Жарковский Сергей 31 страница

" Да ладно".

" Идиоты, что тебя послали, не знали, что ты старый хобо, с запахом. А мы тоже не сообразили! Привычка, видишь ли – что в хобо принимают грунты. Вообще мы думали, что с тобой только завтра встретимся. Ну, накладка. Извини, Марк. – Хайк пожимает плечами. – Все мы, по сути, земляне. Накладки у нас – образ жизни. Двигатели не заводятся, спички гаснут, прокладки текут, а музыканты – ублюдки… Что молчишь? "

" Слушаю тебя. Ума набираюсь. У меня это теперь хроническое".

" Вот как. Невопросно тебе? "

" Ты знаешь, Хайк, что я знаю, а чего не знаю. Да и спасибо за то воскрешение, раз так".

" Мы квиты по умолчанию, Марк, благодарность не принята. И ты очень удачно ко мне тогда попал – вторая тысяча лет ещё не истекла. Так что это я тебе должен".

" А! – говорю я. – Сокровища царей земных? "

" Ты не подозреваешь, Марк, насколько ирония всегда права".

" Так ты – " джинн", всё-таки? "

" Конечно. Но и бенганном я не притворялся. Я им стал, когда тебя воскресил. Я джинн, похожий на бенганна".

" ОК, – говорю я. – Но ты мне тогда ничего не должен. Я тебя спас – ты меня. Останемся друзьями".

" Но ведь ты же не нарочно умер? "

" А что, можно было подгадать? "

" Нет. Я о том и говорю. Ты не виноват, что умер. Виновата лотерея. Пять к одному и трём. Не забыл ещё? А твоя нестандартная реакция на Щ-11 – случайность в полной мере, над случайностью и боги не властны".

" Кстати, моя нестандартная реакция таки в теории описана – я отыскал. Но теория не предусматривает, наоборот, отрицает выживание пациента".

" Но тебе хватило времени войти ко мне в балок. Ты – мой аладдин. Не кто иной, как ты, откупорил бутылку. Ну, не один ты, конечно, вы все понемножку, но с остальными я расплатился".

" А, твоё чутьё на отказы".

" Да. Девять жизней я сохранил Палладине. Долг с большими процентами, плюс бонус. Но бутылку открыл ты".

" Сокровища царей земных", – повторил я.

" Старые сказки не лгут".

" А она старая? "

" Доледниковая, Марк. Но давай поговорим о насущном".

" А до сих пор мы витийствовали? "

" Не понял".

Я объяснил ему. Это слово я знал давно. Наконец нашёл, где ввернуть, и с удовольствием.

" Ну, можно сказать и так. Перейдём от небес к земле".

" Я должен потрудиться получить? "

" Я всегда был рад, что именно ты пришёл ко мне первым. Сам ты не умён, но твой язык – очень. Не обижайся".

" Мой язык, мой комплимент".

" Верно. Значит, так, хобо. Я реальный космач, пошёл в форвардную с Мартой за Солнечную Визу. Нам всем в дело поставили, помнишь? Моё желание вернуться… попасть на Землю было родом филии. Геофилии, как однажды пошутила… Одна товарищ. Я безумно хотел на Землю. Религиозно хотел. Настолько хотел, что мои молитвы услышали. На меня вышли, мне предложили сделку. Я выполняю квест – меня отправляют на Землю".

" Вот так вот. И квест?.. "

" Ну, откровенно сказать, я не столько джинн, сколько посредник, Марк, между тобой и джинном. Я доставляю тебя к владельцу сокровищ царей земных. Вот мой квест".

" И зачем я владельцу? "

" Зачем ты ему – не знаю".

" Вот так вот? "

" Я посредник. Не болтаю лишнего. Не влияю".

" А говоришь – сокровища".

" Ты сказал о сокровищах".

" А назад мне хода нет? "

" Извини, Марк. Но от джинна не отвяжешься. Мы – существа твердолобые. Держим клятвы. С собой договариваться не умеем. Заслужили – получите. Чего бы это вам не стоило".

" Я буду рад, если ты попадёшь на Землю, Хайк".

