Часть 5. Людоед.

Последние семь лет вставал рано. Часов в шесть. В эту минуту система включала свет. Камера вспыхивала искусственным белым освещением, Эрик открывал глаза. Разглядывал пластиковый потолок без единой щербинки, вставал, справлял нужду, механически одевался и ждал, когда принесут завтрак. Жить по расписанию несложно — Эрик и до тюрьмы чётко следовал плану: говорил только тогда, когда знал, что сказать, и не производил никаких лишних движений.

В жизни до тюрьмы это вызывало у окружающих восхищение. Люди находили в его рациональности нечто прекрасное. Для тюремщиков же чёткость его жестов и недвусмысленность фраз стала подлинным кошмаром. В те редкие моменты, когда Эрик изъявлял желание с ними поговорить, его голос был спокоен и холоден, смысл сказанного был предельно ясен, и в каждом слове сквозило презрение. Это напоминало тюремщикам о том, что у Магнето нечеловеческая природа.

Одни считали его роботом, другие — мифическим чудовищем. Он не пытался, да и не хотел спорить.

Сегодня тоже проснулся рано. Открыл глаза и пару секунд не мог ничего осознать: пластикового потолка нет. Белого света ламп — тоже. Лежал в постели и смотрел на высь потрескавшегося викторианского потолка, тронутую рассветным румянцем. Сквозняк лениво трепал шторы.

Он лежал, захваченный ощущениями, которых не было в камере: шорохом ткани, мягкостью кровати, непривычным светом. Из-за окна доносился птичий присвист и запах прелых листьев. Пахло осенью и свежим постельным бельём. Ровное тихое дыхание спящего рядом Чарльза опустошало и наполняло комнату.

Потом он почувствовал кое-что ещё.

Металл.

Воздух пронизан ощущением металла: гвоздями, защёлками, скрепками, пуговицами. Симфония металла резонировала в клапанах сердца. Он чувствовал магнитные поля каждой клеткой тела и спустя минуту вибрирующего блаженства вдруг понял, что плачет.

Слёзы скапливались в уголках глаз и текли по вискам. Быстро сохли, прозрачные и безвкусные. От слёз даже не пахло солью. Соль выпарилась за годы.

Эрик вытер лицо тыльной стороной ладони и посмотрел на Чарльза в коконе одеял и подушек. Безмятежное спящее лицо помолодело лет на десять. Эрик провёл ладонью и убрал лишние пряди, потрогал треклятые морщины на лбу и огрубевшие губы. Сердце шумело, как волновой приёмник, словно напоминало: одумайся, ты ведь не молодой уже, годы идут, можно схватить инфаркт или чего похуже.

Блаженная глупость. Удивительно, как подобные мысли ещё появляются в голове.

Чарльз не проснулся.

Чарльз... Имя оседает на нёбе. Чарльз. Ощущение почти такое же, как от металла. Эрик предпочитал называть это похотью. Или трахом. Просто сексом, животным чувством, потребностью, низостью, как угодно.

Старый приём для простачков: вешать неприглядную вывеску над бесценной сокровищницей, чтобы сохранить её от дураков.

Эрик прижался губами к сухому и тёплому лбу, захотел встать с постели, но остался.

Ещё минутку.

Ещё.

Потом он всё-таки поднялся. Тело было сухим и лёгким. Он оделся, бегло проглядев полки со своими вещами и удивляясь тому, что они есть. Умылся в прилегающей ванной, пальцем почистил зубы и вышел в коридор.

В коридоре остановился, сообразив, что семь лет не видел этого дома. Вчера он быстро забрался в окно спальни, едва потоптавшись в саду. Сегодня дом предстал изнутри.

Он не знал, рад этой встрече или не рад. Что-то, не имеющее общего знаменателя с радостью: глухой удар под дых. С непривычки кажется — дом истекает кровью. Это всё оттого, что рассвет.

Стоял и смотрел. Плечи свело напряжением. Дом проступал в мелочах, заметных тому, кто не видел его годами: мелкие трещинки и посеревшие потолки, обветшалые балки и истоптанные паркетные края, ручки дверей, утратившие былой блеск. Было видно, что старика потрепали и что он этому не рад. Не то чтобы Эрик любил это место. Дом не понравился ему с первого взгляда: слишком много викторианских завитушек и былой роскоши, не подходящей веку. Тем не менее, Эрик почему-то чувствовал боль от того, во что превратился дом, и эта боль знобила, как лихорадка.

Он взял себя в руки: что-нибудь придумаем. Сделаем. Починим. Мысль о деятельности, как обычно, успокоила. Спустился по лестнице и направился в кухню.

За кухонным столом сидела моложавая темнокожая женщина с белыми волосами, сжимая в руках опустевшую чашку из-под кофе. Эрик на секунду застыл в дверном проёме и прошёл к плите.

— Доброе утро.

Оглянулся.

— Привет.

— Ороро Монро.

— Эрик Леншерр.

— О. Что ж, приятно встретить тебя здесь.

Эрик неуживчиво улыбнулся и отвернулся к плите. Он хотел приготовить завтрак.

— Чарльз говорил о том, что ты теперь будешь жить в школе.

— Да?

— Ну... да. Это правда?

— Если он так сказал.

Она на мгновенье замешкалась.

— Ясно.

Ороро Монро напряжённо выжидала.

— Здесь были кое-какие проблемы относительно твоего присутствия.

Бог ты мой, что за лексикон.

— И какие же? — спросил Эрик и загремел дверцами шкафов. В нижнем шкафу лежала прекрасная сковорода для омлета. В громадном холодильнике, забитом под завязку, он нашёл шесть десятков яиц, молоко, базилик и помидоры — неплохо после однообразного тюремного меню.

