167Jac.Ec.Ep.Thds.ap.Dion.BarSal.Exp.lit.3 (CSCO 14:37[13:7]) 2 страница

Когда в любом споре обе стороны признавали авторитет Писания, было недостаточно на него ссылаться, и равным образом недостаточно было просто возвещать, что ты придерживаешься православного предания отцов (в их истолковании веры на основе Писания), когда и православные, и еретики одинаково признавали его. В увещевании " Будем же с почтением придерживаться исповедания Отцов" [125] слово " исповедание" употреблено в единственном числе, тогда как " Отцы" - во множественном, и это дает основание предположить, что в каком-то предыдущем споре, а также в том, который еще не возник (хотя в некоторых случаях уже напрашивался), отцы быстро приходили к единомыслию. Однако если спор разгорался, наличие такого единомыслия становилось сомнительным [126]. В принципе каждый соглашался, что " святые отцы велегласно... все и повсюду исповедуют и неколебимо веруют как подобает православным" в догматы троичности и личность Богочеловека[127]. Однако когда обнаруживалось, что тот или другой говорил так, что (только после его кончины) возникало подозрение в его вероучительной чистоте, сказанное надо было понимать " в несобственном и неточном смысле" (katahrestikos)[128]. Трудно, невозможно было помыслить, что между Афанасием и Григорием Богословом может быть какое-то разномыслие[129]. Та же самая формула (" Избави Бог! " ) приводилась и в ответ на риторический вопрос, гласивший: " Может ли святой Дионисий противоречить самому себе? " [130] Если казалось, что такой Отец Церкви, как Григорий Нисский, единомыслен с таким еретиком, как Ориген [131], и тоже считает, что, в конце концов, спасутся все, надо было доказать, что это неверно[132]. Если складывалось впечатление, что два отрывка из Григория Богослова противоречат друг другу, более тщательное исследование должно было показать " их подлинную гармонию" [133].

Таким образом, если казалось, что два речения, принадлежащие двум различным отцам, предполагают нечто различное, их не надо было истолковывать как противоречащие. Одно и то же слово могло использоваться в различных значениях, и надо было это учитывать. Надо было показать, что Отцы " не расходились друг с другом, ни с истиной", но пребывали в согласии с " вселенской и апостольской Божией церковью" и с " правильной верой". Искавшие у Отцов противоречий или ошибок были " как воры" [134]. " Именно consensus patrum /согласие Отцов/ обладал авторитетом и властью, а не их личные мнения и взгляды, хотя даже те нельзя было опрометчиво отбрасывать. Этот consensus представлял собой нечто гораздо большее, нежели эмпирическое соглашение отдельных людей. В истинном и достоверном consensus'е отражался разум Кафолической Вселенской Церкви - to ekklesiastikon fronema" [135]. Подытоживая это представление об отчем согласии, патриарх иерусалимский Софроний, современник Максима, писал так: " Апостольское древнее предание главенствует в святых церквах по всему миру, и посему введенные в чиноначалие во всем, что они думают и во что верят, честно ссылаются на тех, кто предержал его до них. Ибо... все их поприще было бы всуе, если бы вера в чем-то претерпела поношение[136]. Формула Софрония (" апостольское древнее предание" ) не означала, что все " древнее" непременно является " апостольским". Любой православный богослов знал, что иногда " древность равнозначна безрассудству" [137]. Даже Ириней заблуждался, уча о тысячелетнем царстве[138]. Однако если все древнее не было апостольским и православным, все православное должно было быть апостольским и посему древним. По словам Феодора Студита истинное учение - это " превосходство апостолов, основание отцов, ключи догматов, мерило православия", и поэтому всякий, кто противоречит ему - будь то сам ангел[139] - должнен быть отлучен и анафематствован[140]. Однако и тот, кого Феодор считал вестником антихриста, - император