" Я знаю, Марк, что ты будешь рад. Я очень высоко ценю твоё отношение ко мне. Оно мне тем более дорого, что ты не знал, что я тебя воскресил".

" Чушь. Кое-что я знал".

" Чушь. Ничего ты не знал. Не спорь со мной".

" Ладно, неважно. Я немного за тебя порадуюсь, потихоньку, ты и не заметишь".

" Не уверен уж я теперь, что стоит. Очень Земля планета… сложная. Боюсь, она меня вмиг излечит от моей геофилии. Но мне тоже нет дороги назад – сделка есть сделка, оплаченный товар будет доставлен независимо от желания клиента".

" Ух ты! "

" Я был космач начитанный".

" А с Землёй ты прав, Хайк… Я тут на землян поглядел… Ну а тот, кто…"

" Вот он – джинн натуральный".

" Ты меня интригуешь".

" Интригую, Марк, интригую. Давай прогуляемся".

" По коридору? "

" Ну да. Нам в ту сторону".

" По коридору – и не бояться света? "

Хайк наконец хохочет – чего я и добивался. Мне важно это.

" Да, да, да. Только сними ботинки, Марк: так надо. Мы пойдём не торопясь. И за нож не хватайся – угораздило же тебя…"

" Зато спокойно поболтали".

" Верное – истинно".

Я разуваюсь, составляю ботинки аккуратно у стеночки, подхожу к Хайку. Пол холодит ступни – приятно. Странно. Анестезия? Я отворачиваю манжету на рукаве. Контактный датчик сияет белым. Ничего себе, да у меня жар под сорок!

" Спокойно, хобо, – успокаивает Хайк, разобравшись в высказанном мной недоумении. – Ты странный. Тебе нож воткнули в солнце, сантиметр до позвоночника! Естественно, жар у тебя. Пошли".

" Пошли… Чего ты стоишь? "

" Я иду. Вперёд, дружище".

Способу передвижения Хайка я позавидовал. Я работал, шагал, а он – стоял себе в каждой из арок первого яруса по правую руку от меня, руки на груди сложив, и болтал себе со мной. Разговаривать было удобно – между Хайком пройденным и Хайком близящимся было всегда пять метров. Даже голос повышать не приходилось.

Мы о многом поговорили. Он всё сокрушался, что с об-слёй так вышло: " они" (Хайк и Ктототам) были заняты и упустили следить за выжившими в столкновении с ханой. " Следить? " – " Ну да, обсли на хану напали по приказанию… Ну, по нашему приказанию". – " Вашему? " – " Всё узнаешь, Марк. Многое". – " Посредник ты, и больше ничего…" – " Потерпи, Марк. Помнишь – " УРКУМ-МУКРУ"? Ты мне читал? " Увидишь ржавый камень…" – " …унаследуешь многое" – заканчиваю я. – " Вот и потерпи, пока не увидишь свой ржавый камень". – " Мне и белого вот так хватило" …

" Зачем было на марсиан-то нападать? " – спросил я в другое время пути. " Отгоняли их – за пределы слышимости". – " Слышимости? Зачем? " – " Тебя с ними не было, вот зачем. Зря они тебя сразу не взяли – все бы выжили". – " Убивать было необходимо? " Тут Хайк рассердился. " Обслю контролировать тяжело, Марк. А эти, которые на Эдем явились, – очень мощные. Специальные. В четыре сущности каждый, даром что оба из космачей. Спэб Герц да Номо Кемеров. Кемеров – знакомый мой… Невозможно было, чтобы они никого не убили. Это у них безусловный рефлекс". Я надолго замолчал. " Внезапно настигло чувство вины? – спросил Хайк, понимающе улыбаясь мне навстречу и провожая меня этой же улыбкой. – Понимаю тебя. Но зря, Марк. Тебя не утешит, когда я скажу, что ты вообще ни в чём давно уже не виноват, но – говорю это. Я ведь тебя затащил в пивную, и встретил с Очкариком". А ведь верно, сообразил я. Я ведь только что думал об этом. Я смотрю на Хайка с яростью. " Ну вот ты и начал правильней относиться к ситуации, – спереди и сзади – в два голоса, для убедительности и акцента, говорит Хайк. – Мы с тобой не друзья, Марк

