Мой Вилен

366-я школа – славное учебное заведение. С полным правом гордится своей историей, педагогами, выпускниками, будто нарочно демонстрирующими, как далеко от яблони – и территориально, и по роду занятий – может укатиться яблочко. Но если все совокупные регалии забыть, вынести за скобки, а оставить лишь деятельность учителя математики Паповского В. М., Вилена – одного этого было бы достаточно, чтобы школа стала легендарной. Впрочем, она такой и стала – ведь Вилен проработал в ней почти 20 лет.

Ещё в прошлом веке литературные дамы взяли себе моду своеобразно метить территорию. У большинства из них появился свой Пушкин (читай – единственный подлинный), которого каждая бы холила и лелеяла, в отличие от этой прохиндейки Натали так, чтобы солнце русской поэзии светило, не ведая заката. Говоря о своём Вилене, я совершенно лишён подобной притяжательности, но хочу подчеркнуть субъективность личного взгляда, поскольку показываю лишь непроизвольно искажённую часть полной картины.

Несколько лет назад я возвращался домой на такси. В пути выяснилось, что водитель также закончил 366, лет за 5 до меня. Понятно, что мы говорили только о Вилене. Шофёр вспомнил знаменитую тетрадь для отказов от ДЗ, куда раз в четверть каждый мог записаться до урока, дабы получить индульгенцию. Я, признаться, и думать про неё забыл, ибо за 2 года учёбы ни разу не воспользовался. Тогда мне-ученику, это заведение казалось избыточной завитушкой. Теперь мне-педагогу такие вот мелочи просто необходимы. Я собираю их по крупицам. Я выстроил весь курс на основе виленовских конспектов. И всё равно, не покидает ощущение, что пытаюсь восстановить систему, принципы работы которой так и не понимаю в полной мере …

Вилен пришёл в 366 в 1971-м году, а покинул её в 1989-м. Моё ученичество оказалось точно посередине – я впервые увидел Вилена незадолго до сорокалетия, должно быть, в высшей точке, когда его курс и методы работы в целом уже сформировались, а сил ещё хватало. Так вот: он в одиночку вёл всю математику в старших классах физико-математической школы. 2 параллели, по 2 класса в каждой, по 9 часов математики в каждом классе еженедельно. Итого 36 только урочных часов в неделю – 6 дней по 6 часов. Даже если на подготовку урока тратить вдвое меньше, чем на его проведение, то эти 36 часов превращаются в 54. При этом школьные часы часто протекали для него без перерыва – надо было готовить доски, ибо компьютеров-принтеров в ту пору в распоряжении школьного учителя не было. Понятное дело, в целях исключения обмена заданиями, классы одной параллели запускались на контрольные работы на смену друг другу – для педагога это 2, а то и – 4 часа без передышки. Добавим проверку работ и тетрадей – едва поступив в школу, я уже застал изустные легенды, как Вилен располагается на заднем сиденьи в 16-м трамвае, который исправно курсировал от школы до подбрюшья Советских улиц, где располагался его дом, и на 40-45 минут, раскрыв свой бездонный жёлтый портфель с неизменным термосом, погружается в наши труды…

А ещё в течение года проходило несколько математических боёв (подготовка задач и проведение – вынь да положь! ). А ещё была общешкольная математическая олимпиада – несколько заочных и очных туров. Очные туры, впрочем, проводились после уроков. После уроков же проводились и нескончаемые пересдачи и переписывания. Для получения в полугодии положительной оценки (не двойки! ) следовало пересдать все свои двойки за контрольные работы и зачёты. Пересдачи бывали и многократными. А классов, напомню, 4. А учеников в классе – побольше, чем сейчас – человек 35. И работы, которые с 1-го раза заваливала почти половина класса, бывали не столь уж редки.

