Леонид Кроль 3 страница

Возможно, ребенку никогда не скажут прямо, в чем дело, но ему придется без конца выслушивать упреки типа: “Неужели ты этого не можешь? ”; “Почему ты все делаешь не так? ”; “Вечно у тебя ничего не получается”, — пока, в конце концов, он сам не уверует в абсолютную свою никчемность. Наш метод заключается в том, что мы даем возможность родителям избавиться от надуманного образа с помощью психодрамы (без участия самого ребенка). Родитель проигрывает различные сцены и ситуации, общаясь со своим идеалом, что постепенно помогает ему по-новому увидеть и своего реально существующего ребенка, понять и поверить в него, согласовать свои ожидания и требования с его возможностями, а порой даже обнаружить, что на самом деле он не так уж и далек от идеала, как это казалось вначале. Устанавливаются новые взаимоотношения. Внимания требует как внутриличностный, так и межличностный момент, поскольку последний может привести нас к первому и наоборот.

Могу признаться, что затронутая проблема коснулась и меня лично. Я мечтала о дочери, которая так и не появилась на свет. Не могу сказать, что это как-то повлияло на мое отношение к сыну. Но тоска по дочери не покидала меня, словно без нее семья не была полной. Понадобилось два сеанса, чтобы избавиться от этой навязчивой мечты. Образ дочери как бы реализовался в психодраме, но особенно помогло то, что я поменялась с ней ролями, став своей идеальной дочерью.

Вот вам еще один требующий внимания параметр — невидимый мир фантазий, в котором могут обитать герои семейной драмы и который препятствует их пониманию друг другом. Именно благодаря своей действенной форме психодрама более полно раскрывает все многообразие существующих в семье взаимоотношений.

Ролевые игры особенно эффективны в работе с бедными слоями населения. Этого мнения придерживается и Фрэнк Ризман, выразив его в своей книге “Душевное здоровье бедняков”. Он отдает предпочтение ролевым играм перед другими методами работы на том основании, что бедняки хуже владеют словом, чем средние слои, и действие вообще органично для их среды обитания.

Семейные терапевты считают себя ориентированными на действие, и они правы. Но приверженцы психодрамы идут несколько дальше, раздвигая границы действия с семьей: перед глазами членов семьи и с их помощью, свободно смещая время жизни, воссоздаются семейные сюжеты — в тех комнатах, где происходили реальные события, в доме, где участники психодрамы обитают, в саду и т. д. Постепенно все больше вовлекаясь в игру, члены семьи начинают верить в реальность драмы.

Другая техника, которой мы придаем большое значение, — смена ролей. Она помогает членам семьи, несколько закосневшим в своих реальных ролях, освежить восприятие окружающих и лучше их понять, а также и самих себя увидеть глазами близких им людей, а тем самым — открыть перед собой возможность по-новому выстроить свои отношения с ними.

Обобщая, хочу сказать, что доклад доктора С. Минухина во многом обогатил меня, как, полагаю, и других семейных терапевтов, тем удивительным чувством свободы, которым он отвечает на разного рода нелепости, неистощимым чувством юмора и неустанным поиском путей к изменению, без оглядки на прошлое. Мы тоже считаем, что прошлое надо принимать в расчет только тогда, когда его след обнаруживается в настоящем.

Сальвадор Минухин

Еще раз об истории

семейной терапии

Однажды Милтон Эриксон получил от одного из своих студентов подарок, которым очень дорожил. Это была небольшая диванная подушка с вышитыми на ней словами: “Бог создал человека, потому что любил рассказывать истории”[3].

Для более подробных разъяснений места на подушечке не было, поэтому мы так и остались в неведении, что же имелось в виду: то ли каждая человеческая жизнь — это рассказанная Богом история, то ли люди были Ему нужны в качестве слушателей, то ли Творец стал провозвестником движения социального конструктивизма, которому сегодня отводится заметное место в литературе о семейной терапии и где для полноты меры всегда присутствует хотя бы малая доля Творческого? А может, подарок был просто данью уважения замечательному таланту, которым славился Милтон Эриксон, — таланту рассказчика?

