Жарковский Сергей 11 страница

Кого-то от смеха тошнило, Кирилл Матулин потерял сознание, а Генри Маяма и Верник Топотун подрались вничью впервые не по службе.

Как обычно, часов через двенадцать космического шабаша, проведённых, в общем, сообща, общество разбилось на локали по интересам, по душевным привязанностям. Вряд ли кто-то уснул, не опасаясь разрыва сердца во сне. Я посидел (с Хич-Хайком, естественно) в переполненном личнике у Стады " Ейбо" Нюмуцце, где Стада играл на гитаре и пел со своей единственной напарницей Ло Скариус жалобные " народные песни космических окраин", похабчики Райслинга и земного происхождения баллады, я посидел, послушал, подпел, выпил; отыскал Осу, принял у неё исповедь и выпил с ней чистого малинового на поминальный брудершафт по кончившейся романтике; полюбовался, дабы протрезветь и освободить желудок от лишнего этилового яда, звёздным небом через единственный пока в Форте большой иллюминатор в " диспетчерской девять", где, кстати, с десяток космачей разных степеней свободности обсуждали перспективы и необходимости (в таком порядке) открытия следующей Дистанции (представляете? они допились до новой Звёздной! ); а потом, по обыкновению своему высоко загрустив, я понёс свою грусть к своему Шкабу; припасть к широкой груди любимого исповедника и шкипера представилось чрезвычайно уместным сложной душе вторпилы Аба.

Перемазанным флуоресцентной краской привидением, с невидимым (избежавшим " сардинок" по болезни) Хич-Хайком на буксире, я прошёл тёмными коридорами бубла-MEDIUM, отказался выпить крайнего с компанией беспечных пятнадцатилетних младых первой кладки, могущих разговаривать уже только шёпотом, но весело, жизнь им ещё казалась диковиной, нырнул в " улитку", долго ловил в невесомости горизонт и боролся с тошнотой, горизонт поборол, но проиграл тошноте, прибрал за собой, вышел в распределитель объёмов главный " ствола", на свету почистил комб Хайка, и полезли мы с Хайком по осевому тоннелю наверх. Я знал, где Шкаб, потому что знал, и всё.

Он там и оказался. Впрочем, найти его я смог бы и без алкогольных прозрений. Для обустройства " обитухи" " бублов" с переборок и перекрытий " ствола" поснимали почти поголовно фальшь-панели, и внутренности " ствола" просматривались необычайно широко в рабочий день, штатным образом освещённые – от кормовых тяжёлых переборок до танковых доньев в носу. Нынче свет в " стволе" погасили. Коридоры подсветили люминофорами, но основные пространства корпуса " А" бывшего титана " Сердечник" тонули во тьме. " Ствол" был безжизнен, но Шкаб (в числе исчезающе малого числа моих знакомых) любил невесомость. И я увидел сквозь решётки, вдали, в районе вертикальных выгородок бывшего отсека диспетчерской ЭТО, яркое белое пятно.

Пыхтела вентиляция, разрастаясь эхом, шевелились волосы – от сладкой жути одиноких пространств? от сквозняков? от прохождения через карманы неравных давлений в непродуваемых закутках?.. Я почти протрезвел по пути к огоньку Шкабовой компании. Ну а Хич-Хайк и не пил.

В ста метрах над недостроенным выносом Порта Грузового есть небольшой отсек-цистерна: как раз за блоком бывшего ЭТО направо и полупалубой выше. Это, по штатной схеме, – наблюдательный пункт сменного диспетчера, там запланировано окно в полукруглой стенке отсека, резервный переносной пост, всё такое прочее. От окна сейчас была только рама, с вместо стекла – двумя секциями фарфоровой заглушки. Воздух сюда не протягивали, отопление тоже. Невесомость – самая мягкая подушка на божьем свете, по умолчанию нивелирующая все вообразимые вещи для удобства нахождения человеческих тел в пространстве. По отсеку протянули десяток лесок. На лесках и существовали гости Шкаба. Избранные гости. Мьюкома не было.