— Я говорю о ЦРУ. Они приходили прошлым вечером.

— Что-то такое слышал.

— И что ты об этом думаешь?

Он взял миску, разбил в неё четыре яйца и стал помешивать вилкой. Вилка двигалась сама собой. Гроза проследила за этим и слегка изменилась в лице.

— Я ничего об этом не думаю, — сказал Эрик.

— В каком смысле?

— В прямом. Я не думаю о ЦРУ.

— А следовало бы.

— Ты считаешь?

Эрик ободряюще улыбнулся, в улыбке не было ни следа доброты.

— Нам всем нужно решить, что делать в сложившейся ситуации, — механически сказала Гроза. Губы двигались аккуратно, она давным-давно заучила этот текст.

Эрик пожал плечами.

— Всё уже решено. Чарльз решил.

— Но ведь это ещё не окончательно, не так ли? Только общие очертания...

Вилка легла на стол. Глаза Ороро мигнули, как автомобильные фары.

— Я хочу сказать, что всё можно обсудить и прийти к консенсусу. Можно попробовать.

Ласковый тон ничуть не вязался с её жалящими глазами.

— Естественно, — равнодушно сказал Эрик. — Тебе никто не мешает пробовать.

— Не думай, что мы враги. Здесь, в школе Ксавье, мутанты всегда были заодно и вместе решали свои общие проблемы. Я хотела помочь, только и всего.

Что-то щёлкнуло в его голове: машинально, без всякого усилия. Он уловил фальшь.

— Мне не нужна помощь.

— Я встречалась с агентами ЦРУ прошлым вечером и полагаю, что помощь очень тебе нужна.

— Это они тебе так сказали?

— Что?.. Нет. Ты неверно меня понял. Давай объясню ещё раз.

— Я хочу просто сделать омлет, — сказал он, не меняя ни голоса, ни выражения лица. — Не подскажешь, где здесь хранятся специи? Я подзабыл.

Её лицо стало каменным от попыток сдержать гнев.

— Верхний шкаф, полка справа.

— Спасибо.

Ороро плавно поднялась с места. В движениях сквозила определённая элегантность. Это могло бы пленять, но скорее отвращало — становился заметен контраст между взглядом и телом. Тело сошло бы за юную прелесть. Глаза были, как у властной старухи.

Она пошла к выходу, но на полпути остановилась. Он поставил сковороду на огонь.

— У нас сейчас нет свободных комнат. Я занимаюсь вопросами снабжения. Могу постараться и освободить для тебя какую-нибудь захламлённую гостевую, чтобы было, где спать.

— Благодарю, я уже нашёл, где спать.

— Чарльз дал тебе комнату?

— Можно сказать и так.

Ороро запнулась. Взгляд стал пустым, как пластиковый стаканчик.

— Ночуешь в гостиной?

— Нет, в спальне Чарльза.

— А где Чарльз?

— Там же.

— Он спит на диване?

— Он спит со мной, — разборчиво сказал Эрик. — Или я с ним, тут уж как посмотреть.

— Ясно.

— Что-нибудь ещё?

— Нет. Теперь всё.

Развернулась на каблуках и вышла.

Эрик приготовил омлет и с наслаждением его съел.

* * *

На часах было уже без десяти девять, а они всё ещё стояли в пробке. Водитель, разноглазый араб лет тридцати, вышел из служебной машины, оценил взглядом плотный поток машин и сказал:

— Стоять будем ещё четверть часа.

Хэнк кивнул и уставился в окно.

Утренний Нью-Йорк с его всеобщим оживлением действовал на Хэнка воодушевляюще. Маккою нравились нагромождения небоскрёбов и пар, валивший из-под земли, нравились скопления людей, забитые тротуары и разномастные толпы: встречались лица белые, чёрные, красные, жёлтые. Нью-Йорк нравился Хэнку тем, что в нём легко было затеряться — даже если ты синий, обросший шерстью и очень похож на зверя. Хэнк чувствовал родство с городом: город ратовал за всеобщее равенство, и Хэнк тоже.

В пробке он видел лишь бездушные машины, стоящие одна за другой. Среди них он почувствовал смутное одиночество, неясную тоску без названия.

Тоска и одиночество плохи тем, что для них нет повода. Хэнка Маккоя любили. Сторонники не чаяли в нём души, а ненавистники мутантов считали, что из всех выродков мистер Маккой — самый приятный.

И всё же... всё же что-то было не так. В глубине души он всё ещё оставался учёным, трепетно охраняющим логику. Логика не сходилась. В голове Хэнка от виска к виску переливался сироп, склеивающий мысли в густую однородную кашу.

— Мистер Маккой, всё окей?

Машина давно тронулась с места. Он вздохнул с облегчением, почуяв общество водителя: неожиданный вопрос сбил с мыслей и разрушил уединение.

— Да. Спасибо, Адиль. Мы скоро будем на месте?

— Десять минут, сэр.

— Прекрасно.

Ехали. Водитель по привычке начал что-то рассказывать о жене и детях. Жена в рассказах выходила комичной и прекрасной, а дети — нежно любимыми балбесами. Хэнк слушал. Изредка он улыбался, запоздало растягивая лицевые мышцы. Хэнк давно не ощущал радости и не понимал юмора.

— Вы что-то молчите, — беззаботно сказал араб. Хороший дружелюбный парень с неиссякающим желанием поболтать.

— Это я-то молчу? Адиль, ты меня недооцениваешь.

