Часть 6. Любовь.

Сидели перед ним, степенные, как стулья: три женщины, облачённые в одинаковые костюмы — белые блузки, синие пиджаки, вторичные юбки не выше колена. Справа от дам на четвёртом кресле притулился изношенный мужичонка в костюме-тройке. На нём очки с расшатанными дужками. С лица не сходит астматическая серость.

— Профессор Ксавье, — сказала одна из дам, — наше решение не изменится. На что вы рассчитываете, явившись сюда с улицы? Вы умный человек, всё должны понимать.

Он захотел закурить и пожалел, что оставил трубку дома. Запоздало спохватился — конечно, здесь курить нельзя.

— Профессор, уверяем вас, мы полностью ознакомлены с делом, и наше решение о том, чтобы отозвать лицензию, продиктовано соображениями безопасности...

На стене за спинами достопочтенных дам методично тикали пластмассовые дешёвые часы. Будь Чарльз здесь хозяином, он не допустил бы даже возможности покупки такого хлама.

— Вы вообще слушаете?

— Я кое-что не понял, — сказал Чарльз. — О чьей безопасности вы заботитесь?

Посмотрели на него, как на умалишённого. Он понял, что спросил что-то не то.

— О безопасности детей, — сказала крайняя слева дама. — Конечно, мы заботимся о детях, что ещё нас может волновать?

— А я уж было решил, что вы переживаете о качестве образования.

Глаза по ту сторону стола стали круглыми, как монеты.

— Извините, — сказал Чарльз. — Я забыл сказать, что школа в любой момент может пройти квалификационный экзамен. Любой преподаватель или я лично. В ком конкретно вы сомневаетесь?

Переглянулись — достаточно быстро, чтобы этого не заметил «человек с улицы», и слишком медленно, чтобы этого не успел отследить Чарльз. Он слышал, как под столом скрипнул чей-то низкий квадратный каблук.

— Внесём ясность, — сказала пожилая леди в центре. Отеческий голос выдаёт старшую сотрудницу. — Ваша квалификация не имеет отношения к делу. Мы собрались здесь не затем, чтобы обсуждать ваши звания, профессор Ксавье.

— Прекрасно, — сказал Чарльз. — Значит, высокое качество образования в моей школе не вызывает у вас сомнений?

Взгляд у дамы цепкий, как бульдожья челюсть.

— Мне кажется, — вкрадчиво сказала она, — что вы просто морочите комиссии голову.

— Я не стал бы и пытаться, мэм.

— Не перебивайте. Мы все взрослые люди и понимаем, почему у вас появились проблемы с лицензией.

—Именно поэтому я и пришёл. Был бы признателен, если бы вы объяснили причину мне.

По бульдожьему лицу женщины прошла короткая рябь, растянувша дряблую кожу вокруг рта.

— Причина в том, профессор, что наша комиссия не может допустить, чтобы преступники и их пособники занимались воспитанием наших детей.

Чарльз моргнул.

— Вот как.

— Да, профессор, всё именно так. Многие матери согласятся с нами.

Чарльз молчал почти минуту. Она тоже не открывала рот — ждала, когда он выдавит хоть одно слово.

— Какие матери, мэм?

— Прошу прощения?

— Мы работаем с детьми-мутантами. Нам нет аналогов.

— Комиссии сообщили об этом.

— Многие матери детей, с которыми мы работаем, были рады избавиться от отпрысков на неопределённый срок. Можно понять. Когда в семье растёт ребёнок, способный поджигать всё вокруг, кто угодно захочет сдать его в спецшколу.

— На что вы намекаете?

— В моей школе сорок восемь несовершеннолетних студентов, из них одиннадцать сирот, девятнадцать — из неполных семей. Я знаком с каждой матерью каждого ребёнка, который учится в моей школе, при условии, что мать у него есть. Эти женщины будут не в восторге, если вы внезапно вернёте им неуравновешенных подростков, неспособных справиться со своими талантами. В моей школе эти дети в безопасности, их учат контролю и распределению ресурсов и обеспечивают блестящее общее образование. Их матери спокойно спят, пока школа в полном порядке. Если это необходимо, я готов собрать подписи этих женщин и положить вам на стол. Тогда вы вернёте мне лицензию?

Две женщины — крайняя слева и та, что справа, — синхронно поджали губы. Их подмывало уколоть Чарльза, но они не знали, чем. Что касается дамы в центре, то она улыбалась, разглядывала лацканы дорогого, ладно скроенного костюма, останавливая взгляд на белоснежном платке в кармане и чисто выбритом подбородке. Ей понравилось слышать, как этот богатый денди просит её о пощаде, и теперь она захотела узнать, каково это — увидеть, как он умоляет.

— Это всё очень увлекательно, — сказала она, не стирая с лица улыбки, — но никак не соотносится с причиной закрытия школы. Очень жаль, профессор. Вы производите впечатление человека, которому не наплевать на школу, но если бы это в действительности было так, мы бы здесь не собрались.

В ушах Чарльза звучало тиканье часов на стене и шорох юбки — дама скрестила ноги под столом.

— Видите ли, — продолжала она, в нужных местах делая ровные паузы, как печатная машинка. — Мы ничуть не сомневаемся в том, что ваша школа уникальна. Можно сказать, мы восхищаемся ею. Вы проделали большую работу.

— Благодарю, — сказал Чарльз и не услышал своего голоса. Дама тоже не услышала.

— Вы кажетесь зрелым, профессор, но поражаете меня детским отношением к вопросу. А дело в том, что нас крайне беспокоит... как бы вам сказать... моральный фон, в котором крутятся ваши ученики. Образование, безусловно, важно, но образование может дать любая школа. Ну, взять хотя бы эту, государственную, в пяти милях отсюда...

— Стонтон, — бесцветно подсказал мужчина в очках, первый раз проявив признаки жизни.

— Да, верно. Так вот, профессор... Комиссия прекрасно осведомлена о последних событиях. Мы знаем о том, что у вас происходит, и не можем не отреагировать, когда такое...

— Что у меня происходит?

— Вы укрываете преступника, конечно. Прямо в вашей же замечательной школе. Комиссия постановила, что такую обстановку нельзя назвать благотворной.

— Мне не выдвинуто никаких обвинений.

— Ну, не будьте же таким бюрократом, вы ведь ещё молоды.... Сколько вам лет, сорок? Сущие копейки... Мы хотим сказать, что в свете имеющейся у нас информации комиссия имела полное право отозвать лицензию. Что она и сделала.

Мысли в голове Чарльза складывались туго и скрипели, как несмазанные петли.

— Это причины? Слухи о том, что я пособник преступника?

Вдруг она улыбнулась ещё шире, и Чарльз понял: сейчас будет главный козырь.

— Профессор Ксавье, не вынуждайте же нас переходить к обсуждению вашего... хм... морального облика. Комиссия выше этого.

— Моего что, простите?

— Я говорю о пагубных пристрастиях, профессор. Из уважения к вам мы не делаем никаких громких заявлений. Представьте, какой был бы скандал: руководитель богатой частной школы для одарённых подростков, укрывающий преступника в стенах учебного заведения, и вдобавок одержимый содомией... Вы хоть понимаете, что за этим последует?

Она смотрела в его лицо с жадностью, ожидая увидеть отблеск боли. Она искала боль, боль была нужна, чтобы продолжать разговор. Но Чарльз не чувствовал никакой боли.

Странно: он думал, что всё рухнет ему на голову, но, когда в мире не поменялось ничего.

Чарльз смотрел на даму, а она на него. Сердце под пиджаком не колотилось и не замедлялось — стучало в привычном спокойном ритме, точно зная, что ему некуда спешить.

— Я должен спросить вас, — сказал Чарльз, — как, по-вашему, мои пристрастия могут относиться к делу?

— О, я абсолютно уверена, что общественность против того, чтобы люди с вашими наклонностями имели доступ к воспитанию.

— А в чём дело? В том, что я занимаюсь сексом с мужчиной?

— Профессор, я не хотела бы...

—... называть вещи своими именами?

—Общеизвестно, что содомиты, профессор Ксавье, — это сомнительная компания для детей. Ваши связи с мистером Леншерром плохо влияют на юные умы.

— Не вижу никакой связи. Я ведь сплю с мистером Леншерром, а не с детьми.

Помощницы дамы вздрогнули. Одна из них задохнулась, а мужчина в очках проснулся и протянул:

— Да что вы себе позволяете?

Губы женщины справа скривились от несдерживаемого презрения. Её коллега смотрела на Чарльза, как на неопасное, но мерзкое насекомое, — во взгляде смешивались ненависть и иррациональный страх. Самая главная дама выглядела так, будто всё ещё улыбалась, хотя улыбка давно потухла на дряблом лице. Возможно, улыбки не было вовсе — только её бледная тень.

Слыша гул голосов, похожий на шум пчелиного роя, Чарльз поймал себя на мысли: а люди ли это?.. Напрягшись, он смог бы разглядеть щербатую стену сквозь их иллюзорные гневные тела.

Он заставил себя думать о том, о чём они толкуют: содомия — вот корень всех зол. «Содомия! » — кричали они так, будто слово могло быть топором, занесённым над жертвой. Они повторяли его снова и снова, пережёвывая содомию, как жвачку, давно потерявшую вкус. Чарльз видел, как движутся их челюсти, с восторгом изрыгая клеймо.

Нет, сказал он себе. Хватит. Остановись и не делай этого, не лезь, Чарльз, ты же давал зарок...

Ксавье, ты так давно не лез ни к кому в мозги!

— Сексуальная распущенность, — рявкнула дама справа. Изо рта вылетела капля слюны и застыла на столешнице. — Вы понимаете, к чему всё это приведёт?!

Он посмотрел ей в глаза и вздрогнул. Оттуда, скалясь тёмной ухмылкой, в ответ глядела глянцевая пустота.

Моргнул. Пустота развеялась.

Эта женщина... погодите... Маргарет. Тридцать девять лет, но выглядит чуть за пятьдесят. Носит утягивающие чулки из эластичного материала, чтобы хоть как-то бороться с варикозом, который совсем не даёт жить. Последний раз покупала себе бельё три года назад на сезонной распродаже — белые хлопковые трусы на резинке, легко стирать и не жалко выбросить. Восемь лет назад за ней ухаживал моложавый мужчина в фетровой шляпе по имени Джек. В тот год Маргарет носила чудесное приталенное пальто и чёрные перчатки. Однажды они смотрели «Вестсайдскую историю» в кинотеатре на сто шестой улице. На финальных сценах он обнял её за плечо и забрался рукой под блузку, прикоснувшись к ключицам. Она вспыхнула, встала с места и вышла. Конечно, у неё были связи с мужчинами — раньше, ещё до Джека, но она так наивно верила, что Джек окажется другим.

«А что ты хотела, — фыркнула мать, наблюдая за отчаянными рыданиями в подушку, — все мужчины одержимы пошлостью. Мы для них — лакомый кусок для утех. Детка, он просто тебя не заслужил».

Маргарет так и не вышла замуж.

— И этот человек просит нас о помиловании? — резко встряла женщина слева.

Чарльз не хотел смотреть на неё. Но посмотрел. Сказал себе: начал — имей смелость закончить. Ты должен это перенести.

Её звали Амандой Пирпл. Двадцать лет подряд работала учителем английской литературы в пригородной школе. Дети ненавидят её за визгливый голос, истерические манеры и пуританство; в прежние времена безропотно сносили все её поучения, но сексуальная революция в щепки разрушила дисциплину. Коллеги уважают Аманду или хотя бы делали вид. О миссис Пирпл говорят, что такие, как она, всех пересидят. Ей платили зарплату, не изменившуюся ни на цент за последние пятнадцать лет. Миссис Пирпл не жаловалась, потому что знала: деньги не имеют значения, когда ты искренне служишь идеалам. Она не хотела зарабатывать слишком мало и слишком много, тщательно соблюдая рамки приличия. Воспитание миссис Пирпл, выдержанное в строгом католическом духе, гласило, что женщине не следует бежать впереди паровоза. Женщина — хранительница очага и воспитательница детей. Карьера — удел мужчин.

Муж миссис Пирпл, Дилан Пирпл, сидел рядом с ней, безучастным взглядом разглядывая свои длиннопалые паучьи руки. Расшатанные очки слетали с острого носа при малейшем движении. Он хотел казаться заинтересованным, но в действительности его давно не волновало ничего. В молодости мистер Пирпл был чахоточным и трогательным; ему нравились женщины сильные, властные, с зазывными крутыми бёдрами и волнующим приоткрытым ртом — такие, как мать. Даже сейчас помнил материн взгляд, мечущий молнии. Когда мистеру Пирплу было четырнадцать, мать застукала его за мастурбацией на провокационную фотографию знаменитой модели Бетти Пейдж. Снимок — несусветная редкость, настоящая бомба — подмигивая, гологрудая Бетти в шапке Санта-Клауса вешает рождественские украшения на ёлку. Снимок появился в январском «Плейбое» и был объектом вожделения каждого дворового пацана, но достался лишь Дилану Пирплу. За это мать отхлестала его розгами, а снимок сожгла в камине. Когда прутья со свистом рассекали воздух, чтобы ударить по ягодицам, мистер Пирпл истошно кричал, чувствуя, как вставший член болезненно упирается в обивку дивана.

С тех пор боль приходила к мистеру Пирплу не одна — её дополняло возбуждение.

Когда мистер Пирпл вырос и женился на миссис Пирпл, он предпринял попытку отдать сексуальную власть ей в руки. Но миссис Пирпл командовала только в быту; в постели она умела лишь терпеть, крепко сцепив зубы. Вяло двигая бёдрами и вглядываясь в её суровое лицо, он чувствовал, что за мысли вертятся в её голове: когда же ты слезешь с меня наконец, мерзкое животное, что тебе опять от меня нужно...