Во всяком случае в литературе по семейной терапии уделяется значительное внимание владению этим даром. За последний год в журнале “Семейный процесс” появились три статьи, в которых дается новый взгляд на историю семейной терапии. Как ни странно, из поля зрения авторов выпал тот неоценимый вклад, который был сделан в нашей области Аккерманом, Боуэном, Бозормени-Надем, Флетчем, Хейли, Лидзом, Минухиным, Сатир, Витакером, Винном и рядом других ученых. Прямая связующая нить ведет от Бейтсона к Миланской группе и далее — к современному конструктивисткому подходу. Я хочу вернуться к нашей действительной истории и подсчитать тот урон, который нанесен семейной терапии, прежде чем она станет официальной историей.

Автор первой статьи в мартовском номере — Линн Хоффман (1990). Взяв на себя роль летописца семейной терапии, миссис Хоффман рассказывает о том, как 25 лет тому назад она “подняла с пола Вселенной увеличительное стекло под названием ‘кибернетика’”. С помощью этой “линзы” она увидела, что теория семейной терапии рассматривает симптом как часть стабилизирующего семью гомеостатического цикла. Поскольку сама семья и ведать ничего не ведает о циклах, терапевт выступает в роли того эксперта, который призван разглядеть и подорвать эти циклы.

Далее, перескочив на двадцать лет вперед, миссис Хоффман повествует, как она прямо-таки “влюбилась в конструктивизм”.

Такие имена, как Матурана, Варела, Форстер, фон Глазерфилд, не сходят у автора с языка; не менее любим ею также ряд семейных терапевтов, куда входят Брэд Кинли, Пол Вацлавик и Пол Делл. Особенно по сердцу пришлись ей две идеи данного периода. Первая — мысль Матураны о том, что человеческие существа представляют собой своего рода замкнутые системы: в этом смысле два беседующих человека — это “взаимодействие двух... информационно замкнутых нервных систем”. Мысль особенно хороша тем, по мнению автора, что разрушает представление о терапевте как “специалисте, который знает, что всего лучше для другого человека”(с. 3). Вторая полюбившаяся автору идея — это уже упоминавшаяся “линза” “кибернетики второго порядка”. Будучи частью системы, которую он пытается изменить, терапевт более не воспринимает семью “как программируемый извне объект”, а видит в живой системе “самосозидающую независимую сущность” (с. 5).

И, наконец, третье одобренное миссис Хоффман понятие — это “линза” рода, ставящая под сомнение ряд теорий, негативно оценивающих воздействие патриархального уклада на формирование семьи. Все три теоретические новинки являются для миссис Хоффман достаточным основанием для отказа от всего, чему она научилась ранее, от тех нормативных моделей, какими до сих пор руководствовалась семейная терапия.

Второй автор, Терри Реал (1990), озаглавила свою статью “Терапевтическое использование “Я” в конструктивистско-системной терапии”. Автор рассматривает развитие понятия “системной школы семейной терапии”, допуская, что развитие других школ могло пойти в ином направлении. Ею предлагается интересная схема из трех фаз. Первая, расширительная стратегическая фаза, относится ко времени написания миланской группой (1978 год) труда “Парадокс и контрпарадокс”. В этой — инструментальной — фазе терапевт использует себя как орудие парадокса, имея в своем распоряжении изобилие технических приемов: предписание в конце сессии, воздержание от перемен, преобразование семейной системы и позитивная коннотация, структура и распределение функций внутри команды. Вторая — бейтсоновская информационно-ориентированная фаза относится к 1985 году, когда появилась статья “Построение гипотезы — циркулярность — нейтральность”, где терапии предлагалось опираться не столько на “интервенцию”, сколько на создание нового информационного поля. И, наконец, последняя — конструктивистская или словесно-ориентированная фаза — в качестве главного принципа предлагает искоренить всякое представление об объективности. Человек — закрытая система и поэтому идея разговорной терапии становится главной метафорой.