У каждого допущенного в пределах досягаемости были бутылка и поднос с закуской. От электрощита ЭТО бросили времянку с лампой для освещения, она и освещала собрание снизу, с " пола". С той же времянки ели электрообогреватель и пяток вентиляторов, прискотченные к переборкам. Но вентиляторы были выключены для тишины. Разговор шёл тихий, приятный.

Дышали с паром – очень уютно – и беседовали: Шкаб (" Проходи, Марк! Мы тут беседуем. Вот тебе бутылка. И ты, Хайк, старик, давай, будь здесь", Френч Мучась (молча посторонился, шевельнув леску, перепасовал мне пущенную мимо меня бутылку), Туча, Джон Ван-Келат (тщательно курящий свой золотистый мундштук), Мэм (" Как т-ты себя чувствуешь, д-дорогой? " ), Карен Ёлковский, вездесущий неутомимый Стада с гитарой (" И ты сюда? А там они все – что спят, что нет, чего мешать; а я, ейбо, не допил…" ), Кислятина (дотянулся, пожал мне руку, пожал руку Хайку, и Хайк спросил его, не подбросит ли до Земли: он любил Кислятину)).

Я выбрал себе лесочку, пососал на пробу из пластиковой бутылки мягкого слабого пунша, расслабился и вступил в компанию слушателем. Я попал на середину очередного тоста. Тост держал Кислятина. Увидев, что я устроен, он начал второй акт.

– И ты знаешь, как я тебя не люблю, Шкаб, – говорил он тихо, но с заметным пафосом. – И вот почему. Ты очень злоязыкий космач. Я понимаю шутки, Шкаб! Я люблю удачную шутку не меньше, чем не люблю тебя. Но есть пределы. Есть, – он совершил паузу и повторил: – Есть табу! О чём можно шутить, о чём шутить нельзя… – Кислятину слушали с подлинной внимательностью. Серьёзный, сосредоточенный настрой компании я ощутил прямо от входа, если не раньше. – Суеверия – полезная штука, товарищи! Суеверия, традиции… – Он подумал. – Приметы. Есть примета. Сунешь универсальный ключ в чехол головкой вниз – крайний клапан, этим ключом проставленный, треснет. Надо, если перепутал, ключ вынуть из чехла и поцеловать. Тогда, может быть, обойдётся. – Он вытянул губы дудкой и громко чмокнул. – Поцеловать. Понимаете, товарищи? Ну, вот так. Глупо? Глупо. Но я не позволю, как начальник ЭТО, это вышучивать. Скажите, вот вы все тут космачи повисли: ну какое отношение к гомосексуализму имеет предотвращение аварии клапана?

– Ключ – мужского рода, – серьёзно предположила Туча.

– Но ведь это глупо! – сказал Кислятина. – Глупо или нет? Ты, именинник, помолчи. Пусть люди скажут.

– Очень глупо, – заявил Ван-Келат.

– Вот ты имеешь в виду сейчас – что? – спросил Кислятина. – Глупо шутить над приметами, могущими предостеречь от аварии? Скажи, шкипер. Или глупо верить в приметы? – Он сильно икнул. – Извините. А? Шкипер Ван-Келат?

Ван-Келат задумался, и Кислятина про него забыл.

– Мы тут все празднуем твой день рождения, Шкаб, – сказал Кислятина. – И я хочу пожелать тебе, Шкаб, дружище… Что? Быть более серьёзным, вот что. Как-то более серьёзно, ответственно относиться к работе экслуав…тационно-тех-нического отделения, понимаешь? Ты меня вышутил, а я с-суну… суну ключ в чехол головкой вниз, а потом п… пос… постесняюсь его поцеловать… и вот тебе готова авария. Вот тебе и аноксия, отравление, пожар… Да, вот тебе и пожар. Ты меня понимаешь?

