ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Полночь. У Толстого опять был удар. У его постели — Софья А н д р е е в н а, М а к о в и ц к и й и А л е к с а н д р а Л ь в о в - н а. Кризис прошел, но сам больной все еще слаб. Маковицкий, глядя на часы, считает удары сердца.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. У Ганди все прекрасно, за исключением его индийского патриотизма, который все портит. Великая мысль не должна стоять, привязанная к столбу, она не жеребенок, чтобы бегать за маткой. Чем шире и глубже мысль, тем безбрежнее границы той родины, которой она принадлежит.

М а к о в и ц к и й. Лев Николаевич, оставьте размышления на потом.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Как вы можете знать, чем я занят?

М а к о в и ц к и й. Вижу по пульсу.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Да нет, ничего. Я просто так, мельком подумал о Ганди.

М а к о в и ц к и й. Мельком тем более нельзя. Короткие вспышки проблемы требуют максимальной работы всего интеллекта.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Как же в таком случае быть с тем, что потребность в работе возрастает по мере утечки сил?

М а к о в и ц к и й. А вы кратко запишите суть мысли или продиктуйте нам. Любую мысль, прежде чем обдумать ее всесторонне, вы продиктуйте, и она отвяжется. Потом, когда поправитесь, продумаете ее всесторонне.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Это - возможно только в том случае, если больной выздоровеет.

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Лицо посветлело. Шутит. Кризис миновал.

У Дерева бедных, на скамеечке, сидят к о н ю х и к у х а р к а.

К о н ю х (восхищенно). Нашего барина давно на том свете с фонарями ищут, а он туда к ним не так чтобы очень...

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Люблю народную, незлобивую шутку...

С о ф ь я А н д р е е в н а. Левочка, тебе уже лучше?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Несколько лучше. А почему ты так заинтересованно спрашиваешь?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Очень уж хотелось бы увидеть тебя завтра за столом, рядом со мной.

Л е в Н и к о л а е в и ч. А что будет завтра?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Мне просто не верится, что ты мог это забыть! Завтра годовщина нашей свадьбы. Сорок восемь лет, как один день. Я приготовила тебе подарок — новый кафтан сшила, и хорошо так получилось...

Л е в Н и к о л а е в и ч (погладив ее руку). Ты прости меня, Сонечка, но я вряд ли смогу завтра быть рядом...

С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты должен это суметь, Левочка. Тынеможешь не быть завтра рядом со мной…

Большой зал. Полдень. Семья Толстых отдыхает после большой прогулки. Софья Андреевна дает распоряжения прислуге относительно обеда, Татьяна Львовна перелистывает только что полученный новый том Сочинений отца, а сам Лев Николаевич, в новом кафтане, забравшись в уголочек, перелистывает старый альбом с фотографиями. Татьяна Львовна, вчитавшись в какое-то место, воскликнула.

Т а т ь я н а Л ь в о в н а. Нет, вы только послушайте, какие он тогда письма писал! (Читает. ) «Пишу из деревни, и слышу наверху голос жены, которая говорит с братом и которую я больше всего на свете люблю. Я дожил до тридцати четырех лет и не знал, что можно так любить и быть счастливым. Когда буду спокойнее, напишу вам длинное письмо. Теперь у меня постоянное чувство, как будто я украл незаслуженное, незаконное, не мне предназначенное счастье. Вот она идет, я слышу ее голос и все так хорошо... ».

С о ф ь я А н д р е е в н а (наигранно). Ах, много ли правды в тех письмах! В его старых дневниках я как-то прочла, что в те годы, когда он собирался на мне жениться, хотел покончить с собой, в случае если я ему откажу.

Т а т ь я н а Л ь в о в н а. О, Господи… И вы думаете…

С о ф ь я А н д р е е в н а. Думаю, что ничего такого не случилось бы, и он легко бы утешил себя другой.

Лев Николаевич с пледом на плечах, сопит в углу, перелистывая альбом.

Т а т ь я н а Л ь в о в н а. А что, выглядел он тогда лучше?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Да нет же, наоборот, он теперь гораздо красивее. Раньше у него нос стоял башмаком, а теперь опустился, выпрямился. Лицо у него было страстное, беспокойное, задорное, а теперь стало добрым, милым, кротким. Он никогда не любил меня так, как его я любила.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Очень интересно рассматривать старые фотографии. Выясняешь многие характеры. Вот Урусов, например. Многие очень глупые люди считали его очень глупым, а он был умнее многих умных.