— Ну ладно, — поправился водитель. — Вы много говорите. Но ведь не о себе, да?

— О чём ты?

— Ну, вы строгий — никакой личной жизни, ни дам, ни детей... А молодость-то уходит, а?

Араб обернулся, дружески подмигнул и снова обратил внимание на дорогу.

— Ах, это, — сказал Хэнк. — С этим всё в порядке.

— Точно? Вы смотрите... Я же о вас беспокоюсь.

— У меня всё отлично с женщинами.

— Ай, я совсем не хотел обидеть! Нет-нет!

— Следи, пожалуйста, за дорогой.

Водитель смолк и больше ничего не сказал. Хэнк ощутил укол вины.

Не хотел касаться этой темы — ни сейчас, ни сегодня, ни вчера, ни завтра. Одно время мысль о семье приносила боль. Потом перестала. Раньше, едва речь заходила об этом, Хэнк представлял себе мать — её тяжелые веки, тонкие сжатые губы, широкую челюсть и тщательно прилизанные волосы. Когда Хэнк родился, мать сочла его недоразвитым уродцем и приняла эту ношу с христианским смирением. Она долго ходила в церковь и безупречно ухаживала за ребёнком. Когда оказалось, что ребёнок не уродец и не даун, её жертвенность превратилась в холодное бешенство. Церковь больше не посещала — бог, как сказал ей пастор, прощает блаженных, но ненавидит дьявольщину. Она разлюбила сына мгновенно и больше не возвращалась к этому никогда.

Поступив в Гарвард, Хэнк убедил себя, что для дальнейшего пути семья несущественна, и дал матери то, чего она страстно желала, — возможность никогда его не видеть.

Он не думал о любви. Просто не хватало времени. Да и какая женщина обратит внимание на урода? Возвращаясь по вечерам домой и снимая обувь, он долго рассматривал цепкие обезьяньи конечности, заставляя себя не отводить взгляд. Хотел знать то, что делает его уродом, знать это лучше всех, хотел насмехаться над собой сам, чтобы отобрать оружие у обидчиков.

Ничего не вышло.

Потом, спустя глухие, немые и бесчувственные годы, появилась Рейвен.

Рейвен. Синяя гладкая кожа, покрытая шершавой на ощупь чешуёй. Глаза пронзительные и жёлтые, с по-кошачьи узкими зрачками. Островерхая грудь. Раскалённая медь волос.

Закрываешь глаза и проговариваешь по слогам: Рей-вен.

Был ли он влюблён ли в неё? Да. Когда-то. Влюбился не из-за внешности — внешность вызывала восхищение, но не притягивала. Влюбился, потому что ей нравилось его уродство. Она была благосклонна, а за снисходительность он мог простить всё — вздорный характер, недобрую натуру, невежество и гордыню. Хэнк не был избалован выбором. По сути, не из кого было выбирать: единственный отблеск взаимности ждал его только с Рейвен, и он, не думая, мгновенно пал к её ногам.

Это казалось ей забавным. Её смешили его робость и неопытность; она пришла в восторг, когда узнала, что Хэнк девственник, и взялась за решение этой проблемы с грандиозным пылом. Он не знал, куда себя деть и что сделать, но это было и не нужно. Рейвен вовсе не хотела, чтобы он был умелым любовником и пылким другом. Её интересовал охотничий азарт.

Не помнил точный день, когда осознал эту мысль. Помнил ситуацию: был поздний летний вечер, часов одиннадцать. Лежали в постели: Рейвен закрыла глаза, удовлетворённо скалясь, как сытая кошка. Смотрел на неё неотрывно. Хотелось прикоснуться, погладить по плечу или по груди, сделать какой-нибудь бессмысленный нежный жест. Неуверенно пододвинул большую шерстистую лапищу. Она заметила это и встала с постели прежде, чем он смог дотронуться.

— Мне пора.

— Может, останешься? Утром отвезу домой.

— Не говори ерунды. Ты же знаешь, Чарльз сразу замечает такие вещи. Мы же не можем допустить, чтобы всё стало явным.

— Почему нет?

Она замерла, настороженно посмотрев ему в лицо. Под её взглядом он вдруг остро ощутил собственное тело: огромное, нелепое, покрытое шерстью и увенчанное мохнатой гривой. Рейвен помедлила и засмеялась.

— Слушай, это не шутка. Оставайся.

— Чарльз заметит, — повторила она чуть ли не по слогам.

— И пусть. Что страшного? Он не будет против. Это же ты... и я... Мы ему дороги, да? Он что, не поймёт? А даже если и нет...

— То что? — воинственно спросила она. В эту секунду Рейвен была очень красива.

И вдруг он испугался. Неоконченная фраза повисла в воздухе. Он отгонял от себя мысль, настойчиво стучащуюся в висок: какое кому дело до благословения Чарльза? Почему эти отношения должны зависеть от Ксавье? От кого бы то ни было?

Рейвен ждала ответа. Он вспотел и выдавил грубым от напряжения голосом:

— Ты могла бы жить у меня... если он будет против. Разве нет?

Что-то треснуло. За миг Рейвен растеряла всю красоту. Черты лица — бесформенные, остановившийся взгляд лишён всякого смысла. Он успел уловить в жёлтых глазах отблеск отвращения, смешанного со страхом.

Рейвен опомнилась и захохотала, очень наигранно, глупо.

— Милый, я даже не знала, что ты романтик! Открываю тебя с новой стороны. Теперь пора бежать.