– Я тебя понимаю, Миша, – сказал давно кивающий каждому слову Кислятины Шкаб и вскинул бутылку. – Чтоб нам без пожара!

– О! – сказал Кислятина. – Вот наконец ты очень правильно сказал. За без пожара, космачи!

Мы выпили за без пожара. Заговорила Мэм, и успокоенный Кислятина из блестящего оратора (а мне, например, очень понравилось его выступление) с энтузиазмом, выразившимся очень ясно на всём его лице, парой душевных судорог превратил себя в благодарного слушателя.

– Люка, – произнесла Мэм. – Какую мы п-пьём уже, а? А про лимоны т-ты забыл?

– Тьфу! – сказал Шкаб, проливая в невесомость не меньше глотка пунша. – Навилона! Телятина я… Забыл! Марк.

– А? – спросил я.

– Сплавай на потолок, видишь, пакет?

На потолке, действительно, сидел на крючке большой чёрный мусорный пакет, на вид твёрдый. Я повозился с крючком, ободрал палец, но пакет сбросил вниз неповреждённым. На ощупь в пакете были консервные банки. Шкаб поймал пакет, разодрал швейник и, сунув в пакет руку, пересчитал нас.

– Ничего себе, – сказал он юмористически. – Одиннадцать человек!

– Считать не умеешь, – возразил Ёлковский. – Двенадцать!

– Девять! – сказала Туча.

– Я ставлю на голосование, – объявил Шкаб. – Девять, одиннадцать или двенадцать? Кто за девять? Стада, изобрази что-нибудь такое, тревожное… Барабанную дробь можешь?

– Я всё могу, – сказал Нюмуцце, беря гитару. – Но как я буду голосовать?

– Орально! – неожиданно сказал Кислятина, любящий, оказывается, шутки.

Пока смеялись, успели забыть, о чём собрались голосовать. Тогда старина Ейбо начал жестокую похабку про Солнечную Визу, но прервал себя на середине первого куплета и спросил Кислятину, правильно ли он, Ейбо, его, Кислятину, понял, что Кислятина что-то обидное имел в виду?

– Когда имел? – спросил потрясённый Кислятина.

– Ну орально! – напомнил Нюмуцце, легко перехватывая гитару за гриф.

– Орально – не имел, – растерянно сказал Кислятина.

– Кого это ты " не имел"? – с угрозой спросил Нюмуцце. – Ты што, шестой, что ли?

– Т-товарищи, – вмешалась Мэм. – Здесь ведь я. К-комиссар Форта. Совесть свою имейте при мне!

– Десять! – сказал Ёлковский.

– Ты совесть мою имел?! – заклинило Нюмуцце. Он вообще подвержен, у него нервная профессия, он с людьми работает: С " Метелью" Скариус, например. – Да ты… Так, Миша. А ну, выйдем, – деловито сказал он.

– Десять, я говорю, – сказал Ёлковский.

– Космачи! – сказал Френч Мучась. Галдёж моментально стих. – Ейбо! Сняли. Навилона! Успокойся. Ёлковский! Считать умеешь. Джон! Проснись. Байно! Закрой рот. Ирэн! Хорошо сегодня выглядишь. Шкаб. Эй, именинник! Ну, что там у тебя в прятке?

– У меня – лимоны! – с огромной возвышенностью проговорил Шкаб и, помедлив для эффекта, разорвал пакет. По отсеку пронёсся, путаясь в сквозняках, гул восхищения, Кислятина громко сглотнул слюну, и я тоже. Лимоны! С Касабланки не видели мы свежих лимонов, а эти были живые, в прозрачных банках, на почве, с листиками, и баночки были потные, зелёные ОК спокойными светлячками сидели на крышках.

– Каждому по одному, – сказал Шкаб.

