы вы ответить доктору Вацлавику? Неужели не существует никакой методологии? И все держится только на сугубо личностной основе? Есть ли у вас теория? Или какая-нибудь теоретическая модель?

Витакер: Моя модель возникла потому, что у меня не было возможности учиться нашему ремеслу. Я получил подготовку хирурга, а потом началась вторая мировая война, многие оказались за океаном. Приблизительно в это время я переключился на психиатрию, а учить было некому. Мне сказали: “Давай-ка берись за преподавание, все-таки ты профессиональный хирург”. Поэтому моя теория выросла из опыта. Мне не у кого было учиться теории; я сам, работая в отделении детской психиатрии, учил студентов. Так шаг за шагом я нащупывал собственный путь. Как правило, я старался работать в паре с таким же, как и я, профаном, и мы учились друг у друга. Как верно подметил Пол Вацлавик, говоря о Гауссе, решение у меня было, теперь надо было выяснить, как я к нему пришел.

Вот вам пример. Лет десять назад мне позвонил Зейг и сказал: “Мы организуем эриксоновскую конференцию. Главным докладчиком должен был быть сам Эриксон, но он скончался. Другим основным докладчиком должен был быть Бейтсон, но и он умер”. Тогда они позвонили мне. “Совсем сбрендили”, — подумал я. В гипнозе я ничего не смыслю и никогда им не занимался. Но в ответ на все мои доводы Джефф лишь ответил: “Нам показалось, что это неплохая идея”. Я согласился. “Витакер, ты совсем с ума сошел, — сказал я себе, положив трубку. — Чего ради ты согласился на такое дело? ”. Прошло три недели, и меня осенило. Ведь все мы от рождения находимся под гипнозом своих матерей и так и не можем из него выйти. Вот об этом единственном, что я знал о гипнозе, я и говорил[8].

Вопрос: Доктор Витакер, мне нравится ваша работа. Пару раз я была на сеансах когда вы работали с семьями перед аудиторией. Беспокоитесь ли вы о безопасности клиента? Думаете ли о том, чтобы ни в коей мере не навредить ему своими действиями и манипуляциями?

Витакер: Безусловно, да. Именно разделенная боль клиента дает мне решимость рискнуть. Душевная боль, которую испытывает терапевт, является для клиента своего рода анестезией перед началом лечения. Если вы не испытываете сострадания, если у вас не болит душа, тогда надо прибегнуть к помощи кого-то третьего, чтобы расставить все по местам, прежде чем вы возьметесь за дело. Боль дает вам больше свободы, а смелость приходит с опытом. Сейчас я позволяю себе такое, о чем не мог и подумать пять, десять, пятнадцать или двадцать лет назад.

Вопрос: Как студент я хотел бы у вас узнать, что вы думаете о различных формах кураторства для студентов и начинающих врачей?

Витакер: Хороший вопрос. Вообще-то я мало работал со студентами, но если ко мне обращались, я давал консультации. Позднее я привлекал студентов в качестве напарников в моей частной практике, а клиентам объяснял, что таков мой метод работы. Если семья возражала против присутствия практиканта, они были вольны найти себе другого психотерапевта. Практикант, по возможности, присутствовал на каждой сессии.

Мой уважаемый коллега, доктор Дэвид Кейт, в настоящее время профессор государственного университета в Сиракьюс, использует метод групповой супервизии. Я пробовал заниматься сразу с двумя или тремя практикантами, но в течение часа наших занятий они могли без конца препираться между собой и со мной тоже. Дэйв набирает группу из пяти-шести человек и как-то управляется с ними. Он берет на себя роль пациента и рассказывает о своих неудачах, ребята смелеют и начинают рассказывать о своих. А потом все семеро воюют между собой, получается настоящая групповая терапия. Сначала вы выступаете в роли матери, потом, когда дети подрастают, вы как бы становитесь старшим из детей, а затем группа берет на себя роль терапевта, а самый покладистый больной — это вы. Но такие занятия рассчитаны на пару лет. Думаю, это не самый легкий путь научиться семейной терапии.

Вопрос: Что вы думаете о проницательности, интуиции в психотерапии и насколько это качество терапевта способствует изменению?

Витакер: Полагаю, проницательность — это понимание, знание или обладание необходимым объемом информации. Вот уже пятьдесят лет я собираю все это по крупицам от кого только можно, в том числе и от нескольких тысяч моих пациентов, и думаете, эти знания сделали меня намного мудрее? Если бы в интуиции и знаниях была польза, все терапевты давно уже сделались бы до смешного совершенными. Только, похоже, на практике этого не наблюдается. У нас такие же вывихнутые мозги, как и у всех остальных.