С о ф ь я А н д р е е в н а(дочери). Что улыбаешься? Нашла еще что-нибудь.

Т а т ь я н а Л ь в о в н а. Потрясающая исповедь. Вот послушайте. «Ребенком я верил горячо, сантиментально и необдуманно, потом лет в четырнадцать стал думать о жизни вообще и наткнулся на религию, которая не подходила под мои теории и, разумеется, счел за благо отвергнуть ее. Без религии мне было очень покойно прожить лет десять. Все открывалось предо мной ясно, логично, и религии не оставалось места. Потом пришло время, когда все в жизни стало открыто, тайн больше не существовало, но сама жизнь уже как-то начала блекнуть, терять свой смысл. В это время, живя на Кавказе, я был одинок и несчастлив, как никогда. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. Это было и мучительное и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал так далеко туда, куда нельзя обыкновенному смертному заглядывать. Это длилось около двух лет, и все, что я нашел тогда, навсегда стало моим убеждением. Ради Бога, не думайте, что вы сможете понять из моих слов всю силу и сосредоточенность моего тогдашнего искания. Это одна из тех тайн души, которая есть у каждого из нас; могу, однако, сказать, что я редко встречал в людях такую страсть к истине, какая была в то время во мне... ».

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Надо бы как-то распорядиться, чтобы из дневников молодости выбрали для печати только то, что может представлять интерес, выбросив все дрянное, что там есть. (Пауза. ) А, впрочем, пускай дневники остаются такими, какие они есть. Из них по крайней мере видно, что, несмотря на всю пошлость моей молодой жизни, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость начал понимать и любить Его.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Было еще там милейшее письмо к бабушке, которое я сама переписывала для печати.

Т а т ь я н а Л ь в о в н а. Ну, это совершеннейшее очарование. (Читает. ) «Милая бабушка, зачем вам мои письма! У вас там в Петербурге много хорошего, а вот я — это другое дело. Я приду из деревни после толкования мужикам о том, что не только в кровь не надо бить друг друга, но не надобно и просто драться; или растолкую соседям, что в наше время помещикам не следует насильно выдавать девиц замуж».

С о ф ь я А н д р е е в н а. Лев Николаевич красуется перед ней, показывая свою лучшую, художественную сторону...

Т а т ь я н а Л ь в о в н а (продолжает читать). «... Впрочем, есть и у меня прелестное дело, от которого нет сил оторваться — это моя школа. Нельзя рассказывать — что такое крестьянские дети. Их надобно видеть. В нашем милом сословии я таких детей не встречал. Подумайте — в продолжение двух лет и ни одного наказания. Никогда лени, грубой шутки, неприличного слова. Дом школы почти отделан заново и стоит мне войти в это помещение... »

Л е в Н и к о л а е в и ч (резко встал, скинув плед, вышел из своего уголочка). Соня, ты уволила того черкеза, которому доверила охрану леса?

С о ф ь я А н д р е е в н а (после большой паузы). Левочка, я разобрала тот досадный случай, о котором ты говорил, я тебе как-нибудь расскажу, как я их всех примирила. Только, ради бога, не сейчас, не сегодня...

Л е в Н и к о л а е в и ч (все больше и больше распаляясь). Нет, ты не поняла мой вопрос. Я хотел узнать — выгнала ли ты того самого мерзавца, который...

В это время дверь тихо открывается, входит Ш а п и р о, известный петербургский фотограф, и довольно неловко кланяется

Ш а п и р о. Мадам, я прошу прощения за свое вмешательство, но после полудня свет уже слабеет, по веранде блуждают сумерки, и если долго будете собираться, боюсь, что не смогу ручаться за качество снимка.

Л е в Н и к о л а е в и ч (потрясенный). Кто этот человек, и что он хочет?

Ш а п и р о. С вашего позволения, Лев Николаевич, я петербургский фотограф. Лучшие писатели России, все те, которых довелось мне застать в живых, сфотографированы мною. Из этих фотографий я намерен создать альбом, своеобразную документальную галерею...

Толстого уже трясло.