– Так, я свой не ем, ращу до дерева, – сразу сказала Туча.

– Как уж хочешь, – сказал Шкаб великодушно. – Бутылки только наполни.

– ОК. Бросайте мне ёмкости, – сказала шкипер Ирэн " Туча" Эйшиска. – Но предупреждаю – быстрей! Мне не терпится сжать своё будущее деревце в объятиях.

Бутылки были наполнены. Было выпито за будущее лимонного дерева Тучи. Было выпито за прекрасный вечер и длящуюся ночь. Было выпито ещё за что-то, но тут я круг пропустил, и не помню – за что, отвлёкся. И наконец Шкаб сказал:

– Ну ладно, Туча. Рассказывай. Здесь, как все: свойно, неотчётно, клубно доложи про твоих привидений и про " Нелюбова". Любопытство – смертная болезнь, а слухи просто убивают; спаси нас уже от.

– Не в запись, братва, так? – сказала Туча. – Мэм, выключи.

– Ты, Ирэн, за кого меня принимаешь? – с ясным неудовольствием спросила Мэм.

– За комиссара.

– Я не на вахте. Я в гостях у Шкаба. Милая Ирэн.

– Я знаю. Я на всякий случай. Не обижайся на меня, Нава. Мьюком повелел – молчать страшным молчанием. Не подставьте, космачи.

– А самой не терпится… – проворчала Мэм.

– Расскажу – проверишь на себе, – предрекла Туча.

– Рассказывай, Туча, – повторил Шкаб. – Злоупотреби вниманьем.

И шкипер " Туча" Ирэн Эйшиска начала свой рассказ про встречу с привидениями. (Вот от где и вот от когда рассказ её и вошёл в " аннал" Нетрадиционной Истории Трассы, а вот от кто – не знаю; не знаю я, кто из бывших в данной Шкабовой локали распустил язык; не я; вряд ли и сама Туча ещё когда и ещё где справилась повторить своё это, нефильтрованно…)

ГЛАВА 8. КТО БРЕЕТ БРАДОБРЕЯ

К концу истории все протрезвели, и праздник кончился; разошлись молча, даже не прощались, хотя до распределителя объёмов " улитка" летели вместе, вереницей, иногда сталкиваясь и потираясь. Основная масса компании поныряла в шахту к бублу-MEDIUM, ну а мы со Шкабом жили близко от невесомости, через тупичковый коридор секции 9 бубла-DOWN у нас личники соседствовали: десять секунд вниз по шахте руками поперебирать, приняться к настилу при четверти центробежного да минута шагом по коридору. Тихо, не людно, до ангаров недалеко. Я уже взялся за дверную ручку личника, но Шкаб взял меня за плечо и спросил:

– Ты как ещё, активен, Марк?

Я прислушался к себе. Мне было бодро: как-никак трезвел сегодня уже дважды, меня не раз тошнило, долго сидел в невесомости, ну, а со сном у меня после смерти отношения сложились странно. Мне было бодро, так я и ответил Шкабу.

– Дожать не откажешься? – спросил он.

– А Хайк?

– Мне нужно на Землю! – предупредил Хич-Хайк, заглядывая мне в лицо. Я похлопал его по груди, успокаивая, мы помним, Хайк, при первой же возможности.

– Ну уложи Хайка спать, а сам приходи. – Шкаб помедлил. – Что-то мне не по себе сейчас, Марк. Давай дожмём. Ты да я.

– А есть рычаги?

Он картинно усмехнулся. Смысл усмешки был прост и ясен: мол! – но исполнение Шкабу не удалось, вышло слишком натужно, и я обеспокоился. В хорошо известном мне наизусть прайсе пьяных состояний Шкаба позиции " душевный упадок" никогда не стояло.

– ОК, шкип, – сказал я, не подавая к виду беспокойство. – Дожмём ваш день рождения. Если не я – то кто же? Я вам многим обязан.