Аладдин никогда не дружил с джинном. Это всё позднейшие напластования копоти и розовых цветов. Арабчонок смотрел на жизнь верно. Ты раб лампы, я бог лампы. Неравенство – гироскоп для отношений в любом мире, сколько их не… Друзей не существует, Марк. Нет равенства – нет друзей". – " Гироскоп, значит. Но база-то для гироскопа? Платформа? Что он стабилизирует и направляет, твой гироскоп? " – " Слово. То самое, что едино и для " слова", и для " клятвы".

Я приостановился, видя его и впрямую, и боковым зрением.

– Сделка?

– Слово. Слово, Марк, слово.

– А друг – не слово? Вот я произношу его: друг, друг. Что же ты не таешь?

Хайк молчит.

– Твой язык умнее тебя. Хорошо, что мы уже пришли.

Бесконечный коридор, как и все бесконечные коридоры, заканчивался дверью. Квадратной, стальной, на стальном косяке, со штурвалом запирания. Хайк вышел из своей арки, постоял, прижав ухо к металлу и прислушиваясь, крутанул штурвал (дверь отселась) и повернулся ко мне.

– Тихо!

Он толкнул дверь наружу. Ни дуновения, ни оттуда, ни туда, давления равны – у давлений бывает. Хайк высунулся в темноту, стоящую в проёме, огляделся в ней, подошёл ко мне и стал сбоку от меня, справа.

– Мы пришли, Марк. Сейчас мы расстанемся. Не знаю, увидимся ли ещё. Если и да, то один раз и коротко. Но ведь в Космосе не прощаются?

– Флагами машут, – сказал я.

– Прости меня, за то что я прав, – сказал он. – Не простишь – тогда хоть не обижайся.

– Ладно. Спали в одном личнике.

Он положил мне левую руку на спину, правой взялся за рукоять стропореза.

– Первое время ты не очень хорошо будешь помнить эту нашу встречу. Но всё восстановится. Не бойся. Не больно, не больно. Не упирайся. Расслабься. Флаг.

И он выдернул из меня нож, и дослал меня толчком в спину по ходу выходящего клинка – в занавесь темноты. Я вытянул навстречу ей руки и удержался на ногах, сразу принявшись в холодную мокрую силовую решётку на корме полутанка 50.

ГЛАВА 27. ECCE HOBO, ИЛИ ГНОР ПО ИМЕНИ ПОРОХОВ

Я двинулся вдоль левого борта, ведя ладонью по фарфору обшивки. Прежде я не приближался к наземным машинам за ненадобностью, с закрытыми глазами на ощупь определить, где на полутанке что, не мог. Но вот я нащупал трапик в две ступеньки. Некоторое время лез вверх по нему, словно ступенек там было десяток. Ступеньки резали босые ноги. Вдруг громко скрипнуло – я задел и сдвинул открытую дверцу. Я замер, вслушиваясь. Сейчас вспыхнет прожектор на башне ЭТАЦ, меня ярко осветят и попадут мне в голову из скорчера с первого раза. Или страшные костяные лапы мертвеца обхватят меня, и клыки – вопьются мне… Брошусь назад, покачусь и поползу, если что, подумал я, сдерживая нервный смех. Я ждал, я не боялся. Ничего не происходило. Я поднялся на вторую ступеньку. Руки попали внутрь кабины – в тепло. Да. В кабине было намного теплей, и воздух был другой. Спящее электричество берегло себя.

Всё выключено. Фальшивая, холодная флуоресценция марок и указателей не радовала, но определиться в кабине помогла. Я сел в кресло водителя. Прихлопнул дверцу. Спорамин. Это непременно. Адреналином долго не пропитаешься. Аптечка… да вот она, добрый красный крест. Вышла из крепления легко и беззвучно. Немного, несколько минут отдохнуть. Потом – ущелье. Фонарик. И вообще надо пошарить по танку: бельё, еда, снаряжение… ботинки. Я опустил спинку пассажирского кресла, чтобы пролезть в салон.

