ГЛАВА XIX

На Арину я наложил табу: любая мысль о ней становилась враждебной. Я надеялся, что это поможет мне не поддаться разврату, но в отношении остальных я себя не сдерживал. Глеба я сразу же напичкал психотомиметическими средствами. Внешне это выглядело так, будто бедный папаша свихнулся после смерти единственной дочери. Никто ничего не заподозрил. Да и кто мог? Санитары, мягко говоря, несведущие в психиатрии, медсестры не так просвещены, а тем психиатрам, что находятся в других отделениях, своих дел хватало и разбираться в чужих за те деньги, что им платят, они не собирались. Всем было плевать, и даже если бы кто-то что-то узнал, ничего бы не изменилось. Никому нет дела до этих больных. Они просто оставлены на произвол нравственности персонала, который не отличается этическими высотами. Среди санитаров много бывших зеков, таких же больных, и прочих, кому особо не хочется утруждаться и сложно найти другую работу.

Глеба я определил на ночь в одиночную палату, где его привязали к кровати. Разумеется, я не мог оставить его без личного внимания. Персонал я отправил домой, а ночью, когда все ушли, навестил Глеба. Впервые в психиатрической больнице были только больные. И ужасно было то, что в здании, полном безумных, имел узаконенную власть один из них.

Зайдя в палату, я почувствовал прохладный воздух. В нем привычно пахло хлоркой и сладковатым, чуть приторно-уксусным душком, которым воняют старики. Глеб лежал, уставившись в потолок. Действие галлюциногена уже закончилось, и он находился в депрессивном состоянии, полном безразличия и тоски.

– Ну что, Глебушка, – произнес я, ставя пакет со всем необходимым на стул, – готов полюбить эту ночь?

– Ты свел мою дочь с ума, теперь сведи и меня! – жалобно произнес он.

– Не-е-ет, – протяжно произнес я, – Сюзанна не заслуживала смерти. Я не хотел ее убивать, и ее смерть не более чем случайность. А вот ты – другое дело. Ты забрал у меня женщину, которую я любил. Пусть и не всегда ценил, но это уже дело другое, – сказал я, достав шприц с галлюциногеном. – Сейчас тебе станет лучше. Через две-три минуты ты почувствуешь прилив сил, тебе станет очень хорошо, захочется жить и любить весь мир.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Глеб.

– Не думай, зачем. Просто почувствуй, – произнес я, включая песню и при этом пританцовывая. – Сюзанна пела эту песню, прежде чем утонула. Правда, хорошая? – спросил я, выпивая кофе.

– Прости за жену, – произнес он, и из его глаз потекли слезы.

– А куда бежать? Да куда идти? Только снег и дождь на моем пути, – пел я, игнорируя его покаяние.

– Не надо, пожалуйста! – умолял он.

– Аня вам больше сотни раз кричала, но вы ее насиловали! – не выдержал я. – А теперь «не надо»? Не надо?! Вы не остановились, когда она захлебывалась вашей…, – я не смог выговорить. В горле встал ком, на глаза накатили слезы, тело пронзил жар. В порыве ярости я бросился к нему: – И что вы сделали? А? Что сделали? – кричал я. А Глеб, уже довольный, смотрел в потолок. Потом, увидев меня, повернулся и сказал:

– Шарики!

– Я тебе покажу шарики! – разошелся я. Понимая, что некоторое время он еще будет счастлив, я отправился умыться, чтобы немного успокоиться.

В зеркале я увидел человека, который выглядел обреченно. Глаза были тусклыми, положение бровей создавало иллюзию злости, а скулы, которые выделялись на тощем лице, придавали зловещий вид и явно отражали внутренние страдания. В голове была только злость и какие-то извращенные мысли, в которых давно не было человека, когда-то пришедшего в эту жизнь и готового ее исследовать. Достав из кармана смартфон, я нашел фотографию, где я обнимал Аню и, довольный, смотрел на нее, а она положила голову мне на плечо. Я улыбнулся и провел пальцем над экраном, словно пытаясь дотронуться. Затем всмотрелся в фотографию, пытаясь почувствовать тот момент, но вместо тепла и любви почувствовал жуткую злость. Рука, которой я держался за раковину, дернулась, меня шатнуло к зеркалу, и я увидел себя очень близко. На секунду мне показалось, что неожиданно я разглядел свою душу, состоящую из пустоты. Ступор, страх, затем снова злость, громкое дыхание, частый пульс и сильные удары сердца, которые, казалось, могли сломать грудную клетку. Я фыркнул и отправился к Глебу. Зайдя в комнату, я схватил молоток и ударил им ему по ладони. Глеб вскрикнул, его лицо резко изменилось. Теперь вместо радости оно отражало страх. Затем я достал ноутбук, включил видео и выкрутил звук на полную громкость. В комнате раздались Анины стоны и радостные голоса насильников. Я отвязал левую ногу Глеба и привязал голень к правой ляжке. Затем взял молоток за железную головку, а рукоятку начал засовывать ему в анус. Он закричал, начал часто дышать и плакать, лицо его покраснело. Видно было, как он напрягся: на виске его проступила вена.

– Приятно тебе, тварь? Приятно?! – кричал я, а сам чувствовал какое-то странное ощущение, будто я наблюдаю за происходящим со стороны. Казалось, что это делаю не я, а тело само управляет своими движениями. Возбуждения я не испытывал, была только злость и жуткая ненависть. Синяков я не мог оставлять, потому что меня могли привлечь к ответственности. Поэтому я был ограничен в действиях.