Больше он не поднимал эту тему, не думал о семье и о быте, не утруждал себя мыслями о любви. Хэнк работал, работал много. Новое призвание нашёл в политике и очень недурно себя зарекомендовал. Не брал взяток и не юлил. У него был приятный голос и мягкие политические взгляды. Хэнк Маккой нравился всем и любил тоже всех — и умных, и глупых, и сильных, и слабых, любил каждую дворовую собаку, любил без учёта чужих добродетелей и грехов. Хэнк не имел предпочтений, а значит, не имел и принципов.

В узких кругах про него говорили: вот лицо нового века, вот истинная доброта, вот она — настоящая любовь к миру.

Хэнк кивал и улыбался.

Он пытался распылить благожелательность повсюду, надеясь, что однажды она упадёт в плодородную почву. Хэнка Маккоя охотно приглашали на всяческие собрания и выступления, с интересом слушали и радостно хвалили. Некоторые называли его другом. Секретарша Молли пылко произносила: «Как же я вас люблю! ».

Поздно ночью он приходил домой в пустую квартиру, снятую в престижном районе. На стенах коридора — благодарственные письма в рамках. В гостиной — подаренные кем-то картины, которых не понимал. Мебель была дорогая и неудобная — купил, чтобы поддержать мебельную фабрику знакомого, и с тех пор мучился с больной спиной. Холодильник пуст, потому что обедал и ужинал на деловых встречах. На спинках кресел никогда не валялись женские чулки, на столиках никто не забывал чашек. Ничто не намекало на то, что здесь живёт громадный мутант. Хэнк протискивался в дверные проёмы, слишком узкие для размаха его плеч, и мылся в душевой, которая едва его вмещала. Раз в неделю вызывал сантехника, чтобы тот прочистил трубы от скопившейся синей шерсти, и щедро ему платил.

Иногда посещало чувство их тех, что страшнее всего: понимание. Разъедающий яд правды: любить всех значит не любить никого. С каждым годом всё меньше хотелось жить, и, чем острее он чувствовал ужас существования, тем охотнее пожимал чужие руки и отстаивал права человечества.

— Приехали, — сказал араб.

Хэнк очнулся.

— Ты прекрасно водишь, Адиль.

Адиль улыбнулся лукавой, мнимо дружеской улыбкой, которая не значила ничего. Хэнк Маккой открыл дверь машины и с усилием вынырнул в загазованную улицу Нью-Йорка.

* * *

— Выглядишь уставшей, — с тревогой сказал Бобби. Он смешной и несуразный: шапка соломенных волос чёткой линией обрамляет скуластое голубоглазое лицо. Китти называла его лучшим другом, но чувствовала сестринскую нежность — временами так и тянуло потрепать Дрейка по макушке. Он фыркал и морщился, очень смущённый.

— Не выспалась, — сказала Китти. Они сели за соседние парты. Бобби достал учебники и сэндвич, завёрнутый в бумажный пакет. Бобби был худой, как бродяга, и постоянно что-то жевал.

— Я не просёк, что вчера было.

— Если честно, я тоже.

— Да брось. Тебя же вызывали. Ну, этот коп, как его. Галлахер. Он ни черта не объяснил?

— Знаю только, что искали Магнето.

— Это каждый дурак знает.

Китти неопределённо покачала головой. Класс стал заполняться студентами. Все рассаживались по местам, оживлённо гомоня.

— Что-то происходит, — серьёзно сказал Бобби, прожевав кусок. — Никто не может понять. Я решил бы, что от нас что-то скрывают, но нет ощущения, что они в курсе... Гроза, например, или Мистик. Они будто и сами не при делах. А ты что думаешь?

Китти провела ладонью по лицу.

— Жаль профессора.

— Жаль? — недоумённо переспросил Бобби. Она тут же поправилась:

— Нет, не жаль. Его вообще трудно жалеть. Но видеть то, что они делают с ним...

— А ему хоть бы хны.

— Бобби, ты понимаешь, что это ненормально? Они могут делать, что вздумается, и он стерпит. Понимаешь?

— Да, — эхом сказал Бобби. Его лицо слегка осунулось.

— Представь, что они могут у него попросить. Заставить, вынудить... Как это было вчера. Как будто бы у них есть такая власть. Но ведь этой власти нет!

Последнюю фразу она произнесла очень громко.

— Он намного сильнее, чем все эти хмыри, а они всё равно задают тон, — тихо сказал Бобби.

— Это не может длиться долго.

— Уверена?

Вошла профессор Грей. На ней был белый халат, не меняющийся день ото дня, вечно белый и строго выглаженный. Больше об одежде нельзя сказать ничего. В руках держала папку с лекционными материалами и увесистый том «История. Углублённый курс». Джин Грей совмещала уроки истории и работу школьной медсестры.

Ещё минуту студенты шушукались, пока Грей раскладывала свои бумаги на лекторской трибуне. Затем она кашлянула. Подростки неохотно замолчали.

— Доброе утро. Итак, мы продолжаем изучать тему «Война Севера и Юга». Достаньте, пожалуйста, ваши тетради для конспектов. В прошлый раз мы остановились на начале второго периода, а именно — битве при Чанселорсвилле...

Голос у Джин Грей монотонный и мирный. Она не говорит слишком громко и слишком тихо. Мало что меняется в интонации. Когда началась тема гражданской войны, студенты предвкушали захватывающие рассказы о великих сражениях и битвах за свободу. Но Джин Грей читала лекции так, будто речь шла о строении клеток.

Впрочем, какие там клетки — биологию студентам школы Ксавьера преподавали куда интереснее.