Дверцу кабины слева рывком распахнули снаружи, вдруг проснулся автомат, и во вспыхнувшем свете зелёной потолочной лампочки я увидел Яниса Порохова. С тех пор – все двенадцать с половиной средних часа нашего с ним сосуществования в одной точке мира – мне так и чудился на его лице – и на всей его фигуре – стойкий зеленоватый тон…

Я замер, вися на полусогнутых над водительским креслом. Между моим лицом и его лицом было дециметра два. Не берусь представить, что выражало моё, а он – взирал на меня со спокойным любопытством. Неторопливо что-то жевал по часовой стрелке.

– Ecce hobo! – воскликнул он секунд через семь паузы. – Привет, парень! Какой язык? – деловито спросил он. – Надеюсь, не английский? А то я уже с вами запутался; скажи что-нибудь, парень.

– Что-нибудь, – сказал я.

Он засмеялся, зажав в зубах свою жвачку.

– Тарантино бессмертен! А " Звёздные войны" ты смотрел?

Пока я метался между " нет" и " не понимаю", он взял и спрыгнул вниз.

– Вылезай из вездехода и пойдём, – услышал я.

– Куда? – спросил я.

– Никуда, – ответил он и опять засмеялся. Обычный человеческий смех.

Самый страшный кошмар в Космосе – любой космач скажет, если его припереть, хоть какой он ни серьёз, – покрытая хищно шевелящимися каплями конденсата неосвещённая приборная доска в боковом свете местной звезды через обмётанный инеем иллюминатор. Но я теперь, вспоминая это " никуда" ясным громким голосом из темноты, и этот смех, – стараюсь проснуться, даже если не сплю.

– Нет! – сказал я, и то только потому, что это лежало вблизи языка. А потом сразу выскочило и второе: – Не понимаю! – И снова: – Нет!

А он снова появился – вскочил на лесенку.

– Парень! – сказал он. – Если я тебя начну как бы упрашивать не бояться – ты мне не поверишь. Если я тебя начну убеждать мне поверить – дело затянется. Если я тебе начну объяснять, куда это – " никуда", я сам как бы запутаюсь. Ты сам куда-то ведь шёл? Парень! Я скажу просто: ты выживешь. Понял? You survive, – сказал он с чудовищным акцентом. – Understand? Вылезай. Пойдём.

– Куда? – спросил я.

– Никуда, (…) note 103! – сказал он. – Со мной. Просто – пошли со мной. Я тут как бы самый главный. Ты познакомился с нужным человеком. Это я! И он тебя спасёт. Пошли! – Он подождал и воскликнул, видя продолжение моего ступора: – Ё-моё, я знаю полсотни, как бы, языков, но я почти не знаю этого вашего грёбанного межнационального общения! – Он зажал нос и сказал: – Каламбия пикчерз представляет… Ты русский понимаешь?

– Да, – ответил я, наконец вспомнив хоть что-то ещё.

– Так по-русски говорю тебе: вылезай, блин, наружу. Хорош ослиться, мой оранжевый Иа! Не прибавляй себе работы: сколько лишних одинаковых слов ты потратишь, вписывая в свои мемуары рассказик о нашей мимолётной встрече. Давай всё будет у тебя как бы кратко: я пришёл, ты меня увидел, я махнул рукой, а ты сказал: поехали! Вылезай.

Ну, скажу я, ступор – настоящий ступор – штука не простая. Это штука такая, если которую разбить на кусочки, то из них легко складывается слово " вечность". И я утверждаю, что Янис Порохов знал это предметно, своешкурно: поглядел он на меня – и не стал прибавлять обороты, а наоборот, спустил их.

– Никуда не ходи с незнакомцами? – спросил он, тихонько смеясь без раздражения. – Господи, как же давно я это всё, как бы, не видел… О'кей, док. Меня зовут Ян Порохов, а тебя как? Не Форрест ли, Форрест Гамп?

– Марк Байно, – сказалось мной неожиданно.

– Значит, записываю в свою книжечку: Марк Байно. Вот мы с тобой и познакомились! – воскликнул он. – Так что всё у нас с тобой теперь безопасно! Как бы: путём всё, док! Хватит дурью маяться, вылезай, пошли, там у меня повозка.

