Ася. 1943 год

Гадюка ползла быстро, Ася едва за ней поспевала. По сторонам не смотрела – боялась отстать. Она уже не думала, как это глупо – доверять какой-то змее, она молила лишь об одном – чтобы болото не накрыл тот страшный туман. Один раз девушка упала, по колено провалилась в месиво из грязи и воды, едва не потеряла сапог. Гадюка остановилась, зыркнула на нее желтым глазом и свернулась на кочке дожидаться, когда Ася выльет из сапога болотную воду и приспособит под посох тонкую осинку, а потом снова заскользила по притрушенной прошлогодней листвой земле мимо черного, почти идеально круглого болотного «оконца». Ася поспешила следом, испуганно поглядывая на «оконце», стараясь не думать о том, какие страшные твари могут таиться на его дне.

Она была уже далеко, когда услышала странный звук за спиной, обернулась как раз, чтобы успеть заметить надувающийся на маслянистой глади «оконца» гигантский пузырь. Болотный газ, только и всего! Никаких чудищ, никаких огромных змей! И фашистского пса никто под воду не утаскивал, он сам провалился вот в такое точно «оконце». Пузырь лопнул с громким шипением, и Ася бросилась бежать, не оглядываясь, забыв про посох.

Гадюка исчезла внезапно, Ася даже не заметила когда. Вот, кажется, только-только шуршала прелой листвой где-то под ногами, и ее уже нет. Бросила Асю одну посреди болота и вернулась к своей чокнутой хозяйке? А как же ей теперь? Куда же дальше?

Наверное, девушка испугалась бы и даже запаниковала, но вовремя увидела наполовину ушедший под воду парашют. Змея вывела ее к тому самому месту, с которого начался Асин путь в глубь Гадючьего болота. Дальше она сможет и сама, дальше она знает дорогу…

На опушку Сивого леса Ася вышла под вечер, когда на деревню уже опустились прозрачные весенние сумерки. Наверное, нужно дождаться темноты, не показываться на глаза ни своим, ни чужим. Да, так разумнее. Теперь, когда она спасла своего летчика, нужно быть особенно осторожной.

У нее не получилось… Гортанный крик и автоматная очередь застали девушку врасплох, швырнули лицом вниз на землю, прямо в заполненную грязной жижей колею. Их было двое. Молодые, самодовольные, с ненавистной свастикой на рукавах, с автоматами наперевес – фашисты. Они кричали на нее и били прикладами по спине, не слишком больно, скорее, чтобы напугать. А потом Асю дернули за ворот телогрейки, поставили на ноги, неспешно, с брезгливыми выражениями на мордах обыскали, швырнули прямо в грязь узелок с остатками еды, заглянули в кисет с солью, снова заорали что-то непонятное, подталкивая в спину автоматными дулами, погнали вперед, к бывшему сельсовету, ставшему на время оккупации комендатурой. Ася шла молча, лишь украдкой вытирала льющиеся по щекам слезы. Ей хотелось быть смелой, без страха смотреть врагу в глаза, но не получалось. Дрожали руки, подгибались колени. Трусиха, беспомощная и никчемная…

Перед комендатурой толпился народ, Ася так и не смогла понять – односельчане пришли сюда по доброй воле или их согнали силой, как в Васьковке. Она шмыгнула носом, вытерла рукавом телогрейки мокрое лицо. Нельзя, чтобы видели ее слезы: ни свои, ни чужие. Пусть она и трусиха, но умереть должна с гордо поднятой головой. Подчиняясь угрожающим взмахам автоматов, селяне молча расступались, женщины всхлипывали и украдкой крестились, мужчины хмурились, дети испуганно прятались за спины матерей.

– Асенька, дочка! – из толпы к Асе бросилась мама.

Один из фашистов ударил ее по лицу, оттолкнул с дороги. Ася закричала и тут же захлебнулась от боли: приклад автомата со всей силы впечатался в спину, перед глазами поплыло. Наверное, она бы упала, но ей не дали, подхватили за шиворот, потащили вперед, к стоящим на крыльце комендатуры людям. Да и не людям вовсе – зверям…

Одного из них Ася видела в Васьковке. Лощеный, подтянутый, в круглых очочках, с тонкими усиками и рыбьим взглядом – Клаус Фишер. Тот самый, отправивший на болото автоматчиков с собаками, тот самый, о котором день назад предупреждал Асю Захар Прицепин. А вот и сам Прицепин, фашистский прихвостень, здесь же, на крыльце, по правую руку от Фишера, смотрит презрительно, с насмешкой. Как же ей хочется плюнуть в эти наглые глаза, а еще лучше выцарапать… Добраться бы до него и до этого фрица!

