ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Ясный, погожий день. Голубое небо дышит осенним холодком, пожелтевшая листва уходит в свой последний путь, от матери-веточки до матери-земли. Пожилой граф в накидке, в шляпе, с палочкой, обходит свои владения.

Т о л с т о й с о з и д а ю щ и й. Волк шел медленно и долго. И было ему как будто все равно — много ли, мало ли еще идти. Видно было, что он в жизни познал все. Была и молодость, и стая, над которой он главенствовал, и красивые молодые волчицы, и похожие на него волчата. Был и разбой, и охотники, и многочисленные, зализанные в тиши лесов раны. Все это, однако, ушло, и он не водил уже носом по ветру, не вострил уши при каждом шорохе, не читал чужие следы. Он был стар и беспомощен, но он шел, потому что суждено ему было не только родиться и прожить свою жизнь волком, по еще и волком умереть.

Осенью, однако, погода быстро меняется. Налетели тучи, похолодало. Сгорбившись, медленно, с достоинством идет старик с палочкой. Идет и видит все, и ничего не видит, идет, углубленный в свои мысли. По горизонту мерещатся табуны лошадей и во главе каждого табуна несется Дэлир, его верный друг, отрада последних лет.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Ни от чего я так трудно не отвыкал, как от верховой езды. От курения было трудно, но я себя заставил. От плотской похоти было трудно, но возраст взял свое, я почти целиком оградил себя от этого соблазна, а если когда что и налетит, то это уже не бог весть что. От мяса я с трудом, годами отвыкал, но все-таки победил себя, а вот быстро несущаяся подо мной лошадь мне видится даже во сне, и не могу я от верховой езды отвыкнуть, хоть ты плачь.

Несколько бедных домиков, окраина деревушки. Х о з я й к и стоят у своих ворот, чинно кланяясь барину. У первого же домика Л е в Н и к о л а е в и ч останавливается.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Послушай, милая, где Курносенковы живут?

С т а р у ш к а. Вот он мой дом.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Это тебе моя дочь, Александра Львовна, помогает?

К у р н о с е н к о в а. Помогает, ваша светлость. Всем помогает.

Толстой достает из кармана деньги.

Лев Н и к о л а е в и ч. Вот. Александра Львовна занята, не смогла прийти и просила меня передать эти три рубля.

К у р н о с е н к о в а. Премного вам благодарны.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что муж, хворает?

К у р н о с е н к о в а. Хворает.

Л е в Н и к о л а е в и ч, Ну так вот, здесь три рубля. Смотри, не спеши их тратить. Сначала обдумай хорошенько недостачи в доме, посоветуйся с добрыми людьми, перебери про себя все то, без чего никак невозможно обойтись, и только когда дойдешь до той большой нужды, обойти которую никак невозможно...

К у р н о с е н к о в а. Премного благодарны, ваша светлость, и за помощь, и за то, что учите уму-разуму.

Толстой идет дальше, но женщина в соседних воротах кланяется ему еще усердней, чуть ли не до самой земли.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ты чья?

С т а р у ш к а. Курносенкова я, барин, Курносенкова.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Как — Курносенкова! Я только что подал Курносенковой.

К у р н о с е н к о в а. Нет, она не Курносенкова, она Клячкина.

Толстой возвращается обратно к первой старушке, которая так и продолжала стоять у своих ворот.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что же ты мне неправду-то сказала?

С т а р у ш к а. Яне обманывала вас, ваша светлость. Вы спросили—что муж, хворает? Я сказала – точно, хворает, вот можете войти в дом и посмотреть. Хворый он у меня.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Но, однако же, ты не Курносенкова!

С т а р у ш к а. Это правда, тут я утаила, но простите меня, ваша светлость, у меня тоже большая недостача в доме...

Л е в Н и к о л а е в и ч (подумав). Ну, вот что... Раз у тебя муж хворый, то, так и быть, прощаю тебе тот грех, что ты сокрыла правду, но деньги, однако же, верни.

Старушка возвращает деньги. Толстой передает их настоящей Курносенковой. Идет дальше, но у третьей избы такая же старушка и так же усердно кланяется. Остановился, поставил ладошку козырьком, долго и упорно разглядывает.