Думаете всё? Дудки! В те годы функционировала ВЗМШ – всесоюзная заочная математическая школа – под руководством Вилена мы решали задачи, и в пухлых конвертах отсылали в Москву решения – свидетельство об окончании ВЗМШ и поныне соседствует у меня с аттестатом. Иногда после уроков оравой в 50-70 человек срывались мы во главе с Виленом на лекции по всему городу – до сих пор помню доклад про фигуры постоянной ширины на территории 30-й школы. В последней день 3-й четверти имел место день науки. Ладно бы Вилен только организовывал все доклады! День науки неизменно начинался с интермедии о школьной жизни, поставленной без одной четверти выпускниками. Репетиции проходили на дому у Вилена – тот работал и вдохновителем, и зрителем, и дотошнейшим цензором – ибо даже после его редактуры далеко не всем коллегам нравилось видеть себя в представлении учеников. Начинаясь осенью, к середине марта эти репетиции превращались в ежедневную подготовку к единственному прогону!

Подумать страшно, сколько всего я забыл и не отметил… Работая в таком ритме, Вилен за 2 года моего обучения пропустил всего лишь неделю. Кстати, пропущенный материал с лихвой был навёрстан летом – Вилен умел сделать так, что часы обязательной трудовой повинности для старшеклассников превращались в математику. Скажете, тогда все так работали? Враньё! Ни тогда, ни, тем более, – сейчас, так не работал и не работает никто. По крайней мере, в моём кругу общения такие феномены неизвестны. Не говоря о специфике этой работы – здесь перед тобой не станок или чистый лист, а подростки того самого переходного возраста! Конечно же, забыл! Как следует из имени, Вилен родился в один день с вождём мирового пролетариата. И, в отличие от последнего, день рождения Вилена отмечался не возложением цветов или приёмом в пионеры. Всю последнюю декаду апреля квартиру его наполняли ученики – для двадцати, когда я впервые был вовлечён в это действо, а впоследствии – тридцати с гаком выпусков составлялось строгое расписание. Расписание, естественно, нарушалось – кто-то попадал с другим выпуском, кто-то приходил повторно, и, в иной год наползая на Первомай, тянулась вся эта круговерть из тортиков, вина, застольных бесед. Естественно, заваливались выпускники к Вилену и посреди года. Поодиночке, группкам, с семьями, приводили детей…

Перечитал, и понял, что до сих пор так и не подобрался к сути. Ещё раз подтвердил тезис, что о Вилене можно говорить бесконечно, и не сказать толком ни слова. Я очень благодарен своим родителям, но ответственно заявляю: меня сделал Вилен! Он дал мне в руки даже не профессию, а набор знаний и умений, применимый практически везде. Общаясь с одноклассниками, я понимаю, что так может сказать каждый. И даже каждая. Так что же Вилен делал с нами?

В первую очередь, Вилен учил думать. Подавая нам теорию, он любил раз от раза подчёркивать необходимость писать и думать одновременно. Так развивался навык критического восприятия поступающей информации. Наверное, в этом ключевое отличие виленовских учеников от тех, кто оказался лишён этой благодати – мы критически воспринимаем любое слово в самый момент его произнесения. Естественно, получая в придачу роскошный набор социальных проблем, ибо в массе своей повседневная речь далека от совершенства, и её вдумчивое восприятие – последнее, на что рассчитывает говорящий.

Впрочем, я опять не о том. В конце 60-х – начале 70-х углублённый курс школьной математики отсутствовал как таковой. И вот здесь Вилен развернулся. Он приучил нас, что в математике (и не только) всё, кроме аксиоматики, должно быть доказано. Конечно, бывали отсылки вперёд – например, это мы докажем в 10-м классе во 2-й главе, и – о чудо – это доказывалось! Все доказательства непременно сдавались на теорзачётах. Б о льшая часть этих теорем не пригодилась никому из его учеников никогда в жизни. Что уж говорить о леммах, служивших исключительно для доказательства этих априорно обречённых на невостребованность теорем. Но удивительное дело: выстроив сию совершенно непригодную для жилья конструкцию, он как бы мимоходом выучил нас строительству как таковому. Что-то похожее делал Гауди в Барселоне, да не будет завершена его Саграда Фамилия!