После прихода сексуальной революции он стал посещать закрытые сеансы в кинотеатрах, выбирая фильмы самых запретных категорий, но и это не помогло. Женщины на большом экране, густо накрасив губы, громко стонали и смело разводили белые худые ноги; в пустом зале мистер Пирпл неохотно тискал себя через ткань штанов, не находя в собственном теле никакого отклика. К сорока годам он стал импотентом и прекратил попытки.

Дама посередине... дама... Хелен Тандер, выросла в Чикаго конца двадцатых годов и часто терлась в мафиозных кругах; бандиты разных сортов трахали её по очереди, щедро задаривая шестнадцатилетнюю куколку мехами и безделушками. Хелен гордилась тем, что она не берёт за услуги деньги, а потому не является проституткой, и всем заявляла, что «просто без ума от находчивых мужчин». Когда Великая депрессия кончилась, Хелен опомнилась и пошла на курсы, а после попала секретаршей к небольшому боссу в Министерстве образования. Боссу понравились миловидность, красноречие, пухлый рот и неразборчивость в сексе. Босс был женат второй раз подряд и ставил на ноги четырёх прелестных кудрявых детей.

—... это аморально, — припечатала Хелен Тандер, с бульдожьей ненавистью сверля лицо Чарльза. — Нам не о чем говорить.

Он был пьян. Взгляд с трудом фокусировался на лицах. Все сливались в нечто, чему нельзя подобрать названия. Встал, с резким скрипом отодвинув стул, боясь, что сейчас упадёт на колени и проблюется на пол умытого кабинета с пластмассовыми часами на стене.

— Одумались, профессор? — холодно спросила миссис Пирпл, победно переглянувшись с мужем. Мистер Пирпл ничем ей не ответил.

Чарльз уронил стул на пол и сказал:

— Изв-вините.

Затем через силу выпрямился, забрал свой портфель и, запинаясь, вышел в холодный коридор.

* * *

За милю от дома он потерял управление и врезался в столб, в последнюю секунду затормозив. Шины взвизгнули, раздался звон разбитой фары. Он торчал в машине, уронив голову на руль, не найдя в себе силы развернуть «Плимут» и снова нажать на газ. Сумерки колотились в стёкла. Чарльз сидел час или два, наблюдая, как по шоссе изредка пролетают посторонние автомобили, спешащие по своим делам.

Думал о чём-то, о чём не хотел думать, складывая происходящее в логическую цепочку. Он противился объяснению, отвергал его и хотел курить; это не помогало.

Вот как всё это называется, думал Чарльз Ксавье, сжимая твёрдыми руками руль. Вот в чём причина.

Секс.

Секс, секс — как фабула всего сущего, как кривое зеркало, в котором отражаются лица, тут и там расходясь по швам. Секс, ставший мерой жизни, знаний, политических взглядов; секс, превратившийся в постыдное клеймо и виноватую похоть; секс, который отчаянно ищет оправдания самому себе.

В какой-то момент, — думал Чарльз, заставляя себя соображать, — тело стало тем, что следует клеймить, позорить, убивать и стыдить. Все говорили, что время средневековья с его отчаянной жаждой умерщвления плоти уже прошло. Но оно не прошло. Оно осталось, превратившись из фанатичной теории в многоликое глубинное чудовище, поднимающее голову в каждом мнимо порядочном человеке.

Порядочные люди не заботятся ни о чём, что касается материальной сферы: неприлично думать о деньгах и удовольствиях, о хорошей еде и добротном доме, о любви к самому себе, о своей постели. Лучше трахнуться в подворотне с первым встречным, а потом говорить о великом духе, несовместимым с грешным телом, — всё лучше, чем просто любить секс.

В великом городе больше ничего не происходит.

Мысли в голове тикали, как бомба замедленного действия: вот за что они так меня ненавидят — не за мои слабости, не за мягкость, не за простодушие. Когда я гнулся, смиренно опускал голову и признавал поражение, они улыбались мне с нежностью гремучей змеи. Боль приводила этих людей в трепет.

Что до сегодняшнего дня — они ненавидят меня за силу.

Показалось, что сказал это вслух. Голос разлетелся по салону. Поднял голову и в ужасе уставился на освещённое фарами шоссе.

Содомит. Пособник преступника. Угроза обществу. Выродок на теле Земли. Эти люди назовут меня как угодно, лишь бы не признавать правду. В их глазах я ужасен не оттого, что низок, слаб или немощен — я ужасен, потому что просто люблю жить.

Люблю... В голове кто-то подмёл полы — не осталось ни мусоринки, ни пылинки.

Люблю своё дело и всё, с чем я связан, своих детей — единственных, что дала природа.

Люблю фамильный дом и комнаты в нём, каждую золочёную ручку, потемневшую от смены времён.

Люблю сад у этого дома, люблю город, к которому дом примыкает, и штат, и страну, пусть даже она не слишком усердствует в ответ.

Улыбка дёргает за края щёк — нет, никакой радости. Нервическая реакция, вот и всё. Курить хочется невыносимо. Может быть, он оставил в бардачке трубку?.. Нет, не оставил.

По консистенции сумерки стали густыми, как фермерская сметана. Когда дышишь, изо рта вырываются облачка пара и сквозь окошко уносятся в небо, точно как в детстве на подоконнике. Чарльз провёл по лицу и посмотрел на ладонь — почему-то казалось, что она сразу же станет пыльной.

Кожа была чистой, как после душа.

* * *

Рейвен ждала, закинув ногу на ногу. Чарльз уехал давным-давно и до сих пор не вернулся. Жаль. Она планировала важный разговор. Пустой кабинет нервировал. С каждой минутой одиночества уверенность в себе таяла. Мимо кабинета прошла стайка подростков, встревоженно переговариваясь вполголоса. Рейвен прислушалась.

— Жесть. Фигня какая-то — закрыть школу! Нет, хоть убейте, парни, — всё равно не поверю...

Нет, ничего интересного, обычный трёп взрывоопасных тинейджеров. Дети не вызывали у неё отторжения, даже наоборот: Рейвен нежно трепала по макушке каждого несмышлёныша, при условии, что он послушен и во всём повинуется старшим.

Любимчики Чарльза не повиновались — Китти, Бобби и многие, им подобные. Ей не за что было их любить. Сейчас все эти мелкие прихвостни напуганы, как кролики перед лицом удава. Удав — она.

Шаги подростков затихли. Вместо них раздались другие — размеренные, чёткие. Рейвен выпрямилась в кресле, чтобы быть во всеоружии. Дверь в кабинет открылась. Вошёл Леншерр.

Рейвен испустила еле слышный разочарованный вздох.

— Что ты здесь делаешь?

— Хочу поговорить с Чарльзом.

— Чарльза нет в школе.

— И самой школы нет.

Он посмотрел на неё тем особым взглядом, который заставляет сомневаться в собственном существовании. Что-то зашевелилось в душе, неуютное и холодное. Ещё недавно Рейвен была уверена, что существует.

— Можешь поговорить со мной.

Леншерр по-солдатски встал около стола — ни дать ни взять стражник, охраняющий покои короля.

— С тобой? С чего ради?

— С этого дня я управляю всеми делами школы.

— Управляешь чем? — переспросила Рейвен. — Школы скоро не будет. И никаких дел — тоже.

— Для тебя школы не будет. Для других — будет.

Рейвен стрельнула в него колким взглядом — таким, которого мужчины всегда чурались, как огня. Леншерр и бровью не повёл.

— Мне нужно поговорить именно с Чарльзом.

— Я представляю Чарльза.

Её подмывало поддеть, и шанс предоставился.

— Тебе не говорили, что строить карьеру через постель — это аморально?

Он не дрогнул — выдержал. Лицо разве что потемнело. Впрочем, Леншерр не мастак выражать эмоции. Какой он стал сухой и жёсткий — трудно поверить, что когда-то она хотела его, как подарок на Рождество.

— Не утруждайся вступлениями. Либо озвучишь проблему мне, либо никому.

— Какая наглость.

— Да.

— Думаешь, я стану обсуждать свои личные дела с тобой?

— Ну, когда-то ты и ноги передо мной раздвинуть не гнушалась, а теперь и слово боишься сказать.

Она вспыхнула так, словно получила пощёчину, и начала подниматься с кресла.

— Успокойся. Я уже всё забыл. Так что там с твоей проблемой?

Рейвен снова села — колени дрожали.

— Я хочу половину школы.

Сказала громко и с вызовом — хотела, чтобы тон был властный, но получился вызывающим.

— Половину, — повторила Рейвен. — Она моя по праву. Я выросла в этом доме, здесь прошло моё детство, я участвовала в создании школы, я... я ему сестра, а значит — я вторая наследница состояния...

Запоздало поняла, что слова звучат как оправдания, и захлопнула рот.

— Ну и зачем?

— Чего?

— Зачем тебе школа, — пояснил Леншерр. — Просто из интереса: что ты будешь с ней делать?

— Какое тебе дело? Главное, что половина моя.

— Могла бы денег попросить, если очень хочется. Чисто гипотетически: во сколько ты оцениваешь своё детство? Десять тысяч?

— Как ты смеешь...

— Что, пятнадцать?

Кровь прилила к лицу. Синяя кожа стала отливать багрянцем.

— Это не смешно.

— Не смешно то, что у тебя нет чувства юмора. Но всё равно не знаю, зачем тебе школа.

— Я не могу допустить, чтобы Чарльз и ты... с вашей мерзостью или чем вы там занимаетесь...

— Ах, о морали заботишься. Умница какая.

— Оставь этот тон.

— Оставь претензии — и я оставлю тон.

Раньше она думала, что ненавидит Чарльза, но теперь ясно чувствовала: вся ненависть направлена к Леншерру, вечно — к нему одному.

— Даю сутки. На столе бумаги. Пусть Чарльз подпишет их, или я обращусь в суд.

— Кто велел тебе это — Галлахер? Маккой?

— Причем тут Маккой? Это мой дом. Моя школа. У меня есть право...

— Ради всего святого, не надо юлить. Скажи прямо — кто надоумил и что пообещали. Мы оба понимаем, что сама ты так не обнаглеешь — ты, разумеется, скандальна, но не настолько глупа, чтобы действовать без покровителя. Сдай мне имя, и сможешь уйти отсюда с миром.

— Уйти?

Она очень сильно сжала подлокотник кресла — костяшки стали белыми, как мел.

— Ты что, осёл? Не слышишь меня? Я эту школу разберу по кирпичам, тебе ясно? Я здесь хозяйка, я, а ты — утеха для Чарльза. Член на ножках, и не больше, понял?

В подлокотник рядом с запястьем вонзилось металлическое перо от ручки. Впилось глубоко, в миллиметрах от кожи.

— Закрой свой рот, солнышко, — ласково сказал Леншерр. — Просто закрой рот.

И вдруг — Чарльз.

Прислонившись к косяку, он несколько секунд наблюдал эту отвратительную сцену: растрёпанную взъяренную Рейвен, опасно спокойного Эрика, звенящую тишину комнаты и ненависть, распылённую, как пестицид.

Потребовалась минута, чтобы прийти в себя. Он очнулся, как после сна, закрыл за собой дверь и сел за стол. Леншерр следил за ним взглядом, не меняя позы.

— Ты всё понял, Чарльз? — спросила Рейвен. — Или мне повторить?

— Я понял.

— Видишь, на что ты вынуждаешь меня пойти со своими выходками. Всё могло сложиться иначе. Чем тебя не устраивала наша жизнь? Всё было хорошо, пока не появился этот ублюдок. Пока ты его сюда не привёл.

От дальнейших действий Эрика остановил лёгкий жест Чарльза — мол, подожди, не лезь.

— Я всего-то и хотела, чтобы ты любил меня.

— За что?

Она ждала этого вопроса. Однажды он уже спрашивал, и теперь она знала ответ. Рейвен выпрямилась, похорошела, победно засияла ухмылкой.

— Если бы ты был нормальным человеком, а не таким, как есть, то знал бы, что любят не за что-то, а вопреки.

— Вы, паразиты, питаетесь мыслью, что истинная и прекрасная любовь должна быть незаслуженной, — холодно сказал Эрик. — Жертвенной, полученной ни за что. Для такой любви нет необходимости утруждаться. Можно оставаться ничем и никем, а вокруг будет ходить братик и нежно тебя любить.

— Нет, ну уже ни в какие ворота... Чарльз, если в тебе осталось хоть что-нибудь святое, сделай с ним что-нибудь. Твоя подстилка ни во что меня не ставит.

Чарльз откинулся на спинку стула, смотрел на неё изучающе. Взгляд испугал Рейвен — в нём не было ни чувства вины, ни теплоты, ни желания прислушаться. Это был взгляд учёного, занятого забавным исследованием.

— Ну же, скажи что-нибудь.

Он пожал плечами.

— Почему ты думаешь, что твоё мнение имеет вес?

— Потому что я твоя сестра! Это хоть что-нибудь значит для тебя?

— Нет.

— Ты не понимаешь, что говоришь.

— Понимаю. Факт того, что ты моя сестра, ничего не говорит о твоих качествах. Он говорит о том, что ты успешно скачешь на моей шее с самого детства и намереваешься делать это до самой смерти, не ударив палец о палец, а лишь побивая себя в грудь с криком о великом родстве.

— Чарльз, ты понимаешь, каково мне слышать такое? Это же... безнравственно, аморально, не могу поверить...

Он молча смотрел на неё, не мигая. Голос Рейвен затихал. С ужасом она поняла, что он не реагирует на упрёки. Обвинения повисали в воздухе. Чарльз не покорялся, но самое страшное — не спорил.

Будто её мнение и впрямь ничего не значило.

— В конце концов, просто мерзко! — вскрикнула она в отчаянии, с трудом соображая, что говорит. — Ты хоть можешь понять, во что втянул школу и всех нас? В свои игрища с этим моральным уродом? Представлять не хочу, что вас связывает, мне это просто противно, и будет противно любому нормальному человеку. Никто не примет тебя таким.

Чарльз повертел в руках ручку без пера.

— Я не нуждаюсь.