Послушай, ты не та самая Маланья, что все бегала, молоденькой, ко мне в лес за ягодками...

С т а р у ш к а (осчастливленная признанием). Я самая и есть. Ваше сиятельство, спасибо, не забыли меня — и замуж хорошо выдали, и дом мне построили.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ну, этим я тогда часто грешил и, помнится, многих тут замуж выдавал и дома им строил. А ты за кого выходила?

С т а р у ш к а. Дык за Семена, за Курносенкова.

Л е в Н и к о л а е в и ч. И что же — он тоже хворый у тебя?

К у р н о с е н к о в а. Да уж годов пять как помер.

Л е в Н и к о л а е в и ч (порывшись в карманах). Вот тебе пятак на черный день. Только смотри, попусту не трать.

К у р н о с е н к о в а. Спасибо, что не забыли, ваше сиятельство, а мы уж вас никогда не забываем, и все молим Бога за прощение вам грехов ваших...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ну-ну, довольно об одном и том же.

Толстой идет дальше. Осеннее поле, перелесок, за ним, в низине родничок. Навстречу, по разбитой дороге, тарахтят две повозки с заключенными. Сворачивают к роднику. Заключенным позволяют подойти. Одни пьют воду, другие отмачивают сухие корки. Увидев барина, боязливо, исподтишка, приветствуют. Толстой подходит, здоровается. Его угощают сухой коркой, граф ее отмачивает под холодной струйкой, но когда нет зубов, их таки и нет.

Тем временем здоровенный с т а н о в о й, свесив ноги с повозки, лопает свой хлеб с колбасой.

Л е в Н и к о л а е в и ч. А что, милый, должно не сладко тебе на службе-то!

С т а н о в о й. Не сладко, барин, да что поделаешь!

Л е в Н и к о л а е в и ч. Как — что поделаешь? Разве мало мест, где ты смог бы себе честно заработать кусок хлеба?

С т а н о в о й. Что ты, барин! Кто, окромя казны, станет платить мне восемь рублей в месяц!

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. В сущности, все государства строятся именно так. Они платят восемь рублей человеку, который от силы стоит двух, и никаких тебе забот.

Наевшись и напившись, становой командует " по повозкам". Продолжает свою прогулку и Толстой. Из-за леса открывается огромная низина, разрезанная по полам белой полоской. Мостят дорогу. Каменщики бьют тяжелыми молотами, грохот стоит на всю округу.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Строительство этой дороги чем-то напоминает мне времена египетских фараонов и тех бедных рабов, которые непостижимым образом, таскали на себя громады, из которых строились пирамиды.

На первом перекрестке постоял в раздумии. Можно было обойти, пойти по другой дороге, но рабочие уже заметили его, грохот сошел на нет. Обходить уже совесть не позволяла. Идет по незаконченной дороге, поднял биток, удивился его неимоверной тяжести. Рабочие, выстроившись по обеим обочинам, не спешат здороваться, но и не высказывают неприязни.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Раньше мужики при встрече со мной спешили кланяться, а теперь если и снимет шапку, то с превеликим трудом.

Вдруг приметил человека, который, став несколько в сторонке, переобувался и даже как будто не подозревал о существовании Льва Толстого. Сойдя с дороги, граф подходит к рабочему, переобувавшемуся в сторонке, и долго разглядывает его.

Л е в Н и к о л а е в и ч. А что — ты не тот ли самый Федотка из Куреневки, который учился у меня в Яснополянской школе?

Ф е д о т к а (польщенный, встал и поклонился). Я самый и есть.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что же ты — в детстве, помнится, стоял у доски и слова из тебя не вытянешь, теперь рослый и — тоже стеснительный?

Ф е д о т к а. Это не совсем так, ваше сиятельство. Прежде чем снова стать робким, я долгое время был бойким, да только жизнь не любит бойких. Она их быстро уминает.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Это надо будет записать — жизнь быстро бойких уминает. Хорошо и просто сказано.

Л е в Н и к о л а е в и ч. А грамоту не забыл? Читаешь, пишешь?

Ф е д о т к а. Изредка читаю псалтырь, а писать давно не пробовал.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Отчего же?