Вопрос: Рискую показаться еретиком в ваших глазах, но должен заметить, что в вашем “помешательстве” есть система. Ваша “игра на равных” — сильная вещь. Расскажите подробнее о ее временном аспекте. Играя на равных, вы увлекаете своих клиентов в прошлое или в будущее?

Витакер: Когда я мысленно начинаю свою игру на равных, я возвращаюсь в детство, отрочество, свою юность, когда бегал на свидания. Играя в своем воображаемом мире, я подсказываю своим пациентам, что лучше играть в своем мире, чем прятаться от него, как от страшного привидения. Стоящий вопрос. Действительно, проблема времени обсуждается редко. Для пациентов игра моего воображения — вне времени.

Пол Вацлавик

“Хочешь видеть —

учись действовать”

Пол Вацлавик получил докторскую степень в 1949 году в Университете Венеции. У него также имеется диплом аналитика, выданный Цюрихским Институтом аналитической психологии имени К. Г. Юнга.

Прошло более тридцати лет с тех пор, как П. Вацлавик посвятил себя психотерапии. Сейчас он руководит научной работой в Институте психиатрических исследований. Он также является профессором отделения психиатрии и поведенческих наук медицинского центра Стэнфордского Университета.

Вацлавик — известный семейный терапевт; за выдающиеся заслуги в этой области получил награду Американской ассоциации семейной терапии. Он — автор, соавтор и редактор восьми книг, посвященных психотерапии взаимодействия, межличностного общения и конструктивистской философии.

П. Вацлавик критически оценивает принцип “линейной причинности”, блестяще демонстрируя при этом свою эрудицию, обаяние и острый ум. С его точки зрения, для того чтобы достичь эффективного изменения человеческих систем, следует руководствоваться принципом так называемой циркулярной, или круговой причинности.

Заголовок для доклада я взял из статьи знаменитого кибернетика Хайнца фон Форстера. Процитированную мной формулу он назвал своим “эстетическим императивом”. Хотя исходно идея звучит в другом контексте, тем не менее она отражает один из важных аспектов в эволюции терапии, о котором я собираюсь говорить (опускаю первую часть слова “психотерапия”, и это не случайно, как я позже постараюсь объяснить).

Не знаю, каким точно образом произошла инверсия форстеровского императива, но в новом звучании высказанная им идея приобрела следующий вид: хочешь по-иному действовать — научись прежде по-иному видеть мир. Именно в такой перевернутой форме она пришла в нашу область и утвердила там свою догматическую власть. Невзирая на различия и даже противоречия, наличествующие между классическими школами в психотерапии, а также их философскими обоснованиями, все они единодушно сходятся в одном: понимание корней возникновения проблемы и факторов, детерминировавших ее развитие в прошлом, — условие решения этой проблемы в настоящем. Одна из причин такого видения состоит в следовании модели линейного научного мышления, которой, надо признать, на протяжении последних трехсот лет наука обязана своим головокружительным успехом. До середины нашего столетия мало кому приходило в голову оспорить обоснованность подобного видения мира и детерминистского постулата, на котором оно покоится, — линейной причинности. З. Фрейд, например, ни на минуту не сомневался в его истинности. Вот одно из его утверждений: “По крайней мере, более развитые и зрелые науки располагают сегодня солидной основой, которую можно только подправлять и улучшать, но ни в коем случае не разрушать” (Freud, 1964). Эта мысль представляет не только исторический интерес. Сейчас, в 1985 году, с наших в каком-то смысле более продвинутых позиций, мы отчетливо осознаем, даже и не читая Т. Куна (1970), насколько коротка жизнь научных парадигм.

Наивно рассчитывать, что уже сама история двадцатого века не позволит усомниться в тех ужасающих последствиях, к которым привела иллюзия обретения конечной истины, а следовательно, и возможности неких окончательных в своей завершенности решений. Во всяком случае, до нашей области это прозрение еще не дошло, — запаздывает этак лет на тридцать. Десятки тысяч часов и такое же количество печатных страниц изводятся в дебатах с единственной целью — доказать, что только мое видение мира справедливо и истинно, и всякий, кто видит мир по-другому, — неправ. В качестве примера подобного заблуждения можно привести книгу Эдварда Гловера “Фрейд или Юнг? ” (1956), где досточтимый автор на протяжении двухсот страниц пережевывает то, что можно сказать одной фразой, принадлежащей между прочим, ему самому (с. 190): “Как мы видим, наиболее последовательное направление юнгианской психологии являет собой отрицание всех важнейших аспектов фрейдовской теории”. Само собой разумеется, что автор не стал бы транжирить свое время на написание этой книги, если бы, вкупе со своими читателями, не был убежден, что истина — на его стороне и что всякая другая точка зрения поэтому ошибочна.