Люди, которым логарифм преподали не иначе, как интеграл с переменным верхним пределом, а показательную функцию – как обратную логарифмической, решали задачи на эти темы на 2, 5, 10 голов лучше своих сверстников, уютно удостоившихся классических принципов. К концу 10-го класса мы ничего не боялись в математике, да и не только. Мы знали, что нам под силу любая задача – что с вузовской олимпиады, что с вузовских же вступительных экзаменов… От Вилена поступали все. Без всяких репетиторов. И ещё год-полтора удивлённо поглядывали на однокурсников, тужащихся одолеть бездоказательные и упрощённые схемы того, что мы между делом получили в школе.

Да, у Вилена надо было работать. Но ещё за 2 месяца до поступления в 366, едва попав на его подготовительное занятие, я понял: вот она, настоящая математика! То, собственно, ради чего… (приплюсуем здесь к его нагрузке ежегодный 2-х месячный цикл подготовительных занятий с 8-классниками). В самом начале учебного года он честно предупредил о собственном прозвище «Вилен, прощай свобода! ». Лично я был рад проститься. 3-4 обязательных часа домашней математики в день казались счастьем. Изучение теории! Понимание, как она выстроена! Радость оказаться единственным решившим какую-либо задачку!.. В середине 9-го класса друг принес мне пример (тоже из матшколы) на тему, которую они уже прошли, а мы ещё нет. (Напоминаю, наша программа была выстроена вне всяких норм, одно только выделение математического анализа в особую дисциплину чего стоит). Так вот, я с некоторым изумлением обнаружил, что понимаю не пройденную тему лучше друга, уже изучившего её.

Чудесным образом Вилен сумел заложить в нас уверенность в разрешимости любой проблемы. В том числе – выходящей за рамки школьной, и даже матшкольной математики. Да, без двоек не обошёлся никто (помню, как сам с негодованием отверг предложение родителей сменить школу после первой в жизни серии двоек по математике). Да, были изнурительные пересдачи и переписывания. Да, были высказывания, которые ученики после ряда ошибок на одну идею, обязаны были исполнять дома в плакатной реализации и вывешивать на стену кабинета. «Помни об ОДЗ», «Снявши голову, по волосам не плачут», «В математике, как и в шахматах, надо видеть хотя бы на ход вперёд», и прочая, и прочая. И никому в голову не приходило не то, что отказаться, но хотя бы просрочить исполнение этой обязанности! Опоздавшие на урок безмолвно вставали в «бордюрчик» за последними партами вне зависимости от пола, зрения и причин опоздания. На каникулах мастерили замысловатые стереометрические фигуры – всяческие стослишнимгранники в назидание будущим поколениям.

А разборы контрольных?! Вилен выделял 5-7 типовых ошибок, и пофамильно приглашал подняться тех, кто сделал эти ошибки. Через несколько минут за партами оставались 2-3 человека, ужасно гордые собой и опасающиеся, что список прегрешений ещё не исчерпан… И нечеловеческая радость от пятёрок, особенно итоговых. Начиная с 3 еле-еле, все виленовские оценки выставлялись по гамбургскому счёту, и иные пятёрки видятся нынче куда весомее пресловутых 100 баллов за ЕГЭ.

При этом далеко не все сознавали, что Вилен был мастером слова. Точного, едкого, целебного. В 10-м классе мне довелось выиграть оба тура внутришкольной олимпиады. А районная олимпиада в тот год проводилось в нашей же школе. К этому событию решили выпустить стенгазету. Предвкушая визит бывших одноклассников, я не поскупился на красочные заметки о каждом из туров, естественно, не забыв выделить фамилию и результаты победителя особенно ярко. Проходивший мимо Вилен мельком взглянул на моё творчество, и с усмешкой произнёс – вот, мол, почему Вольфсон столь рьяно участвует в выпуске газеты! Мне стало даже не стыдно, просто разом перевернулась шкала ценностей. А сколько было таких миркоминиатюр?! Со мной. С каждым из нас.