Лекция началась и длилась, кажется, вечность. Китти привычно писала, пока не поняла, что слова на бумаге превратились в невнятные каракули; не улавливала смысла и не вникала в слова. Лекция походила на звон в ушах — привыкая к нему, перестаёшь замечать. Класс погрузился в сонную негу.

Китти посмотрела на часы и удивилась: прошло только десять минут.

Она подняла руку вверх. Профессор Грей заметила её не сразу: она продолжала говорить, голос баюкал и доводил до беспамятства, но смолк. Студенты удивлённо подняли головы.

— Ты хотела что-то сказать, Китти?

— Я... простите, не расслышала последний абзац. Речь шла о чёрном населении Севера. Вы не могли бы повторить?

Джин Грей прошуршала бумагами.

— Ах да. Как ни странно, расовая сегрегация в большей степени была распространена на Севере: чёрные не имели права находиться в одном помещении с белыми, для них существовали отдельные воинские подразделения, различалось образование...

— У них уже тогда были отдельные школы?

— Это долгий процесс, корни которого не исчезли до сих пор. Недавние события с Мартином Лютером Кингом это показали. К счастью, ситуация быстро исправляется, и чёрных школ скоро не станет. А теперь вернёмся к нашей теме...

Джин Грей собралась продолжить, но опять замолчала: рука Китти снова подскочила вверх.

— Да?

— Вы сказали, что чёрные школы скоро пропадут.

— Это так. Расовая сегрегация ведёт человечество к упадку.

— А школы для мутантов?

Тишина была странная, непохожая на жужжание.

— Мы ведь тоже разделены, — сказала Китти, оправдываясь. Все смотрели на неё с интересом. — Мы — явление расовой сегрегации. Разве не так?

— Эта школа, — сказала профессор Грей, — возникла потому, что мутантов не принимают в широких кругах. Тем не менее, каждому из вас требуется образование, и государство любезно предоставило возможность получать его отдельно от остальных.

— Но ведь это вроде как нарушение прав... сегрегация и всё такое.

— В идеальном мире этой школы вообще не должно существовать, — спокойно сказала Джин Грей. — Теперь мы можем вернуться к теме занятия?

Холодный голос с неуместным весельем сказал:

— В идеальном мире мутантов не должно существовать. Ведь все люди равны.

Китти оглянулась. Эрик Леншерр стоял около последней парты, расслабленно сунув руки в карманы брюк. Вид непринуждённый. Обратил внимание на взгляды, облепившие его сплошняком.

— Где же мои манеры. Меня зовут Магнето. Очень приятно.

В аудитории случился беззвучный взрыв. Кое-где пронеслись шепотки. Бобби Дрейк обратился к Китти и гневно сказал одними губами: «Почему ты мне не сказала? ». На лице Джин Грей застыло напряжённое недоумение, словно она столкнулась с неизвестной формой жизни и не знала, с какого края к ней подойти.

— Ваше мнение очень интересно, — сказала она. — Но у нас урок.

— Вы позволите мне поприсутствовать?

— Прошу прощения?

— Я хотел бы воспользоваться привилегией вольного слушателя и занять одну из парт.

Тёмные глаза профессора Грей поползли на лоб. Она помедлила, машинально роясь в бумагах, потом пришла в себя и сказала:

— Можете сесть в конце класса.

— Прекрасно, — сказал Леншерр и сел. У него безупречно прямая осанка. — Прошу вас, продолжайте.

— Да...

Грей зарылась в бумаги и мучительно долго молчала — не могла собраться с мыслями.

— Мы говорили о... о... о чёрном населении Севера и втором периоде гражданской войны.... Да...

Происходило нечто из ряда вон выходящее: правильная, аккуратная, всегда невозмутимая профессор Грей путалась в каждой строчке. Голос то взмывал ввысь, то опускался до низкого шёпота. Её никто не перебивал. Класс сидел, не шелохнувшись. Леншерр не произносил ни слова.

Шли минуты. Лекция походила на мучительное движение по ухабам. Постепенно Джин Грей осмелела — никто не вставлял комментариев и не перебивал её. Голос окреп и успокоился. Всё опускалось в дрёму. Слова теряли смысл, а студенты — интерес.

Китти оторвалась от конспектирования и оглянулась. Бобби дремал, уронив голову на скрещенные в локтях руки. Его соседи или уныло черкали что-то в тетрадях, или тупо глядели в окна. На всех навалилось оцепенение без названия. Китти почувствовала себя внутри чана с сиропом, густеющим на медленном огне.

Она оглянулась на Леншерра: по-прежнему вытянутый в струну, он слушал лекцию с живейшим интересом в глазах.

Вдруг ей захотелось, чтобы он встал и перебил профессора. Он бы задал провокационный вопрос или что-нибудь объяснил. Все услышали бы слова, которые не проходят мимо, а бьют точно в цель.

Эрик Леншерр — преступник, ужас во плоти, объект поисков ЦРУ и всеобщего страха — казался единственным живым человеком в этой комнате.

Мысли напугали Китти. Она быстро отвела взгляд и уткнулась в свой конспект. До конца занятия оставалось пятнадцать минут.

Леншерр так ничего и не сказал. Когда прозвенел звонок, он молча встал и вышел. Студенты побросали тетради и книжки в свои сумки и гурьбой высыпали в коридор.

— Ты идёшь? — спросил Бобби, зевая.

— Подожди минутку. Я сейчас.

Спина Леншерра, обтянутая водолазкой, курсировала где-то в конце коридора. Китти опрометью кинулась к ней, слабо понимая, что нужно сказать.

— Мистер Леншерр?

— Что?