Хайк засыпал у меня сразу, стоило ему убедиться, что штаны снял я и банку свою разбираю. Так я обманул его и сегодня. Снял штаны и рванул плёнку на постели. Он важно кивнул, лёг, подложил под щёку кулак, накрыл голову подушкой и выключился. Теперь, с единичной вероятностью, он не должен был проснуться ни за чем верных часов пять, хоть его ты бей, хоть над ним ты пой. Я надел штаны обратно, просунулся в умывальник, плеснул в лицо воды, попортил очередную салфетку, погасил в личнике свет – и стукнулся к моему шкиперу через пять минут, не больше. Шкаб успел переодеться в шорты и распашонку, опустить столик и легко накрыть его чем накопил. И музыка чуть тихо играла – именно что Allend Джексона, что вызывало у меня довольно нервный смешок; и его я постарался от Шкаба скрыть, и успешно, он ничего не заметил, вскрывая галеты. Я занял свой насест, спиной к двери, Шкаб сидел от меня через стол на затянутой плёнкой спальной банке. Придвинув ко мне галеты, он взял из раскрытого портсигара мундштук и, сосредоточенно посапывая, приступил к его снаряжению. Личник освещала только столешница, а два зелёных линка, сидящих на настенном щитке сервиса, добавляли пару свечей от силы. Молчанье затянулось. Пара тысяч землян родилась.

– С днём рожденья, исповедник, – сказал я.

Он включил зажигалку, затянулся и, высопнув дым через нос, уставился на меня сквозь образовавшееся над столом облако. Личник Шкаба сквозило недостаточно: тупик, по-борт, – обычно Шкаб спал с открытой дверью. Дополнительный воздуховод он завести к себе не позволил, его раздражало пыхтенье в рукаве.

Вербально Шкаб не отреагировал.

– Вы что, шкип? – спросил я, когда прошла пара минут. У меня шею заломило молчать. Он спросил в ответ:

– Ты ей поверил, Марк?

– Туче?

– Ну да, Туче. Вот это всё, что она сегодня.

Я взял с пластикового квадратика один из семи ломтиков Шкабова лимона, отодрал полоску шкурки и откусил кусочек.

– История мне понравилась, – жуя, сказал я недовольно. – Туча отличная байчила.

– Угу. Ясно, – сказал Шкаб. – Понимаю… Без комментариев… Своих проблем хватает.

– Ну да, – кивнул я и спохватился. – Каких проблем, Шкаб? Неотчётливо.

Он вертикально махнул на меня рукой, разделив табачное облако надвое. Глядел он мимо, но, нет, не ловил он меня на реакцию, как бы выбрав момент и подкинув заманку. Он разговаривал как бы сам с собой. Себя ловил. Левую половину его лица, от складки на краю рта, вдруг как рвануло тиком книзу, да так и приморозило. Шкаб страдал от тика, да и кто из нас не страдал, в большей или меньшей, но сейчас у него прямо голова дёрнулась, и я дёрнулся эхом.

– Может, релаксанчику? – сдерживаясь, спросил я. – Чего вас разобрало, старичина, в виду рабочего дня грядущего?

– Обеспечение жизнедеятельности, – сказал он. – Вот наша проблема. Она же – смысл жизни… Я отвечаю на твой вопрос, Марк. Обеспечение жизнедеятельности. От веку, поныне, в данный момент, и далее, в простор планетный. Бескрайняя эта проблема, (…)

note 20

, сынок, бля. Сюда льём, отсюда выливается, а излишки вручную отчерпываем. Ты знаешь, сынок, когда летали первые русские (орбитально ещё), официальная формулировка была: " Запущен корабль-спутник с человеком на борту".

– Не понимаю вас, шкип. Что изменилось-то?

– А вот и ничего. То-тэка и оно.