Константин 5-й [141] - внешне не противоречил ему, когда говорил, что держится " апостольских и отчих поучений" и следует " святым Соборам, бывшим до него" [142]. Другой противник иконоборства утверждал, говоря: " Я могу рассказать вам и о другом, чего Христос не говорил. Но что с того? Как мы восприняли от святых Отцов, так и верим, ибо они научились тому от Бога" )[143]. То была непреложная истина, преподанная в Писании, исповеданная отцами, сформулированная в православных вероопределениях, " апостольское и отчее учение... устав церкви, шесть святых и вселенских соборов... и изложенные ими православные догматы. »[144]

СОБОРЫ И ИХ ДОСТИЖЕНИЯ

" Кто просветил вас верою в святую, единосущную и поклоняемую Троицу? И кто поведал вам о воплощенном домостроительстве одного из ее Лиц? " [145]. Хотя Максим тотчас отвечает, что этот свет и знание были даны по " благодати пребывающего в вас Христа, ручательством Святого Духа", он знает и в другом месте уверенно заявляет, что историческим посредником, через которого был обретен свет вероучения, являлся вселенский собор. В противоположность еретикам он утверждает авторитет " Собора, Отцов и Писания" [146], ибо подобно тому как авторитет последнего был конкретно определен в единомыслии отцов относительно библейского учения, это единомыслие, в свою очередь, нашло свое выражение в вероопределениях и доктринальных постановлениях соборов; несогласные должны " следовать тому, что было с почтением определено святыми Отцами кафолической Церкви и пятью святыми вселенскими Соборами" [147]. Апостольское собрание, описанное в Книге Деяний [148], показывает, что, когда среди апостолов возникали разногласия, спорящие обращались не к Павлу и даже не к Иакову, но к Собору, и так было принято не только в их эпоху, ибо " кафолическая церковь не может быть лишь [149]апостольсокой", но должна соединиться в " тысячеязыкое собрание" [150] в единой истинной вере; одним из мест, где это происходит, и является вселенский собор. Отцы церкви - по определению - это " те, кто через Предание донес до нас учение" [151], тогда как Cоборы - это основное русло, через которое это Предание передается. В любом случае, когда речь заходила о полном перечне всех звеньев, необходимых для обретения христианского учения, надо было назвать Писания Ветхого и Нового Заветов, учителей Церкви и Соборы[152].

Однако авторитет соборов, равно как учителей и самих Писаний, - это авторитет единой и неизменной истины. При необходимости можно было перечислить основания, делающие тот или иной Cобор недействительным, поскольку он не был " созван в согласии с соборными законами и канонами, а также с правилами Церкви" [153]. Сюда входило требование, согласно которому в окружном послании патриархов возвещалось о созыве собора, определялось его время и место и предполагалось, что у посланцев будут соответствующие верительные грамоты от высших иерархов. По сути дела " никакой Собор не считался действительным заранее" [154]. Первые соборы созывались по повелению императора, а не епископов. Право епископов (и особенно римского) созывать и утверждать вселенский собор вызывало споры между Востоком и Западом [155]. Даже на Востоке были люди, противившиеся влиянию императора на соборы, и в 8-м веке это переросло в серьезную проблему[156]. Некоторые собрания, должным образом созванные византийским императором, в конце концов были объявлены незаконными и особенно примечателен в этом отношении Эфесский собор 449 года, созванный Феодосием II и впоследствии названный " разбойничим" [157]. Он не был признан, потому что было отвергнуто его учение. Отсюда явствует, что учение не становилось православным, если таковым его назвал собор, но сам собор был православным - и, следовательно, авторитетным - если православным было учение, которое он исповедовал. Согласно каноническому церковному праву признавались только те соборы, которые были известны своим правильным учением[158].