Мне трудно понять и поныне, почему дикая, детская логика этих его слов произвела на меня впечатление волшебное, в том смысле, что на мой ужас, не сравнимый по яркости и шоковому воздействию ни с каким солнцем, вдруг упал спасительный светофильтр.

Он спрыгнул с подножки в свою темноту, и на сей раз я полез из кабины за ним. Он ждал меня в шаге от гусеницы, скрестив руки на груди: света из кабины хватало, чтобы я различил его позу. Он показался мне гигантом: очутившись на грунте, я смотрел на него снизу вверх.

– Темновато на дворе сегодня? – спросил он. – А чего тебя, приятель, так скрючило-то как бы?

Только тут до меня наконец донеслись истошные, да уже даже истеричные вопли моего бедного позвоночника. Выпрямляясь, я взвыл, – но в пояснице щёлкнуло гораздо громче. Но я не свалился: Ян Порохов как-то странно, будто кадры вырезали, очутился близко и поддержал меня, помог устоять, и я почувствовал и запомнил вкус его выдоха, словно мы были не на открытом грунте тяжёлого зелёного мира, а в застойной кабине, с одним обратом на двоих. Острый, свежий, холодящий сладкий вкус.

– Ногами упирайся в землю, – заботливо, тоном терпеливого инструктора, сказал он мне в ухо. – Упёрся? И толкай её вниз, толкай. Не бойся, удержит. И медленно-медленно я тебя отпускаю. А ты остаёшься стоять. Как бы сам. Красивый собою.

Я устоял. Росту Янис Порохов был не гигант, как мне, скрюченному, с высоты собственных гениталий почудилось, а обычного – всего с меня, 170-175. Ткань его одежды на ощупь напомнила старый, многажды реставрированный эластик-бинт. Что-то на нём (обувь? ) издавало длинный скрип, скорее приятный, чем нет.

– Ботинки мы тебе найдём попозже. Попозже – это скоро. Ты сюда пришёл один? – спросил он. Он продолжал поддерживать меня под локоть. – Стоять можешь? Снегом пахнет. Носилок для космонавтов у меня с собой нет, да и вообще, как бы, нет. Прекрасная ночка, ты не находишь? Фонарик у тебя есть? Эй, приятель, ты заговоришь со мной когда-нибудь или нет?

– Здесь есть ещё несколько… Могу… Нет… Заговорю, – ответил я, пропустив, едва на них не застопорившись снова, " носилки для космонавтов".

– Ты не понял меня, – сказал он. – Вот сюда, к вездеходу, ты пришёл один?

– Меня послали найти Яниса Порохова… Меня послали. – А был ли Хайк? И нож в груди? Комб на груди был распорот.

– Одного?

– Одного. – Корка засохшей крови в разрезе.

– Похоже, как бы, не врёшь… Тебе удалось найти Яниса Порохова, приятель! Эх ты, бедолага космический. Вот что. Упрись в землю посильней и закрой-ка ты глаза. Я скажу, когда открыть. Да не бойся ты, я просто достану фонарик: темно, замучаюсь я с тобой, слепошарым… Ну, упёрся и закрыл!

Ох, я и повиновался. Изо всех сил. Порохов сказал: " Эй, ты! " – но куда-то в сторону. Что-то приблизилось. Порохов спросил что-то: " Дай мне твой фонарь, мумиё моё… Работает? А где у него кнопка? Всё, отдались отседова, (…)note 104. Шпиона тащите ко мне в берлогу, ту, что под крестом, номер два… В первой чересчур людно, ха-ха. Не входить в дом, ты понял? Снаружи ждите! И поаккуратней со шпионом! У папы Мюллера есть вопросы".

Что-то отдалилось.

Веки мои наполнились электричеством.

– Открывай глаза, приятель!

Я открыл глаза. Порохов стоял передо мной и светил мне под ноги из фонарика.