Китти застыла, чувствуя себя крайне глупо: ведь не спросишь же у него, что происходит? Холодные глаза смотрели с пристальным удивлением, и всё же...

Всё же ей казалось, что он для неё не чужой.

— Вам следует поговорить с Колоссом. Он работает в подвальных помещениях. Вам нужно увидеть его.

— Зачем?

— Просто увидеть — и всё, — отрезала Китти и сказала изумлённому Бобби: — Пошли.

Они завернули за угол. Китти почему-то ощутила тоску.

— Жуткий он, этот Магнето, — посетовал Бобби. — Почему я его не боюсь?

* * *

День Чарльза был расписан под завязку. Утром у него были планы навестить одну из лабораторий, на полдень назначили акционерное собрание «Форда», к двум нужно было доехать до типографии и проконтролировать печать заказной партии учебников. Он наспех позавтракал и попытался найти Эрика. В каждом классе и кабинете ему докладывали, что Магнето только что ушёл. В полдевятого Чарльз обнаружил, что почти опаздывает, завёл «Плимут» и выехал с территории школы. Дорога ровная и прямая, без единой щербинки. Чарльз почти не нажимал на газ.

Он любил дорогу с ранних лет — она начиналась от дома и заканчивалась Нью-Йорком его детства, городом джаза и добряков-полицейских, чернокожих служанок и степенных господинов, городом сдвинутых шляп, гангстеров и Великой депрессии. Сначала дорога в Нью-Йорк была просёлочной, затем её залили ровным асфальтом, а после бетоном. Американец до мозга костей, Чарльз не знал ничего более американского, чем эта дорога.

За день Чарльз подписал контракт с гарвадскими учёными, забрал из типографии пачку учебников, продал акции «Форда» и купил акции «Крайслера». Возвращаясь домой, чувствовал приятную усталость, жужжащую во всех мышцах. Весёлое напряжение не связано с делами — его создал Нью-Йорк.

Чарльз заехал на территорию дома и оставил «Плимут» в гараже. Затем вышел на лужайку в саду и с опозданием заметил дом. Сегодня он не выглядел враждебным.

Ему пришло в голову, что дом был недружелюбен не потому, что ему не нравились жильцы.

Дело-то было совсем в другом: жильцы нравились ему. Дом любил их. Дом оберегал от разрухи и от ветров. Он трясся над своими жильцами, как кошка над новорождёнными котятами, и яростно боролся со всякой опасностью. Опасность сидела внутри Чарльза: она заключалась в добровольности страданий. Дом знал это и сопротивлялся.

Чарльз стоял, смотрел, чувствуя подошвами лужайку, и видел дом. За все сорок лет Чарльз ни разу не попытался понять его.

Дом — постаревший аристократ, на склоне лет оставшийся без гроша. Слетела прежняя позолота и стать. Богатое наследство разошлось на сиюсекундные прихоти. Государство оставило от дома ссохшийся полутруп, и последний уцелевший наследник — Чарльз — не позаботился о своём предке.

Дом не был вздорным старикашкой и неприветливым хозяином. Он лишь боролся за право существовать.

Чарльз смотрел на него курсирующим взглядом, останавливаясь на протёртых окнах и гордых стенах, замечая щербатый кирпич и плоскую шапку крыши. Его уколол стыд. Он улыбнулся дому, как своему деду, и дом — так показалось на секунду, — устало вздохнул в ответ.

За заднем дворе дети гоняли мяч. Влюблённая парочка лет шестнадцати, разлёгшись на лужайке под каштанами, лениво нежилась, наслаждаясь последними тёплыми деньками. Откуда-то издалека доносился стук молотка. Чарльз поискал источник звука и уткнулся взглядом в приоткрытое подвальное окно. Он бодро взбежал по ступенькам, открыл двери и вошёл в дом. Как обычно, мимо неслись дети, хором приветствуя его:

— Здрассьте!

Он рассеянно что-то отвечал, ошарашенный давно забытым чувством: это ему очень нравилось.

Чарльз остановил одну из девочек, несущихся на улицу, и спросил:

— Элис, кто-то что-то ремонтирует? Этот стук...

Она беспечно махнула рукой в сторону лестницы.

— Это Колосс и Магнето.

— Что? — переспросил он с опозданием, но Элис уже убежала, жизнерадостно тряхнув конским хвостом.

Громадные помещения подвала использовались как склад ненужных вещей. Здесь сохранились кладовая и бомбоубежище, а в одном ответвлении Чарльз расположил вышедшее из строя Церебро. Он подумывал о том, чтобы переоборудовать помещения и провести лифт, но никак не находил времени.

Чарльз давно сюда не заглядывал и ожидал увидеть клочья пыли по углам и хлам, раскиданный по всему подвалу. Вместо этого обнаружил чисто вымытый пол, ровный электрический свет и деревянные доски, рядами приставленные друг к другу. Стук усилился.

— Ещё на шесть дюймов левее... Вот так. Крепко держишь?

— Крепче не бывает.

Чарльз миновал угол и остановился. Странная картина: под потолком в воздухе висит Колосс и методично долбит молотком балку. Эрик, задрав голову вверх, следит за ним пристально и внимательно, не сводя взгляда с металлического литого тела. Колосса удерживает один только его взгляд.

Чарльз захотел спросить, что случилось, но сдержался: побоялся, что Эрик потеряет концентрацию. С удивлением Чарльз разглядывал помещение и всё, что в нём находилось: новенькие парты и стулья с сохнущим лаком, поставленные на отдалении друг от друга, струганые доски, неясные приборы и рычаги, гвозди и пластины, связки проводов и труб. Чарльз ничего в этом не понимал, но кое-что ощущалось ясно: кто-то обустроил здесь мастерскую с подлинной любовью знатока. Пахло деревом и полировкой. У входа стояло ведро с тряпками, швабра и метёлка. Везде — безукоризненная чистота.