Таким образом, в каком-то конкретном случае можно было вспомнить о принципе соборности, настаивая на том, что " церковное право с самого начала" определило, что споры должны " разрешаться вселенскими Соборами", однако всегда следовало оговориться, что это должно быть сделано в " единомыслии и определении епископов, украшающих апостольские престолы" [159] и, в свою очередь, единодушно утвержденных отцами. Так как " Святой Дух непротиворечив", подлинные соборы тоже не должны противоречить друг другу[160]. Истина не только непреложна, но и единообразна. Теперь мы видим, что в текстах вероучительных постановлений, принадлежавших разным соборам, содержалось множество разночтений и добавлений, однако если приходилось перечислять эти постановления и приводить различные тексты, непременно надо было сказать, что все они суть различные свидетельства одной и той же истины. " Следуя пяти святым и благословенным соборам, я признаю одно единое мерило веры, одно учение и один символ", определенные тремястами восемнадцатью отцами Никейского Собора в 325 году[161] Несмотря на то, что соборов (как вселенских, так и поместных) было немало, все они (если они действительно были истинно православными) единодушно принимали божественный авторитет и исповедовали истину божественного разума[162]. Тем не менее в действительности исповедание единого и неизменного учения проходило в превратностях различных споров, изложение которых было излюбленным приемом в деле утверждения собственного православия.

Так, например, Константинопольский собор 680-681 годов заново изложил учение о Христе, резюмировав догматы, провозглашенные предшествующими соборами [163], а иконоборческий собор 754 года, осудив изображения, предварил свое осуждение перечнем христологических постановлений шести вселенских соборов[164]. Патриарх Никифор, стоявший во главе противников этого собора, возвестил: " Я чту семь святых вселенских соборов" вместе с " божественными, превознесенными и спасительными догматами", которые они провозгласили; далее он перечисляет семь соборов один за другим, называя сформулированные ими догматы, а также еретиков, которых они осудили[165]. Его современник Феодор Студит утверждал, что, принимая авторитет первого вселенского собора, мы тем самым принимаем и все остальные, и далее, приводя христологический отрывок из никейского символа, он соотносит его с решениями каждого из последующих соборов[166]. Следуя за Никифором, Фотий использует тот же прием, одно за другим перечисляя свершения семи вселенских соборов[167]. Однако надо сказать, что так поступали и раньше, и в 7-м веке Софроний уже знал, как описывать то, что было достигнуто на вселенских соборах (которых к этому времени насчитывалось только пять)[168]. Этот прием был столь убедительным, а его использование столь пространным, что если бы символы и доктринальные постановления оказались вдруг утерянными, все, что они говорили в принципе можно было бы восстановить из творений Софрония, Максима и их последователей. Правда, нельзя было бы восстановить точные тексты, так как богословы, сообразуя тот или иной символ с современным им богословским спором, имели обыкновение, прибегая к плеоназму, придавать ему другой вид, а также в силу того, что история некоторых соборов и их вероучительных определений (например, символ, предположительно принятый в Константинополе в 381 году) очень рано утратили свою однозначность.

Первым вселенским собором - не только по времени, но и по значимости и важности для всех остальных - стал Никейский Собор 325 года. " О сих < соборах>, - писал Софроний, - мы говорим, что первым является собрание трехсот восемнадцати богодухновенных отцов в Никее"; его итогом он считает то, что оно " по божественному настоянию смыло безумные пятна Ария" [169]. Отвергая учение Ария, никейцы изложили догмат о Троице, ставший мерилом православия для всего христианского мира во все последующие века. Поэтому " весть о единой поклоняемой Троице в трех нераздельных и неразлучных ипостасях" стала средоточием богословствования для таких богословов, как Максим[170]. Использовав слово " цельное бытие", Псевдо-Дионисий[171] дал Максиму повод подытожить содержание никейского вероисповедания. Упомянутое сочетание относится к " Божеству святой и единой поклоняемой Троицы, познаваемой в трех испостасях". Речь идет не об обособленной божественной сущности, так как " цельным божественным бытием" было принято называть Троицу, явленную в различии лиц как " Отец, Сын и Святой Дух, ибо сии три - одна цельная и единая Божественность" [172]. Кроме того, возможность сделать этот вывод, равно как и другие (по мере их появления) он использовал для того, чтобы - поименно или по существу - осудить Ария, Евномия[173] и других еретиков, анафематствованных в Никее, несмотря на то что в некоторых случаях (например, в случае с несторианами) под осуждение подпадали те группировки, формальная преданность которых Никейскому собору была так же неколебима, как и его собственная.