– Пора идти, понимаешь? – сказал он проникновенно. – Я пойду, а ты как бы за мной. Чего бы тебе не стоило. Сам я тебя тащить не хочу, а звать зверей… ты мне нужен нормальным. Иди за мной, не теряй меня из виду, свети себе на дорогу. И умоляю тебя, не гаси фонарик, даже для того, чтобы сбежать. Палуба здесь, старичок, чрезвычайно странная, неровная! На.

Он протянул мне фонарик лучом вниз. Я взял фонарик. Стандартный фонарик, у меня у самого точно таких два в шкафчике на " Будапеште". Сильный, сытый луч, абсолютно белый.

– Алё, на Байно-о! – позвал Порохов. – Ты понял меня? – Он хихикнул. – Или ударить тебя?

– Я понял тебя, – сказал я. – Не надо ударить меня. Я пойду следом за тобой, не буду гасить фонарь. Я готов.

И я был готов идти, но он молчал, не двигаясь. Я не решался осветить его и увидеть его, но молчание Яниса Порохова таинственным образом имело позу: он стоял, крепко расставив ноги в приятно скрипучей высокой обуви, уперев кулаки в бока, смотрел на меня, видел меня… заговорил он грустным голосом и снова сказал странное:

– Как долго я тебя искала…

– Я меньше суток на планете, – сказал я осторожно.

Он (я уверен) помотал головой и повторил:

– Как долго я тебя искала! – Затем я услышал усмешку, затем он захохотал – ясно, сильно, ничего не боясь, ни темноты, ни мертвецов, ни марсиан – не боясь… Он был дома. – Чёрт побери! – сказал он, оборвав смех. – Какой я стал впечатлительный, ах, уму непостижимо! Но у меня, как бы, есть оправдание – моя тысяча лет тысячу лет как кончилась! Любой идиот, держащий слово на тысячу лет дольше положенного, имеет право на сентиментальность и непосредственность при виде своего избавителя. Это же ясно! Вперёд, мой Гоша, Жора, Юра, он же Гога, вперёд, за мной, ейбо единственным путём пойдём мы, ейбо другого нет!

Ейбо?

– Меня зовут Марк Байно, – проговорил я, светя в спину Янису Порохову, уходящему от меня. Высокие блестящие, как гудрон, ботинки, узкие штаны, в ботинки заправленные, длинная куртка, перехваченная блестящим в лад ботинкам поясом…

Он только весело махнул мне рукой, не оборачиваясь: вперёд, за мной, как бы ты ни звался!

И я сделал шаг, и забежав вперёд себя, скажу: это и был первый шаг хобо Аба, впоследствии капитана.

Я ожидал, и мои ожидания подтвердились: Янис Порохов вёл меня прямо в ущелье, по крайнему известному людям пути Станаса Нюмуцце и Лодии Скариус. Всего триста десять моих шагов. Но в темноте, под аккомпанемент жалкого фонарика, вслед за невероятным и невозможным Янисом Пороховым… свидетельствую: годы и годы шёл я эти триста десять шагов. Кстати, босиком.

Трудно не знать, сколько тебе до финиша. Но ведь я же вроде и не бежал? Не взбирался? Шагом шёл? И самое главное, космач, – ведь ты не знаешь даже, оторвался ли от грунта? Сколько можно держать готовность и не лопнуть? И как узнать без отсчёта временную точку старта? Я ж не робот, великие имена бога, не калькулятор, я ж не на солнечной энергии работаю… Да и где оно, солнце: сутки я на грунте, а неба не видел за тучами, ни солнечного, ни звёздного. Это называется: пасмурно. Так говорил Мерсшайр. Я устал в этом предстарте, ребята, вот о чём я. Я просто сейчас потеряю надежду, и всё. Не говорите мне – где финиш, хотя бы объявите старт.