Эрик опустил Колосса на землю.

— Ну вот, — сказал Колосс, созерцая выровненную балку. Чарльзу ещё не доводилось видеть его таким довольным. — Кажись, не развалится в ближайшие пару лет.

— Что происходит?

Оба обернулись к нему.

— Привет, Чарльз, — сказал Леншерр. К его одежде прилипла деревянная стружка. — Я тут вникал в дела и обнаружил Колосса. Мы решили укрепить балку, а на неделе подумываем вплотную заняться трубами. Подвал вот-вот затопит. Куда смотрит эта твоя Ороро?

Глаза у него насмешливые и страшно живые. Во всём теле звенящее напряжение — пытаешься осмыслить истину, к которой не готов.

— Питер, это сделал ты?

Обвёл взглядом парты, стулья и всю лабораторию разом. Распутин тоже оглянулся. Его ничего не удивило.

— Да.

— Но ведь у школы уже есть мебель. Мы не нуждаемся.

— Дети быстро рушат всё. Я подумал, что мог бы укомплектовывать классы.

— Тебя кто-то попросил?

— Нет, — без запинки сказал Колосс. — Но моя мебель уже больше года стоит в классах. Я почти закончил. Эти экземпляры — запасные на тот случай, если дети что-то сломают.

— Ты получил за это что-нибудь?

— В каком смысле?

— В смысле денег. У нас есть статья в бюджете на такой случай.

Ничто не дрогнуло на лице Колосса.

— Нет, — сказал он тем же полуравнодушным тоном. — Но я живу за ваш счёт, если помните. Это можно считать платой.

— А за работы по содержанию дома?..

— Тоже.

— Откуда ты берёшь доски?

— Покупаю в городе. Материал дешёвый, не волнуйтесь.

— Покупаешь за свой счёт?

— Я живу здесь, так что...

Чарльз промолчал, глуша тихую, сокрушительную ярость. Он встретился взглядом с Эриком. Эрик взглянул на него едва ли не с состраданием.

— Питер, а ты мог бы делать мебель лучше?

В металлических глазах Колосса мелькнуло изумление.

— Если школа выделит достаточно средств, мог бы ты покупать дерево более высокого качества?

— Наверное, мог бы.

— А улучшить конструкцию мебели?

— Да.

— Будь добр, составь приблизительную смету. Включи в неё также закупку подходящего оборудования. И расходы на ремонт дома. И свою зарплату.

— Но...

— Питер, я прошу тебя.

Тон ничуть не просящий.

— Ладно, — сказал Колосс. — Ладно, всё сделаю.

— Жду до завтра, — сказал Чарльз, развернулся и быстро вышел. Шёл широкими шагами, чеканя каждое движение, потому что боялся, что сейчас сорвётся, остановится и впечатает кулак в каменную кладку.

На лестнице Леншерр догнал его и прибил своим телом к стене.

— Хватит, Чарльз, ты весь белый.

— Отойди.

— Нет. Тебя что, трясёт?

— Эрик, я велел отойти.

— Я слышал и не отойду.

Захотелось ударить его, но Чарльз не двигался. По лицу Леншерра, тускло освещённому бра на стене, бродили жёлтые желваки.

— Я хотел убить её, — тихо сказал он. — Эту твою Ороро. Часа три назад, когда увидел всё это. Но она, кажется, ушла.

— Ушла?

— Какой-то тупица в красных очках сказал, что видел, как она уезжает.

— Его зовут Скотт.

— Да плевать. Я проверил кабинет — там чистота как в аптеке, а документов и след простыл.

— Ясно.

— Чарльз, я...

— Помолчи.

Теперь голова не гудела — она была пустой и тяжёлой, как застывший без движения колокол. Чарльз уткнулся лбом в плечо Эрика. Плечо — горячее, каменное.

— Исправим, — сказал Эрик со злым весельем. — Поправимо... Чарльз, не надо, не раскисай. Ты мне больше нравился, когда злился.

— Кажется, я уже совсем не люблю людей.

— Это не так уж плохо, — заметил Леншерр. — Как известно, людей больше всего любят людоеды.

Потянулся вперёд и раздражённо прикоснулся губами к губам, поцарапав щёку щетиной. Чарльз грубовато ответил.

Полегчало.

— Звонил Маккой. Услышал мой голос и чуть не схватил удар. Хотел с тобой встретиться, если я правильно понял.

— Пойду перезвоню ему.

— Зачем? Что интересного он расскажет? Это же Маккой.

— Он может что-то знать о Грозе.

Леншерр покачал головой.

— Ты всё ещё их любишь.

— Нет. Пожалуй, нет.

Про себя добавил другое: «Не уверен, что любил».

Чарльз не смог бы сказать, кем чувствует себя теперь – закованным в тиски или освобождённым, плохим или хорошим, гением или идиотом. Он спросил себя об этом и замешкался.

Непривычно думать о себе.

* * *

Подошла официантка, принесла заказ. Лицо невозможно запомнить: широко посаженные глаза, плавный нос и бесстрастное выражение губ. Чарльз отпил кофе из чашки. Бесцветная горечь прополоскала язык.

— Отличное место, — сказал Хэнк Маккой. — Всегда здесь ужинаю.

Чарльз рассеянно кивнул.

— Чтобы ты знал, сюда трудно попасть. Столики закреплены за завсегдатаями. По пятницам яблоку негде упасть.