Фишер махнул в сторону Аси затянутой в белоснежную перчатку рукой и что-то сказал Прицепину. Тот засуетился, залаял по-немецки, то и дело косясь на Асю, недобро скаля крепкие зубы. Вот она и проявилась, его продажная суть! Если раньше оставалась хоть крошечная надежда, что он, бывший сельский интеллигент, учитель немецкого языка, стал старостой не по своей воле, то сейчас надежда эта истаяла, как болотный туман. Прицепин – гад и предатель! Вот из-за таких и погибают на болоте советские ребята.

Ненависть придала Асе решимости, она даже нашла в себе силы гордо вскинуть голову. Только бы мамка ушла, только бы не видела, как ее будут убивать. Ведь будут же, а иначе зачем собрались?! Она с ненавистью наблюдала, как Захар Прицепин спускается с крыльца и, прихрамывая, подходит, останавливается напротив, смотрит сверху вниз.

– Предатель! – Она плюнула ему в лицо. Теперь, когда терять все равно нечего, можно быть смелой.

Удар пришелся в челюсть. Сильный, беспощадный. Ася рухнула на землю, к ногам Прицепина, прошептала разбитыми в кровь губами:

– Трусливая скотина.

Он ничего не ответил, он намотал Асину косу на кулак и дернул вверх с такой силой, что от боли из глаз градом посыпались слезы. Рядом заржали и заулюлюкали немцы, а Захар впился в Асины разбитые губы злым поцелуем.

Она брыкалась, отбивалась, пыталась дотянуться ногтями до его морды и сгорала от невыносимого стыда.

– Добегалась! – прошипел Захар и, отвесив холуйский поклон Фишеру, потащил Асю прочь от комендатуры, в густую, уже почти настоящую темноту, впечатал спиной в стену сарая, перехватил горло холодной ладонью так, что ни дохнуть, ни выдохнуть.

– Отпусти! – прохрипела она, вырываясь. – Отпусти, сволочь!

– Громче ори. – Цыганские глаза Прицепина были совсем рядом, Ася даже могла видеть разгорающийся в них шальной огонь. – Ори, я сказал!

– Пошел к черту! – Она дернулась, со всей силы лягнула Прицепина ногой.

– Дура, – сказал он вроде как устало и рванул полы телогрейки с такой силой, что посыпались пуговицы.

Вслед за телогрейкой пришел черед кофты, и Ася заорала отчаянно и громко, отталкивая руки Захара, уворачиваясь от жадных поцелуев.

– Ори, – повторял он, в клочья разрывая на Асе одежду. – Добегалась, теперь ори…

Отбиваться не было сил, и в легких почти не осталось воздуха, но она продолжала отчаянно сопротивляться.

Все прекратилось внезапно. Вечернюю тишину вспорола автоматная очередь, следом раздались бабьи крики и громкий детский плач. Прицепин оттолкнул полуголую Асю, прислушался, а потом, кивнув каким-то своим непонятным мыслям, велел:

– Вперед иди, голову не подымай, на людей не смотри. Уяснила? – Он больно сжал ее плечи, встряхнул. – Я спрашиваю – уяснила?

Вместо ответа она лишь кивнула, тыльной стороной руки стерла с лица кровь и слезы, придерживаясь за стену сарая, побрела обратно к комендатуре.

– Нашла кого на болоте? – вдруг послышалось ей вслед.

– Не твое собачье дело, – прошипела Ася и попыталась поплотнее запахнуть истерзанную телогрейку.

– Ох, договоришься, Настасья, – сказал Прицепин и матерно выругался.

Ей не удалось затеряться в толпе. Толпа расступалась перед девушкой, обтекала испуганными волнами, причитала бабьими голосами и хмурилась суровыми мужицкими лицами.

– Асенька, девочка моя! – к ней навстречу бросилась мама. – Доча, да что ж он сделал с тобой, этот ирод?

– Мама, пойдем домой. – Одной рукой Ася придерживала расходящуюся на груди кофту, а второй стирала с лица кровь.