Долговременно безнадежное выживание. Бабушка моей напарницы по " квинте" Ноты, доктор Мелани-По Верба Валентиновна нам читала курс в лётке. Самую верную, спасительную, психологическую формулу ДБЖ (рассказывала Верба Валентиновна) нашёл давным-давно один учёный писатель. Им придумана похожая на мою, нынешнюю, ситуация. На некую планету высаживаются исследователи (вымысел, вымысел, проблемы SOC, дышать и есть – выведены из условий). На орбите планеты висит модуль связи и обеспечения амбарка-ции. Внезапно аппаратура модуля выходит из строя и, сумасшедшая, спускает исследователям информацию о глобальном вымирании человечества в результате некоего космоцида. После чего модуль умолкает, попытки восстановить связь неуспешны. Исследователей, разумеется, трое. Один кончает с собой, второй сходит с ума, а третий – выживает, внушив себе некую последовательность психомарок и скорректировав своё мировоззрение по ним: а) человечество бессмертно по умолчанию; b) проблема выживания всегда лишь частная проблема, личная; c) всё безнадёжно всегда; финиш недосягаем; награды не будет; ergo: рассчитывай себя на бесконечность, и тогда часы никогда не кончатся.

О чём я сейчас, бессонный, под звуки MESSIH, диктую пред фронтом романовского " персонала" внутри палатки nike, раздутой в наркобоксе 12-7 шипоносца " Чайковский"? О чём я, бессонный, думал тогда, в клубе ЭТАЦ, превращённом стараниями Яниса Порохова в странное жилище странного человека?

Сим дополняю последовательность: d) информации всегда недостаточно.

И ergo: информации достаточно всегда. И лишь post ergo: часы никогда не кончатся.

Вот о чём я, ты, мы, тогда, сейчас, завтра, человек, Судья, пишущий, читающий, живой, мёртвый, вот чем я, капитан хобо Аб, бывший Марк Байно, Судья, хозяин Ночи и Утра, заполняю кристалл " персонала" Ермака Романова. Информации всегда достаточно, и часы никогда не встанут.

Я просто перестал искать в себе удивление и выжил. Я отлично помню, что меня по-настоящему удручала именно невозможность удивиться – ведь вокруг меня и в связи со мной происходили вещи поистине удивительные! Мне казалось, что стоит мне удивиться – и облегчение наступит столь великое, что и тучи рассеются над планетой, и альфа выскочит и засияет, и опустится шаттл, и выйдет из шаттла живой Ниткус и скажет, мотнув головой на пандус: пошли, у нас там с Ван-Келатом и твоим Очкариком есть немного… Но я не удивлялся, и я сходил с ума от неудивления. Плохо больному без температуры.

Так вот, я перестал тужиться, удивляясь, – и выжил, и помог мне, отвлёк меня, случайно, разумеется, самый удивительный персонаж истории моей жизни – Янис Порохов, 1971 года урожая города Москвы человек, бывший человек, царь земной, Судья и подонок, спасибо ему. Я сказал: случайно? Я чаще всего думаю, что случайно, но может быть, и нет, может быть, с длинным умыслом он помог мне, произнеся вслух, когда укрывал меня клетчатым колючим одеялом (или это был плащ? он был очень колючий), вслух сказав, даже нет, не сказав, а бормотнув в сторону, но очень внятно – или слух у меня тогда уже обострился? – так вот, он сказал фразу, спасшую меня от сумасшествия. Он сказал, бормотнул, в сторону, но очень внятно:

– Если всё так, а не иначе, значит, всё так, а не иначе, парень.

– Расслабься, – продолжал он, – а я за тобой поухаживаю. А то ведь сдохнешь от реактивной простуды, мне и поговорить будет не с кем! Сиди, грейся, сейчас я налью тебе чаю, к печке тебя подвинуть ближе? ты сиди, сиди, знаю я, про кого ты, не беспокойся, он, Нортон твой Кротик, жив, здоров, и спит. Вон, в соседней комнате. И не он один! Целая компания подбирается. Да сиди ж ты, горе ты луковое! Космонавты в моё время, знаешь, как вели себя, завершив орбитальную вахту? И после благополучного возвращения на родную землю? Тихо сидели в носилках и глупо улыбались окружающим. Так что уж ты давай, космонавт, сиди и глупо улыбайся. Контузило немного твоего Кротика и сильно забрызгало неприятным. Контузия пройдёт, а от неприятного я его отчистил. Не надо его тревожить, а тебе не надо тревожиться. У него есть время поспать, а у нас с тобой есть время выпить чаю, согреться, позавтракать – и поговорить.