Ф е д о т к а. Не на чем, нечем, да и некому писать-то.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Надо же, как владеет слогом! Не на чем, нечем, некому. Как знать, при других обстоятельствах этот Федотка мог бы стать величайшим писателем, гордостью России. Судьба!

Л е в Н и к о л а е в и ч. Школу-то нашу хорошо вспоминаешь?

Ф е д о т к а. Ну, жизнь была! Урок — и на санках катаемся. Урок – и блины едим. Хорошее было учение.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Видно, не такое уж хорошее, раз одни санки да блины остались.

Ф е д о т к а. Нет, учение было хорошее... Просто то, что пришло потом, было не очень сладким — оттого, видать, санки и блины так часто вспоминаются...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Домой, что ли, собрался?

Ф е д о т к а. Домой.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Что рано-то так? Твои товарищи еще работают, а ты уж навострился домой.

Ф е д о т к а. Да мне-то далеко, дальшеих будет.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Отчего же дальше? Куреневка — вон она за лесом!

Ф е д о т к а. Что толку, что она за лесом, когда мне кружить восемь верст надо. Через лес нас уже не пускают.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Кто не пускает?

Ф е д о т к а. Да Ахмет, ваш охранник. Дерется, окаянный.

Л е в Н и к о л а е в и ч (несколько растерянно). И что же он... сильно дерется?

Ф е д о т к а (улыбнувшись). Да кому как повезет. У меня плечо за неделю отошло, а вот сосед Ермолай до сих пор охает на печи...

У Толстого по-стариковски затряслась голова, глаза наполнились слезами, и он, отвернувшись, долго откашливается.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ну, вот что, Федотка... Пойди еще раз кругляком, а я сегодня же похлопочу за вас перед Софьей Андреевной...

Яснополянский дом. В большой зале начинается обед. Рассаживаются за столом многочисленные родственники и гости Толстых. Звон посуды, веселое оживление, кто-то бренчит на фортепьяно. Л е в Н и к о л а е в и ч вошел, встал в дверях и долго следил за тем, что творится вокруг. Заметив его, и гости и близкие притихли.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Соня, почему в наших лесах бьют людей, которых я учил грамоте в своей школе, чтобы облегчить им жизнь?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Это, верно, какое-то недоразумение! Ах уж этот Ахмет, сколько он мне хлопот доставляет!

Л е в Н и к о л а е в и ч. Я не о недоразумениях спрашиваю. Я спрашиваю, почему в наших лесах бьют моих бывших учеников? И кто этот Ахмет, откуда он взялся в нашем доме?

С о ф ь я А н д р е е в н а (начиная выходить из себя). Я его наняла в прошлом году, когда и в нашем уезде начались волнения среди мужиков. Наняла, чтобы он не дал срубить наши леса, чтобы нас не подожгли в нашем же доме!

Л е в Н и к о л а е в и ч (разделся, прошел, сел на свое обычное место за столом). Я скорее отдам под вырубку леса, скорее соглашусь сгореть в своем доме, чем поднять руку на бывшего своего ученика.

С о ф ь я А н д р е е в н а. А, нашел тему для разговора! Они меж собой дерутся до полного увечья, а тут, видишь ли, обидели. (После паузы. ) И все-таки ты сегодня чудно погулял, у тебя румяное лицо. Тебе сколько — одну, две ложки супа?

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Господи, я припадаю к стопам Твоим и прошу дать мне самое большое терпение, какое Ты только можешь отпустить обыкновенному смертному...

Глубокая ночь. Дождь барабанит по крыше. Яснополянский дом спит глубоким сном. Только фонарь, дежурящий у лестницы, тускло подмигивает, затем гаснет, погружая дом в полную тьму.

Т о л с т о й с о з и д а ю щ и й. Дуб кончился, пошла одна сосна. Стоит высокий корабельный лес, голые стволы, все просматривается на много верст округ, а волк все идет да идет. Он шел уже белым днем по оголенному лесу, а если попадалось мелколесье или ровное, чистое поле, он и по нему шел, никого и ничего более не остерегаясь. Древние инстинкты, которые его некогда оберегали, уже вымерли, да ему и опасаться-то особо было нечего, так как конец все равно мог быть только один.