Я часто думаю, как бы Вилен работал в наше время? Что бы он изменил? Неужели бы и для нынешних детей нашёл мотивацию? Теперь и досуг у подрастающего поколения покороче, и способов его препровождения неисчислимо больше… Понятно, нашёл бы. Но как? Мы часто любим проживать какие-то эпизоды в сослагательном наклонении. Если бы я сразу после института вернулся в школу, то года 2-3 проработал бы вместе с Виленом. Заработал бы комплекс неполноценности. Или получил бы бешеный импульс. Или… Не дано нам предугадать.

Потрудившись пару лет после окончания вуза программистом, я испытал очередной кризис жанра, подсознательное ощущение того, что занят не своим делом. В исканиях обратился к Вилену. Тот незамедлительно свёл меня с трудоустроенными питомцами из предыдущих выпусков. Меня передавали из рук в руки, как эстафетную палочку, десятки людей совершенно бескорыстно и самозабвенно включились в устройство моей судьбы… В разгар этой кипучей деятельности я спросил одного из них, почему моя скромная персона удостоена столь заботливого попечения. Вилен, был ответ. Запомни, это – больше, чем пароль. Я был уже достаточно зрел, чтобы запомнить.

До сих пор с удивлением обнаруживаю в себе внезапные всходы виленовских посевов. Когда моему сыну было года 4, я начал водить его в детский сад. Понятно, детский сад советских времён не вызывал у детей позитивных эмоций, и ежеутренние расставания с родителями проходили преимущественно в рыдательной тональности. Мне очень нравилось развлекать детей, чтобы они заходили в садик без слёз. Мне было всего 25, на работу я не спешил никогда, в каждом ребёнке видел человека – смесь всего этого позволяла найти контакт практически с любым ребёнком. Я даже стал понемногу задумываться о педагогической карьере в младших классах. Несколько месяцев спустя, необычайно гордый собой, при очередной встрече я рассказал Вилену о своих достижениях, ожидая признательной похвалы старика Державина. Понимаете, мол, Вилен Михайлович, я настолько крут, что детям со мной гораздо лучше и интереснее, чем с родителями! – А ты (с выпускниками Вилен позволял себе перейти на «ты») уверен, что это хорошо? – был ответ. Тогда я был шокирован, просто не понял…

К концу перестройки здоровье Вилена стало портиться катастрофически. Работать по-другому в 366 он не мог – это рушило всю его концепцию, работать по-прежнему уже не мог его организм. Как-то летом Вилен лежал в больнице у моего тестя. Ему удалось организовать отдельную палату, что по тем временам было весьма непросто, но не во имя особого комфорта, а просто, чтобы никто не мешал практически круглосуточной работе с досадными перерывами на неизбежные медицинские процедуры. И всё-таки, организм брал своё. Ухудшающееся здоровье, рушащаяся страна, неустроенный быт – Вилен жил в одной квартире с женой, мамой, двумя взрослыми сыновьями, ванна в их квартире была на кухне… Вилен стал готовиться к эмиграции – сначала в 239, потом в США. Он раздал ученикам наиболее дорогие книги и вещи (так у меня появились труды замечательного педагога Шалвы Амонашвили) и уехал.

И странное дело, его отъезд ничего не изменил. Первое время Вилен регулярно приезжал в Россию, и ежегодные встречи с ним продолжались. Разве что они перестали приурочиваться к 22-му апреля, и формат немного поменялся. Если до этого ученики рассказывали о своей деятельности, а Вилен лишь слушал, то теперь он стал полноправным рассказчиком, именно со-беседником, делился впечатлениями о заокеанской жизни, и каждый такой рассказ превращался в своеобразный урок. Мой Учитель, Звезда, Божество, смог трудоустроиться в этой проклятой Америке лишь в качестве ассистента преподавателя математики в 7-х классах муниципальных школ. Темы уроков фиксированы, импровизация недопустима, типичный контингент – афроамериканцы и пуэрториканки пубертатного возраста, интересующиеся математикой далеко не в первую, и даже – не в последнюю очередь. И Вилен, мой Вилен, наш Вилен работал в этих условиях! На чужом, на чуждом языке! Воистину, неисповедимы пути Господни. Зато здоровье его существенно улучшилось. И он не переставал делиться опытом. Так я узнал, что существует понятие «over knowledge» - знания, выходящие за рамки исполняемой должности, знания, существенно большие, чем у руководителя. И единственно верная стратегия для их обладателя – спрятать поглубже и являть исключительно дозированно, только в случае крайней необходимости, тщательно продумав объем и форму подачи.