В третьей статье, “Еще раз о семейной терапии второго порядка — теперь личностной”, авторы Брент Аткинсон и Энтони Хит (1990) утверждают, что “кибернетика второго порядка ни в коей мере не подменяет собой действенность кибернетики первого порядка” (с. 145). Они, скорее, дополняют друг друга. Авторы предлагают психотерапевтам переосмыслить свои задачи и не упорствовать в намерении переделывать мир в соответствии со своими личными замыслами. В своем отклике на эту статью Харлин Андерсон и Гарольд Гулишэн (1990) сожалеют, что авторы не пошли еще дальше, — “пора отказаться от основополагающего принципа кибернетики”, поскольку вопросы власти и контроля, вешательства и излечения “заложены в кибернетической эпистемологии” (с. 160). Сами они движутся в направлении, которое называют посткибернетическим интересом к смыслу человеческого существования, повествованию и истории. “Изменение — это возникновение нового смысла посредством повествования и рассказов, которые создаются во время терапевтических бесед и диалогов” (с. 161).

Не проглядывает ли в этих статьях некий ученый монстр, вгоняющий пациентов в прокрустово ложе своих пристрастий, которые выдаются за универсальные нормы? Похоже, новая модальность семейной терапии должна быть направлена на то, чтобы оградить семью от вмешательства такого рода знатоков, наделенных определенной властью.

Я осознаю, что мой рассказ построен на тенденциозно подобранном материале и отражает мои собственные пристрастия и предубеждения. Даже если оставить в стороне разговоры о том, что объективности вообще не существует, в чем суть тех вопросов, о которых так азартно спорят наши коллеги? Можно объединить их в две обобщенные категории: природа объективности в психотерапии и право специалиста на вмешательство.

Эти категории охватывают широчайшее множество проблем. Существуют ли нормы или критерии, позволяющие группировать семьи и отдельные личности сообразно их природе? Являются ли эти критерии универсальными или они сформировались как искусственный продукт идеологических и политических ограничений? Возможно ли, что, став специалистами, мы сами создаем поля, которые затем открываем? Возможно ли вообще воздействовать на людей? И, что еще опаснее, можно ли не воздействовать на них? Как определить, не являемся ли мы всего лишь орудием социального контроля? Есть ли у нас право посягать на инакомыслие, навязывая людям стандартный образ мыслей?

Отчасти я согласен с тем, как отвечают на эти вопросы теория и практика семейной терапии. Но у меня есть и возражения. Позвольте мне их высказать, поскольку я обеспокоен наступлением конструктивистского строя мышления на наши теоретические устои.

Для контраста хочу представить вам другую, менее заметную группу семейных терапевтов. В течение последнего десятилетия в разных концах Соединенных Штатов терапевты начали искать новые подходы в работе с бедными слоями населения. Как правило, это были социальные работники, которым приходилось иметь дело с семьями, существовавшими на пособие. Эта группа стоит как бы особняком и от традиционной социально-бытовой службы, которая обезличивает бедняков, и от института семейных терапевтов, которые занимаются внутрисемейными реалиями. Она представляет собой новую формацию терапевтов/адвокатов.

Эти защитники бедноты чутко реагируют на проявления социального контроля и терапевтического патернализма, избегая термина “семейный терапевт” и предпочитая называться “семейно-ориентированной службой”. Понимая, что одними байками, даже весьма хитроумными, не справиться с теми масштабами бедности, которых она достигла в девяностые годы, эта группа коллег выработала новые формы клинического вмешательства. Они отдают предпочтение работе (1) по месту жительства конкретной семьи; (2) в кризисные периоды ее жизни; (3) с интенсивной временной отдачей: небольшая нагрузка позволяет терапевту посвящать семье столько времени, сколько требуется; постоянная связь обеспечивается с помощью электронного устройства; и (4) в течение достаточно длительного времени — от двух до шести-девяти месяцев.