Он был старым, мудрым волком, и шел своей дорогой. Оставался еще какой-то запас сил, и честность по отношению к прожитой жизни требовала сначала израсходовать все силы, до конца, и только потом принять небытие. И он шел и шел, сам удивляясь, откуда берутся силы. Должно быть, волчица-мать дала ему какой-то запас на самый-самый черный день, и вот уже сколько он идет, черные дни стоят стеной, а дорогам – ни конца, ни края...

А дождь все барабанит по крыше, всюду ночь и темень. Вдруг странное сияние опустилось в спальне художника, придав ей черты какого-то храма. А в храме, как известно, не спят, там даже лежать не полагается. Быстро поднявшись с постели, Лев Николаевич, в ночной рубашке стал посреди этого сияния.

Чудо, происшедшее в спальне хозяина, разбудило весь дом. Бегают слуги, зажигают свечи в большой зале, Александра Львовна, быстро одевшись, села за письменный стол. Душан Петрович собирает в саквояж свои медицинские принадлежности, Булгаков накинул на плечи дорожный плащ. Одна Софья Андреевна мечется, не может найти пузырек с каплями, шарит по стенам, ищет входную дверь и не может найти.

Т о л с т о й, р а з м ы ш ля ю щ и й п р о с е б я. Тысяча девятьсот десятого года, октября месяца четырнадцатого дня, я, нижеподписавшийся, граф Лев Николаевич Толстой, находясь в здравом уме и твердой памяти, на случай моей смерти, делаю следующие распоряжения...

Как только он начинает диктовать, Александра Львовна тут же принимается записывать, Маковицкий и Булгаков стоят в торжественной позе свидетелей.

С о ф ь я А н д р е е в н а (в ужасе). Левочка, да в своем ли ты уме! Да тебя обкрутили злые силы Черткова, они внушили тебе недобрые чувства к твоей семье, я вызову психиатра и докажу, что старик восьмидесяти двух лет не может принять столь важное решение...

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. … все мои литературные произведения, когда-либо написанные по сие время и какие будут написаны мной до моей смерти, как уже изданные, так и неизданные, как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки...

Софья Андреевна забилась в углу, с минуту сидела тихо, затем крик отчаяния потрясает ночную тишину в яснополянском доме. Забегала перепуганная п р и с л у г а по коридорам с грелками, с компрессами, Толстой продолжает стоять неподвижно посреди созданного им храма, Александра Львовна пишет, свидетели стоят не шелохнувшись.

... словом, все без исключенья написанное мной, после моей смерти, где бы таковое ни находилось, у кого бы оно ни хранилось, как в рукописях, так равно и напечатанное, чтобы весь мой труд не составлял бы после моей смерти ничьей частной собственности и мои произведения могли бы безвозмездно быть издаваемы и перепечатываемы всеми, кто того пожелает...

Полдень. На веранде Т о л с т о й с Б у л г а к о в ы м разбирают почту, а Д у ш ан П е т р о в и ч углубился в чтение газет.

Л е в Н и к о л а е в и ч (оторвавшись от чтения какого-то письма). Валентин Петрович, голубчик, вы недавно окончили курс в университете. «Восемнадцать» пишется через «д» или через «т»?

Б у л г а к о в. Через «д».

Л е в Н и к о л а е в и ч. Скажи какой конфуз! Я написал через «т».

М а к о в и ц к и й (не отрываясь от газеты). Официальные документы, а завещания тем более, не допускают никаких исправлений и помарок.

Л е в Н и к о л а е в и ч. А я и не буду исправлять. Пускай думают, что старик был к тому же еще и безграмотным.

Ф а д д е й сидит под Деревом нищих, звонит в колокол, и этот звон мешает Толстому сосредоточиться.

Душан Петрович, голубчик, не сможете ли вы одолжить мне немного мелочи? Денег с собой я не ношу уже который год, но я распоряжусь, чтобы сегодня же вам вернули долг.

М а к о в и ц к и й. Помилуйте, Лев Николаевич, о чем разговор... Только я думаю, что этот нищий сопьется совершенно, получая от вас что ни день по медяку...

Л е в Н и к о л а е в и ч (понизив голос). Не могу переносить его звона. У него особая манера звонить, и когда я слышу его звон, такое чувство, точно в меня гвозди забивают.