С о ф ь я А н д р е е в н а (быстро подбежав к нему). Левочка, ради Бога, не волнуйся. Я сама пригласила его, чтобы сделать фотографию в годовщину нашей свадьбы. Я почти была уверена, что ты не откажешься.

Л е в Н и к о л а е в и ч. И не подумаю. Фотографирование меня всегда угнетает.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Левочка, да сколько это длится! Минута, не больше минуты.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Дело тут не во времени, а в моем отношении к этому делу. К тому же у нас и так полон дом моих старческих фотографий. Что изменится, если к ним прибавится еще одно изображение?

Л е в Л ь в о в и ч. Много изменится. И не только внутри нашего дома, сколько за его пределами.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что имеется в виду?

Л е в Л ь в о в и ч. Имеется в виду, что в печати давно пишут о разногласиях в нашей семье, и печатание в газетах фотографии, сделанной на только что отпразднованной годовщине свадьбы...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Этого еще недоставало! Устраивать в Ясной празднества для успокоения читателей газет. Да знаете ли вы, что есть газета?

Ш а п и р о. Интересно – что есть газета?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Лист бумаги, испачканный типографской краской.

С о ф ь я А н д р е е в н а (тихим голосом). Левочка, уступи... Если не хочешь ради меня, то сделай это хотя бы ради того существа, которого мы с тобой любили. Если бы Ванечка был жив, мы бы его наверняка взяли и сфотографировались бы втроем...

Лев Николаевич отошел в свой угол.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Господи не сокрушай. Укрепи и осмысли меня.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Вот и хорошо. (Льву Львовичу. ) Пошли, ты станешь за Льва Николаевича, чтобы фотограф смог хорошо нацелить свой аппарат. Лев Николаевич прямо сразу станет на то место, которое мы выберем, и снимок будет сделан.

Ушли все смотреть, как фотограф будет нацеливать аппарат. Вошел Б у л г а к о в с только что полученными телеграммами.

Л е в Н и к о л а е в и ч (перелистывая их). Скажите, Валентин Федорович, как вы переносите эти позы перед аппаратом?

Б у л г а к о в. Когда как.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Я, знаете ли, едва удерживаюсь, чтобы не выкинуть какую-нибудь штуку — задрать ногу или высунуть язык.

Б у л г а к о в (улыбаясь). По-моему, это испытывает каждый нормальный человек, перед техникой, которая много о себе воображает.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Вы уверены? Вы думаете, что и Софья Андреевна испытывает то же самое?..

Б у л г а к о в. Относительно женщин я, право, не могу ручаться...

Входит Ш а п и р о и, церемонно расшаркавшись, вторично кланяется.

Ш а п и р о. Все готово, ваше сиятельство.

Л е в Н и к о л а е в и ч (смущенный). Да не надо так низко кланяться — это я и сам умею.

Ш а п и р о. Прошу прощения.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Да нет, наоборот, это я должен перед вами извиниться, что не очень приветливо встретил. Вы простите меня великодушно. То, что я говорил, относилось не к вам и не к вашему ремеслу.

Ш а п и р о. О, не беспокойтесь. Мы, фотографы, так же как и врачи, умеем хранить семейные тайны. Это наш профессиональный долг.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Вот как! А что, вы к тому же хороший фотограф?

Ш а п и р о. Мне неудобно самому себя представлять, но мои снимки украшают лучшие дома русской знати, не говоря уж об иллюстрированных журналах. Бывает когда праздник какой, приглашают ко двору; запечатлеть царское великолепие.

Л е в Н и к о л а е в и ч (уже совсем собрался было выйти, но в дверях остановился). Кстати, о царском великолепии… Что вы думаете по поводу цветной фотографии? Возможно ли сделать такой фотографический снимок, чтобы сохранить на нем цвет волос, глаз, и вообще цвет окружающей природы?

Ш а п и р о. Я уверен, что это произойдет в самое ближайшее время, и поверьте, что первый цветной снимок в России...

Л е в Н и к о л а е в и ч (сухо). Нет, не нужно. Я вряд ли доживу до того времени. К тому же, я не верю в цветную фотографию. Этого не может быть, нет.

Спускаются на веранду и начинается обычная в таких случаях канитель.