— О, Чарльз, не нужно делать вид, что ты так самостоятелен. Все нуждаются в признании. Раньше ты понимал, что помощь необходима, а теперь от всего отказываешься. Что с тобой станет, если всё потеряешь? Тебе никто не поможет. Как ты собираешься жить с этим уродом, если у вас даже нет... если государство... общество не даст шанса таким, как ты.

— Мне не нужен шанс общества, — сказал Чарльз. — Неинтересно спрашивать у общества разрешения, с кем спать и кого любить.

Вдруг она вздрогнула и переспросила:

— Любить?..

Леншерр впервые за время разговора улыбнулся. Но не ей. Чарльзу.

— Господи... Я даже не представляла, что всё настолько плохо, что ты решил, будто ваши потрахушки... — она всхлипнула от нервного смеха, — словно они что-то значат. Думала, ты просто спишь с ним, а ты, оказывается, ещё и придаёшь смысл этому?

— Конечно.

— Открой глаза!

— Ты не поймёшь. Твой взгляд на мир предполагает, что чувства и действия автономны друг от друга, что они существуют сами по себе: тело порочно, чувства чисты и прекрасны, а разум — бездушная машина. Секс, согласно такой логике, является низким животным инстинктом, удовлетворяющим природную потребность, и не больше того. Разделение между сексом и чувством практикуют либо животные, либо шлюхи. Но я не склонен к нему. Действия моего тела — это действия ума и сердца, и наоборот. Ответ — да, я придаю сексу смысл и не вижу ничего постыдного. Проследила логику?

Она моргнула и сказала:

— Так вот в чём ты хочешь меня убедить.

— Я ни в чём не хочу тебя убеждать.

Она перевела взгляд на Леншерра. Посмотрела тупо, как глубоководная рыба.

— Ты это с ним сделал.

— Пойдём, — сказал Эрик. — Я провожу.

Она вновь взглянула на Чарльза — искала в лице огонёк, смутную весточку, лёгкий шлейф печали... Нет, ничего. Взгляд отсутствующий, никакой жалости в нём нет.

— Гонишь меня из моего дома?

— Обратись в суд, — сказал Леншерр. — Ты вроде бы хотела пятнадцать минут назад. Там расскажут, чей это дом и какие у тебя на него права.

— Чарльз, ты позволишь ему выгнать меня?

Брат смотрел на неё, как смотрят на чужую скандальную женщину, устроившую истерику в гостях. Неожиданно она поняла, что просчиталась глупо и по-бабьи, просчиталась, не взяв в расчёт главный элемент.

— Чарльз... не горячись... мы поспешили...

Он отвернулся к окну.

Растерянная, она цеплялась взглядом за его одежду и стол, глупые бумаги, шторы, пыльные ковры — за все глупости, что казались ей незначительными, мелкими, наскучившими, как старые платья... Оказалось — кроме них, у Рейвен не было ничего.

— Значит, так ты со мной поступишь? Выставишь в таком состоянии на улицу? Оставишь голой, нищей и голодной?

— Я оставлю тебя такой, какой ты была без меня.

Леншерр взял её под локоть и механически вывел в коридор.

* * *

Контроль кончился. Не было никакого контроля. Он его придумал, чтобы было не так страшно жить.

Из кабинета он ушёл в спальню, не включая свет, сел в кресло и принялся ждать.

Прошло пять минут, потом десять. Чарльз перестал считать. Сгущённые сумерки обратились в ночную безлунную дымь. Туман окутал сад и норовил пробраться в комнату сквозь окно. Из сада нёсся слабый запах кустов жимолости.

Кусты давным-давно бесплодны: ягоды отцвели лет пятнадцать назад и больше не появлялись, но сколько их было в детстве. Кислые, синие, блестящие капли на ладонях, слизываешь – и язык становится голубым. Иногда набрасывались вместе с друзьями и за полчаса начисто объедали огромный куст… Впрочем, нет, брешешь – не было у тебя в детстве друзей. Только Рейвен, а она жимолость не любила – синий цвет раздражал до невроза.

Друзей не водилось, потому что не выносил дураков. Не знал, о чём разговаривать с идиотами. Потом, уже повзрослев, узнал. И как-то приноровился…

Это было так давно.

Чарльз не мог разобрать, заснул он или ещё нет. Пожалуй, нет. Вот прозвонили дедовы часы в коридоре: бом, бом, бом... Двенадцать ударов, затем краткосрочная тишина. За тишиной последовал шорох шагов, дверь приоткрылась, вошёл Леншерр.

Чарльз смотрел, как жёлтый свет из коридора облизывает его сухопарую фигуру в проёме: несколько чётких линий, соединённых опорными точками, как в детских книжках. Леншерр выдохнул сквозь зубы.

— Ну что, наигрался в честность?

Чарльз промолчал, ожидая взрыва. Леншерр аккуратно закрыл дверь, дошёл до столика, включил ночник. У него бледное и злое лицо. Чарльз смотрел, с трудом борясь с щемящей нежностью в груди.

— До того, как явилась эта сука, я собирался отправить студентов по домам, но твоя драгоценная Прайд устроила тут филиал ада. Ужасная девица — невоспитанная, дерзкая, без царя в голове.

— В её возрасте ты был таким же.

— Чарльз, ты не знал меня в её возрасте.

— Я знаю тебя сейчас.

Если присмотреться, можно заметить, что левая щека Эрика чуть подрагивает от напряжения. Он пропустил слова Чарльза, взял себя в руки и заговорил вновь:

— Поэтому по домам отправились только младшие. Все, кто старше двенадцати, остались в доме. Поздравляю, теперь ты настоящий аристократ — у тебя шестнадцать садовников, каждый из которых работает аж четыре часа в день.

— Это Китти придумала?

— Надо полагать. К слову о деньгах — по всему выходит, что сегодня-завтра на нас свалится налоговая. Я не нашёл никаких деклараций — Монро или не готовила их, или забрала с собой, или сожгла в камине. Ставлю на камин.

— Могла быть просто ошибка.

— Сам-то в это веришь?

— Нет.

— Тогда помолчи и не лезь.

Чарльз вдруг понял, что сегодня сделал бы что угодно, если бы Эрик попросил. Но Эрик не просил.

— Как всё прошло? — спросил Эрик.

— Не будем об этом.

На лбу Леншерра проступила синяя жилка.

— Если бы ты позволил мне...

— Я сказал нет. Не сейчас. Ещё есть выход.

— Как ты себе его представляешь?

Голос стал убийственно тихим, едва живым — Леншерр очень старался не сорваться.

— Хочешь пойти к ним с повинной, каяться в грехах и молить о том, чтобы они разрешили тебе жить?

— Не хочу.

— Что тогда?

— Есть принцип свободной воли.

— У кого? У агента Галлахера, исполняющего поручения? Или у тех, кто даёт ему эти поручения? Какие красивые слова ты говоришь об этих существах, лишившихся человеческого облика: свободная воля... Гадаю, где ты этого нахватался. Может быть, ты подглядел свободную волю у Рейвен, охотно подстилающейся под каждого, кто об этом намекнёт? Или у Ороро Монро, готовой подставить тебя перед законом, потому что ты не забился под её каблук? А Хэнк Маккой? Как тебе кажется, он ещё помнит, что такое воля, или это слово превратилось для него в один из ораторских спичей, изрекаемых на вечеринках в поддержку сенаторов?

На столике рядом с креслом лежали счета, обёртка из-под конфеты, чек с автозаправки, ключи от машины и очки для чтения. Внутри головы воцарился ровный спокойный гул. Он нарастал. Чарльз смотрел на фантики, думая о… о чём?

О чём-то думая, наверное.

— Твоя беда в том, что ты меришь этих людей по себе. Приписываешь им действия, которые совершил бы сам, мораль, которой руководствуешься сам, и свободную волю, которая есть у тебя. Бред. Эти люди не равны тебе. Можешь это понять?

Чарльз опустил руку на подлокотник и погладил ладонью обивку кресла. За последние лет десять в комнате ничего не поменялось: никто не сменил шторы, не передвинул кровать, не поставил на каминную полку фарфоровую собачку. Всё как-то потускнело, запылилось... Или кажется?

Можно закрыть глаза и представить, что тебе едва за тридцать, и ты только-только решился открыть школу. Работаешь с утра до ночи, бегаешь по этажам безумный и счастливый, ешь с ребяческим аппетитом и живёшь отчаянно, как раковый больной. Спишь часа четыре. Спал бы больше, если бы не секс, и секс такой же, как всё остальное, — изматывающая сумасшедшая дичь. Старые знакомые хором говорят: «Чарльз, тебе просто нужно жениться». Остепенись, Чарльз. Успокойся.

А ты не успокаиваешься. Ты — с Эриком. В тёмной спальне. До изнеможения. Губы пересыхают и трескаются. На прикроватной тумбе всегда стоит графин с водой. Под утро простыни можно выжимать от пота. Шторы задёрнуты. Сюда, как в инфекционную палату, нельзя никого пускать. В голове поселились помехи, тело искрит от напряжения.

Жить хорошо, но по утрам хочется умереть: просыпаешься в комнате, насквозь пропахшей сексом, и рядом никого нет. Тишина. Полощутся шторы. Цветастый рисуночек на поблекших обоях.

Никого. Так и должно быть. Вот твоё кредо, и в теории оно должно тебя утешать.

Под потолком орудует безобидный домовой паук, трудолюбиво выплетая узор паутины.

— Чарльз, ты слышишь меня?

— Да, слышу.

— Что ты намерен делать?

— Ради школы? Да что угодно, — сказал Чарльз. — Хотят, чтобы я бегал по кабинетам, — буду бегать. Хотят, чтобы собирал бумажки, — соберу. Хотят, чтобы я кинулся в ноги сенатору, — кинусь.

— Как Хэнк Маккой?..

— Как Хэнк Маккой.

Леншерр обмяк, съехав вниз по стене. Чарльз отрешённо смотрел на его растопыренные пальцы, теребящие ворс ковра. От каждого движения в воздух взмывают клубы пыли и оседают снова, уверившись, что за пределами ковра делать нечего.

Мелко, скучно живём — вымаливая пощады у соседей, отчаянно подстраиваясь друг под друга, боясь прогневать — боже, кого? Кредитная система добралась до кровеносной.

Куда ни глянь, вокруг всё то же — жизни, прожитые в страхе, люди с глазами на затылке и без глаз на лице, существа с именами, но без заглавных букв. Не простые люди, нет — сложные, витиеватые, трясущиеся над слухами. Беспокоящиеся о ком угодно, только не о себе.

Беспокоиться о личном — стыдный удел. Надо переживать за всеобщее.

Эрик верно говорил однажды: всеобщее значит ничьё.

— Чарльз? — позвали его издалека. Он всё чувствовал смутно, сквозь белую пелену.

Кто-то прикоснулся губами ко лбу. Эрик.

— Ты весь холодный. Пойдём в душ.

Потянули за руку, стало больно локтю.

— Пойдём, я сказал! Полегчает... Давай, вставай... Чарльз, да ты что?

Он не знал — что. Знал только, что всё скверно. Боль течёт вдоль позвоночника, а воздух впитывает воду, булькающую в теле. Туман, как жадный пёс, слизывает влагу из уголков глаз. Под веками сухая песчаная пустыня, и внутри головы — тоже.

Всё стало светлым и белым. Ванная. Эрик быстро снял с него пиджак и галстук; остальное снимал долго, аккуратно, терзая вереницу округлых пуговиц, щелчком пальцев расстёгивая ширинку и стягивая тряпьё на кафельный пол.

Старая ванна. Безжизненная белизна фаянса, позолоченные ручки. От матери на полочках остались давно ссохшиеся масла, баночки, покрытые пылью, духи, выветрившиеся, с нелепым разбрызгивателем лилового цвета. До сих пор висят зеркала, в которых отражалось её лицо, – вычурные, нелепые, с облупившейся позолотой. Безвкусица конца прошлого века во всей своей непобедимой красе. Теперь этот китч зовут благородным словом «классика».

В поисках мыла Леншерр сгреб все мелочи в угол, как сгребают мусор со стола.

Чарльза втолкнули в ванну, затем Леншерр поднёс руку к крану и, не прикасаясь к ручке, повёл запястьем. Хлынул промозглый душ.

Забавно, подумал Чарльз. Столько лет я спаян с этим невротиком, так давно привязан к нему, столько пережил, столько о нём узнал — но понятия не имел, что именно этим жестом он обычно открывает кран.

А ложку он как держит? Купюры в портмоне — одной стороной или как попало? Тарелки в ряд ставит? Бельё ровно сворачивает? Тюбик с пастой с конца выдавливает или с начала?

Знаю о нём всё и ни черта не знаю.

Холодно — зуб на зуб на попадает.

— Отойди, — приказал Эрик. — Вода нагревается не сразу.

И правда: греется, греется потихоньку, стучит тёплыми каплями по ступням. Трубы дома, как суставы подагрического старика, давно дышат на ладан.

— Трясёшься весь. Наверняка сосуды ни к чёрту. Хоть бы к врачу сходил. Слышишь меня? Сходи завтра к врачу... Нагрелась? Нет, подожди, проверю сам. Слышишь меня? Терпи, погоди минутку... Сейчас пройдёт.

От воды исходит нежный густой пар и обволакивает сутулую спину в водолазке. Спина в пару подрагивает. Шум воды.

— Ты как Харон.

— Кто?

— Харон, Харон... Возит души умерших через реку Стикс.

— Оставь эти глупости. И про Рейвен даже не думай. Вставай и грейся. Грейся, говорю.

Нет, он не Харон. Он хочет меня спасти, удивлённо подумал Чарльз. Все хотят спасти человечество, а он хочет спасти меня.

Он поймал Эрика за руку и притянул к себе, под струи душа. Одежда на Леншерре промокла, струи змеями поползли по лицу. Он отплёвывался от воды — вода заливала всё. Он пытался вырваться — Чарльз не пускал.