Работая с большими системами, эта группа терапевтов хорошо осведомлена, как действовать, добиваясь благосостояния семей, живущих на пособие. Будучи постоянно в курсе последних политических и финансовых событий, происходящих на государственном уровне, они лоббируют государственное законотворчество. Через сеть своих организаций терапевты воздействуют на те учреждения, куда стекаются средства, предназначенные для финансирования социальных служб. Им хорошо знакомы культурные и этнические особенности подопечных семей, и они остро реагируют на любое проявление несправедливости по отношению к ним со стороны учреждений, призванных оказывать помощь этим слоям населения. Теория и практика данных терапевтов представляет собою сплав информационных подходов, системной теории, методов поведенческой, личностно-центрированной и структурной семейной терапии, а также не в последнюю очередь — активной гражданской позиции. Может показаться странным, что столь близкие направления — семейно-ориентированная служба и семейная терапия — существуют независимо друг от друга. Но все становится на свои места, если вспомнить, что у психиатрического здравоохранения и у служб социального обеспечения — разные источники финансирования, и поэтому самостоятельные прочие структуры.

Объективность и право на вмешательство

Итак, мы имеем два вида семейной терапии. При общности проблем, они разительно различаются по стилю работы. Терапевт для бедняков находится в очень близком контакте со своими подопечными. Он становится членом семейной системы, узнает ее нравы, культурные и языковые особенности. Его роль многолика: он и целитель, и помощник, и наставник. В беседах с членами семьи он выступает одновременно источником и собирателем информации; он делит с ними их общие невзгоды, страдания и принимает на себя тяжкий труд восстановления разумного начала в их семье. Терапевты, имеющие дело с другой частью населения, занимают вальяжно-отстраненную позицию. Терапевт данного типа не вникает в особенности культурной среды своих пациентов, но в совершенстве владеет искусством диалога, умеет точно соотнести с целью смысл терапевтических историй, знает, как избежать нарочитости или навязывания своего мнения. Терапевт для бедняков, воспринимая семью как частицу общества, в первую очередь обращает внимание на конкретные реалии жизни. Социально-отстраненный терапевт, понимая, что реальность — явление труднопостижимое, оперирует универсальными понятиями. Терапевт-конструктивист способствует все большему усложнению внутреннего мира семьи. Терапевт для бедняков, имея дело непосредственно с реалиями семьи, фигурально выражаясь, берет быка за рога, заставляя работать в интересах семьи те общественные институты, которые обязаны этим заниматься по долгу службы.

Думаю, эти два подхода отражают не только различные цели различных слоев населения, но также и различные социополитические движения, в атмосфере которых возникли теоретические предпосылки данных подходов. На своем начальном этапе, в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов, семейная терапия, преисполненная оптимизма, смело определяла цели своих “интервенций” и добивалась результатов. Было уже ясно, что диагноз сам по себе не может быть завершением работы; помощь, поиск оптимального решения переживаемых проблем — вот в чем виделась цель терапии.

Именно на почве шестидесятых возникли структурная, стратегическая и экспериентальная школы семейной терапии, терапия Боуэна и Вирджинии Сатир и многие другие направления. В фокусе интересов структурной семейной терапии в то время были виды семей и присущие им нормы поведения и характер взаимодействия. Мы составляли “карты”. Свойственный им схематизм, конечно, существенно упрощал сложность человеческого поведения. Но все же они послужили терапевтам чем-то вроде нити Ариадны, позволяющей благополучно выбраться из тупиков семейных лабиринтов. На фоне оптимизма тех лет мы временами ошибались, принимая карту за самую территорию. И все же я верю, что идеи того времени не исчерпали себя и все так же определяют практику семейной терапии. То же самое может быть сказано и о стадиальности семейного развития, идею которой мы заимствовали из теорий формирования психики ребенка.

Нам всегда был по душе терапевт, вникавший в корень дела, преданный ему, изобретательный, ищущий и оптимистичный — уже сама его вовлеченность в проблемы семьи была залогом их решения. Позвольте мне чуть задержаться на этой эпохе надежд — тридцать лет тому назад. Это было время войны с бедностью. Фрэнк Риссман и его единомышленники выдвинули тогда идею о культуре бедности, прозвучавшую как вызов общепринятому представлению, что бедность — это недостаток, порок. Понимание бедности не как отсутствия культуры, а как самостоятельной культуры было более прогрессивным взглядом для этого позитивного десятилетия по сравнению с предшествующим временем. Появилась сеть центров психического здоровья (типа госпиталя Линкольна). Харрис Пек выдвинул тогда идею, чтобы контроль за социальными службами был передан обществу. Мартин и Синтия Дейч, Эд Зиглер и Роберт Гесс изучали характер познавательных процессов у детей с отставанием в развитии и влияние, оказываемое ими на процесс обучения; тогда же появились программы, стимулирующие развитие детей младшего возраста.