– Да как же так можно, да разве ж это по-человечески?! – продолжала причитать мама, но уже шепотом, оглядываясь по сторонам и увлекая Асю подальше от окруживших крыльцо фашистов. – Пойдем, доченька. Пойдем…

Они уже почти выбрались из толпы, когда Ася обернулась. Она просто хотела запомнить лица этих скотов, каждого по отдельности, чтобы потом непременно отомстить, но увидела другое… На земле, прямо посреди поселковой площади лежал дядька Федос. Хмурое его лицо было запрокинуто к небу, а на белой рубахе растекалось черное пятно.

– Расстреляли его, Асенька, – скороговоркой зашептала мама, – как пособника партизан. Господи, доченька, где ж ты была? Я же боялась, что эти ироды и тебя… Асенька, ты не плачь! Не плачь, золотко! Нехай лучше Захар тебя… с тебя не убудет, забудется все, быльем порастет… Нехай так, чем рядом с Федосом лечь. Живая зато, слава богу! – Мама причитала, захлебывалась словами и рыданиями, тащила Асю прочь от стремительно пустеющей площади…

* * *

Мысли были рваными и клочковатыми, они толклись в пустой Алениной голове, наползали одна на другую, перемешивались и не давали сосредоточиться. Отчего-то она твердо знала, что нужно сосредоточиться, что в нынешнем ее состоянии без этого никак, что если она не сделает самое последнее усилие, то навсегда останется в сером мире и потеряет себя окончательно…

Все началось с той самой злой тени, с ощущения чужих жестких пальцев на подбородке, с горечи во рту и желудочных спазмов. Когда злая тень отступила и серый мир почти полностью вступил в свои права, Алену вырвало. Ее рвало, наверное, вечность, она успела прожить целую серую жизнь, пока то, что было ее телом и принадлежало разноцветному миру, корчилось в судорогах. Может, это наказание за непослушание, за то, что она заглядывает в прорехи между мирами? Может, нельзя так делать, небезопасно?..

Когда все закончилось и в животе стало совсем пусто, Алена вдруг поняла, что ощущает себя не по частям, как раньше, а почти целиком, что собственные руки больше не кажутся ей чужими и страшными, а в серый мир прокрались краски…

Бороться за красочный мир было тяжело. У Алены не всегда получалось, но она очень старалась. Какой-то крошечной частью сознания она понимала, что серый мир питают не только ее страхи, но и те маленькие круглые штучки… таблетки, которые дают ей тени.

Иногда отказаться от таблеток не получалось: Алену заставляли, а сопротивляться не было сил. Но та тень, со знакомым и почти уже привычным запахом, не заставляла и никогда не проверяла, проглотила ли Алена таблетки, и она их выплевывала в раковину, а потом полоскала рот и умывалась ледяной водой, чтобы прогнать из головы злой и требовательный шепот серого мира, который уговаривал, угрожал, который не хотел ее отпускать…

С каждым днем красок вокруг становилось все больше. Однажды Алена увидела свои руки, испачканные чем-то ярко-синим. Синий – это небо и иногда море, а еще ее глаза, кажется… Рисовать синими пальцами на белой бумаге было так неожиданно и так радостно, что Алена почти поверила, что смогла освободиться из серого плена, но наступала ночь, и надежда рушилась. Другие приходили в ее новый, такой хрупкий разноцветный мир, присаживались на кровать, зависали над головой и говорили-говорили… Чтобы не слышать их и не видеть, Алена зажмуривалась, зажимала уши ладонями, с головой ныряла под одеяло, но даже там Другие до нее добирались. Кончики пальцев холодели от их прикосновений, волосы на затылке шевелились от их дыхания, голова раскалывалась от их стонов и причитаний… Каждую ночь девушка думала, что не доживет до рассвета, но каким-то чудом доживала. Утром Другие уходили, напоминанием и укором оставляя на полу палаты хрупкие серые крылышки, и Алена снова начинала верить…

Этим утром она отыскала себя полностью, собрала из кусочков, точно мозаику. Некоторых кусочков не хватало, но даже без них картинка казалась почти целостной. Она больна – это не вызывает сомнений. Душевное нездоровье трудно диагностировать самостоятельно, но Алениных знаний достаточно для того, чтобы понять – с ней что-то не так. На этом знания заканчивались. «Что-то не так» – это не диагноз, это всего лишь предчувствие. А диагноз – это история болезни, исписанная забористым врачебным почерком, это лечебная тактика и лист назначений…