Ш а п и р о. Чуть правее, нет, это много, возвращаемся назад... Развернулись плечом в мою сторону, выпрямились, смотрим в будущее, смотрим в века, веселее, ну же, веселее... Пожалуйста, оглянитесь. Чудесный осенний день, известное всему миру поместье, Лев Толстой, совесть России, один из самых знаменитых, один из самых богатых... ну, могу ли я снимать в этой роли помятого, сердитого старика!!

Т о л с т о й с о з и д а ю щ и й. С севера лес упирался в длинную гряду скал. Дальше, за скалами, чернела пропасть. Это уже был конец. Впереди была смерть, и сзади смерть, и смерть со всех сторон окружала. Чтобы завершить этот длинный путь, оставался один только прыжок, но, чтобы свершить его, нужно было перевести дух. Он свалился на пригретый солнцем мох, растворившись на этих скалах, в этом лесу, благодарный судьбе за то, что она ему ниспослала эту великую усталость, без которой ничто живое не может покинуть мир живых...

С о ф ь я А н д р е е в н а. Левочка, умоляю, останови этот поток, который снесет и тебя, и всех нас...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Как ты можешь знать, что в моей душе творится?

С о ф ь я А н д р е е в н а. После сорока восьми лет совместного жития, тайн уже не остается...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Я бы рад, но это от меня уже не зависит...

С о ф ь я А н д р е е в н а. Вот, я стану перед тобой на колени, я поцелую...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ради Бога, только не это!! Ну, хорошо. Умолкаю. Утихаю.

Наступает заветная тишина. Щелкает аппарат.

Т о л с т о й с о з и д а ю щ и й. Волк лежал на сырых камнях, и долго завороженно смотрел, как пропасть наливается сумерками, как тают в темноте ее острые очертания, и этот вечерний туман, эта пропасть стали последним окном в его угасающей жизни...

Поздняя ночь. Яснополянский дом спит, только внизу дежурный фонарь светит, и в кабинете Льва Николаевича горит свеча. С накинутым на плечи пледом, с чепчиком на макушке, Толстой что-то записывает, после чего встает, идет в спальню, укладывается, гасит свечу. Спустя какое-то время вспыхивает спичка в спальне Софьи Андреевны. Встает, одевается, берет свечу и, на цыпочках, пробирается в кабинете мужа. Роется в письменном столе.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Опять копается в моих бумагах... Господи, да не покинет меня милость Твоя... Что же, остается только одно — бороться против нее добром. Только добром я смогу продлить свое пребывание в этом доме, если такое продление вообще возможно...

Неожиданно открывается дверь спальни, и на пороге стоит С о ф ь я А н д р е е в н а.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Левочка... я не могу найти...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Чего не можешь найти?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Тот маленький, интимный дневник.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Зачем он тебе?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Хочу ознакомиться с записью, которую ты только что сделал.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Это невозможно.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Почему?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Запись интимная.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Хорошо, интимная, но она ведь касается меня?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Частично и тебя.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Левочка, я не смогу уснуть эту ночь, если не прочту, что ты там написал. Я должна знать каждый день, что ты думаешь про меня. Я твоя жена перед людьми и перед Богом.

Толстой спускается с кровати, стоит в ночной рубашке, весь ярость.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Мысли мои и слова мои есть суть свободы моей; я буду держаться за этот столб света, сколько мне отпущено Господом, и буду защищать свою свободу перед кем бы то ни было!!

С о ф ь я А н д р е е в н а. Ну, хорошо, хорошо, зачем выходить из себя по пустякам…

Возвращается к себе, гаснет свет, дом погружается в сумерки.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Решено. Уйду этой же ночью, как только она уснет. Сердце побаливает, и это не к добру. Теперь, главное, беречь покой, абсолютный покой дома, чтоб Соня как можно скорее уснула. Как только уснет, встаю и подаю сигнал…

И настал час. Тихо встает, открывает окна, тихо поскрипывая створками. Тут же зажигается свет и в комнате Маковицкого, и в спальне Александры Львовны. Одевшись, Александра Львовна надевает на свою обувь заготовленные тапки из мешковины. Бесшумно поднимается к отцу помогает ему одеться. Входит Маковицкий, надевают и ему на обувь тапки. Тихо спускаются, выходят, стоят под Деревом бедных. Свобода!!!