Наша профессиональная эволюция не позволяет упускать из виду еще один момент. Догматически повторяя, что установление истинных причин существующей проблемы — это conditio sine qua non [9] ее изменения, мы создаем то, что философ Карл Поппер назвал самоподтверждающимся утверждением, то есть некую неуязвимую гипотезу, истинность которой подтверждается в случае как успеха, так и неудачи. На языке практики это означает, что если пациенту становится лучше в результате того, что в классической теории называется “инсайтом”, то это служит подтверждением гипотезы о необходимости извлечения из подсознания и переводе на уровень сознания забытых, подавленных психических содержаний. Если же состояние пациента остается без изменений, то это только доказывает, что ему не удалось достаточно глубоко проникнуть в прошлое. Беспроигрышная гипотеза, как ее ни поверни.

Вера в обладание конечной истиной приводит также к тому, что все доказательства от противного отбрасываются с необыкновенной легкостью. Ярким примером может служить рецензия на книгу, посвященную поведенческой терапии фобий. Рецензент завершает свой опус утверждением, что определение фобий у автора “не отвечает критериям психиатрического определения данного нарушения и может быть принято только теоретиками, изучающими психические состояния. Поэтому положения, которые развивает автор, применимы не к фобиям, но к каким-либо другим состояниям” (Salzman, 1968, p. 476).

Отсюда следует неизбежный вывод: если в результате поведенческой терапии состояние больного фобией улучшается, то именно по этой причине оно не является фобией. Иногда создается впечатление, что важнее спасти теорию, чем пациента. Как тут не вспомнить знаменитое изречение Гегеля: “Если факты противоречат теории, тем хуже для фактов” (думаю, это была всего лишь шутка великого мыслителя, хотя, возможно, я и ошибаюсь, поскольку гегельянские марксисты относятся к этому афоризму с похоронной серьезностью, — я не оговорился, употребив такое определение).

Наконец, мы не можем дальше оставаться слепыми относительно еще одной эпистемологической ошибки, как мог бы назвать ее Грегори Бейтсон. Слишком уж часто мы обнаруживаем, что ограниченность, присущая той или иной гипотезе, приписывается самим явлениям, которые она берется прояснить. Например, в контексте психодинамической теории считается, что устранение симптома влечет за собой его замену другим с последующим обострением, но не потому, что это следует из природы человеческой психики, а потому, что подобное заключение с логической необходимостью вытекает из предпосылок самой теории.

Будучи поверженными в замешательство столь хитроумными рассуждениями, позволим себе такую фантазию: а что если бы к нам заявился зелененький человечек с Марса с просьбой разъяснить техники, с помощью которых мы пытаемся изменять человеческую природу? Услышав ответ, не почесал бы он изумленно в затылке (или в том, что является его эквивалентом): дескать, каким это образом нам удалось создать такие сложные, неудобоваримые и надуманные теории, вместо того чтобы непосредственно изучить, как именно эти самые человеческие изменения происходят естественно, спонтанно и на повседневной основе? Что до меня, то я постарался бы объяснить достопочтенному коллеге с Марса, что и у нас в прошлом были сторонники столь разумного взгляда, который так удачно изложил в своем “Эстетическом императиве” Хайнц фон Форстер.

Одним из них был Франц Александер, которому мы обязаны понятием коррективного эмоционального опыта. Он поясняет (Alexander & French, 1946, p. 22):

“Во время лечения нет необходимости, да и просто невозможно, вспоминать все подавленные чувства. Терапевтический результат можно получить, не побуждая пациента к воспоминанию всех значительных подробностей его прошлой жизни; в самом деле, хороший терапевтический эффект достигается и в тех случаях, когда ни одно преданное забвению событие прошлого не приходится извлекать на поверхность. Первыми, кто признал этот принцип и применил его на практике, были Ференци и Ранк. Однако старая вера в то, что пациент “страдает от воспоминаний”, так глубоко укоренилась в умах аналитиков, что многим и сейчас трудно поверить, что он страдает не столько от воспоминаний, сколько от своей неспособности справиться с актуальными проблемами текущего дня. События прошлого, конечно, подготовили характер его настоящих проблем, но тогда каждая реакция человека зависит от поведенческих паттернов, сформированных в прошлом”.