Ее лечили. Таблетки, которые она уже который день отправляла в раковину, – это лекарства, психотропы, антидепрессанты… Они должны помогать, но от них только хуже. А без них… а без них Алена уже почти собрала мозаику своей личности, осталось лишь найти недостающие осколки. Это очень хорошо и очень обнадеживающе, но что делать с Другими, которые не исчезли вместе с серым миром? Если они проявление ее болезни, то почему в остальном с ней все нормально? Почти нормально…

…Он не был тенью. Он был санитаром по имени Матвей. Отчего-то Алене казалось особенно важным запомнить его имя, как будто от того, запомнит она или нет, будет зависеть очень многое. Санитар Матвей смотрел на нее ясно-серыми глазами, кормил ее шоколадкой и уговаривал немного подождать. Ему было бесполезно объяснять, что ждать она не может, что каждая ночь в этом жутком месте высасывает из нее силы, делает все более беспомощной и все менее нормальной.

Матвей сказал, что ее лечащий врач – Егор. Это плохо, это даже хуже, чем можно себе представить. Он пытался контролировать ее даже тогда, когда она была сильной и здоровой, а теперь, когда она полностью в его власти, когда вся ее жизнь зависит от того, какой диагноз он ей поставит, ей не вырваться…

* * *

…Это не было любовью с первого взгляда, это вообще не было любовью. По прошествии нескольких лет Алена могла смотреть на вещи трезво и без боли, но так и не смогла до конца понять, что же ее связывало с Егором Стешко.

Он сын уважаемых родителей, перспективный и выдающийся, медалист и призер краевых олимпиад, поступивший в медицинский играючи и вроде даже без особой охоты. И она, провинциальная девчонка, прорывавшаяся к своей мечте долгих два года не с помощью уважаемых родителей и не благодаря победам в олимпиадах, а с боем, через пахнущие хлоркой больничные коридоры, через приемные покои и вычищенные до стерильности операционные. Ее руками вычищенные, руками, в которые запах дезсредств впитался так сильно, что понадобилось несколько месяцев, чтобы он окончательно выветрился. Днями и ночами Алена работала санитаркой, присматривалась, принюхивалась, привыкала к своей мечте, а вечерами готовилась к поступлению в медицинский. Два года…

За это время она научилась не только до блеска надраивать полы и посыпать хлоркой больничные уборные, она наблюдала и училась тому, что обязательно пригодилось бы ей в будущем. Уколы, клизмы, компрессы – эти стандартные сестринские манипуляции Алена освоила еще в первый год. А на второй заведующий кардиохирургическим отделением Антон Карпович позволил ей войти в святая святых – операционную, не до операции и не после, а во время. Алена на всю оставшуюся жизнь запомнила, что чувствовала, наблюдая, как большие руки Антона Карповича изящно и вроде бы играючи спасают еще одну жизнь, как пропитывается потом и темнеет зеленая хирургическая шапочка, а на прозрачных стеклах очков оседает конденсат, как операционная медсестра Танечка поглядывает на шефа поверх марлевой повязки, стараясь почувствовать и предугадать каждый жест еще до того, как он скажет веселым прокуренным голосом: «Танюша, не лови ворон. Где зажим? » В ту самую минуту, когда Антон Карпович прижег последний сосуд, наложил последний шов и все с тем же весельем в голосе спросил: «Ну что, Аленка, не передумала еще становиться Айболитом? » – она окончательно поняла, что сделала правильный выбор. Заведующий не стал дожидаться, что ответит ему рвущаяся во врачи санитарка Алена Прицепина, махнул рукой и, насвистывая что-то веселое, пошел размываться^[7]. А она еще долго стояла в полной неподвижности, боясь спугнуть то хрупкое и радостное чувство, которое только что родилось в груди, пока медсестра Танюшка не толкнула ее локтем в бок и не сказала строго:

– Прицепина, ну что стоишь? Иди уже, не путайся под ногами.

И она совсем не обиделась, потому что то хрупкое и радостное, что она в себе берегла, стало еще ярче.

А летом того же года Антон Карпович, который, казалось, и думать забыл об Алене, позвал ее к себе в кабинет и, угощая чаем с баранками, принялся расспрашивать о планах на будущее. У Алены на тот момент был только один план – поступление в мединститут.