Будучи исповеданием единой и непреложной христианской веры, никейский символ все-таки позволил себе некоторые неологизмы, и в этом отношении особенно примечательно слово " омоусиос" [174]. По многим причинам (включая его еретическое происхождение) этот термин, казалось, опровергал ту мысль, что православие всегда неизменно, и, отвечая на это, Максим подчеркивал, что наряду с " тремя ипостасями" он был принят " некоторыми недавними отцами". Однако благодаря им утверждалось " вселенское божественное просветленное ведение и православие" божественной природы, которая, однако, троична и каждая ипостась которой обладает неповторимо самобытными качествами - отцовством, сыновством и освящающей силой Святого Духа[175]. Термин " омоусиос" был не чем иным, как средством изложения того, что предполагалось в таких, например, метафорах, как " источник жизни" (в отношении к Отцу)[176], показывающих, что божественная монада предстает как Троица[177]. Содержание термина всегда было предметом веры и наставления, однако теперь настало время его исповедать. Подобно тому как Никейский Собор мыслился лишь как явное изложение того, что предполагалось в исповедании неизменной веры, последующие соборы также сохраняли преемство как с ним самим, так и с православием. " Все отцы, избранные Богом после Никейского Собора, и каждый православный собор и святые мужи не вводили иного вероопределения присовокуплением своих слов... но торжественно подтверждали единое непреложное определение как первое и единственное, узаконенное тремя стами восемнадцатью отцами". Они лишь " истолковали его и изложили его смысл в связи с теми, кто толковал превратно и искажал его догматы" [178]. Когда спор о двух волях во Христе начал угрожать единству православных, благодаря этой экзегезе и выявленному значению вероопределения единую веру никейцев можно было соотнести с новыми вопросами. " Будем же беречь великое и первозначное лекарство нашего спасения, - призывает Максим, - прекрасное наследие веры, душою и устами твердо исповедуя то, чему учили нас отцы" [179]. Затем следует пространный пересказ никейского символа, сообразованного с христологическими спорами того времени. Когда же разговор зашел не о волях, а об изображениях Христа, уже Никифор, прибегнув к такому же пересказу, не только подтверждает свою преданность неизменной вере, изложенной тремястами восемнадцатью отцами Никейского Собора, но и определяет православную позицию по отношению к иконоборцам[180].

" После него < Никейского Собора> - не по славе или благодати, но только по времени - свершился второй собор, созванный в императорском граде" Константинополе в 381 году. Причиной его созыва послужили различные ереси, включая лжеучения Македония и Аполлинария[181]: первый не признавал в Святом Духе полноту божества (вопрос, который " еще не возник" в Никее и потому требовал дальнейших разъяснений)[182], тогда как второй, развивая свое воззрение на ипостасное единство во Христе и по-своему истолковывая формулу " Слово и плоть" (в соотнесении с воплощением), по-видимому, отрицал в Христе наличие человеческой души[183]. Противостоя всем этим течениям, собор подтвердил никейское учение о Троице, более подробно разъяснив, какое место в ней занимает Святой Дух, каково соотношение между Первым и Третьим Лицами, а также осудив " аполлинариан" и " тех, кто враждебен Духу". Несмотря на то что речь шла о Святом Духе и Троице, не были обойдены и христологические вопросы, поднятые Аполлинарием. Они вновь заявили о себе на " третьем соборе - третьим лишь по времени - который стал первым, по воле Божией проводившим свои собрания в Эфесе" в 431 году. Если в Константинополе были осуждены " те, кто враждебен Духу", то в Эфесе был анафематствован " человекопочитатель Несторий со всем его нечестием, враждебным Христу" [184]. Стало обыкновением упоминать несториан и аполлинариан как две крайности, отвергнутые православием[185]. Софроний обращает на это внимание, чтобы провести различие между Эфесским Собором 431 года и так называемым " разбойничим" собором, состоявшимся в Эфесе в 449 году, который, однако, не был созван " по воле Божией" и на котором учение о Христе было изложено в противоречии с истиной неизменной православной веры.