Теперь, в ретроспективе, легко понять, что рискованный дух этих проектов объяснялся шорами того времени. Мы были уверены, что решение проблем, как бы трудны они ни были, находится совсем рядом: достаточно устранить факторы, делающие бедняков — бедняками, и те с легкостью преодолеют культурные барьеры. Словом, все связанные с бедностью проблемы воспринимались сквозь оптимистическую призму мировоззрения, присущего среднему классу.

Тогда, в шестидесятых, семейная терапия радостно маршировала вперед под лозунгами: “Малое — это прекрасно! ”, “Черное — это замечательно! ”, “Да здравствует межпланетный корабль Земля! ” Экология и идеи системности овладели умами. Мы отвергали противопоставление “мы и они”, утверждая взамен этого: “Все мы — одно целое”. Огромную популярность приобрели идеи Грегори Бейтсона. Нет больше никаких “нас” и “их” — “мы все — космос”.

Другой культовой фигурой стал Рональд Лэйнг, бросивший вызов структуре психиатрического здравоохранения, существовавшей в те годы. Он принадлежал к той группе старейшин нашего цеха, которые старались привлечь внимание общества к движению “дети — цветы”. Его встречи с Сартром, организация похода детей-цветов, протесты против психиатрической госпитализации — все это тогда казалось совершенно естественным и было необычайно созвучным политической атмосфере того времени.

То же самое можно сказать и о миланской школе семейной терапии: она в полном смысле слова — продукт своего времени. В течение долгих лет Европа была объектом политических репрессий, поэтому народы, чья психика испытала иго оккупации, не принимали напористую американскую школу семейной терапии. Миланская школа заняла позицию терапевтического нейтралитета. В начале семидесятых годов мне случилось побывать в Гейдельберге, где я выступил с докладом. С нашим обычным американским оптимизмом я рассказал о нескольких случаях излечения нервной анорексии, причем в одном из них я дал родителям девочки-пациентки предписание заставлять ее съедать свою порцию за обеденным столом. Немецкая аудитория ахнула от возмущения и прилепила мне ярлык “нациста”.

Еще одним психотерапевтом, чьи воззрения сформировались под влиянием социально-политического климата его времени, был Умберто Матурана. Его идеи биологического детерминизма, с точки зрения мировой науки, не отличаются новизной, но любопытно, что они родились в атмосфере страха и социальной изоляции, сопутствующей диктаторскому режиму Пиночета в Чили: философское соотнесение идеи детерминизма с пониманием человека как закрытой системы как нельзя более соответствовало условиям существования, при которых, чтобы выжить, приходилось уходить в себя, отгораживаясь от внешнего мира.

Конструктивизм девяностых

Однако вернемся в настоящее с его разительно отличным сценарием. Мы проживаем сейчас эру стяжательства и бесправия, когда одни обогащаются, отыскивая все новые лазейки в кредитно-банковской системе, другие — ищут пропитание на помойках; когда человек все больше теряет чувство собственного достоинства, утрачивая всякую возможность влиять на свою экономическую ситуацию, лишаясь последней крыши над головой; когда возможны убийства на расовой почве; когда бесчинствуют банды малолетних преступников, а наркодельцы собирают богатейший урожай в районах гетто; когда процветает СПИД и правит Саддам Хусейн. В этом мире мы ощущаем свою беспомощность и, естественно, начинаем сомневаться в мудрости обладания властью.

Однако, когда конструктивисты ставят знак равенства между профессиональной компетентностью и властью и вырабатывают новые технологии терапевтической “интервенции”, якобы исключающие контроль, они тем самым всего лишь открывают новые способы использования власти. Контроль в семейной терапии не перестанет быть контролем, даже если его наименовать “сотворчеством”. Просто воздействие терапевта на семью становится столь скрытым, что может оказаться незамеченным.