– Значит, не передумала? – Заведующий одобрительно покачал головой. – А не боишься, что конкурс большой, что рвутся в медицину ребята, которым ты по всем параметрам неровня?

– Не боюсь. – Она не кривила душой и не кокетничала. Когда перед тобой одна-единственная главная цель, просто нельзя бояться.

Наверное, Антон Карпович что-то такое увидел в ее взгляде или понял про нее что-то особенное, потому что его прочерченное морщинами лицо вдруг расцветила озорная мальчишеская улыбка.

– Ты, Аленка, непременно поступишь. Я знаю, сам таким был.

– Спасибо, Антон Карпович! – Она тоже улыбнулась.

– А чтобы никто шустрый и хваткий тебя часом на вираже не обошел, я тебе организую целевое направление.

Это был даже не подарок, это был Дар. Целевое направление давали только самым-самым, как правило, именно шустрым и хватким, оно не было стопроцентной гарантией поступления, но увеличивало шансы в разы.

– Но смотри, Аленка, опозоришь меня на вступительных или будешь плохо учиться, я, знаешь, что с тобой сделаю?.. Моей власти хватит, чтобы тебя из медицинского поперли…

Она не подвела и не опозорила, вступительные сдала на пятерки и за все шесть лет учебы не дала своему благодетелю повода пожалеть о совершенном. Работу Алена тоже не бросила. Нужно было как-то выживать в большом городе. Деньги в больнице платили смешные, но Антон Карпович нет-нет да и подбрасывал своей протеже повышенные премиальные, да и дед Тарас, как мог, старался помочь внучке продержаться на плаву. Она всякий раз отказывалась от денег, а он повторял, что его пенсии на одного слишком много и отчего же не помочь внучке, пока есть силы и возможности? Дед Тарас был родным братом покойной Алениной бабушки, собственных внуков не имел и с младенчества относился к Алене, как любимой кровиночке.

Но Алена продолжала работать в больнице не только из финансовых соображений. Антон Карпович взялся учить ее медицинским премудростям. Сначала это были маленькие и в чем-то даже наивные премудрости, но после четвертого курса все изменилось. Во-первых, из санитарок Алену перевели в медсестры, а во-вторых, Антон Карпович стал брать ее с собой в операционную. Ради этой уникальной возможности учиться у одного из самых талантливых кардиохирургов страны Алена даже не уезжала на лето домой, выкроила лишь пару выходных, чтобы навестить деда Тараса, а дальше, кажется, и вовсе переселилась жить в больницу. То лето стало переломным в ее жизни. И не только из-за работы…

Он был неприметным. Таких в разудалой студенческой среде снисходительно называют ботанами. Аккуратный ежик волос, очки в тонкой оправе, смешные, по-юношески редкие усики, тонкая шея и отчаянный вызов в глазах. С этим вот отчаянным вызовом он и посмотрел на Алену, когда в институтской столовке она присела за его стол.

– Можно? – Она спросила скорее из вежливости. В переполненном зале свободное место оставалось только рядом с ним, а обедать стоя у нее не было никакого желания.

Сказать по правде, после бессонной ночи, проведенной в отделении, у Алены было только одно-единственное желание – отоспаться. Может, если повезет, на лекции…

– Да, конечно. – Парень смахнул со стола талмуд по топографической анатомии, освобождая место для Алениного подноса. – Присаживайся.

Они ели молча. Алена запивала пельмени компотом и из последних сил сдерживала зевоту, а парень вяло ковырялся в своей тарелке и лишь изредка поглядывал на соседку поверх очков. Алене казалось, что он хочет что-то у нее спросить, но не решается. Возможно, не будь она такой уставшей, то сама бы попробовала завести светский разговор, а так ограничилась лишь вежливой, ни к чему не обязывающей улыбкой.

На лекции они снова оказались рядом. Алена нарочно устроилась в последнем ряду за широкой спиной одногруппника Васи Самойлова, чтобы иметь возможность подремать, а ботану, наверное, просто не хватило места в первом, «ботаническом», ряду. Всю лекцию Алена благополучно проспала, а когда открыла глаза, первое, что увидела, – внимательный взгляд блекло-голубых глаз. Он сидел близко-близко, положив голову на скрещенные руки, и разглядывал Алену с тем самым вниманием, с которым еще совсем недавно штудировал картинки в атласе по топографической анатомии.