Чуть ниже Александер добавляет, что “этот новый коррективный опыт может быть обеспечен отношениями трансфера, или новым жизненным опытом, или тем и другим вместе” (c. 22). Хотя Александер придает весьма большое значение опыту пациента, пережитому в ситуации трансфера (поскольку эта ситуация не случайна, а вызвана отказом аналитика принимать на себя роль родителя по отношению к клиенту), он в полной мере осознает, какой коренной переворот, влекущий за собой глубокие и далекоидущие изменения, может произойти в человеке в результате совершенно случайных внешних событий, затронувших его жизнь. В своей книге “Психоанализ и психотерапия” (Alexander, 1956, p. 92) он специально указывает, что “подобные интенсивные эмоциональные откровения дают ключ к пониманию удивительных терапевтических результатов, получаемых в гораздо более короткие сроки, чем это бывает обычно в психоанализе”.

В этой связи Александер (Alexander & French, 1946, p. 68—70) ссылается на роман Виктора Гюго “Отверженные” и приводит известную историю закоренелого преступника Жана Вальжана. Освободившись из тюрьмы после длительного срока заключения и еще более ожесточившись, он крадет серебряную утварь у местного епископа. Его задерживают и приводят к епископу. Тот не только не обвиняет Вальжана в воровстве, но даже предлагает забрать два оставшихся подсвечника и считать взятое серебро подарком от него. Эта доброта переворачивает все представления Вальжана о мире. В состоянии душевного смятения он видит играющего в монетки мальчугана по имени Жерве. Вальжан наступает ногой на откатившуюся в сторону монету, не желая отдать ее мальчику. Жерве кричит, умоляет отдать монету и, наконец, в слезах убегает. И только тогда Вальжан осознает всю жестокость своего поступка, особенно в свете того, что случилось с ним самим всего лишь час назад. Он бежит вслед за малышом, но не может его отыскать.

Вот что пишет по этому поводу Виктор Гюго:

“Он смутно чувствовал, что никогда еще не переживал большего потрясения, чем то, что вызвала в нем доброта священника; что если он не откликнется на это милосердие, его сердце очерствеет навеки; что если он воздаст ему должное, придется отказаться от переполнявшей его душу многолетней ненависти, которой он упивался; что на этот раз он должен либо победить, либо сдаться; и что в его душе началась последняя и беспощадная борьба между злом внутри него и добротой священника. Он не подозревал только того, что он уже не тот человек, которым был до этого. Все в нем изменилось, и уже не в его власти забыть, как разговаривал с ним священник и как пожал ему руку”.

Не стоит забывать, что роман “Отверженные” был написан в 1862 году, за полвека до появления психоанализа, и было бы нелепо считать священника одним из ранних аналитиков. Скорее, Гюго отразил тот вечный человеческий опыт, когда чей-то поступок нежданно-негаданно переворачивает всю нашу жизнь.

Не знаю, осознанно ли включил в свою работу сформулированное Александером понятие коррективного эмоционального опыта другой выдающийся психиатр Майкл Балинт, однако в своей книге “Основная ошибка” (1968, p. 128—129) он приводит классический пример подобного опыта. Однажды ему довелось работать с одной пациенткой. “Это была симпатичная, живая и кокетливая девушка. Она жаловалась на то, что ей вот уже далеко за двадцать, а она ничего не добилась в жизни”. Отчасти это объяснялось тем, что “в любом начинании, в любой ситуации, когда требуется риск или немедленное решение, ее парализует чувство неуверенности”. Балинт описывает, как после двух лет психоаналитического лечения...

“... пациентке было внушено, что самое важное для нее — не вешать голову и твердо стоять на земле обеими ногами. В ответ на это девушка заметила, что с самого раннего детства ей никогда не удавалось сделать сальто, хотя временами она отчаянно пыталась добиться успеха. Тогда я внезапно сказал: “А что если сейчас попробовать? ”. Девушка тут же поднялась с дивана и без труда сделала великолепное сальто.

Это был настоящий прорыв, после которого последовало множество перемен в ее эмоциональной, общественной и профессиональной жизни. Все они знаменовали обретение внутренней свободы и гибкости. Она закончила аспирантуру по весьма сложному предмету и удачно вышла замуж”.

Далее, на протяжении почти двух страниц, Балинт старается доказать, что это замечательное мгновенное изменение не противоречит теории объектных отношений. “Я хочу подчеркнуть, — заключает он, — что “удовлетворенность отнюдь не подменяет интерпретацию, но лишь дополняет ее” (c. 134).