А потом Вилен исчез. Доходили нерегулярные слухи, что он, наконец, устроился в частную школу на достойную работу, неизлечимо заболел, успешно прооперирован… И вдруг пронёсся слух по городу: Вилен приезжает! Я впервые увидел постаревшего Вилена. Впрочем, это было первое впечатление, пока он не начал говорить. Необычной и тяжёлой была та встреча, проклятый вопрос висел в воздухе, пока Вилен вдруг не сказал сам, что на самом деле приехал прощаться. Все услышали, и никто не поверил. Захотелось увидеть его и на следующий день, и ещё, с другим классом, с третьим. Я не стал этого делать, почувствовал вдруг, как ему тяжко. Той осенью я как раз заканчивал свою первую книгу, и мне очень важно было мнение Вилена. Мы обменялись электронными адресами. Вскоре я выслал рукопись, но ответа не получил. А спустя ещё некоторое время, я узнал, что Вилена больше нет. Узнал от друга, на утренней пробежке. Так и бежал, всхлипывая…

Но я не мог издать книгу, не услышав мнения Вилена! И я начал говорить с ним. Нет, я не сошёл с ума. Просто образ Вилена уже поселился во мне, своего рода модель, с которой можно было общаться. Мы получали от Вилена скорее божественный свет, нежели человеческое тепло, а для общения с абсолютом издревле существуют молитвы. Дюжина лет уже, как нет Вилена, поистине – чёртова дюжина, а разговор этот всё длится. И, что особенно чудесно, течёт он в обе стороны.

Несколько лет назад на одном из концертов мне попалась в руки книга «Ленинградский аккорд» об авторской песне 50-х – 60-х годов. И я вдруг обнаружил статью о Вилене. И интервью с ним. И тексты песен, И аккорды. Совершенно мистическая весточка с того света. Или с этого? Мы конечно слышали, что Вилен некогда пел, в квартире валялись какие-то его самиздатовские стихи, но кто тогда уделял этому внимание?! На одной из встреч мы даже уболтали Вилена спеть пару песен. Скажу честно – ничего особенного. Я уже слушал Высоцкого, Окуджаву, Галича, и с некоторым снобизмом воспринял безгитарный напев Учителя. А тут – равноправная фигура в тогдашней плеяде. Печатный рассказ от первого лица, в котором всплыли навсегда, казалось, забытые афоризмы и голос… Голос!

Спустя ещё пару лет жена подарила мне на годовщину свадьбы невесть откуда взявшийся диск с концертом Вилена. Записан концерт уже там, а голос не изменился, и звучит он у меня в машине еженедельно. И я продолжаю открывать для себя нового Вилена. На уроках Вилен не отличался внятной дикцией. Его постоянно-патетическое «Вилен Михайлович, брызгая слюной, говорил вам…» было очень близко к истине и по форме, и по содержанию. И вдруг он же, который любовно выговаривает, выпевает каждое слово! И какие слова?! И какой ширины и глубины мир далеко за рамками математики?!

Я не знаю, где похоронен Вилен. Мне не нужна его могила. Я даже точно не знаю, какого числа он умер. Зато я знаю, когда он родился, и с удовольствием праздную этот день с друзьями. И этот год не станет исключением. И идиотские штампы типа «Ленин и теперь живее всех живых» применительно к рождённому в тот же день Вилену имеют реальный практический смысл. Мы до сих пор говорим с ним. И слышим, как он отвечает. И эта постоянная связь с Учителем – одна из самых важных опор в моей жизни.