– Тебе чего? – спросила она не слишком приветливо. А кому понравится, когда его вот так пристально изучают?

– Ничего. – Он виновато улыбнулся, поправил сползшие с переносицы очки. – Просто подумал, почему ты лекцию не слушаешь?

– А ты все лекции слушаешь? – Алена едва сдержала зевок.

– По хирургии все, – ответил ботан очень серьезно. – Я буду хирургом. Кардиохирургом, – добавил он с мрачной решимостью.

– Мои поздравления. – Алена, которая тоже твердо знала, что будет кардиохирургом, протянула будущему коллеге руку. – Меня Аленой зовут.

– Егор. Егор Стешко. – Его ладонь была узкой и влажной. Может, от волнения, а может, из-за лабильной нервной системы.

– Эта лекция малоинформативная. – Она покосилась на томящегося за кафедрой лектора и перешла на торопливый шепот: – У меня книга есть переводная, очень хорошая. Если хочешь, могу дать почитать…

Наверное, они сблизились на почве общего увлечения, а может, потому, что оба были одинокими и неприкаянными. Сближение это получилось медленным и неспешным, вылившимся в более-менее серьезные отношения только к концу пятого курса. Родители Егора серьезные отношения единственного сына с какой-то провинциальной штучкой не одобрили, и тогда Егор совершил, наверное, самый решительный в своей жизни поступок – ушел из дома. Ушел к Алене, в ее съемную однокомнатную квартиру на самой окраине.

Сначала это казалось чудесным и романтичным, поступок Егора виделся Алене мужским, и она им гордилась, считала его высшим доказательством любви, но эйфория очень скоро прошла. Егор готовился стать гениальным кардиохирургом, он часами просиживал за учебниками, до ночи пропадал в институтской библиотеке. Наверное, это было правильно, наверное, теоретическая база – это очень важно, но Алена твердо знала – ни один, даже потенциально гениальный врач не сможет состояться без практики.

Егор ее не понимал и не поддерживал, к ее работе в больнице относился со снисходительной насмешливостью. «Любимая, женщине не место в хирургии», – повторял он, перелистывая очередную страницу очередного талмуда. Алене все хотелось спросить, где же, на его взгляд, место женщины, но она не спрашивала, уважала выбранный Егором путь и упрямо шла своим собственным.

В тот год ей пришлось работать особенно много, чтобы прокормить их обоих. Оскорбленные в лучших чувствах и не теряющие надежды на возвращение блудного сына, родители не помогали Егору ни копейкой, Алениной зарплаты не хватало катастрофически. Было бы намного проще, если бы Егор тоже нашел работу, но теоретическая подготовка отнимала слишком много сил и времени, а работа вне рамок любимой кардиохирургии казалась ему оскорбительной.

Так продолжалось долго, пока однажды, особенно темной и бессонной ночью, Алена вдруг с неотвратимой ясностью не поняла, что ни разу за время их знакомства Егор не спросил, в каком конкретно отделении она работает и чем занимается. Это было яркое, как вспышка, озарение, после которого сразу вдруг стало ясно, какие они все-таки разные. Не любовники, не друзья и даже не единомышленники, а так – случайные попутчики. Мало того, Егор ее ревновал. Если бы к другим мужчинам, это было бы понятно и объяснимо, но Егор ревновал Алену к ее маленьким профессиональным успехам, к тому, что все то сложное и непостижимое, выстраданное в институтских библиотеках, что с таким трудом давалось ему, к ней приходило легко и без видимых усилий. Ему было бесполезно объяснять, что все эти знания не случайные, что они тоже выстраданы, только не в библиотеках, а в операционных. Он не видел того огня, который горел в ней, он даже своего собственного огня не видел…

Первая и единственная ссора случилась перед шестым курсом, когда Алена заявила, что субординатуру будет проходить по хирургии. Егор ей не поверил, он посмотрел на девушку с уже привычной ласковой снисходительностью и сказал:

– Любимая, в нашей семье будет только один хирург.

– Ты? – спросила она, уже зная ответ.

– Я. – Он улыбался и поглядывал на нее поверх очков. – Ты же понимаешь, чем я пожертвовал, чтобы быть с тобой?

Она не понимала. Очень старалась, но не могла. Сама она просто жила и ничем не жертвовала, пока не узнала, что смотрит на мир сквозь призму обычных женских иллюзий.