Выходит с занятым медяком, через минуту звон утихает, и Толстой возвращается к разбору почты.

Мужчины мало общаются меж собой, но видно, что им уютно вместе, и они каждый по-своему оберегают этот уют. Софья Андреевна, в своей комнате, раскроилаиз атласного материала широкий кафтан, какие она обычно шила Льву Николаевичу. Села за швейную машинку, но строчка не идет, нитка рвется. Софья Андреевна подолгу сидит не шелохнувшись, точно ей что-то примерещилось. Вдруг срывается с места, быстро спускается на первый этаж и вихрем влетает на веранду.

С о ф ь я А н д р е е в н а (взволнованно). Ты меня звал, Левочка?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Нет.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Извини. Я была у себя, шила, и мне показалось, что ты меня зовешь.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Еще раз подтверждаю, что нет. Софья Андреевна. Извини.

Она уходит, но привнесенная нервозная атмосфера осталась. Булгаков пытается снять ее.

Б у л г а к о в. Душан Петрович, что нового сообщает ваша словацкая газета?

М а к о в и ц к и й. Ах, дорогой, какие могут быть новости в наше время! Одни интриги, одни козни.

Входит А л е к с а н д р а Л ь в о в н а с кипой корректуры.

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Я только на одну минуту — не помешаю?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Саша, милая, разве ты можешь кому-либо помешать?

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Не надо меня хвалить, а то недолго и испортить человека. Вот, я насчет статьи «Одумайтесь! ». Владимир Григорьевич считает, что композиционно хорошо, когда статья разбита на многие главки, но, однако, полагает, что предварять каждую главку отдельным эпиграфом вряд ли целесообразно. Он думает, было бы лучше собрать воедино эти эпиграфы вместе, расположить их в самом начале статьи, а дальше уже идти сплошным текстом...

Л е в Н и к о л а е в и ч. Дай взглянуть. Глаз лучше знает, что и как. Нет, пускай останется так. Я, знаете ли, сам когда читаю что-нибудь с эпиграфом, то обычно перескакиваю через него и начинаю с текста как такового. Если все эпиграфы собрать вместе, то читатель сможет легко, одним махом перескочить через них, а если будут разбросаны, то, глядишь, за какой-нибудь и зацепится...

А л е к с а н д р а Л ь в о в н а. Вот уж, по твоему виду никак не скажешь, что ты перескакиваешь через эпиграфы.

Уходит. Некоторое время мужчины работают молча.

Б у л г а к о в. Сытин опять торопит с корректурой. Пишет — ускорьте.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Скорее нельзя. Я и так работаю за десятерых. Если мы сошлись на том, что вначале Слово было у Бога и Слово было Бог, то насиловать, торопить его никак нельзя, иначе мы Бога превращаем в обычный товар.

М а к о в и ц к и й. Возможно, это и так, но, с другой стороны, лень, она, знаете ли…

Л е в Н и к о л а е в и ч. Прекрасно! поговорим об этом. Полагают, что лень—это среда, в которой зреют всякие пороки, и это правда, но почему-то никто не говорит о том, что спешка сверх всякой меры тоже вредна человеческой природе. Может, даже более пагубна, чем лень. Я вот как-то начал роман о Петре Великом, потом забросил. Единственное, что у меня там хорошо получилось, так это объяснение злодейства царя. Его совершенно разрывала спешка — прием министров, строительство кораблей, загул с любовницами, отливка пушек, пошивка сапог — тут не то что один, тут десять царей головы потеряют...

Б у л г а к о в (разбиравший все это время письма). Вот, забавная открытка. Ученик просит написать ему, как правильно следует произносить — Р о стовы или Рост о вы.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Рост о вы, ударение на втором слоге, и непременно напишите ему. Я люблю, когда у человека есть точный интерес к предмету. Это начало формирования характера.

Все это время, пока идет разговор Софья Андреевна строчит на машинке, но по-прежнему рвется нитка и по-прежнему кто-то там вдали бьет тревогу, зовет по имени и торопит, торопит, торопит. И она, бросив все, опять летит на веранду.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Левочка, ты меня звал?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Извини, Сонечка, но и на этот раз нет.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Странно. Второй раз слышу в своей комнате, как ты меня громко и настойчиво зовешь.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Тебе показалось, Сонечка. Ничего, это бывает.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Ну, извините.