Ресторан почти пуст. Через пару столиков сидела одинокая дама, вяло прихлёбывая зелёный чай с лимоном. Томные глаза побитой собаки и ватрушка седых волос, запакованная в чёрную сеточку. При каждом движении её рук в глаза били зайчики, отбрасываемые множеством колец, туго нанизанных на костлявые пальцы. Она перебирала журнал «Harper’s Bazaar». На всех остальных столиках торчали таблички брони. Некоторые покрылись тонким слоем пыли.

Почему-то всё это навевало смутные мысли о кладбище.

— Хэнк, зачем ты хотел меня видеть?

Маккой осёкся и глубоко вздохнул.

— До меня дошли слухи, Чарльз... Слухи — вещь тонкая, скорее отвратительная, чем приятная, но нельзя не признать, что индикатор общественного мнения необходим...

— Правда?

Хэнк проигнорировал вопрос. Он смотрел в тарелку.

— Много всего слышно в последнее время... Я хотел услышать твоё мнение по этому вопросу.

— Хэнк, я пришёл, чтобы спросить, где Ороро.

— Ороро?

— Она уехала сегодня из школы, не оставила ни записки, ни документов.

— С чего мне знать, куда отправилась Ороро?

— Не знаю. Хотел у тебя спросить.

— Чарльз, давай вернёмся к этому позднее. Сейчас нужно поговорить о другом.

— Говори, я слушаю.

Создавалось впечатление, что Хэнк Маккой пытается смотреть куда угодно, но не на Чарльза: он изучал взглядом запонки и обивку кресел, зал ресторана, скатерть, содержимое тарелки, обложку меню. Чарльз смотрел на него в упор, отгоняя чувство, что беседует с предметом интерьера. Хэнк бормотал слова значительно тише, чем обычно.

— До меня случайно долетело, что вчера случилось... Я был поражён, Чарльз. Понимаю, агент ЦРУ — птица невысокого полёта, и естественно, что ты не трепещешь над ним, но ты должен знать, что за ним стоят могущественные люди.

— Знаю.

— И тебя не тревожит?

— Не особо.

— Чарльз, послушай... Да, мои советы не так уж ценны, но я кое-что понимаю в таких делах. Нельзя так обходиться с цээрушниками. Они не пускают подобные инциденты на самотёк. Я очень боюсь за школу, Чарльз. Люди могут подумать разное.

— Люди могут подумать что угодно, — сказал Чарльз.

На миг Хэнк воспрял духом.

— Да! Именно так, Чарльз. Они могут подумать что угодно, их мнение меняется каждую минуту.

— Поэтому я думаю, что считаться с ними не нужно.

— Что?..

Хэнк поднял глаза от тарелки и тут же отвёл их в сторону.

— Нет... Всё не так! Чарльз, ты неправильно меня понял.

— Я понял тебя правильно, друг мой.

Маккой вздрогнул, будто обращение «друг мой» было пощёчиной.

— Магнето ведь в школе, не так ли?

— Так.

— Но ты не сказал этого им.

— Нет.

— Выходит, соврал.

— Не думаю. Я не соглашался и не отрицал.

Хэнк собрался с силами.

— Чарльз, они сочтут тебя пособником.

— Скорее всего.

— Ты укрываешь преступника.

— Я так не считаю.

— Им плевать, как ты считаешь! — вдруг вскрикнул Хэнк неестественно громким голосом, полным страха. Дама с журналом возмущённо оглянулась.

— Им — да, — сказал Чарльз. — Мне — нет.

Пауза повисла в воздухе.

— Это правда, что ты... ты с ним...

— Да.

Глаза Маккоя были полны ужаса, и вдруг Чарльз понял, что Хэнк на грани панической атаки. Ему захотелось сжать ладонью звериную лапищу и успокоить его, но Хэнк убрал руку со стола и мёртвым голосом сказал:

— Я сделал всё, что мог.

— Я знаю, Хэнк.

— Эта школа дорога мне. Я... я пытался поговорить, хотел достучаться, но...

— Не стоило.

— Но они не верят, они думают, что ты ополчился против человечества, что ты — монстр...

Хэнк вдруг прямо посмотрел Чарльзу в глаза и с униженной надеждой спросил:

— Ты ведь не монстр?

Чарльз чувствовал жуткую, сосущую жалость к нему, но не мог ничего изменить.

— Ты переоцениваешь меня, Хэнк. Столько лет эволюции, столько усилий, единичный случай на миллиарды — и всё ради моего одобрения?

Из бумажника Чарльз вытащил десять долларов и положил на столик, затем встал и поправил пиджак.

— Ты не сказал, где мне искать Ороро.

— Нигде, — выдавил Хэнк. — Ты это заслужил.

Чарльз гнал «Плимут» домой на предельной скорости, не ощущая ни дороги, ни руля, ни движения. Поставив машину в гараж, вошёл в дом, не заметив ни всеобщей тишины, ни отсутствия галдящих подростков. За окнами сгущались сумерки, принося головную боль. Чарльз вошёл в свой кабинет и застыл на пороге — около стола стоял Леншерр, сгорбившись, как старик, и разглядывал листок в своих руках. Чарльз пробежался взглядом по столу — лежит распечатанный конверт.

— Они забрали лицензию, — сухо сказал Эрик. — Срочное постановление.

Леншерр поднял голову. Взгляд выстрелил, как ружьё. Чарльз подумал, что должен схватиться за сердце, но не чувствовал ничего — только взгляд и тиканье часов у стены.

— Чарльз, школу придётся закрыть. Чарльз?..