Окончательное изложение этого учения стало заслугой " собрания, исполненного мудрости Божией и вобравшего шестьсот тридцать славных отцов и светильников веры, собрание по произволению Божию, достигшее своего божественного соглашения в Халкидоне" в 451 году[186]. Здесь было определено, что Иисус Христос, Богочеловек, предстал " в двух естествах" нераздельно и неслиянно. В никейском вероопределении такой терминологии еще не было. Было ли это чем-то новым? Ни в коей мере, ибо в Никее этот спор еще не возник и, следовательно, уточнения терминов не требовалось[187]; тем не менее вера никейцев было верою тех, кто собрался в Халкидоне. В силу споров, которые в 7-м веке разгорелись вокруг христологической проблемы, а также ввиду того, что к христологии обращались как к мерилу решения тех проблем, которые были связаны с иконоборством, Халкидонский Собор по значимости стал равен Никейскому как второй водораздел в становлении православного вероучения. " Всемогущий и всесвятой Лев, экзарх великой Римской церкви" одержал в Халкидоне победу[188] благодаря своим формулам, на основании которых и с присовокуплением некоторых добавлений участники собора смогли обрести единомыслие. Когда Евтихий и Диоскор изложили свою христологию, " церковь, не приняв ни сих двоих, ни противоборствовавших им, по обыкновению отослала их ко святому собору" в Халкидоне[189]. Здесь " истинное исповедание Христа" было принято как " определение божественного собора святых отцов в Халкидоне" [190], и, когда присутствие икон в церкви стали оправдывать христологическими доводами, противников иконопочитания можно было обвинить в том, что они стремятся упразднить догматические решения Халкидона, который столь ясно и точно выразил тайну божественного домостроительства во Христе[191]. Когда в 7-м веке столпам восточного христианства - и особенно самому Максиму Исповеднику - пришлось пережить некоторые огорчения, исповедание преданности Халкидонскому Собору оказалось недостаточным, чтобы помешать ожесточенному спору о природе Христа, однако надо сказать, что все проблемы, которые были с этим связаны, а также условия их разрешения обсуждались в контексте, намеченном этим собором.

Эти четыре собора занимают особое место в структуре вероучительного авторитета, соответствуя четырем Евангелиям[192] (параллель, использованная папой Григорием 1-м)[193]. Даже после того как последующие соборы Восток и Запад тоже признал вселенскими и авторитетными, над Никеей, Константинополем, Эфесом и Халкидоном продолжал витать особый ореол. Посему и Софроний в своем труде, относящемся приблизительно к 633 году, особо выделив первые четыре собора, продолжал: " Сверх и помимо сих четырех великих и вселенских, преблагочестивых и пресвятых собраний святых и благословенных отцов, я приемлю в добавление к ним другой святой и вселенский собор, пятый, совершившийся в царском граде в то время, когда Юстиниан правил Римской империей" (553-й год). Его итогом стало " подтверждение славного Халкидонского Собора" [194], а также осуждение " сего безумного Оригена" и " трех глав" [195], на которых ссылались несториане. Быть может, потому, что все это было столь недавно, или же потому, что в некоторых вопросах Максим был близок тем, кто претерпел осуждение, в его творениях этот собор и разгоревшиеся на нем споры занимают весьма заметное место. Было очевидно, что он мог осудить взгляды Феодора Мопсуэстского относительно правильного толкования Песни Песней[196], однако равным образом ему надо было осудить и оригенизм. Поэтому он отверг идею предсуществования разумных существ[197], а вместе с тем и идею премирного падения, которая не находит поддержки ни в Писаниях, ни у отцов[198]. Не признавая теорию Оригена о предсуществовании души, а также отвергая воззрения, допускавшие предсуществование тела, отцы следовали царским путем - via media[199] - уча, что душа и тело начинают существовать одновременно[200]. О том, " чему учат и во что верят оригенисты" [201], Максим говорит в настоящем времени. Век спустя Феодор счел возможным сказать: " Что до пятого собора, то нет ни единого, кто защищал бы осужденные им ереси" (по-видимому, имея в виду и явный оригенизм)[202].