Психотерапия — это партнерство, ограниченное во времени, где оговариваются не только сроки работы, но и “более или менее” определенные цели. Но несмотря на временный характер, сделка окажется фикцией, если терапевт не обладает необходимой суммой знаний в своей профессии: о природе человека, о видах семейных систем, о том, как развивается семья и отдельный индивидуум, как происходят изменения, как вести диалог, использовать метафоры и рассказы.

Вопросы, волнующие конструктивистов, не новы. Их отражение можно разглядеть в давнем интересе приверженцев психодинамической теории к значению и использованию в терапии трансфера. Они близки идеям, которые лежат в основании терапии К. Роджерса, М. Эриксона и гипноза в целом и которые дали начало разного рода движениям, включая феминизм, движение в защиту прав пациентов, групп самопомощи и пр. Можно заглянуть глубже, вспомнив софистов, Грецию и утверждение Зенона о том, что стрела никогда не достигает цели. Разве это утверждение не перекликается с тем, что сказал поэт Венделл Барри в адрес Грегори Бейтсона на одной из недавних конференций в Канзасе? Настаивая на неприкосновенности своей реальности, Барри возмущался: “У меня есть земля. Я иду по ней, наступаю на камень, поддаю его ногой, и он откатывается в сторону. И тут заявляется Бейтсон со своей интеллектуальной лопатой, аккуратненько погружает на нее камень, землю и возвращается со всем этим назад, в мои мозги”.

Все эти проблемы обсуждались из века в век, но почему они приобрели такую остроту именно сегодня и именно в семейной терапии? Не потому ли, что профессионализм приносит не всегда предсказуемые результаты? Оправданы ли наши “интервенции”, если мы осознаем ограниченность наших знаний? Возможно, мы чувствуем несовершенство собственной личности?

Это и в самом деле интересные вопросы, но глубина их решения, увы, ограничена тем обстоятельством, что конструктивистский подход, группируя и категоризируя “идиосинкретические истории”, заслоняет ими социальные факторы, которые также конструируют их. Поскольку тем самым он отрицает обучающее взаимодействие, наши социальные связи становятся незримыми. С социальной точки зрения, такая позиция кажется мне даже реакционной.

Социальная служба в девяностых годах

Социальный аспект особенно остро проявляется в работе с неимущими семьями. Мы должны знать структуру и функции институтов, которые участвуют в авторстве историй бедных семей — историй безнадежности, беспомощности и зависимости. Даже если пишутся эти истории незримо, рассказываются они так, словно были сотворены самими семьями. Такое понимание вызывает депрессию у членов семьи, вводит в замешательство будущих посредников в ее делах, заставляет тех и других переживать бесплодность своих усилий. Необходимо вникнуть в суть этого процесса.

Сложившийся симбиоз судебно-правовой системы и социальной службы может служить достаточно выразительным примером. Правящая партия трубит о первостепенности защиты интересов ребенка. На деле же устройство служб таково, что они не только не защищают, но даже нарушают права детей и родителей из бедных семей. Обратите внимание на тот язык, каким написаны пособия для социальных работников, чей долг защищать бедняков. Процесс знакомства с семьей называется I& R — “Расследование и отчет”. Подготовка социальных работников минимальна, а общение с семьей идет на языке контроля, незамутненном и каплей человеческого тепла. Когда ребенка забирают из дома, об этом акте говорится не обычным языком, а, конечно же, прибегая к специальной терминологии: “Удаление в безопасное место”, — и упаси Бог назвать это отрывом ребенка от семьи или разделением семьи на части, фактически ее расколом. Возможно, с правовой и моральной точки зрения, этот акт вполне оправдан, тем не менее, с людьми недопустимо обращаться, как с предметами. Социальная служба стала говорить на полицейском языке.