Она уходит, но атмосфера мужского уюта опять улетучилась.

Б у л г а к о в (после большой паузы). Лев Николаевич, прелюбопытное письмо! Просят помочь открыть школу, которая работала бы по той же методике, что и школа Ясной Поляны.

Л е в Н и к о л а е в и ч (подозрительно). Женщина пишет?

Б у л г а к о в. Фамилия какая-то среднего рода, но почерк, мне кажется, женский.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Тогда ответьте, что помочь не представляется возможным. И—кратко, без реверансов. (После паузы. ) Устал я от этих учительских дам.

М а к о в и ц к и й (усмехнувшись про себя). Та, молоденькая, которая вчера вас дожидалась, тоже была учительницей?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Ах, не напоминайте мне о ней!

М а к о в и ц к и й. А что было, Лев Николаевич? Расскажите, пожалуйста. Мы с Валентином Петровичем очень просим. Может, когда пригодится.

Л е в Н и к о л а е в и ч (подумав и несколько успокоившись). Уморительная была сценка. Входит она в кабинет -— такая молодая, веселая, хорошо одетая. Цепочка на шее, и на руке такая же цепочка. Дорогая, видимо. Говорит, что хочет открыть совершенно новую школу по новой программе, но, чтобы осуществить свою мечту, ей не хватает двух вещей — образования и денег. Но она не унывает — образование она надеется получить частными уроками, а денег она просит у меня. Я ее спрашиваю — какая же новая программа будет у вашей школы? Она порылась в своем ридикюле, вынула тетрадь, оттуда посыпались какие-то бумажки. Она их подобрала и стала читать по ним — закон божий, арифметика, география, история. Я ее спрашиваю — что же в этом нового? Она говорит, нисколько не смущаясь, —как же, тут все новое! Я на это говорю ей, что, к сожалению, ничем не смогу помочь. Она, знаете ли, нисколько не смутилась и тут же попросила у меня волосок. Я говорю: как — волосок? Да вот так, говорит она, волосок на память. Я говорю — вам из бороды или из виска лучше? Ах, говорит, все равно, лишь бы волосок был от Льва Толстого. А вот волоска, милая барышня, я вам и не дам. Очень удивилась — как, почему? Да потому что не желаю.

М а к о в и ц к и й (отсмеявшись). С тем и отпустили?

Л е в Н и к о л а е в и ч. С тем и отпустил.

Б у л г а к о в (покопавшись в письмах). Вот, Лев Николаевич, примерно то же самое. Женщина раскаивается в прелюбодеянии. Пишет, что, будучи замужем, полюбила другого, находится в преступной связи с ним и спрашивает, как ей быть...

Л е в Н и к о л а е в и ч (оживившись). Ну-ка, ну-ка, дайте письмо сюда... Это интересно, это я должен сам прочесть. (Надел очки, прочел, мягко погладил листок. ) Милушка ты моя, а кто сможет поручиться, что за этим вторым не последует третий? Кажется, Ларошфуко писал, что можно встретить женщину, у которой не было любовников, но трудно встретить женщину, у которой был только один любовник...

Софье Андреевне не работается, она переполнена тяжелыми предчувствиями и поминутно отрывается от машинки, к чему-то прислушиваясь. И снова срывается и несется вниз, на первый этаж.

С о ф ь я А н д р е е в н а (с трудом переводя дыхание). Надеюсь, на этот раз я не ослышалась...

Все трое молчат.

Л е в Н и к о л а е в и ч (после большой паузы). И тем не менее...

С о ф ь я А н д р е е в н а (истерически). Ну почему ты меня мучаешь?! О, Господи, сколько он будет еще мучить меня!

Опустившись у его ног, зарыдала. Б у л г а к о в вышел первым, затем вышел М а к о в и ц к и й, а она плакала долго, безутешно. Толстой сидит неподвижно, словно окаменел в том положении, в котором она его застала.