Софроний насчитывает только пять соборов, о которых мы говорили в 1-м томе нашей работы; что же касается шестого и седьмого (о которых мы поговорим в этой книге), то, став частью православного вероучения, они вошли в перечень, составленный последователями Софрония. Так, например, патриарх Никифор в уже упомянутом нами перечне переходит от пятого собора к шестому и седьмому[203], и, защищая последний (участником которого он был), называет его " примечательным" и " вселенским" [204]. Однако увеличение их числа (хотя, это, разумеется, не значило, что на них были изложены какие-то новые учения) заставило думать о соотношении вероучения и собора. Надо было признать, что в догматических соборных постановлениях учение церкви было выражено не целиком[205]. Максим, например, задался вопросом (оставив ответ " ученым мужам" ), почему, " сие учение < о спасении как обожении> - если оно принадлежит к таинству веры церкви - не было вместе с другими < догматами> включено в символ, толкующий пречистую веру христианскую, изложенную нашими святыми и благословенными отцами" (по-видимому, речь идет о трехстах восемнадцати отцах Никейского Собора)[206]. Учение действительно представляло собой непреложную истину спасения, однако оно не исчерпывалось соборами и их решениями. Богопознание превышало даже то, что можно было узнать из них.

ПОСТИГАЯ НЕПОСТИЖИМОЕ

Итак, авторитет христианского вероучения слагался из авторитета " собора, отца и Писания" [207], однако любая из этих норм указывала на нечто превыше себя, что и определяло ее самым серьезным образом. Соборы обладали вероучительным авторитетом, но некоторые основополагающие догматы (например, спасение через обожение) не содержались в их постановлениях, и истинное " богословское тайноводство" превосходило соборные вероопределения[208]. Отцы церкви определяли содержание православия, однако истинными отцами были те, кто, подобно Дионисию Ареопагиту, учил, что " подлинны лишь отрицательные суждения о божественном", и кто в силу этого полагал пределы своей мысли и слову[209]. Писание от начала до конца определяло вероучение, однако, даже принимая сказанное Писанием, надлежало помнить, что " всякое слово Божие, начертанное для человеков сообразно веку сему, есть предтеча совершеннейшего слова, которое неначертанным будет явлено Им в Духе" [210]. Таким образом, содержание трех слагаемых православного авторитета выходило за их пределы, и знания которые они сообщали, по сути дела представляли собой некий самобытный вид постижения, утверждавший непостижимость того, что было ему известно. Для богословия было важно осознавать соотношение между " изреченным и неизрекаемым, постигаемым и непостижимым" [211].

Наряду с объективным знанием, обретаемым через соборы, отцов и Писание, сложилось богословие субъективного познания и духовного опыта, занявшее большое место в византийской догматике. " Почему сложилось так, что отцы церкви полагали необходимым считаться с такими вопросами? Ответ один: монашество заставило обратить внимание на важность психологических проблем" [212]. Истина непреложна и неколебима, но ее переживание активно и переменчиво. Давно проводилось различие между " богословием" и " домостроительством", исследованием природы Троицы как таковой и изучением боговоплощения и спасения, совершившимися благодаря жизни Иисуса Христа; и это различие не утрачивалось[213]. Столь же важным было различие между богословием, имевшим дело с символами откровения, и естественным богословием, имевшим дело с очевидностью[214]. Это, однако, предполагало, что богословию в одно и то же время надо было признать как свою действенность, так и пределы, сторонясь спекулятивной отвлеченности и доктринального безразличия и сосредотачиваясь на проблеме передачи того, что оно в себя вбирала: " не суетиться по поводу того, что превыше нас, не пренебрегать богопознанием, но давать другим то, что даровано нам" [215]. В оправдание такой установки приводились слова из Писания: " Чрез меру трудного для тебя не ищи и что свыше сил твоих, того не испытывай. Что заповедано тебе, о том размышляй, ибо не нужно тебе, что сокрыто" [216].