Янис Порохов хмыкнул, поправил жаркую колючую ткань у меня под подбородком, на шаг отступил, рассматривая меня, словно скульптор незавершённое произведение, – а я и походил на незавершённое произведение, на мраморную каменюку с не извлечённой скульптурой внутри: клетчатый кокон с торчащей из него моей башкой в очень удобном моему бедному позвоночнику кресле. Икры у меня ныли в лад позвоночнику. Невыносимо чесалось под кровяной коркой. Налюбовавшись, Янис Порохов открыл стенной шкаф, вынул оттуда ботинки и сказал:

– Ейбо ваш – с тебя ростом. Должны тебе подойти. Нет, ты сиди, а я их на печку поставлю, наденешь подогретые. Ты знаешь, что посуду положено подогревать?

Подойдя к позвякивающей от расширения и разящей горелым железом печке, Янис Порохов поставил ботинки на печкин верх.

– Не сгорят, не бойся, – предупредил он меня. – Так сделано.

– Спа… си… я не бою… – что-то такое из меня вылезло.

– Ты, парень, помалкивай пока, – сказал Янис Порохов. – Отдыхай, двигай глазами, осматривайся; но ни о чём не думай! Времени нет! – воскликнул он со странной интонацией, как будто киногерой. – Угощение и чай! Сейчас сделаем. Кстати, а ты мне ничего не должен сказать сразу? – вдруг спросил он. Например: " Грузите апельсины бочках"! (Он так и сказал – отчётливо выпустив предлог). Или – " Сегодня прекрасная весна"! Нет? Не понимаешь? Да знаю я, знаю, что тебя послали, знаю… И кто.

– Дровишек надо подбросить… – говорил он сам себе тихонько, но я всё слышал, а он уходил из клуба, возвращался через минуту с охапкой частей нарезанного дерева и по одной закладывал эти части в костёр, горящий внутри железного куба недалеко от меня справа. Да, навидался я костров. – О сладок дым продуктов сгорания! – говорил он, поднимаясь с корточек и отряхивая ладони и живот. – Жаль, что сейчас не утро. Я бы был вправе сказать: люблю запах горящих ботинок поутру! Шутка, выживут твои ботинки. Ты не обращай внимания, я цитирую, я цитирую… Цитировать безопасно, парень, слова чужие, отвечать не тебе. Подлый приёмчик! Меня и самого уже тошнит от цитат. Дотошнит, и стану я совершенно нормальным. Ты ещё соскучишься. А видал, парень, какой у меня чугунный чайник? Это, парень, настоящий инопланетный артефакт! А какая на мне курточка? – Он хохотал, горстями бросая в чайник чайный порошок из хорошо мне знакомой стандартной упаковки, хохотал, понимая неведомый мне смысл своих слов, хохотал, наливая в чайник какую-то тягучую жидкость из зелёной бутылки. – Ты видел " Звёздные войны"? Нет? Был такой трёхсерийный фильм-сказка на моей великой старой доброй Земле, планете непростой… Чего ты, что я сказал? " Планета непростая"? Экзюпери, мой мальенький друг, – (Он так произнёс – " мальенький" ), – да, да, у нас с тобой общие знакомые, о счастье. " Мне всегда казалось, что в наших песнях и в этой книге… хм-хм, скорее наоборот, в этой книге и в наших песнях… очень много общего… – И он хохотал непонятной мне шутке, отводя в стороны чайник и только что налитую большую чашку.

– Жаль, что ты не видел " Звёздные войны", – говорил он, помогая мне выпростать из-под ткани одну руку и вставляя мне в неё чашку. – Я, парень, уже тысячу лет играю в Оби-Ван Кеноби, – доверительно сообщал он, придвигая большой лакированный ящик с расчётом, чтобы, когда он, Янис Порохов, на ящик сядет, мне бы не пришлось скашивать глаза. – Тысячу лет: с тех пор как кончилась первая тысяча. И это не смешно! – (А я и не думал смеяться. ) – Ты, может быть, сейчас вообразил, что это метафора – " тысяча лет"? Ошибаешься. Смею вас уверить.