— Не дразни меня, — сказал он обессиленно, прижавшись лбом ко лбу. — Ты же знаешь: или я, или эти люди. Или всё человечество, или мы сами. Или секс, или не секс. Не играй со мной в полумеры, я так устал.

— Тише.

— Столько лет ждать! Иди к чертям, Чарли, сколько можно. Легче было сидеть в пластмассовой коробке и не видеть, что они с тобой делают. У меня было одно-единственное, чем я дорожил, а ты хочешь, чтобы я смотрел, как они это топчут. Как они жрут, прихлёбывая и чавкая, а я должен подавать салфетки к столу. В твоём мирке это гуманно, да?

— Мне так жаль.

— Да мне плевать. Я хочу, чтобы тебя не съели. Даже если ты вкусный... особенно — если вкусный. Не говори, что тебе жаль, сделай — и всё.

— Всё будет хорошо.

— Ложь.

Ещё мгновение слово висело между ними — таяло...

— Ложь!

— Правда. Клянусь, — сказал Чарльз и поцеловал его в губы.

Целовались дико, долго, кусаясь и захлебываясь водой; тряпки на Леншерре пропитались, стали тяжёлыми, облепили тело, как вторая кожа. Чарльз ожесточенно рванул всё это вниз.

Как беспомощны голые люди — будь они сто раз красивы, совершенны, велики, но нагота всех делает жалкими. Голый человек — существо куцее, пустяковое. Смотреть не на что, а поди ж ты — взглянешь разок на тёмную поросль волос, жить уже невозможно. Только и бьётся в голове одно слово: хочу, хочу... Больная тяжесть внизу живота скручивается в узелок и пульсирует кровью. Чарльз оттягивает время, внутренне понимая: все, бесполезно, пропал. Тянет и тянет волынку беспокойных секунд, раскатывает свиток утекающих мгновений, дразнит время, которое никогда не вставало на их сторону.

Минута... ну, может, две... нет, дальше нельзя, не выдержим. Мокрая одежда лежит кучей на фаянсовом дне ванной, в клубах пара проступает бледное гибкое тело — измождённое, очень худое. Как будто кто-то проехался по коже безжалостной щёткой и счистил все следы былого благополучия. Теперь — только сухие мышцы и глубина морщин, мучительный изгиб тонкого рта, шероховатый жар кожи.

— Не налюбовался ещё?

— Нет.

Наконец — спальня. Всё та же, материна: о, эти пошлые львиные ножки кровати, скомканный балдахин, проеденный молью, пружины матраса, скрипящие от усталости. Чарльз прогнул Эрика в пояснице и навалился сверху, уткнулся носом между лопаток. Здесь так вкусно пахнет — свежим, терпким, важным — самим Эриком, наверное.

— Не кружи. Давай сразу.

Чарльз закрыл ему рот ладонью и лизнул основание шеи; чувствовал истерику.

Там, внизу, горячее и податливое, до одури тесное, такое тесное, что непонятно, как можно там поместиться… втиснуться… протолкнуться… У Леншерра на спине проступают мелкие капли пота вдоль позвоночника.

— Быстрее.

Ладно. Хватит. Нет сил. Хочется попасть в него, проникнуть. Так тесно, что тоже больно. Толкаешься вперёд, дальше и глубже, Эрик сдавленно выдыхает совсем по-юношески.

С этого ракурса он кажется полусвятым: изломанная, смиренная дерзость роднит с образами старинных фресок – ну, разве что на тех мученики молчали, а не содрогались в стонах.

- Глу-у-убже, Чарли, ведь не рассыплюсь…

В голове — ни черта: ни гула, ни голосов, ни шороха. Так сходят с ума лет в шестнадцать, ну, хорошо, в семнадцать, но куда же лезть в сорок?

Куда-то несёт, кружит, кровать скрипит. Туман ещё чёртов и сад... Всё смешалось. Тянешь долго, торопишься ужасно, как заправский пьяница на вокзале. Спешишь, спешишь, летишь на кровати, дёргаешь на себя и насаживаешь на член, вокруг щекотно, жарко и хорошо. Эрик вдыхает сквозь сцепленные зубы, а потом, как загипнотизированный, стонет горлом... Да, как раньше... Раньше у него хорошо получалось — глубоко, тяжко, волнительно, очень тихо... Это возраст такой — раньше давно бы уже кончили.

А вот и оно... Как всегда — мгновенная волна, стук в ушах, повсюду звон, ходуном ходят ребра, дергаются косые мышцы живота, пульсирует яремная вена, рычат и всхлипывают связки. Кончаешь на спину, падаешь на постель — дышишь, дышишь... Он тоже дышит, через раз. Затем лениво поворачивается. Поправляет волосы на лбу — естественно, по-простецки.

Ждёшь, что он что-нибудь скажет. Молчит. Только смотрит странно: дикая смесь из тоски и блаженной неги.

— Не дрейфь. Прорвемся.

И засыпает. Крепко.

* * *

На людях она разговаривала с ним небрежно. Не холодно, наоборот — с отстранённым дружелюбием женщины, беседующей со случайным знакомым. Ничто в её манере не указывало на то, что этим утром она проснулась в его постели, встала, накинула простыню на плечи и скрылась за дверью ванной.

Ночью у них ничего не было — она приехала с вещами, была зла и охотно вымещала злость на нём. Он прощал. Было общее утро — незнакомое, очень странное, утро из какой-то чужой жизни, где чужой человек Хэнк Маккой завтракал вместе с любимой женщиной тостами с сыром и подливал ей кофе в покатую чашку.

Он закрыл глаза и вспомнил её всю: зубчатые плечи, длинные икры, багровые от воды волосы, кошачью благосклонность глаз. Рейвен щурит их, когда пьёт кофе. «Хэнк, не торопи меня, что, не видишь — я занята! »

Когда любимая женщина допила кофе, чужой человек Хэнк Маккой вызвал водителя. Они оделись.

— Помнишь, ты когда-то приглашал пожить у тебя? — легко сказала она, взбивая перед зеркалом медь волос. Он глупо застыл на месте.

— Помню.

— Тогда я перекантуюсь здесь недельку, пока всё не утрясётся.

Секунду он молчал, потом согласился, не разобравшись, что именно должно утрястись. Начиналась странная жизнь мужчины, живущего с женщиной. Он постарался не думать о самом главном: о том, что Рейвен бы не приехала, если бы Чарльз не выставил её со всеми вещами.

На десять утра у них была назначена встреча с сенатором в ресторанчике на Десятой авеню. По дороге забрали из отеля Ороро — как всегда, она была собранной и деловитой. Водитель-араб (Рейвен очень смешно пошутила о нём, но Хэнк не помнил, как) довёз их до ресторана и высадил.

На этом чужая жизнь кончилась, и началась своя — Рейвен сделала вид, что они толком и не знакомы.

За столиком ждал сенатор — дородный, пышущий здоровьем седовласый мужчина за шестьдесят. Рядом с ним сидела невзрачная тень в безликом костюме с иголочки. Сенатор встретил их широкой рафинированной улыбкой, но вставать с места не стал.

— Мисс Монро, мисс Даркхолм, вы хорошеете день ото дня.

— Бросьте, сенатор, вы льстите, — проворковала Рейвен и села на соседний стул.

— Позвольте представить вам агента Галлахера из ЦРУ.

Невзрачная тень оскалила мелкие зубы. Хэнк пожал ему руку и сел.

— Мы уже знакомы, — сказала Ороро грудным голосом.

— Правда? Приятное совпадение.

Подоспел официант — подтянутый, безразличный, с бесстрастной улыбкой на лице. Его не побеспокоили ни высокий статус гостей, ни синяя чешуя Рейвен, ни мохнатое туловище Хэнка. Он работал давно и ко всему привык. Все, кроме Хэнка, заказали кофе. Хэнк попросил минеральной воды — очень першило в горле.

— Я уже слышал о вашей беде, Рейвен, — сказал сенатор. — Сочувствую вам. Никто не знал, что ваш брат покажет себя с такой стороны.

От жалости Рейвен приободрилась.

— Я этого ожидала. Честно сказать, сенатор, этот человек уже давно потерял право называться моим братом. Он предал моё доверие и доверие многих других несправедливо обиженных людей. Он ничего для меня не значит.

Как во сне, Хэнк вспомнил давний разговор с нею: просил остаться на ночь, а она торопилась, норовила сбежать, говорила — Хэнк, нельзя, Чарльз заметит и осудит. Чарльз, Чарльз, яркое и единственное светило на тёмном высоком небе...

Принесли кофе.

— Уму непостижимо, — сказал сенатор, размешивая ложечкой сахар. Синхронный звон фарфора мигренью залился в уши. — Вам, наверное, пришлось нелегко.

— Так и есть. Я пыталась его убедить, но он рубанул с плеча. Ему ничем не помочь. Осталось смириться.

Столик маленький и неудобный. Мучаясь со своей громадной тушей, Хэнк всё время съезжал со стула. Никто не предложил пересесть, и Хэнк тоже не стал.

— Смириться? — переспросил сенатор. — Когда происходит такое? Вы, верно, голосуете за демократов, моя дорогая. Куда покатится страна, если мы станем смиряться с такими вещами?

Хэнк чувствовал, что разговор идёт о чём-то важном, но не знал, о чём.

— Послушайте, так нельзя, — продолжил сенатор с напором. — Вы сделали всё, как мы сказали? Пригрозили ему судом?

— Пригрозила всем, что ему дорого, — отрезала Рейвен. — Ему всё равно.

— Людям не всё равно. Таким, как он, — точно нет.

— Значит, вы ошиблись.

Сенатор цокнул языком и глотнул кофе.

— Вчера доложили, что Ксавье заявился в комиссию и попытался обжаловать решение о закрытии школы. Устроил там чёрте-что, а всё из-за этого террориста Леншерра. Кто-нибудь знает, с чего ради Ксавье так в это вцепился?

— Он спит с ним, — сухо сказал Галлахер.

— Что он с ним делает?

— Спит, спит. Вы разве не знали? Все уже знают. Он даже не подумал это скрывать.

Сенатор поставил чашку на блюдце и захохотал. Все терпеливо ждали, пока он отсмеется.

— Вот так номер, — сквозь смех сказал он и покачал головой. — Наш примерный профессор Ксавье... Да-а-а, даёт...

— Вам кажется это смешным? — неприязненно спросила Рейвен.

— Ну, милая моя, не хмурьте брови, отнеситесь к жизни к юмором: ваш полусвятой братец-педагог связался с преступником и оказался педерастом. Это ли не ирония?

— Он всегда таким был, — отрезала Мистик. — Но раньше у него хватало ума сидеть в тени.

— Должно быть, его изрядно всё достало.

— Не спрашивайте меня, я не знаю.

Повисла пауза — все глотнули кофе.

— Галлахер, — сказал сенатор, — что вы об этом думаете?

— Дело в том, что в какой-то степени я повинен в этом, — смиренно сказал Галлахер. — Я привлёк Ксавье к работе к Магнето. Мы надеялись, что он применит телепатию, но складывается ощущение, что Ксавье давно уже о ней позабыл.

— Это нам на руку, разве нет?

— В каком-то смысле.

— Пока профессор не включает эту свою машину и не лезет в чужие мозги, мы можем спокойно заниматься своими делами, — убеждённо сказал сенатор. Он пробежался взглядом вокруг стола, ища единомышленников, и неожиданно встретил тёплый взгляд Грозы. — Верно я говорю?

— Да. Хэнк, это ведь ты разработал Церебро?

— Я. Только вряд ли она сейчас работает. Давно не отлаживали.

— И пусть. Её стоило бы сломать, — буднично сказала Гроза. — Я собиралась это сделать, но торопилась и не успела.

— Ну, а документы-то вы уничтожили? — спросил Галлахер.

— Все до единого налоговые декларации, как мы и договаривались.

— Прекрасно.

— Видите, мы с мисс Даркхолм выполнили свою часть сделки — создали все условия для ваших дальнейших действий.

— Да, — сказал Галлахер, — это так, но...

— Не перебивайте. С вашего позволения, я напомню, а заодно просвещу Хэнка — ему ведь никто не сказал, не так ли?.. Итак, коротко о сути: поскольку суд над Магнето не проводился, и тюремное заключение было неправомочным, нет никакой возможности доказать, что Леншерр преступник. Номинально они оба — Ксавье и Леншерр — перед законом чисты. Но мы-то знаем, как обстоит дело. Факты говорят о том, что Леншерр представляет угрозу, а Ксавье под его влиянием становится неуправляемым. Нет нужды объяснять, что неуправляемый телепат и его дружок-металлокинетик — слишком большой риск для общества. И для мутантов в том числе. Наши интересы в этом вопросе сходятся: опасность грозит как жизни людей, так и репутации мутантов во всём мире. Нельзя допустить, чтобы видные члены сообщества мутантов выглядели именно так. Это нарушает наши права, противоречит всем демократическим принципам — особенно сейчас, когда общество так ими озабочено... Вы ведь понимаете, о чём я?

— Более чем, — сардонически сказал сенатор.

— К сожалению, при всей очевидности того, как опасны эти мутанты и насколько они погрязли в пороке, нам нечем их упрекнуть. Поэтому потребовалось небольшое вмешательство — уничтожить несколько документов, раздуть небольшой скандал. Начнём, пожалуй, с налоговой? Потом как раз подоспеет судебный иск от Рейвен.

— Я поговорю с нужными людьми, — сказал сенатор. — Постараемся надавить на судей. Кроме того, есть ещё пресса — она, знаете ли, очень эффективна, когда нужно кого-нибудь сожрать.

Хэнк сидел, ощущая, что вот-вот упадёт с ненадёжного стула. Ножки не выдержат веса и хрустнут у всех на виду.

— Было бы прекрасно, — кивнула Гроза. — Но речь всё-таки не об этом, а о моём личном вкладе. Без тех документов, которые я уничтожила, с юридической точки зрения школа беззащитна, и Ксавье можно прищучить по всем статьям. Вы ведь понимаете, что для нашего общего дела я сделала больше, чем вы все, вместе взятые?