(Отплакавшись, тихим голосом. ) Левочка, у меня сегодня на редкость трудный день. Мне все почему-то кажется, что в нашей жизни произошла какая-то катастрофа, которая до меня еще не дошла, но с минуты на минуту дойдет. И мне становится жутко, и я молю тебя о помощи.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Чем же я могу тебе помочь?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Успокой меня. Или, если тебе этого не хочется, посиди со мной вот так, рядышком, а я постараюсь сама себя успокоить.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Хорошо. Посидим.

Т о л с т о й, р а з м ы ш л я ю щ и й п р о с е б я. Что меня всегда в ней поражало, так это ее интуиция. Выдающаяся, прямо-таки дьявольская интуиция. Десять лет идут разговоры о моем завещании, она волновалась и не очень, но вот я подписал этот документ. Не прошло еще и суток, а она уже заметалась, хотя наверняка еще ничего не знает.

С о ф ь я А н д р е е в н а (после паузы). Поговори со мной, Левочка.

Л е в Н и к о л а е в и ч. О чем же нам с тобой говорить, Соня?

С о ф ь я А н д р е е в н а. Ну, хотя бы о нашем последнем утешении, о Ванечке.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Давай поговорим о Ванечке.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Ты знаешь, мне кажется, что он родился таким красивым и хорошим только потому, что Бог его нам дал на старости лет, когда сами мы стали красивее и духовно богаче, чем были в молодости.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Может быть.

С о ф ь я А н д р е е в н а. И еще я подумала, что не случайно в народных сказках эти самые Ванюши-дурачки, самые младшие дети, оказываются самыми сильными и мудрыми. Они впитывают в себя опыт взрослых родителей и становятся опорой семьи.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Очень хорошая и интересная мысль.

С о ф ь я А н д р е е в н а. И еще я думаю, что если бы он у нас тогда, после той тяжелой болезни, выжил, у нас теперь все было бы по-другому, и сами мы были бы другие — более миролюбивые, более терпимые друг к другу.

Л е в Н и к о л а е в и ч. Возможно.

С о ф ь я А н д р е е в н а. И еще мне временами почему-то кажется, что и у него был дар сочинителя, что он тоже стал бы всемирно известным литератором. Его бы первое сочинение тоже называлось бы «Детство». И может, потому нам так теперь горько, и маемся, что последнего, лучшего нашего сына нет, и никто не увидит нас молодыми глазами, никто той книги о Ясной не напишет...

Лев Николаевич открыл веранду, долго следил за тем, как опадает листва.

Т о л с т о й с о з и д а ю щ и й. Волк вдруг остановился, лег и принялся грызть дубовую корку. Он пролежал всю ночь на голой, сырой земле и грыз дубовую корку. Трудно сказать почему. Может это был обряд, при помощи которого живое существо общалось с другим живым существом, а может он точил зубы перед последней схваткой? А может он вспомнил как в детстве, когда прорезались зубки, он грыз дубовую корку и это было началом его жизни. Увы, теперь никакого начала. Грызть было нечем, он сломал остатки того, что у него еще было, и на рассвете, оставив окровавленную корку, встал и пошел дальше, на север. Воспоминания уже нe мучили, их больше у него не было. Прошлое слилось с будущем, настоящего для него уже как бы и не существовало, и ему ничего не оставалось как только идти, и идти навстречу своему небытию.

С о ф ь я А н д р е е в н а. Лёвочка, зачем ты мучаешь свой дух тем, что никогда уже написано не будет?

Л е в Н и к о л а е в и ч. Это от меня уже не зависит.

С о ф ь я А н д р е е в н а. От кого зависит?

Л е в Н и к о л а е в и ч. От Бога. Я был и остаюсь рабом своей судьбы, и когда Дух созидания позовет, из могилы встану и буду подбирать слова…

С о ф ь я А н д р е е в н а. Где же буду я, когда ты будешь вставать из могилы?!

Посмотрев на нее долгим взглядом, Лев Николаевич, отвесил глубокий поклон и удалился.

С о ф ь я А н д р е е в н а(размышляя вслух): Если бы меня спросили, кто мой муж, с кем я прожила сорок восемь лет, я не знала бы что ответить... Потому что, право же, я не знаю что за человек этот самый Лев Николаевич Толстой...

3 а н а в е с