– Ты же умная девочка, Алена. – Егор с нежностью погладил свой анатомический атлас, огромный, тяжелый, подаренный Аленой на Двадцать третье февраля. – Думаю, пришло время трезво посмотреть на жизнь.

– Женщине не место в хирургии… – шепотом повторила она уже оскомину набившую фразу и решилась на тот самый вопрос, который давно следовало задать: – А где же, по-твоему, мое место?

– Здесь. – Егор обвел взглядом их крошечную кухню. – Настоящее призвание женщины не хирургия и уж тем более не кардиохирургия. Женщина должна быть хранительницей семейного очага, но если тебе очень хочется, я не возражаю, если ты выберешь педиатрию. Это полезные знания.

Он говорил ровно и неспешно, гипнотизируя Алену немигающим взглядом, лаская пальцами переплет анатомического атласа. Мужчина, которого она считала хорошим человеком, вдруг начал демонстрировать замашки семейного диктатора. В нем не было ничего угрожающего, но Алена вдруг кожей почувствовала, как он опасен.

– Подожди. Позволь мне сказать. – Она уже понимала, что им не по пути, но еще хотела решить все миром, попытаться объяснить.

– Нет, это ты подожди! Когда говорит мужчина, женщина должна молчать и слушать. – Он не выглядел ироничным, не пытался свести неприятный разговор к шутке и свято верил в то, о чем говорил. – Завтра ты перепишешь заявление, и на этом закончим нашу дискуссию.

– Все? Теперь мне можно сказать? – Она уже ненавидела себя за эту близорукость, за собственное замаскированное под симпатию равнодушие, которое позволило просочиться в ее мир такому, как Егор Стешко. Никто не виноват, только сама…

– Говори.

– У меня к тебе встречное предложение. – Алена на него не смотрела. Не из-за страха, а из-за чувства гадливости, которое вдруг поднялось с самого дна души и заполнило ее до краев. – У тебя есть час на сборы. Если хочешь, я даже помогу сложить твои вещи.

– Не понял. – Он и в самом деле не понял. Для такого мужчины, как он, было сложно понять такую женщину, как Алена. – Ты хочешь, чтобы я тебя оставил?

– Можно и так сказать. – Она не смогла сдержать ироничной усмешки. – Егор, оставь меня навсегда. Сделай милость.

Он молчал очень долго, наверное, обдумывал Аленино предложение, а потом сказал:

– Ты еще пожалеешь.

– Я уже пожалела, Егор. И, пожалуйста, не заставляй меня жалеть еще больше…

…Она не заметила, как это случилось, не уловила момент, когда угол анатомического атласа впечатался ей в челюсть. Просто почувствовала острую боль, а потом потеряла сознание.

– …Я не хотел. – Это были первые слова, которые Алена услышала, когда пришла в сознание. Она лежала на полу, посреди кухни, а Егор сидел за столом, поставив локти на атлас. – Просто ты не понимала, а я не знал, как тебе объяснить. Так получилось…

Нижняя часть лица болела и, кажется, опухла.

– Ты не хотел… – И говорить больно.

– Так получилось, – еще раз повторил Егор.

Он не помог ей встать, он не смотрел на ее разбитое лицо, он уставился в свой анатомический атлас. Наверное, считал, что ничего страшного не произошло, наверное, женщине в его мире отводилась именно такая роль…

Сковородка была чугунной и тяжелой, гораздо тяжелее его любимого атласа. Алена замахнулась без предупреждения, замахнулась и остановила удар лишь в нескольких сантиметрах от его коротко стриженного лопоухого затылка.

– Уходи. – Из-за боли крик не получился, вышло злое шипение. – Пошел вон, пока я тебя не убила.

Егор ей поверил. Даже странно, целый год не верил в ее способности, а тут – пожалуйста. Он взвизгнул совсем по-девчоночьи, схватил со стола свой атлас и, прикрываясь им, как щитом, попятился к выходу из кухни.

– Ты еще пожалеешь! – Это были последние слова, которые Алена услышала перед тем, как захлопнула за ним дверь.

– Я уже пожалела, – повторила она и расплакалась.

На память о первой любви Алене досталась трещина в нижней челюсти и чахлый кактус, подаренный Егором на Восьмое марта. Челюсть со временем зажила, а кактус Алена отнесла на пост в больницу. Сначала хотела выбросить, но пожалела.