Галлахер сердито хмыкнул.

— Громко выражаетесь, дамочка.

— Я вам не дамочка. Умерьте тон и обеспечьте свою часть сделки.

— Мне обещали ежемесячное содержание, — напомнила Рейвен. — «Постоянные отчисления в счёт состояния Ксавье» — вот как вы мне сказали.

— Я же говорил вам, что всё в процессе!

— Мне не нужны разговоры, — процедила Гроза. — Я хочу видеть результат.

Голова у Хэнка кружилась. Он разомкнул пересохшие синие губы и спросил:

— Какова ваша часть сделки?

Галлахер бегло глянул на него и снисходительно ответил, как недоразвитому:

— Уничтожить школу раз и навсегда.

Пауза.

— Зачем?

Все обратили на него взгляды. Минуту назад не волновал никого. Сейчас — взволновал всех.

— Хэнк, — сказала Гроза почти мягко. — Не говори ерунды. Ты лучше всех должен понимать, во что превратился Чарльз и как он на всех нас влияет.

— Почему я... я должен понимать это лучше всех?

— Он ведь был твоим другом. Разве нет? Вы очень хорошо дружили, пока он не изменился...

«... или — пока не изменился я».

—... а потом он начал тебя презирать. Ты же сам рассказывал мне, как Чарльз заявился к тебе в кабинет и говорил дикие вещи. Разве не так?

— Да... Да, всё так.

«Уйти, уйти. Встать и уйти. Нет, не могу... Здесь Рейвен... Все эти люди, они на меня смотрят. Зачем они так смотрят? »

— Вот и сделай выводы, — наставительно сказала Гроза. — Посмотри внимательно на то, что сейчас происходит со школой, и пойми, что ей больше незачем существовать. Школа отжила своё. Все нормальные люди уже отправились восвояси, остались только приверженцы Чарльза — те, кого он одурманил, разбаловал, испортил. Ты видел этого Колосса? Китти Прайд? Хамы, не готовые даже взглянуть в сторону общества.

— А Джин? Скотт?

— Ведомые пешки. Трудно назвать их людьми Ксавье – они пойдут туда, куда им скажут.

— Но школа — это оплот мутантов, это наша собственная борьба, наше... наше место... Мы ведь всё ещё говорим о правах мутантов?

Сенатор глядел на Хэнка. Гроза усмехнулась.

— Разумеется. Благополучие всех мутантов — вот что нас волнует. Поэтому школы не должно быть.

— И что тогда станет с Чарльзом?

— За него не беспокойся, — оборвала Рейвен. — У Чарльза куча денег.

— Школа — дело всей его жизни…

— Жаль, что он пустил его на самотёк.

Хэнк открыл рот, чтобы возразить: это не Чарльз запустил свои дела, это мы заставили его.

Но все смотрели на него слишком пристально, слишком жёстко. Под взглядами он чувствовал себя, как у расстрельной стены, и остро ощущал своё несовершенство.

«Может быть, Чарльз начал презирать меня не просто так, а потому что я это заслужил? »

Враз обессилев, он опустил плечи.

— Славно, — похвалила его Гроза. — Соберись, Хэнк, мы делаем большое дело.

Они продолжали. Долго, должно быть: он удивился, когда обнаружил, что на часах миновал полдень. Голоса стали чем-то, что требовалось с усилием различать, — в основном он слышал звон фарфора или прихлёбывание кофе, скрежет каблуков под столом, тиканье часов, крысиное хихиканье Галлахера. Хэнк промок бы от пота, если бы не шерсть, — так ему было страшно.

Больше всего громадного Зверя с ручищами шириной с бревно пугали не неведомые абстрактные силы и не природные катаклизмы. Его пугали люди — маленькие существа без длинных когтей, острых зубов и смертоносных шипов.

Когда встреча подошла к концу, он с облегчением встал и кинулся вон. Не помнил, попрощался или нет. Улица поднималась и опускалась на холмах Манхэттена. Город, совсем недавно любимый Хэнком, вдруг стал противен. Хэнк собрался поймать такси и поехать на работу, но передумал. Поднял ворот пальто, надвинул шляпу на лоб и, не оглядываясь, пошёл в сторону Гарлема — отдыхать.

Шёл, куда-то торопился... Куда — неизвестно. Ему стало ясно, что идти, в сущности, некуда: есть только дом и работа. На работе его встретит приторная улыбка Молли («Мистер Маккой, как же я вас люблю! »), дома будет ждать Рейвен («Хэнк, с тобой так скучно, как будто кто-то умер»).

Всё верно, дорогая. Я умер. Это случилось давно.

А в Гарлеме — тишина. Какие-то дети играют в футбол — чёрные, головастые, худые, как воробьи. Хэнк сел на лавку, чтобы покормить голубей. Один из ребят подбежал и спросил:

— Сэр, это такой костюм?

Хэнк запоздало вспомнил, что снял шляпу, и тряхнул синей гривой.

— Да. Такой костюм.

— Отпад! Как настоящий, — восхитился пацан, поднял вверх большой палец и убежал обратно.

Как настоящий, повторил про себя Хэнк. Да, это точно про меня — выгляжу точь в точь как подлинник, но на самом деле — просто живой костюм.

Поздним вечером он вернулся домой и, не раздеваясь, стал искать в шкафу портплед.

— Хэнк? — позвала Рейвен из гостиной. Вышла. На ней был тёплый халат с непомерно длинными рукавами. — Хэнк, где ты был? Мне звонила твоя секретарша — говорит, что ты так и не появился за весь день.

— Я кормил голубей.

— Кого?

— Голубей. В Гарлеме.

Вскинув брови, она наблюдала, как он выволакивает портплед из шкафа и ищет свежие рубашки в ящике для белья.

— В Гарлеме, значит... Надо же, иногда ты умеешь удивлять. Хорошо, что пришёл — я как раз хотела взять у тебя денег. Ты же в курсе, Ороро живёт в отеле, говорит — там замечательный вид. И масса магазинов. Мы бы весело проводили время. Скоро я и сама получу деньги, но сейчас — увы, Чарльз ведь такой подлец, не дал мне даже цента, представляешь такое?

— Можешь пожить здесь.

— Здесь? — она хихикнула. — Хэнк, не пытайся шутить, у тебя никогда не получается. Эта берлога совсем не подходит для женщины. Всё стерильно, как в аптеке. Разве что на креслах твоя ужасная шерсть. И сними ты наконец эти гнусные рамочки, закажи приличные, ты же важное лицо, в конце-то концов. Что подумают о тебе коллеги, если сюда заглянут? Смертный ужас, а не дом.

— Деньги в тумбочке, возьми сколько нужно.

— Спасибо, милый. В одном ты хорош — всегда можно положиться, — она засмеялась и добавила: — Я, конечно, не про постель!..

Хэнк сложил в портплед две рубашки, оббежал взглядом три костюма на вешалках и подумал: зачем они мне сдались? Кажется, здесь должен валяться мой старый лабораторный халат.

— Ты собрался в командировку? Если будешь в Вашингтоне, будь добр, закажи новые ботинки. С твоей ногой любая обувь — калоша, но там хотя бы есть приличные мастера. Шьют обувь для президентов. Может быть, что-то сообразят даже на твою лапищу. Хорошо бы из телячьей кожи, телячья кожа сейчас — самый пик.

Он нашёл халат — прохудившийся, старый и рваный под мышками. Почему-то эта рухлядь его обрадовала. Рейвен увидела, как он складывает халат в портплед, и вмешалась:

— Ты серьёзно? Потащишь это в Вашингтон? Ну уж нет! Ни для кого ни секрет, что у тебя нет вкуса, но нужно хотя бы как-то соответствовать...

Он выпрямился и посмотрел ей в глаза. Неожиданно она споткнулась и, протрезвев, спросила:

— Или ты не в Вашингтон?

До чего же она красива — безумная, дикая, давно потерявшая собственное лицо. Что-то щёлкнуло в голове, и он всё понял.

— Хэнк, куда ты собрался?

Не хотелось говорить с ней, не хотелось её видеть. Он развернулся и ушёл в ванную, забрал свою зубную щётку. Равнодушно посмотрев на шерсть на дне душевой кабины, он вздрогнул от зрелища мелких синих чешуек, зависших на кромке раковины. Переливаются, как камушки на берегу. Словно живёшь с сиреной.

Рейвен уже стояла в проёме ванной.

— Я спросила: куда ты собрался, чёрт побери? Отвечай немедленно. Ты едешь в Вашингтон или нет?

— Нет, — сказал он, ненавидя себя за тон — оправдательный, виноватый, будто эта женщина имела какое-то право командовать. Будто бы он был нашкодившим питомцем, которого непременно нужно ткнуть носом в лужу у порога.

— Решил меня бросить?

— Пропусти, пожалуйста.

— К кому ты собрался уходить? Кому ты нужен, господи, посмотри на себя в зеркало, тебя же ни одна женщина не захочет!

Нет, подумал Хэнк, я любил не тебя. Я любил то, что ты собой представляла — материю, мимикрирующую под любую поверхность, существо без имени, без истории, без лица; женщину, которая может стать кем угодно, а потому не является никем. Воплощённый образ громадного общества, кашеобразный, изменчивый, беспринципный.

Нет, моя милая, я любил не тебя. Я любил любую.

— Рейвен, зачем ты со мной связалась?

Она притормозила.

— А тебе никогда не хотелось узнать, каково трахаться со зверем?.. Ой, брось смущаться, все же взрослые люди. Ладно бы ты и вправду был зверем, но ты же мямля, ботаник из Гарварда, до сих пор так ничего и не понял.

Одним движением он отодвинул её в сторону. Она отлетела, как пух, но не ударилась, а застыла, как вкопанная, силясь осознать, что сейчас было. Ошарашенно Хэнк смотрел на неё и на свои руки. Странное чувство. Прежде Хэнк никогда не чувствовал свою силу.

— Не трогай меня. Больше никогда не смей ко мне прикасаться.

— Не буду.

— Забирай вещи и проваливай.

— Хорошо.

— Деньги оставь.

— Оставлю.

Стук, визг задвижки, хлопок — это она закрылась в ванной. В воздухе коридора ещё висел её томный тягостный запах. Он положил зубную щётку в портплед, застегнул молнию, сунул ключи в карман и вышел из квартиры, напоследок подумав: надо было оплатить коммунальные услуги за два месяца вперёд.

Больше Хэнк Маккой не вернётся сюда никогда.

* * *

Среди ночи Эрик вскочил: услышал, как к дому подъехала машина. Выглянул из окна. Такси. Чарльз недовольно заворочался в одеялах и шёпотом спросил:

— Ты зачем встал?

— Кого-то чёрт принёс. Не обращай внимания. Спи.

Он надел брюки (спину ломило), распрямился и вышел в коридор. Пару секунд спросонья размышлял: стоит чем-нибудь вооружиться или нет? Нет. Цээрушники не приедут на такси. Возможно, явилась чья-нибудь безумная мамаша, наслушавшаяся сказок об ужасных мутантах, и желает обратно своего бешеного подростка. Может, не спускаться в холл и не открывать парадную дверь? Страсть как не хочется собачиться среди ночи.

Впрочем, поздно. Уже и ноги сами шагают по ступенькам — машинально выучил дом и ходишь тут, как настоящий управляющий. Выпить бы на ночь виски на три пальца.

Спустился в холл за секунду до того, как в дверь застучали. Тарабанили отчаянно — вековая парадная дверь задрожала.

Щёлкнув пальцами, Эрик отодвинул засов и открыл все замки. Распахнул дверь, готовый ко всему. На пороге стояла громадная тёмная туша, обросшая шерстью и нелепо запакованная в костюм.

Эрик узнал его сразу и потянулся, чтобы захлопнуть дверь.

— Подожди, — хрипло рыкнул Маккой. — Прости меня. Я хочу отладить Церебро.

* * *

Третий день подряд ей снилась чушь. Всё время одно и то же — первый день в школе Ксавье, равнодушная отчуждённость Джин Грей, визгливый смех Даркхолм и синие глаза Чарльза. До чего живые это были глаза, сколь яркие... Во снах они казались ещё яснее, чем в реальности. Интересно — сейчас, когда Ксавье наконец остался один на один со своим Магнето, глаза у него сияют?

Да, наверное... Сияют нестерпимо.

Это ненадолго, говорила она себе. Тешилась, баюкала себя, как ребёнка: всё скоро пройдёт.

Неважно. Проснулась, заказала кофе в номер и ушла в душ. Зазвонил телефон — пронзительная гостиничная трель, везде одинаковая и всем знакомая. Звонили долго, настойчиво, несколько раз подряд. Гроза замотала волосы полотенцем, вышла из душа и сняла трубку.

— Алло.

— Вы нам солгали.

Гроза кашлянула.

— С кем я разговариваю и как вы нашли мой номер?

— Это Галлахер. Найти вас нетрудно. Вы нам солгали.

— Чушь, — убеждённо сказала Гроза и поправила полотенце. Почему-то разволновалась и села. — Что случилось?

— Вы не уничтожили документы. Вы вообще ничего не сделали. Думали, что мы не узнаем?

— То есть как?.. Погодите, это недоразумение.

— Что именно — ваша ложь?

— Я уничтожила все документы, как мы договаривались.

— Вот как? — холодно переспросил он. — Что ж, тогда попробуйте объяснить мне происходящее.

— Происходящее что?

— Делаете вид, что не в курсе? Это неумно, дамочка.

— Объяснитесь.

— Ксавье чист. Три дня назад после нашей встречи я говорил с налоговиками. Они были готовы накрыть школу, но сегодня утром выяснилось, что все обвинения отозваны. Все документы на месте. Ему даже лицензию вернут с минуты на минуту. Вы солгали ЦРУ, мисс Монро. Представляете, к чему всё это ведёт?