В одном только Нью-Йорке около 45000 детей оторваны от своих родителей и “удалены в места безопасности”. Если принять во внимание еще и членов их родных и опекунских семей, то проблема коснулась значительной массы населения — от 150 до 200 тысяч человек. Жестокое обращение с детьми существует, и отрицать этого нельзя. Но детей обычно забирают с мотивировкой “экстренной необходимости”, без всякой предварительной подготовки, нередко разлучая родных братьев и сестер и помещая их к разным опекунам, хотя никто не возьмется утверждать, что это правильно. Поскольку изъятие детей проводится по решению суда, процедура предполагает перевод психологических и поведенческих данных на язык судебного приговора. Руководствуясь, казалось бы, благой целью — необходимостью защитить интересы детей и семейные ценности, суд может предписать изъятие ребенка, курс обучения взрослых членов семьи родительским навыкам, индивидуальную психотерапию для матери и, если есть основания, — специальные программы для преодоления токсикоманий, наркозависимости, сексуальных отклонений и т. п. Все эти программы индивидуально-ориентированы и не учитывают реальности семьи в целом. Что в результате получается?

Во время судебного процесса происходит поляризация ребенка и семьи. Семейный суд назначает ребенку одного адвоката, матери — другого, и третьего — представителю Управления по социальной охране детства. Все трое оплачиваются за счет государственного бюджета и каждый воюет за своего клиента, что подразумевает стычки и нападения. Протестуя против “потери” ребенка, родители общаются с судьей через своего адвоката, поскольку язык судебной казуистики им недоступен.

Позвольте поведать вам историю Мариан, матери четырех детей. Старший сын служил в банке и собирался жениться. В “безопасное место” были “удалены” Энтони, четырнадцати лет, Ричард — четырех и двухгодовалый Натаниэль, с диагнозом “церебральный паралич”.

Дело привлекло внимание Службы защиты детей, когда Мариан обратилась в детскую больницу, обеспокоенная тем, что Натаниэль не набирает веса. Детский врач приказал немедленно госпитализировать ребенка. Мариан то ли не поняла, то ли не хотела оставлять ребенка в больнице и забрала малыша домой. Врач сообщил об этом в Службу защиты и по его рекомендации Натаниэль был помещен в детскую больницу, а домой к Мариан была направлена группа сотрудников отдела “Расследования и отчета” этой же службы. Сотрудники доложили, что квартира имеет запущенный вид, а в холодильнике нет продуктов. Через несколько дней служба забрала двух мальчиков постарше, причем их не только разлучили, но одного из них, Ричарда, отправили вообще в другой округ. Полгода спустя Энтони вернули матери, а Ричарда так и оставили вдали от семьи. Проведенное по решению суда психиатрическое обследование установило у Мариан психическое расстройство, и хотя повторное обследование пришло к заключению, что депрессия вызвана разлукой с детьми, представители Службы защиты посчитались только с первым заключением и оставили Ричарда в изоляции от матери, пока она не пройдет принудительный курс психотерапии.

Можете сами оценить, как поступили с этой семьей. У матери отобрали детей без всякого предупреждения и объяснения, ей даже не сказали, куда их поместили, объяснив только, что она может оспорить их изъятие в суде. Только спустя несколько дней она узнала о местонахождении детей. Жизнь ее превратилась в отчаянную попытку удовлетворить требования Службы защиты, чтобы вернуть Ричарда домой.

Мишель Фуко (1977), изучая проблему власти в обществе, рассматривал ее не как воплощение в отдельном человеке или институте, но в форме тех социальных актов, с помощью которых происходит ее реализация в обществе. В конечном счете, он пришел к заключению, что существует технология распределения властных полномочий, представляющая собой нечто совершенно отличное от тех концепций власти, которые лежат в ее основе. Уголовное право, например, формулирует основные принципы правосудия и наказания, но осязаемую форму они приобретают в виде тюремного заключения.

Таким образом, существуют две формы исполнения закона: одна — явная, то есть та, что зафиксирована в формулировке закона, и другая — скрытая в самой процедуре отправления правосудия. И эти две формы согласуются между собой далеко не всегда.

Подобная рассогласованность присуща и службам, занимающимся бедными семьями. Внешне, на уровне провозглашенных идеологических принципов, они действительно призваны защищать интересы ребенка и семьи, помогать обездоленным и отчаявшимся. Однако, когда дело доходит до воплощения этих принципов в жизнь, происходит подмена их полным повиновением и строгим надзором.