Помучив Глеба какое-то время, я утихомирился и уже начал было собирать вещи, но увидел, как они мочились на бесчувственную Анну, притом смеялись так, будто это было настолько забавным, что доходило до безумия. Не выдержав, я вскочил на кровать, расстегнул ширинку и начал мочиться на Глеба. Кофе как раз помогло, оно всегда являлось мочегонным.

И вот дело было сделано. Я собрал вещи, полил Глеба холодной водой из шланга и все убрал так, будто ничего не было. Он лежал, что-то мыча, а я выключил свет и оставил его один на один с темнотой. Сам же обошел отделения и убедился в том, что все в порядке. Пока я ходил по женскому отделению, мне захотелось секса. Не желая сопротивляться самому себе, я разбудил одну молодую девушку лет двадцати и повел ее в душевую. Там с потолка свисала цепь с резиновыми крепежами, чтобы можно было мыть тех больных, которые не могут самостоятельно стоять.

– Сейчас же ночь, зачем мы здесь? – растерялась она.

– Раздевайся! – произнес я, глядя ей прямо в глаза.

Она знала, что если не послушает меня, то я могу вколоть ей хлорпромазин, и тогда ей уже ничего не будет нужно. Все больные боялись потерять остатки рассудка, и она не была исключением. Ростом девушка была ниже меня на голову, с томными зелеными глазами, русыми волосами, неплохими формами и небольшим избыточным весом. Сняв пижаму, она посмотрела на меня.

– Повернись, – произнес я, лаская ее тело взглядом. Она повиновалась.

– Подними руки, – сказал я. Она послушалась. Опустив цепь, я закрепил на ней резиновые кандалы. Она начала дрожать, то ли от страха, то ли от холода.

– Что вы собираетесь делать? – спросила она. Я ничего не ответил, а только подошел со спины, взял ее за волосы и начал целовать в шею. Одной рукой ласкал ее грудь, другой медленно сползал по телу ниже пояса. Она тихонько застонала. Затем я скинул с себя штаны и рубашку и начал тереться об нее всем телом, получая удовольствие от тактильного контакта.

– Еще! Ах! Еще! – произнесла она.

Это меня взбесило. Со злости я с силой сжал ей грудь, она вскрикнула, затем я повернулся к ней и ударил ее внешней стороной ладони по лицу. У нее потекли слезы, но она не издавала ни звука, а только молча дрожала. Я ударил второй раз, она взвизгнула. Я увидел страх в ее глазах, и мне стало приятно, я испытал возбуждение. Опустившись перед ней на колени, я закинул ее ноги себе на плечи, она подтянулась на цепи, и я начал искупительно ублажать ее, сжимая ее ягодицы с предельной силой. Она неистово застонала и громко завздыхала. После я опустил цепь, схватил ее за волосы и начал бить пенисом ей по лицу вперемешку с заталкиванием его в рот. Она всхлипывала, изо рта текли слюни, капая ей на грудь. Так прошел час – в стонах, боли, нехватке воздуха, лязге цепей и хлопках пощечин.

Половой акт достиг своего апогея. Мы оделись, я подошел к ней, крепко обнял ее и шепотом спросил:

– Как ты?

– Мне понравилось, – ответила она, затем улыбнулась, посмотрела мне в глаза и, радостная, ушла в палату, а я, озадаченный, вернулся в кабинет.

Когда я первый раз проживал свою жизнь, я лежал в этой же самой психиатрической больнице на обследовании от военкомата. Она была ближе и удобнее с точки зрения инфраструктуры. Мне был двадцать один год. В старом деревянном окне мы нашли записки от пациенток к парням, которые тоже лежали на обследовании. В записках барышни описывали разные виды секса и то, как им нравится им заниматься, а также выражали надежду на совокупление с адресатом. Описано было подробно и довольно откровенно. Тогда, лет восемьдесят назад, мне казалось это странным, я думал, что это шутка, и не придавал этому никакого значения. После того, что произошло, я изменил свое мнение и стал ясно понимать, что без определенной культуры женщины и мужчины были бы вроде обычных зверей, которые при первом позыве занимались бы сексом. В психиатрии это не было секретом, однако я этого не знал, потому что не уделял теме секса должного внимания.

«Душевнобольные занимаются сексом по тому же принципу, что и блудницы: со всеми, кто им понравился, без разбора. Так плох ли человек, воспользовавшийся такой женщиной? » – задавал я себе вопрос. – «Если да, то не лучше и тот мужчина, который ложится с проституткой». Однако разница была в том, что изначально я не знал, что душевнобольные женщины приравниваются к блудницам. Я понимал свою этиологию перверсии. То видео, что я просмотрел не одну сотню раз, повлияло на мою психику, и я стал другим человеком: секс без грубой силы с примесью собственного унижения больше не приносил удовольствия. А отсутствие секса окрашивало мир в серые, скучные тона. Получалось, что я был болен и не собирался лечиться. Знание своей болезненности удручало меня и вгоняло в апатию. Было странно осознавать, что пока человек здоров, он нередко стремится приписать себе болезнь, а стоит только заболеть и столкнуться с неприятными проявлениями – начинает делать вид, что он здоровый. Особенно падки на это подростки, стремящиеся таким образом привлечь внимание к своей персоне.

Настало утро, на работу вышел персонал, и я отправился домой. Неторопливо идя к дому, я думал над случившимся и решил больше не заниматься насильственным сексом. Ночью я понял, что опустился на уровень своих же пациентов и не должен был больше так делать. Хотя бы потому, что это ведет к деградации, и, поддаваясь инстинктам, я залезал обратно на дерево. К тому же не было у меня права на обладание женщиной без ее желания. Можно было заиграться и попасться. Арина бы осталась одна. Этих фактов мне вполне хватало для того, чтобы дать обет воздержания.