— Подождите-подождите! Я своими глазами видела, как документы горят в камине. Я сожгла всё до последнего листка.

— Нас это не волнует. Вы, вероятно, забыли о своём положении, так я с радостью напомню. Мы не можем доверять человеку, который так нас подвёл.

— Этого не может быть! Нужно всё перепроверить. Вы видели эти документы? Они явно подделаны. Я всё уничтожала своими руками... Нет, постойте! Что вам сказали в налоговой? Может быть, у них нет никаких документов, может быть, это Чарльз морочит им головы... но как... Он ездил в налоговую?

— Нет, не ездил. Мы следили. Не пытайтесь отвертеться.

— Значит, он как-то сумел сделать это на расстоянии... вы слышите меня? Слышите?

Сердце билось, как бешеное. Галлахер не слышал.

— Мисс Монро, это не телефонный разговор. Кроме того, мне и так всё ясно. Я направил запрос в полицию и передал им досье о том, что у меня на вас есть. Угоны автомобилей, старые кражи, фальсификация документов, взятки...

Она задохнулась от ярости.

— Я делала это для вас! По вашей, чёрт побери, просьбе!

— Машины вы тоже угоняли для меня? Бросьте играть дурочку. Разговор окончен.

— Нет, не окончен. Не смейте вешать трубку. Я сказала, не смейте!

Гудки.

Ещё несколько секунд Гроза ошарашенно сжимала в руках трубку, чувствуя, как пластик нагрелся от жара её рук. Мысль пронеслась в голове галопом. Трудно в это поверить. Руки мелко тряслись, полотенце сползло на кресло. Гроза открыла сумочку и, порывшись в ней, вытащила телефонную книжку. На первой странице нашла номер Хэнка. Ответили не сразу.

— Что ещё? — буркнул сонный голос.

— Рейвен?

— А это ещё кто?

— Ороро Монро. Послушай, нам нужно поговорить.

Рейвен зевнула в трубку.

— В такую рань? Позвони потом, я ещё сплю.

— Слушай внимательно и отвечай чётко: Хэнк с тобой?

— Оставь меня в покое, сказала же — сплю.

— Позови к телефону Маккоя.

— Его нет.

— А где он?

— Не знаю, с чего ради я вообще должна это знать? Ороро, поговорим позже...

— Нет, мы поговорим сейчас, — рявкнула Гроза, уже не пытаясь быть деликатной. Нервы не позволяли. — Когда он ушёл, сегодня?

— Да что ты привязалась? Вчера он ушёл, вчера... Нет, постой. Позавчера. Когда мы сидели в ресторане?

— Три дня назад.

— В тот вечер он и сбежал. Ещё не объявлялся. Придёт, никуда не денется.

— И ты его не остановила?

— Я? За кого ты меня принимаешь? Стану я вешаться на него, ага... Не знаю, что мне делать в этой клоаке, тут невозможно жить.

И тут до неё дошло.

Всё вспыхнуло — жизнь, не длинная, не короткая, не весёлая и не грустная, существование степенное и никакое, — вспыхнуло и заискрилось, рассыпалось на мириады осколков. Ороро знала, что их уже не собрать.

— Дура! — заорала она, не узнав своего голоса. — Дура, ты всё испортила! Всё!

— Да пошла ты, — ответила Рейвен и повесила трубку.

Она сидела в кресле, забыв одеться, голая и измученная, с острым страхом посередине груди. Строгий костюм, приготовленный и отглаженный, ждал её на заправленной кровати. Гроза на него не взглянула.

Прошло пять минут, снова раздался звонок.

— Мисс Монро, — сказал голос метрдотеля, плывущий и деликатный. — Спуститесь в лобби. Тут полицейские, они хотят с вами поговорить.

— Хорошо, сейчас спущусь, — сказала Гроза, отключила телефон от сети и, подтянув колени к груди, отрешённо уставилась в стену.

* * *

Проснулся и заголосил будильник: пии-пии-пиии.

Галлахер не спал. Вчера кончилось снотворное, а без него он засыпал трудно. Хроническая бессонница началась, когда Галлахеру исполнилось двадцать три. Врач говорил — всё пройдёт к тридцати. Два месяца назад Галлахеру исполнилось тридцать шесть.

Сев в кровати, Галлахер отключил будильник, опустил ноги на холодный пол, встал и пошёл в ванную. Жена делала вид, что спит, но он слышал — она задержала дыхание. Значит, не спит. В ванной Галлахер включил свет и воду. Струи потекли в раковину задорным ручейком. На раковину кто-то капнул зубной пастой и мылом. Приспустив трусы, Галлахер увидел, что к бачку унитаза прилип длинный рыжий волос. Он помочился, взял волос двумя пальцами и смыл в унитаз. Тщательно помыл руки.

Вышел. Открыл гардероб, оглядел серую колоннаду костюмов, наугад вытянул один — не глажен.

— Дороти, — сказал он. Жена всё ещё притворялась спящей. — Погладь пиджак.

Он включил свет в спальне. Она заворочалась в одеялах.

— Я сто раз тебе говорил: гладить надо с вечера. В чём мне теперь идти? Отлично, просто замечательно.

— Утюг в шкафу. Ты не мог бы погладить сам?

Он оглянулся на неё. Жена села в постели, сонно вытирая глаза. Белая кожа, спутанное гнездо рыжих волос, руки-прутики придают сходство с шарнирной куклой, ногти обгрызены до красно-розовой кожи. Широко посаженные глуповатые глазки часто моргают.

— Сам, — сказал он с нажимом. — А ты что будешь делать — спать без задних ног? О, конечно, можешь не поднимать задницу, спи сладко.

Жена притянула ноги к груди.

— Хорошо, поглажу.

— Будь любезна, побыстрее. Я опоздаю на работу. Очень важная встреча. И разбуди этого, не то опять прогуляет. Вышибут идиота ко всем чертям. Кучу денег плачу за его грёбаное обучение, а ему хоть бы хер.

Он нашёл глаженую рубашку, надел и услышал, как лягушачьи ноги понуро шлёпают по коридору. Сразу вспоминается жена директора. В свои сорок семь весьма недурна: попка, сиськи — всё на месте. Губы малюет тёмно-бордовым цветом. Большой рот, как говорят — вместительный...

В ожидании костюма он пошёл в кухню. К ногам прилипал мелкий мусор. Галлахер поставил чайник на плиту, достал чашку с чёрным ободком от чая и насыпал в неё ложку растворимого кофе из большой банки.

— Дороти! — позвал он. — До-о-ороти!

В холодильнике нашёл три контейнера: мясной рулет, картофельная запеканка, тронутая плесенью тыквенная каша. Жена вошла в кухню. Он поднёс открытый лоток с плесенью прямо ей к лицу.

— Ты холодильник когда в последний раз разбирала? Всё стухло, не видишь, что ли?

Хотел почувствовать нотку торжества. Жена отшатнулась. Удалось.

— Я р-рзбру...

Вечно бормочет что-то себе под нос писклявым голоском. Сейчас голова заболит.

— Что ты пищишь, говори нормально.

— Я сегодня всё разберу.

Вошёл сын, как всегда — лохматый, в своих хипповских шмотках.

— Сто раз говорил подстричься.

— Ага, — сказал сын и плюхнулся на стул. — Есть че-нить пожрать?

Жена положила на стол вчерашний сэндвич в промасленном пакете.

— В школу заберёшь.

— Не подстрижёшься сегодня — я возьму ножницы и сам всё отрежу, — сказал Галлахер, сел за стол и велел: — Дороти, налей кипятка.

Жена тускло засеменила к плите. Трелью свистел закипевший чайник. Жена неловко сняла его с конфорки и принялась разливать кипяток по чашкам. Он смотрел на её искорёженную фигуру в застиранном домашнем костюме — футболка в пятнах, линялые трикотажные брюки до щиколоток. Корячится, как потрёпанная гусыня, еле-еле держит тяжёлый чайник. На ногах — облупившийся педикюр.

Сын включил телевизор и уставился в экран, приоткрыв рот. Иногда хлюпал и вытирал кулаком нос. На правой щеке выскочил красный набухший прыщ.

— Дороти, ты уже погладила костюм?

— Я? Я будила Джонни, а потом ты позвал меня, и кофе...

— Сколько можно оправдываться, просто иди и погладь костюм! Целыми днями ни черта не делаешь, могла бы и за домом последить для разнообразия.

Сын включил телевизор погромче.

— Эй, — рявкнул Галлахер. — Сделай свою бурду тише.

— Ты, типа, ваще? Из-за твоего ора ничё не слышно.

— Я буду орать в своём доме сколько захочу, а ты — ты сделай, мать твою, тише!

Из вредности засранец прибавил громкости. Галлахер вырвал у него пульт и отключил звук.

— Не хочешь убавить — вообще слушать не будешь. Понял?

— Ну охереть. Мы чё, в концлагере?

— Ты как с отцом разговариваешь?

Сын сунул пакет с сэндвичем в рюкзак.

— Мне, типа, в школу пора.

— Вот и иди. И не вздумай пропустить, я всё узнаю.

Галлахер выглянул — и впрямь приехал школьный автобус. Дороти, блекло улыбнувшись, неуверенно помахала вслед сыну. Не всё так плохо — иногда это пугало проявляет признаки жизни. Время уже поджимало. Он дошёл до спальни, надел носки и уставился на неглаженный костюм, лежащий на доске.

— Я ещё не успела, — испуганно сказала Дороти, прижав руки к лицу. Плачущие глаза, маленькие и слезливые, смотрели на Галлахера с униженной мольбой, часто-часто моргая. Всем своим видом жена внушала Галлахеру отвращение.

— Блять, — выругался он, надел не глаженый костюм и застегнул пуговицы пиджака. — Это последний раз. Сенатор уже предложил мне пойти в политику, а что я ему скажу? «Сэр, я бы рад, но моя жена не может даже отгладить сраный костюм».

— Извини.

— Почему ты не поздравила меня? Сенатор говорил о политике на полном серьёзе. Многие известные деятели вышли из ЦРУ.

— Я очень горда тобой, Натан.

Он внимательно посмотрел ей в лицо. Дороти никогда не спорила. Она говорила всё, как он хотел, но таким тоном... тоном, как будто бы он тиран и творит чёрте что. Сколько можно терпеть этот жалобный заискивающий тон. Ей этого не объяснить. Дура и есть дура.

— Ладно, — сказал он, — Приведи, наконец, этот дом в порядок. И с собой что-нибудь сделай. Смотреть противно.

В правой руке она что-то мяла. Он опустил взгляд — нож.

— Дороти?

— А?

— Зачем он тебе?

Она посмотрела вниз, вздрогнула, выронила и суетливо кинулась подбирать.

— Зачем нож? — повторил Галлахер.

— М-м-масло намазывала. Арахисовое.

— Намазывала на что?

— На сэндвич... я сделала тебе сэндвич на работу...

Он осторожно обошёл её, стараясь быть как можно дальше, и пошёл к выходу.

— Ладно, поеду. Не скучай.

— Не буду... Подожди! Ты забыл сэндвич.

— Я не голоден.

Завел машину, отъехал на три квартала и обнаружил, что весь пропитался потом. Под пиджаком нащупал табельное оружие. Холодное дуло тяжело легло в ладонь. Галлахер никогда не забывал, что Америку основали люди с ружьями наперевес, которые хватали всё, что им нравится. От таких мыслей он ощущал покой и уверенность. По уставу он не должен был носить оружие постоянно, но не мог отделаться от привычки.

Этак невольно вспомнишь первую встречу с Ксавье. Давным-давно. Профессор пожал ему руку, представился, сел на стул и бегло глянул на кобуру, оттопыривающую пиджак. Галлахер первым делом едко спросил:

— Вас пугает мой пистолет?

На что Ксавье с улыбкой ответил:

— Что вы. Пистолет — оружие для беззащитных.

Да, в те годы Ксавье был иным... Или нет? Неважно. Не имеет значения, кем он был и не был, и даже то, кем является сейчас. Важно только то, кем он станет. Скоро.

Он доехал до здания, припарковал машину и вышел. Настроение стало превосходным. О своей собственной судьбе Галлахер давно договорился — после завершения дела мутантов его наконец протолкнут в верха. Осталось решить судьбу Ксавье. Он планировал закончить с этим сегодня.

У кабинета Главного его вдруг остановила секретарша.

— Вам назначено?

Он недоуменно уставился в её плоское рыбье лицо.

— Меня ждут.

— Я передам, что вы заходили.

— Меня зовут Натан Галлахер. Он в курсе, что я приду.

— Очень жаль, но в расписании нет вашего имени.

— Чертовщина какая-то. Проверьте ещё раз.

— Я передам о вашем визите, — повторила она рафинированным вежливым голосом.

Открылась дверь, в приёмную вышел Главный.

— Сэр! — сказал Галлахер и сделал шаг к нему. — Сэр, мне нужно поговорить с вами насчёт нашего вопроса. Позволите войти?

— Галлахер, мы уже всё решили. Тина, будьте добры, поднимите сводку документов за прошлую неделю, мне нужны отчёты о работе всех отделов.

— Да, сэр.

— И кофе, чёрный, без сахара. Побыстрее.

Слова доходили до Галлахера туго.

— Что вы решили? — запоздало спросил он. Главный скользнул по нему взглядом, крякнул и сказал:

— Зайдите на минуту.

Галлахер послушно зашёл в кабинет, смиренно подождал, пока секретарша принесёт Главному кофе, и от ступора даже не присел. Он ждал если не радушного приёма, то хотя бы заинтересованности... Нет, ничего. Главный закрыл дверь и сказал:

— Налоговая отозвала все обвинения. У них ничего нет на эту школу. Комиссия вернула лицензию.

— Что? Да быть не может!

— Я ручаюсь за то, что говорю, как вы думаете?

— Да... да, конечно, безусловно, я вовсе не имел...

— Дело закрыто, — отчеканил Главный, сел за стол и хлебнул кофе. — Отзовите всех своих подчинённых. ЦРУ больше этим не занимается.