Два увещевания, приведенные в этом отрывке (не посягать на то, что нас превосходит, и размышлять о том, что даровано откровением) закладывают основу богословствования. Богословие одновременно возвышенно и " апофатично", то есть основано на отрицании[217]. " Бога не видел никто никогда" [218], - сказал Иоанн, и это означает, что можно видеть Божию славу, но не Его Самого[219]. Бог самодостаточен и самобытен, Он же - источник неколебимости и движения[220]. С давних пор было принято считать, что слова, сказанные из горящего куста (" Я есмь Сущий" )[221] означают, что Бог в особом смысле есть " Тот, Кто есть" [222]. Максим не только усматривает в этих словах именование Бога[223], но и настаивает, что, когда Его именуют " тем, что есть", речь идет о " совокупной полноте бытия" [224]. Однако строго говоря Бог выше бытия, ибо Он - Творец всего[225]. Основанием для пояснения символических терминов стал трактат Псевдо-Дионисия " О божественных именах", в котором говорится даже о слове " бытие" [226], которым люди могут именовать неименуемого Бога. Равным образом, Бог - это " ничто", ибо нельзя избежать двусмысленности, используя глагол " быть" по отношению к Творцу и тварям[227]. Поэтому согласно Дионисию[228] Бог непостижим, однако не в том смысле, что само наименование " Бог" лишено смысла, но в том, что оно превосходит всякий смысл и всякое понимание[229]. Даже ангелы, обладающие возвышенным знанием, которое они получили не через чувственное восприятие[230], многого не могут постичь в божественной тайне[231] и вынуждены, как говорит Исайя, закрывать лица (Ис. 6: 2)[232]. Богопознание явлено каждой твари соразмерно ее способности разумения, и поэтому оно имеет меру, в то время как истинное познание Бога, каков Он есть, столь же неизмеримо, сколь безмерен Он Сам. Если бы Бог, который в буквальном смысле " безмерен" (то есть не велик, а просто не соотносим ни с какой мерой), явил Себя в своем подлинном бытии, повреждение, нанесенное человеческому разуму, было бы подобно тому, какое получит глаз от воздействия прямых солнечных лучей[233].

Поэтому о богопознании лучше всего говорить как о " умудренном неведении", а о Боге - только в отрицательных суждениях. Бог познается через противоположности, так как Он выше утверждения и отрицания[234]. Он участвует в той реальности, которою наделены Его творения, и в то же время " не причастен" им и даже в Своем верховенстве сохраняет самодостаточность как Творец[235]. По сути дела, " отрицательные суждения о божественном - единственно истинные" [236]. Они касаются не только того языка, которым надо говорить о Боге, но и того, на котором описывается божественное, и поэтому даже такие слова, как " жизнь" и " свет" в данном контексте означают не одно и то же[237]. На вопрос " как Бог стал плотью, оставшись Богом? " нельзя ответить посредством утвердительных формул или спекуляций относительно божественной природы. " Сие может постичь лишь вера, ибо она в молчании поклоняется Логосу" [238]. Таким образом, молчание становится средством сообщения и разумения, благодаря которым вера обретает возможность постижения[239]. Посему " само постижение ничто есть познание, превосходящее разумение" (как об этом говорили Григорий Богослов и Дионисий)[240]. Бог неведом и в то же время постижим, ибо " становится постижимым благодаря неведению" [241]. Равным образом Он нигде (в том смысле, что Его бытие не ограничено никаким пространством) и везде (ибо наполняет все и вся)[242]; что касается времени и пространства, то Бог вбирает и превосходит времена и сроки, с помощью которых человек отслеживает временную последовательность. Коротко говоря, " совершенный ум - тот, который истинною верою в высшем неведении постигает высочайше непостижимое" [243].