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что же… В путь… (Александра Львовна удерживает его за рукав. Что-то шепчет. ) Что, что?!

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а (тихо). На дорожку.

Садятся втроем на скамеечку под Деревом бедных, по доброй старой традиции дают ногам отдохнуть перед дальней дорогой.

Т о л с т о й с о з и д а ю щ и й. И волк прыгнул. Чувство отчаяния, что ничего из прожитой жизни не вернется более, чувство страха, что найдут его мертвым на скале и он станет пылью, ничем не проявив своей последней воли, точное знание законов охоты на волков, каркающее воронье, одиночество, жуткое одиночество последних дней, и эта пропасть. Вдруг выросшая перед ним ее глубина, ее туманная тоска, все вдруг сплелось в одно мгновенье, в одно дыхание, один прыжок.

И волк прыгнул. И стало тихо, покойно, и за этой тишиной, ничего более не последовало… хотя, чу, что такое?!

Л е в Н и к о л а е в и ч. Кажется кто-то свистнул?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Кучер подает знак, повозка готова…

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ну, что же... Стало быть — с Богом!

Уходят. Дребезжащая повозка утихает вдали. Светает. Бьют часы в большой зале. Дом Толстых начинает просыпаться. Снуют с л у г и туда-сюда, поют петухи, дымятся печи, скрипят двери, и вдруг дикий вопль сотрясает все и вся...

ЭПИЛОГ

Астапово. Битком набитое станционное помещение. Зал ожидания переоборудован в информационный центр. Десятки телеграфистов сидят за своими столиками и бьют ключом один и тот же текст во все концы мира - жив, все еще жив, борется, противостоит, жив...

В правом крыле здания, в маленькой комнатке, на железной кровати, лежит Толстой. У изголовья дремлет Александра Львовна.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Кажется, умираю... А может быть и нет... Дышу вот, размышляю... (оглядывается). Сашенька, куда мы забрались?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. О, слава Богу, кризис прошел... Астапово.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Как - Астапово?! Мы же собирались в Бессарабию...

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Лихорадка заставила сойти с поезда. Четыре дня между жизнью и смертью.

Л е в Н и к о л а е в и ч, Ну так уж между жизнь и смертью... Кажется, кто-то скребется в окно?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Толстовцы с юга донимают.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Чего хотят?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Требуют объяснений. В какой степени уход из семьи соответствует толстовским идеям о жизни и вере.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Скажи им, что я не толстовец. Я Толстой.

Александра Львовна подходит, открывает окно, что-то шепчет. За окном утихают.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что за поезд стоит на перроне? Откуда пришел и куда идет?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Пришел из Петербурга и никуда не отправляется.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Может ли такое быть?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Может. Собралась вся знать, весь высший свет, им негде было остановиться, и правительство поставило для их размещения четыре пассажирских состава. Стоят на запасных путях, переполненные народом.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Чего съехались?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Добрые, наивные люди. Привезли своих домашних врачей. Каждый полагает, что их домашний врач — именно тот, кому суждено спасти Льва Толстого...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Поздно пришли... Пропасть его уже проглотила.

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Не истязай себя. Отдохни.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Отдохну, дело нехитрое... Хотел только спросить — что это за подушка?!

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Подушка как подушка — белая, о четырех углах.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Спору нет, и белая, и о четырех углах, только... Это же моя яснополянская подушка. Я ее там оставил. Как она могла тут оказаться?!

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Мама прислала.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Откуда она узнала, где мы?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Из газет.

Л е в Н и к о л а е в и ч. О нашем уходе писалось и в газетах?!

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Целые полосы. Вокзал набит корреспондентами.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ждут моей кончины?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Нет. Ждут, когда ты поправишься, гадают, куда мы дальше направим свои стопы... (тихо всхлипывает).

Л е в Н и к о л а е в и ч. Будет тебе реветь.

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Если тебя не станет, как мы проживем? С кем останемся?

Л е в Н и к о л а е в и ч. To есть как, с кем останетесь? Мир полон добрых, порядочных людей, а вы все Левочка да Левочка...

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Таня проплакала вчера всю ночь у твоего изголовья, должно быть, она меня и заразила...

Л е в Н и к о л а е в и ч. И Танюша здесь?!