— То есть как — не занимается? Ну и что, что налоговая спятила, это наверняка происки Монро. Я прищучу её в два счёта. Нельзя останавливаться, мы же почти додавили этих мутантов.

— Что конкретно в моём приказе вы не поняли? — Главный сузил глаза. — Повторяю: вы свободны.

— Я... давайте смотреть трезво, осталась же ерунда, ещё чуть-чуть — и мутантов загонят в угол. Разве не этого мы добивались?

— Свободны, — по слогам повторил Главный и погрузился в отчёт.

Сбитый с толку, он дошёл до своего кабинета и остолбенел — чистые столы, ещё вчера заваленные бумагами, ударили хуком справа. Был ещё казённый шкаф и сейф с важными документами; всё опустело. Остались канцелярские принадлежности, телефон и несколько документов по проходным делам.

Все материалы о мутантах исчезли, как не бывало.

Он вышел в коридор и пять минут стоял, не в силах сдвинуться с места. Мимо прошёл один из коллег. Галлахер остановил его и рявкнул:

— Что здесь произошло?

Паренёк (к слову — подчинённый) вскинул брови и стряхнул с плеча чужую руку.

— Дело закрыто, вы разве не слышали?

— Стой. Как — закрыто, почему?

На него посмотрели, как на полного идиота. Галлахер ненавидел этот взгляд.

— Какого хрена они всё уволокли?

— Сэр, я не знаю. Нам велели забыть об этом деле. В управлении этим больше не занимаются. Не наша забота, вот и всё.

— Как — не наша?! Ты что несёшь?

Паренёк, не смущаясь, вывернулся и молча ушёл.

Галлахер вернулся в кабинет. Минут десять перебирал проходные бумажки и катал по столу карандаш. Злоба набухала в груди. Он взял трубку и навёл справки — долго общался со знакомым из полицейского управления, надиктовывал данные и адреса. Потом позвонил Ороро Монро и втоптал её в грязь. Легче не стало, но злоба превратилась в систему, а системы — любые — Галлахер уважал.

Система давала ему шанс встроиться в обстоятельства и понять... понять...

Подскочил. Забегал по кабинету. Остановился: хватит. Ни с кем не попрощавшись, вышел из здания, сел в машину и поехал по маршруту, который давно знал.

На выезде из города его вдруг обуяла смутная тревога. Он не умел с ней справляться — просто не знал, что делать. Тревога не была одной из тех вещей, которые появлялись часто. В основном он испытывал желчное раздражение разных форм.

У школы он затормозил, обнаружив ораву детей, выгружающихся из машин. Они волокли чемоданы и стрекотали, как цикады, — орда малолетних преступников возвращалась в родные края. Некоторые выглядели, как дьявольские отродья, другие взлетали над землей. Один из выродков выдохнул клубы дыма и чуть не поджёг пламенем ограду. Остальные захохотали.

Внутри него ворочалось что-то тёмное, смрадное; он ощущал это как отвращение — даже большее, чем к жене. Проверил кобуру и вышел из машины. Около ограды прошёл, стараясь ни к кому и ни к чему не прикасаться. Вместе со всеми вошёл в дом.

И сразу, с порога, без секунды передышки в него выстрелили смеющиеся синие глаза Ксавье.

— Мистер Галлахер, — сказал он, перекрикивая толпу гомонящих детей. — Я вас ждал. Заглянете в мой кабинет?

И такой скачущий... Смотреть тошно. Шаг пружинит, как матрас. Горячий человек, дикий. Такие вызывают ненависть. Галлахер шёл за ним не потому, что хотел. Просто — ну, куда ещё идти?

Споткнувшись в коридоре о ковёр, он вдруг ясно понял: это — в последний раз. Больше я никуда никогда не загляну. Зайду в этот кабинет и не выйду. Что бы там не случилось.

Зашёл. Посмотрел вокруг. Здесь, кажется, прибрались.

— Садитесь, — пригласил Ксавье и сел за стол. Галлахер тоже сел, по инерции.

Глупо размениваться на предисловия, и юлить — тоже глупо.

— Мне всё известно о вас.

— Надеюсь.

— Считаете, вам сойдёт это с рук?

— По правде говоря, мне плевать на это.

— Значит, плевать?

— Да, я же сказал.

— С каких пор?

— С давних.

Лицо Галлахера дрожало от напряжения. Он сделал над собой усилие, и оно оказалось трудным. Труднее, чем ожидал.

— Я всё понял, профессор. Вы рубанули с плеча. Но кое о чём вы не подумали.

— О чём же?

— О том, что всё не так, как вам представлялось. Вы подумали, что мы хотим избавиться от вас, но это не так. Вы нужны нам, профессор.

Ксавье против воли рассмеялся и извинился за это. Затем откашлялся. Говорил беспечно.

— Ошибаетесь. Я знаю, что нужен вам. И даже знаю, зачем. Я нужен вам, чтобы защищать от тех, кому вы насолили. От мистера Леншерра, например. Вы прекрасно представляли, чем кончатся эти дрязги, но у вас был отходной путь — я. Вы думали, что можно избавиться от Магнето, ничего не опасаясь, потому что в любой момент я брошусь на вашу защиту. Я был нужен вам в качестве живого щита. Но зачем вы нужны мне?

— Послушайте, я понимаю, к чему вы клоните... Правда, понимаю. Вы хотите получить плату за свою помощь, и это очень умно... Честно говоря, я и впрямь промахнулся — не знал, что вы так практичны. Но всё можно уладить. Мы можем платить вам хорошие деньги, выделять субсидии. Наши люди возьмут вашу школу под охрану, выделят деньги из бюджета. Я сам договорюсь. Назовите сумму.

— У вас такой суммы нет.

Галлахер открыл рот и закрыл.

— Моя школа в полном порядке. Как видите, я в состоянии обеспечить школу самостоятельно и могу за неё постоять. Вам нечего мне предложить.

Галлахера подмывало спросить, и он спросил.

— Чего же вы тогда хотите?

— Хочу, чтобы вы исчезли, — просто сказал Чарльз. — Хочу, чтобы я, мои друзья, студенты и коллеги навсегда забыли о вашем существовании. Не хочу ни слышать, ни видеть, ни сталкиваться с вами, ни тем более вести дела.

— Я не могу пойти на такие условия.

— А это не условия, мистер Галлахер. Я не заключаю сделку с тем, кто не сможет мне отплатить. Я ставлю ультиматум.

— Ультиматум?

Ксавье смотрел выжидательно и молчал.

— Что, чёрт возьми, происходит?!

Галлахер чувствовал, как капли пота текут между лопаток, а рубашка липнет к спине.

— Вы... вы что, смеетесь надо мной? Хотите свергнуть правительство?

— Откровенно говоря, я уже это сделал. Не надо обманываться, вы ведь уже догадались. Сделайте усилие и разложите мысли по полочкам. Это не трудно.

Лицо Галлахера было пустым и белым. Забывшись, он беззвучно шевелил губами, как рыба на песчаном берегу.

— Не бойтесь, — сказал Чарльз. — Ничего сверхъестественного. Страна в полном порядке, за исключением одного: существование школы больше никого не тревожит.

— Что... я... я не...

— Вы любите человеческий разум? Я — обожаю. Мы, по сути, отличаемся от животных именно этим инструментом — способностью мыслить. Единственное оружие, которым наделён человек, деликатно устроено. У него тонкая настройка. Управление разумом чем-то похоже на поворот динамических ползунков — нужно слегка подкрутить нужный, и человек навсегда забудет о твоём существовании. Идея хороша тем, что не нарушает личной свободы, не стирает чужую личность, а лишь правит те моменты, которые никого не касаются. Говоря вашим языком, я претворил в жизнь принцип «не суй свой нос в чужие дела». Пока вы ехали сюда, все ваши соратники забыли о мистере Леншерре, обо мне, о Хэнке, о нашей прекрасной школе. Их жизнь не разрушилась — они лишь потеряли возможность вершить самосуд в том, что их не касается. Чувствуете красоту момента?

— Безумие...

— Буду признателен, если вы не станете вынуждать меня убивать вас. Не физически, конечно. Этим я не занимаюсь. Но смерть интеллектуальная страшна ещё больше, не так ли?

— Не понимаю... так не может быть...

Ксавье деликатно кашлянул, выжидая. Изящный и убийственный жест — дать сопернику время осознать проигрыш.

— Напрягитесь и слушайте очень внимательно: мне неприятна мысль о том, что я должен кого-то убить, поэтому я прошу вас избавить меня от такой необходимости.

— Н-необходимости?

Мистер Галлахер не слышал фраз — только отдельные слова, рваные, как листья.

— Если вы примете ультиматум и исчезнете из нашей жизни, я просто о вас забуду. Если вы станете досаждать и угрожать и дальше, придётся подправить память и вам, и куда более существенно, чем остальным. Выкинуть из жизни громадный кусок. Кто знает, что случится потом? Не могу ручаться за ваше душевное здоровье. Поэтому, будьте добры, не попадайтесь мне больше никогда.

— Но как же ваша сестра... Монро... Маккой, в конце концов...

— Хэнк Маккой очень мне помог. Смею предположить, что это не моя заслуга, а ваша.

— Бред.

— Вы так считаете? Выпейте воды.

Ему дали графин и стакан. Он налил воды и выпил.

— Что касается Рейвен, то она получила то, что заслужила. Почему вы так перепугались? Выпейте ещё. Могу принести виски, хотите?

— Нет.

— Не пугайтесь. Я не убиваю. Рейвен и все другие, подобные ей, остались с тем, что у них было без меня. К вечеру всё утрясётся окончательно.

Смутная мысль посетила Галлахера и пронеслась мимо: а как же я? Что станет со мной? Чарльз поймал мысль в воздухе и любезно ответил:

— Вас я оставляю на ваше собственное усмотрение. Не считайте, будто я вас виню или ненавижу. Вы просто серая масса без проблесков. Даже не хочется лезть.

Галлахер каркнул. Так из его уст звучал человеческий смех. Настала тишина, холодная, как речной камень. Дети гомонили из сада. Ксавье отвернулся к окну, чтобы посмотреть, как они пропалывают сорняки. Где-то стучал молоток — в доме чинили трубы перед зимой. Мелкая, до смешного обычная жизнь — было бы, ради чего стараться... Но Ксавье выглядел молодым и свежим. Намного, намного моложе Галлахера.

Галлахер подумал: он следит за мной, как кот за канарейкой. Ему даже не нужно демонстрировать силу. Он не из тех парней, которые сжимают твою руку в тиски — и так ясно, что он может прибить меня одной мыслью.

Сильный мужик, кто бы мог подумать.

— Не думайте обо мне. Подумайте о себе. Может, всё-таки виски? — отвернувшись от окна, предложил он.

«Как ты обрадовался, что выблядки вернулись. Псих».

— Я называю их детьми.

— Снова читаете мысли, когда вздумается?

— В целом да. Бодрит. Выпьете виски или нет?

Всё вернулось к Галлахеру — мысли, преследовавшие его за порогом кабинета, просочились и внутрь, забились в черепную коробку, и он вспомнил, что всё кончено. Это придало ему сил.

— Ладно, Ксавье. Я всё понял.

— Рад.

— Изъян видите?

— Что?

Наконец Галлахер почувствовал то, что держало его на плаву долгие годы — злорадное удовольствие от чужого провала.

— Разве не заметили? А вроде такой профессоришка, куда деваться... Где бы не оказались, там всегда окажутся люди, подобные мне. Эта серая масса, как вы нас называете, сносит вашу братию, как океан — щепки. Всё потому, что вы очень индивидуальны. Трясётесь с этим, как с высшей радостью, смех один. В вашей исключительности, Ксавье, есть один очевидный недочёт: индивидуалист — существо не стадное, и любое стадо затопчет единичную особь в два счёта. Что до меня, то я — стадо. И очень горжусь этим, если хотите знать. Стадо вообще с древних времён свергало империи.

— А индивидуалисты создавали.

— Вот именно. Они создавали, и где они теперь? Исчезают день ото дня, — сказал Галлахер. — От вас тоже ничего не останется. Рано или поздно — пусть не сегодня, пусть завтра, — тоже станете мною. Может, помрёте в процессе или нет, но стадо в любом случае вас сожрёт. Живым или мёртвым. Можете поверить мне на слово: я всю жизнь валандаюсь с людьми. Никто не знает это стадо лучше, чем я. Всё потому, что я — часть его, а вы — нет. Запомните хорошенько, Ксавье: стадо управляет миром. Я. Не вы.

— Да, — без улыбки согласился Чарльз. — Незначительные люди вообще очень нуждаются во власти.

Дольше он продержаться не мог. Чувствовал – осталась минута. Может, две. Ксавье смотрел прямо, без ужимок – до чего несгибаемый попался монстр, до чего дикий – в лучшем смысле слова, дикий от неиспорченности, непогрешимости, какой грязью не обливай – останется слепяще-чистым.

Не то, что ты.
Напоследок Галлахер подумал: я успею или нет?

— Натан, — сказал Ксавье, так и не обернувшись. Галлахер вздрогнул. — Имейте же честь.

Тогда он нырнул ладонью в пиджак, схватил рукоять пистолета и выстрелил.

* * *

И вдруг он услышал звук.

Нет, не услышал. Почуял нутром: где-то пролетела пуля. Машинально вскинул голову: где, зачем? Сорвался с места, бросил трубы, Колосса с молотком, подвал и стремянку. Побежал. Чуть не убился на лестнице. Пролетел по холлу мимо толпы детей, прислушался к чувству и понял: кабинет.

Грохнуло ещё раз. В холле раздались крики. Внутренности похолодели секунды за две. Больше у него не было времени сомневаться и успокаиваться. Он рывком открыл дверь кабинета. На полу лежал труп.

Кто-то в другом конце комнаты охнул. Эрик перешагнул через тело и ринулся к столу. У стола лежал Чарльз, распластав руки.