Первый значительный сдвиг в эволюции наших представлений о человеческом изменении произошел в 1937 году, когда Жан Пиаже опубликовал свою основополагающую работу “La construction du reel chez l’enfant”, которая была переведена на английский язык и вышла в свет в 1954 году под названием “Конструирование реальности ребенком”. На основе обширных и тщательных наблюдений Пиаже приходит к выводу, что ребенок в буквальном смысле слова конструирует свою реальность, исследуя ее с помощью действий, — вопреки утверждениям о том, что он сначала формирует образ окружающего мира на основе ощущений и лишь затем начинает действовать в соответствии с полученной картиной. Хочу привести несколько примеров из этого чрезвычайно подробного исследования. В возрасте от трех до шести месяцев, в период, называемый Пиаже третьей стадией развития объектных представлений, “ребенок начинает хватать все, что видит, поднося предметы к глазам, короче, координирует свой визуальный мир с осязаемым миром” (Piaget, 1954, p. 13). Чуть ниже, в той же главе, Пиаже утверждает, что подобные действия ведут к большей устойчивости полученных представлений о предметах (c. 41).

“Убранные или исчезнувшие из виду предметы вызывают большую устойчивость, поскольку ребенок пытается вновь отыскать их не только там, где их обнаружил, но и в пределах траектории их падения (реакция на оброненную вещь, на прерванное ознакомление с предметом и т. п. ). Но сравнение этой стадии со следующей убеждает, что отмеченная устойчивость связана пока лишь с действием, происходящим исключительно в данный момент, и не является достаточно длительной, чтобы закрепиться независимо от сферы активности организма. Ребенок пока только узнает, что если поворачивать или нагнуть голову, можно увидеть только что исчезнувший образ, а если опустить руку, то тактильное ощущение будет точно таким же, как до исчезновения предмета”.

И еще чуть дальше (c. 42—43):

“На этой стадии ребенок по сути не понимает механизма своих действий и поэтому не может отделить их от самих вещей. Он схватывает только общую недифференцированную схему (которую мы назвали схемой усвоения [assimilation]), объединяющую в одном действии данные внешних восприятий и внутренних впечатлений, которые по своей природе являются чувственными и кинестетическими.

... Мир ребенка пока что представляет собой целостную совокупность картин, возникающих из ниоткуда в момент действия и исчезающих в никуда, как только действие заканчивается. К этому можно добавить, что каждый раз образы задерживаются чуть дольше, потому что ребенок дольше воспроизводит связанные с ними действия. Продолжая свои усилия, он либо обнаруживает исчезнувшую вещь, либо предполагает, что ее можно вновь обрести с началом действия”.

Трудно переоценить значение открытий Ж. Пиаже для нашей работы. Опираясь на данные своих исследований, он показывает, что исследовательские действия не только ведут к формированию представлений о независящем от нас внешнем мире, но также способствуют развитию таких фундаментальных понятий, как причинность, время, и наконец, по выражению Пиаже, происходит “усвоение вселенной”. Если это действительно так, то очевидно, что разные действия могут привести к созданию различных “реальностей”. Однако, прежде чем вплотную заняться этой темой, следует припомнить некоторые знаменательные вехи на пути развития психотерапии.

Я хочу вернуться к тому времени, когда Б. Паскаль в своей книге “Pensee 223” изложил довод, который приобрел известность как “пари Паскаля”. Для нас, психотерапевтов, этот довод интересен тем, что, несмотря на теологическую форму, он имеет непосредственное отношение к нашим проблемам. Паскаль рассматривает один из вечных вопросов — как неверующий посредством внутреннего преображения приходит к вере. Сам он предлагает любопытный путь: веди себя так, как будто ты уже веришь, — молись, например, пей святую воду, причащайся Святых Даров и т. д. Из этих действий возникнет вера. А поскольку имеется по меньшей мере вероятность, что Бог существует, не говоря уж о возможности проистекающих из этого допущения потенциальных благ (душевное умиротворение и вечное спасение), ваша ставка в этой игре очень невелика. “Qu’avez-vous a perdre? ” (Что вы теряете? ) — задает Паскаль риторический вопрос.

Пари Паскаля послужило поводом для бесчисленных споров, размышлений и трактатов. Упомяну лишь один из них. В своей увлекательной книге “Одиссей и Сирены” норвежский философ Йон Элстер (1979, p. 47—54), развивая мысль Паскаля, приходит к выводу, что невозможно решить уверовать во что-то без того, чтобы не забыть об этом решении: “Суть этого аргумента заключается в том, что решение верить осуществимо лишь в сопровождении решения забыть, то есть решения забыть о принятом решении поверить. Это столь же парадоксально, как и решение поверить... Наиболее эффективной процедурой было бы запустить с помощью одной причины процесс, дающий одномоментный двоякий результат: обретение веры и забвения того, что этот процесс когда-либо начинался. Подобный механизм срабатывает при обращении с просьбой о гипнозе... ” (c. 50).