Целый год их с Егором пути не пересекались. От одной из одногруппниц Алена узнала, что Егор вернулся к родителям, утроил усилия по достижению своей заветной мечты и после окончания медицинского твердо намерен стать кардиохирургом. С той самой ссоры они больше ни разу не разговаривали, а встречаясь случайно в институтских коридорах, делали вид, что незнакомы. Не то чтобы с большим нетерпением, но Алена ждала, когда же наконец судьба разведет их окончательно.

Последний учебный год пролетел как-то совсем незаметно, по распределению Алена попала в родное отделение, только уже не санитаркой и не медсестрой, а врачом-интерном. Было наивно думать, что причиной такого чертовского везения стал ее красный диплом, скорее уж – целевое направление и протекция Антона Карповича, который специально ради Алены обивал пороги облздрава и вел задушевные беседы с институтским руководством.

Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой счастливой, как в тот год. Никогда раньше ее жизнь не складывалась так легко и удачно. Интернатура подходила к концу, и Антон Карпович заверил, что возьмет Алену в штат на единственное вакантное место, а перед этим еще и отправит в Германию на стажировку.

До отъезда в Германию оставался всего один день, когда на нее напали. Поздним вечером прямо в больничной подворотне кто-то, чьего лица Алена в темноте так и не смогла рассмотреть, ткнул ее в грудь чем-то острым.

В себя Алена пришла уже не в подворотне, а в реанимационной палате, подключенная к капельнице и мониторам. Антон Карпович сказал, что она просто невероятно везучая барышня, что еще бы сантиметр, и даже он уже ничем не смог бы ей помочь. Через день в палату к Алене пришел следователь, расспрашивал, не запомнила ли она приметы нападавшего. Девушка не запомнила почти ничего, только запах. Мята и морская свежесть, любимый лосьон Егора. Скорее всего, это ровным счетом ничего не значило, наверное, таким лосьоном пользовался каждый пятый мужчина в городе, поэтому она ничего не сказала следователю и дело закрыли.

Алена выздоравливала долго, а когда наконец поправилась, еще очень долго боялась заходить вечерами в темные подворотни. На стажировку в Германию она поехала только в следующем году, а еще через полгода из разговора с Антоном Карповичем узнала, с каким трудом ему удалось отстоять ее место.

– Был там один шустрый и быстрый. – Заведующий морщился от неприятных воспоминаний и мял в руках незажженную сигарету. – Папа из министерства, мама тоже какая-то шишка, сам парнишка – потенциальный гений. Ты понимаешь, Прицепина, бывают такие… загадочные юноши, которые считают, что знают все.

– Этот тоже знал? – спросила она осторожно.

– В теории.

– А фамилия?

– А фамилия его мне еще несколько месяцев в страшных снах снилась. – Антон Карпович щелкнул зажигалкой. – Стешко его фамилия. Ух и настырный же оказался пацан! Он ко мне не один раз приходил, пока ты на больничной койке бока отлеживала, уговаривал дать ему шанс.

– В смысле? – Уже давно заживший рубец под левой грудью вдруг заныл и задергался.

– А что тут непонятного, Прицепина? Предлагал тебя, как неперспективную, уволить, а его, как потенциально гениального, взять в отделение.

– А вы?

– Прицепина, не заставляй меня думать, что ты глупее, чем кажешься. – Шеф усмехнулся в седые усы. – Что я, если ты все еще в штате?

– Спасибо, – только и смогла она ответить.

– Спасибо на хлеб не намажешь, Прицепина. Через месяц Долгов летит в Штаты на двухмесячные курсы, будем работать за себя и за Долгова. Ты как, Прицепина, готова впахивать на ниве кардиохирургии? – Он снова тепло, совсем по-отечески улыбнулся.

– Всегда готова, – заверила Алена шефа.

– Отчего-то я ни на секунду не сомневался. Гениальности в тебе, конечно, маловато, зато настырности и работоспособности хоть отбавляй. А этот, который непризнанный гений, так обиделся, что из кардиохирургов быстренько переквалифицировался в психиатры. – Антон Карпович глубоко затянулся сигаретой. – Вот я тебе честно скажу, Прицепина, не позавидую я его пациентам…

…Пророческие слова шефа огненными буквами высветились в мозгу. Пациентам неудавшегося гения Егора Стешко можно только посочувствовать, особенно тем, к которым он испытывает личную неприязнь…