— Чарльз, что... ч-чёрт.

Ноги наступили на мокрое и багряное блестящее пятно.

— Пулю вытащи, — хрипло сказал Ксавье.

Эрик приподнял тело, на спине нащупал ладонью дырочку в пиджаке. Пуля сама к нему вылетела — лёгкая, мелкая, невесомая, будто пух. Ксавье вскрикнул.

— Сейчас поедем в больницу. Ты как?

— Бывало и лучше.

— Встать сможешь?

— Что с Галлахером? Он стрелял дважды.

— Ему лучше, чем тебе. Обхвати меня за шею и крепко держись.

— Если поврежден позвоночник... нужно лежать на ровной... поверхности...

— Тогда не шевелись. Позову Колосса. Сейчас приду, только не смей дёргаться.

Его не было не больше минуты. Чарльз повернул голову и посмотрел вслед. В нескольких метрах увидел Галлахера. Личность можно определить лишь по серому костюму, выше воротничка – кровавая каша с кусочками костей. Галлахер выстрелил себе в лицо.

Потом — суета Колосса, поиск носилок (Эрик, отчаявшись, за секунду сделал из пресс-папье металлическую пластину по длине тела), судорожная беготня в холле. Чарльза несли сквозь толпу детей (гомон, испуганные глаза, руки-прутики, тянущиеся к нему) и дивный сад (запах листов жимолости, яблок, пожухлой травы и камня), мимо лестниц, в машину, в темноту. Эрик, положил его на заднее сиденье «Плимута», сел за руль.

— Расступитесь! Идите к чёрту! Все идите вон!

Это он, конечно, зря — дети не виноваты. Хорошо бы послушать радио. Что сейчас передают, какая музыка в моде? Давно ничего не слушал, может — пора?

— Включи радио, — попросил Чарльз. Эрик гнал по шоссе, как бешеный, и то и дело оглядывался на заднее сиденье, будто верил, что с Чарльзом всё будет в порядке, пока он присматривает за ним.

Включилось радио. Пел Скотт Маккензи: медитативное, будоражащее «Сан-Франциско», закрываешь глаза — и на уме шестидесятые. Словно, кроме них, ничего не случалось.

— Не закрывай глаза, — рявкнул Леншерр. — Смотри на меня!

Хотелось успокоить его — мол, не нужно этого, не волнуйся, всё будет хорошо, я сделаю всё, как ты скажешь, только дай немного передохнуть. Подремать, успокоиться... Я ведь и в отпуске ни разу не был. Можно хотя бы сейчас?

— Не давай слабину, — сказал Леншерр, прибавив скорости. — Я тебя знаю. Доживёшь до девяноста лет.

Ну, раз знает… Куда от него деться?

Пришлось подчиниться.

Эпилог.

Три месяца спустя.

Барри сказал, что назначит её управляющей сегодня же. И не назначил. Проклятье, на этих боровов нельзя даже понадеяться — непременно всё испортят. С утра она проснулась в отличном настроении. Потом всё пошло к чёрту.

Будь проклят Барри. Лучше бы он откинулся, и дело с концами. Тем более — больная печень, тревожный возраст, одутловатое лицо — явно скоро грянет инфаркт... Боже, за что? Почему он никак не помрёт?

Закрывшись в туалете для персонала, она закурила под объявлением: «НЕ КУРИТЬ!!!! », стряхнула пепел в немытую раковину и лениво взглянула в зеркало. Кажется, всё в порядке. Да, она хороша. Никто не даст ей и двадцати шести, а между тем скоро грянет сорок.

Только вот глаза... Взгляд давно уже не девичий. Барменша Дайана советовала накладывать на веки мокрые пакетики с зелёным чаем. Чушь собачья, не помогает. Что она понимает, эта Дайана? Ей самой уже хорошо к пятидесяти — тело дряблеет, кожа виснет, вокруг губ складки, как у шарпея. Молодится, как породистая сука, но куда там — обычная бруклинская потаскуха предпенсионных лет.

Кто-то позвал её из-за двери туалета. Она стряхнула пепел и лениво огрызнулась: отстаньте, сдохните, дайте побыть одной.

Как обрыдло, опостылело мерзкое местечко. Конечно, получше, чем вшивый бар на окраине, но не предел мечтаний. Внешне всё чинно, зубы скрипят: белые скатерти, приличный бар, деревянный пол, небедные клиенты. Изнутри — та же зловонная клоака с теми же заурядностями. После смены Барри начнёт приставать. Зря она позавчера трахнулась с ним в подсобке — теперь он подумает, что так и должно быть. Пусть тащится со своим хилым червячком к какой-нибудь шлюшке. Подхватит заразу и приползёт, как миленький. И притом очень скоро.

Сигарета кончилась, поэтому она закурила следующую.

Чёрт возьми, ещё только шесть. Целых два часа до конца смены, а уже не хочется никого видеть.

— Рейвен! — снова окликнули её. Дайана. Вот сука. Кулаки забарабанили в дверь. — Рейвен, клиенты на летней веранде ждут уже пять минут!

Целых пять минут, ужас! Очередные юные снобы с часами «Ролекс», привередливые, как аристократы: ах, в кофе слишком мало сливок, ах, когда попадут десерт, ах, смените пепельницу, ах, ах...

Папочкины сынки.

— Иду я, иду.

Она выкинула бычки в унитаз и махнула рукой, разгоняя дым. Из кармана вытащила жвачку и тщательно разжевала дешёвую мятную пластинку. В рекламе по телевизору говорили, что жвачка отлично маскирует табачный дым.

На веранде и впрямь ждали клиенты. Три мужчины — один с пледом на коленях, второй громадный, как скала, третий — очень даже ничего. Красивый мужик, холёный, даже движения — загляденье. Наверняка очередные мудаки с Уолл-Стрит.

Она шлёпнула меню им на стол. Громадный мужик, запакованный в пальто и напяливший шляпу, протянул к меню ручищу в перчатке, прикоснулся к обложке, но так и не открыл.

— Три кофе, — сказал Холёный. — Покрепче. Два с сахаром. В турке варите?

— Неа, тока в кофемашине.

— Ладно, пусть так. И принесите пепельницу.

Ишь чего захотели — в турке. Может, вам ещё и на песке сварганить? Рейвен на дух не выносила эстетов. Пороха в жизни не нюхали, вот и всё.

Заказ она передала в бар, оттащила на веранду пепельницу и три чашки остывшего кофе и встала в дверях основного зала — хотела посмотреть. Они развернули на весь стол бумаги и стали ожесточённо спорить. Чертежи, какие-то пометки... Скукота. Что они забыли в этих бумажонках? Приличные люди сидят на уличных верандах с газетой, как тот старый хрыч за дальним столиком. В руках свежий «Нью-Йорк Таймс», развернутый так, чтобы все видели первую полосу.

«Сенсация! Гарвардские учёные выявили ген, облегчающий побочные эффекты мутации. Источник финансирования не разглашается».

Рейвен на секунду замерла, потом успокоилась. Нет. Просто совпадение. Никто ничего не знает, и уж тем более — не догадается. Она очень осторожна. Даже не позволяет Барри оставаться на ночь в её халупе — мало того, что этот гондон храпит, так ещё и может заметить чешую на подушке. А то и, не приведи Господи, проснётся раньше неё и увидит эту жуткую синеву... Эти шероховатости... Увидит монстра, живущего у неё внутри.

Нет, этого допустить нельзя. Как бы так исхитриться, чтобы скорей получить должность управляющей, но не спать с Барри до утра?

Кто-то чувствительно ущипнул её за задницу. Рейвен подскочила.

— Куколка, да ты секси!

А вот и Барри. Лёгок чёрт на помине. Она натянуто засмеялась и сказала:

— Отстань, у меня клиенты.

Лицо Барри, отёкшее от вчерашних возлияний, тускло скалилось на неё. В несвежей щетине застряли мелкие хлебные крошки и капли кетчупа. Рейвен ощутила лёгкую тошноту.

— Ох, детка, ты вся в трудах. Может, завалишься после смены ко мне, а? Я бы сегодня не прочь...

И улыбается, сука, улыбается.

— Посмотрим, — сказала Рейвен.

— Вот и славно, детка. Покалякаем попозжа.

Туловище Барри, давно раздавшееся вширь от пива и гамбургеров, уплыло внутрь кафе. Он держал это заведение уже лет десять. Попав сюда полтора месяца назад, Рейвен быстро пронюхала: отобрать кафешку почти ничего не стоит. Барри падок на передок.

Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд. На неё смотрел мужик-скала. Ни черта не видать лица у такой махины — до носа натянул ворот пальто, а на глаза напялил тёмные очки. В руках вертел карандаш. Секретный агент херов. Он заметил, что она смотрит, и отвернулся к дружкам.

Она подошла, чтобы сменить пепельницу, когда они уже сворачивали свои чертежи.

— Идея с тренировочной базой отличная, но чертежи пока хромают. Счёт, будьте добры, — сказал тот, что с пледом.

— Можете взять на баре.

— Вы не могли бы принести?

— Мужчина, счета мы выдаём на баре! Встаньте и сами возьмите, я что, ещё бегать буду?

Холёный дёрнулся, поднял голову и взглянул на неё пронизывающе.

— Пошевеливайся.

От его движения плед чуть приподнялся. Рейвен увидела колесо коляски.

— А, так бы и сказали, что инвалид...

— Я сказал, тащи сюда счёт, — отчеканил Холёный. — Быстро.

Почему-то стало не по себе. Она не то чтобы испугалась — скорее замерла, как мышь. Потом очнулась и буркнула:

— Ладно, ладно, чё разбуянились...

Дойдя до бара, внутренне возмутилась: какого чёрта? Надо указать обмудкам, что она здесь не рабыня личных прихотей. Есть порядок: счёт за кофе выставляют в баре... Нет, лучше не закатывать скандал — ещё, чего доброго, Барри заметит, а это будет совсем некстати.

Они оплатили по счёту. Холёный встал и толкнул коляску друга. Странное движение — какое-то уж слишком бережное. Что может случиться с паралитиком? Всё худшее, стало быть, позади. Мужик-скала почему-то медлил, и паралитик мягким голосом позвал его:

— Хэнк, нам пора.

На неё даже не взглянул. Как будто она и внимания не достойна. Ну, не заметила коляску, и что? Эка беда. И чаевых, конечно, не оставили. Надо было сразу послать их ко всем чертям. И покурить не мешало бы. Авось смена кончится побыстрее.

Деньги Рейвен сдала в бар, протянув жеманной потаскушке Дайане (наверняка зажилит не меньше доллара). Пошла в закуток к туалету, по дороге достала сигарету. Зашла. Закурила. Вдруг постучали в дверь.

— Занято.

Дверь открылась — Рейвен забыла её запереть. Мужик-скала зашёл, тяжело ступая.

— Мужчина, это туалет для персонала. Вход для посетителей в другой сто...

Он снял шляпу и очки. Густая грива мощной волной опустилась на плечи. Лицо (нечеловеческое, чудовищное) заросло мелкой синей шерстью. Из недр этого лица на Рейвен смотрели жёлтые звериные глаза.

В ужасе она отступила назад, прижавшись спиной к стене, и что-то проблеяла, не слыша саму себя. Полузверь положил на раковину конверт.

— Забери.

— А... ааа... Сгинь, сгинь...

— Возьми, пожалуйста.

Сердце стучало внутри груди с неровным грохотом, всё громче и громче.

— Охрана! ОХРАНА!

— Тише. Я уже ухожу.

Низкий голос оттолкнулся от стен и от потолка. Показалось — помедлил, помедлил всего на секунду, рассматривал её, что-то искал... Будто спрашивал: ты это или нет?

Перестал.

Чудовище грузно развернулось, надело очки, заправило гриву под шляпу.

Вышло.

Хлопнула дверь. Пепел с сигареты спланировал на дешёвый кафельный пол.

Зубы стучали, как проклятые. Рейвен ещё долго смотрела на дверь — боялась, что кошмар вернётся. Сигарета дотлела до фильтра и обожгла пальцы. Рейвен потушила её в раковине и закурила новую. Следом ещё одну. Мало-помалу пришла в себя: может, всё привиделось? Да нет же, конверт на месте. Лежит целехонький на краешке раковины. Очень пухлый конверт.

Господи, а вдруг — бомба? Сибирская язва? Что ещё присылают?

Сначала осторожно прощупала конверт, удивляясь: похоже, бумажки... Вскрыла, подцепив длинным ногтём за край, и в полном остолбенении уставилась на пачку стодолларовых купюр.

— Что за...

Десять тысяч долларов. Пересчитала трижды. В глубине конверта — чек за три чашки кофе, на обратной стороне кто-то неуклюже написал карандашом: «Потрать деньги на обучение. Познакомься с хорошим мужчиной». Сначала она решила, что это шутка. Но какая же шутка, если совсем не смешно?

Сколько денег... Можно купить машину, а лучше — укомплектовать наконец гардероб. Съездить в Калифорнию на выходные... С такими деньжищами можно горы свернуть, тут и к гадалке не ходи. Какая разница, откуда они взялись?

В дверь застучали. Она вспомнила синюю гриву и отшатнулась. Конверт упал на пол.

— Кисуля, ты тут?

— Д-да... Да, Барри, подожди минутку.

— Я подумал: ничего страшного, если ты сегодня не доработаешь. Дайана последит за залом. Пойдём прошвырнёмся, детка, я знаю отменный караоке-бар, ты в таких заведениях и во снах не бывала.

Рейвен часто неглубоко дышала, силясь справиться с тошнотой. В зеркале напротив на миг отразились жёлтые — её собственные — глаза.

— Ну? — спросил он из-за двери масляным тоном. — Что скажешь, куколка?

Конверт всё ещё лежал на полу. Рейвен сунула его за пазуху и рукой причесала волосы.

— Конечно, Барри. Всё, что ты пожелаешь.

Поправила форму, сунула в рот жвачку и, счастливая, вышла в прокуренный коридор.

fin.