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. He только Таня. Все наши собрались.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Где же они?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Ушли по вагонам отсыпаться. После трех суток дежурства падают с ног.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Если появится и она, я не выдержу... Помру, как только она переступит порог...

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Не появится. Слегла.

Л е в Н и к о л а е в и ч (после паузы). Что с ней?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Говорят, сердечный приступ. Дай Бог, чтобы не было чего похуже.

Л е в Н и к о л а е в и ч (поразмыслив). Подай мне принадлежности для письма.

Попробую. Нет, не могу удержать карандаш... Сделаем вот как. Я продиктую, ты напишешь, а потом я подпишу.

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Готово.

Л е в Н и к о л а е в и ч (диктует). Милая Соня! Благодарю тебя за твою честную, сорокавосьмилетнюю жизнь со мной, и прошу простить меня во всем, в чем я был перед тобой виноват, так же как и я прощаю твои грехи, вольные и невольные..... Есть?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Есть.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Дай подпишу, пока рука хоть чуточку служит. Через кого можно послать записку в Ясную?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Отдам ее Фильке.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Кто такой Филька?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Наш телеграфист, из Ясной.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Как он тут оказался?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Как оказался... Вокзал переполнен телеграфистами.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Хорошо. Отдай Фильке.

Входят Маковицкий и Гольденвейзер. Александра Львовна несет записку и кладет ее на стол к Фильке.

Л е в Н и к о л а е в и ч (Маковицкому). Принесли текст для правки?

М а к о в и ц к и й. Какой текст?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Статью о смертной казни. Последние дни я только над этим и работал. Это безумие надо остановить любой ценой, в России с этим нельзя шутить... Где статья?

М а к о в и ц к и й. Не ругайте нас, Лев Николаевич, но ее невозможно было записать.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Почему невозможно было?!

М а к о в и ц к и й. Лихорадка. Обрывки слов и мыслей. Вы бы сами расстроились.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что же... Весь труд последних дней пропал?

М а к о в и ц к и й. Не расстраивайтесь... Победим лихорадку, отправимся в путь, целые тома еще там впереди...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Без Дэлира я не смогу выбраться из этой проклятой дыры... Где Дэлир, почему вы его замучили, мало вам лошадей для распашки целины? Скажите, пусть подкуют и чтобы завтра утром, когда сойду с крыльца, нашел моего старого друга...

М а к о в и ц к и й. Увлажните уста, Лев Николаевич... Кажется, опять лихорадка возвращается...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Не уста, душа горит, дорогой мой доктор...

М а к о в и ц к и й. Вот мы через уста, через виски, через лоб и доберемся до того пожара... Мокрым полотенцем окутаем головку. Хорошо будет так? Выше, ниже?

Толстой не ответил. Маковицкий наклонился над ним, ищет дыхание, пульс, затем открывает двери и кричит во все горло: Камфару!! Морфий!!

Не помогло ни то, ни другое. Гольденвейзер открыл окно. Огромная толпа стоит неподвижно, низко опустив головы, умоляя небеса о чуде. Крупные снежинки мягко ложатся на их грешные головы - начинается зима, холодная, долгая русская зимушка-зима...

Сиротливо обнявшись, Маковицкий с Гольденвейзером всплакнули на плечах друг друга, после чего Маковицкий закрыл глаза покойнику, написал несколько слов. Вошла Александра Львовна. Немая, мучительная сцена.

М а к о в и ц к и й. Александра Львовна, прошу вас, соберитесь с силами...

Г о л ь д е н в е й з е р. В таких случая, по моему, врач делает сообщение.

М а к о в и ц к и й. Врач подписывает, но сообщает семья, ближайший член семьи...

Александра Львовна взяла бумагу, вышла в зал, положила ее на

стол Фильке. Тот прочитал, сел, снова встал.

Ф и л ь к а. Нет-нет-нет, подобное я сообщить миру не могу. После того, как я три дня и три ночи бил во все колокола, и кричал на весь мир, что Толстой жив, Толстой жив, Толстой жив, теперь сообщить, что он умер? Да у меня отсохнут руки, Россия мне этого никогда не простит...

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Что же, тогда остается это сделать мне... (выйдя на авансцену, в зал). Сегодня, седьмого ноября тысяча девятьсот десятого года, в шесть часов утра, на станции Астапово, после тяжелой, продолжительной болезни...

З а н а в е с