И мне снова пришлось ждать продолжения. Опять он замолк. Молча, закрыл клапан на мундштуке, помедлил, пока картридж довыгорит, выбил его в мусорную нишу на столешнице, уклал мундштук на место в портсигар, налил мой и свой по край стаканчики прозрачной жидкостью из бутыли, и вприкуску с икорными палочками мы стаканчики опустошили, без объявлений, по взаимодействию, туттейно на одну из сильных долей Джексона. Я ждал, ждал-то. А Шкаб, видимо, ждал от меня поддержки. Но у меня-то не было вопросов, это ведь Шкаба что-то ломило. Но вопросы пришлось изобретать, потому что молчал мой Шкаб, его ломило, я отчаялся, и шею у меня опять свело, я пошёл на выручку.

– Может быть, вы знаете больше, старичина? – задал я, изобретя его. – За Тучу что-то играет всерьёз, документированное?

– Да нет, – сказал Шкаб. – Хотя, а что, " Нелюбов" как таковой здесь тебе не?

– А что там, на " Нелюбове", отыскались прикованные скелеты и власти скрывают правду? – спросил я, изыскав у себя довольно слабенького ядку и добавив его в звук фразы в части " прикованные скелеты".

Как я и ожидал (и надеялся), Шкаб хотя бы усмехнулся. А меня уже подмокало, впрочем, в личнике становилось душновато физически. Я же дышал. Мёртвые не потеют? да ладно вам.

– Читать тебе меньше надо всемирную литературу, космач! – молвил почти обычным голосом Шкаб. – Того и глядишь, пойдёшь стихами отчёты файлить.

– Давно бы начал, – сказал я. – Да читатели некомпетентны.

– Тренировать надо их, читателей.

– А вы не читатель. Сами ж и сгноите поэта.

– Это правда, – согласился Шкаб. – Но и доставил бы старику удовольствие.

– Отчётом в рифму?

– Результатом сгноения.

Я засмеялся. Он подхватил, и судорога у него на лице растворилась. Разумеется, все мы ходим над кафаром по слюдяным пайолам, и я, конечно, заподозрил сначала, что старичину моего повело и его стекло треснуло, а он, как честный товарищ, решил себя мне посвидетельствовать пред госпитализацией и дать последние наставления. Но смеялся он здорово, и подозрения мои разошлись, и взял я ломтик с отодранной шкуркой и, съев его, спросил Шкаба:

– Шкаб, открою я дверь? душит.

– На немного отодвинь.

– Да спит Палладина.

– После Тучиной байки не удивлюсь сейчас и хосту Преторниана, – сказал Шкаб и погасил улыбку. – Он любил… вот об сию пору как раз выявиться… с крайним на сегодня баллоном малинки… Представляешь?

Я всплеснул руками – в невесомости меня бы крутануло.

– Шкип, сняли бы уже, а? Мне уже нелепо. Ваша грусть меня бесит.

Шкаб налил себе одному, быстро выпил и заговорил:

– Вот что я тут тебе: ты знаешь, на первый кислород мы пошли кучей. Нахав-Цац, Френч, Мако-соператор, бригада Фрачера в девять душ, ну, ты их всех. Как раз народу на быстро погрузить. Башня разговаривала со мной бегло, но я с подхода заметил, что платформа парит в подбрюшье. Много льда в радиусе, я ловил квадратным метром до ста тычков в минуту. Ну, " Будапешт" не шаттл, вихляться вокруг платформы рук не хватит – тебя-то не со мной, – сказал Шкаб, – так что не стал я осматривать утечки снаружи, а пошёл прямо на стыковку.

– Погодите… Это когда я Хайка спасал, что ли? – уточнил я, по тону Шкаба поняв, что дожатие вечера началось, вот оно, именно вот.

– Ну, кто там кого спасал, ты – Хайка или – он тебя… Слушай, младой, не затычь. Ребята начали кислород грузить, а я осматриваться в Башню полез. Воспользовался служебным положением, вот так. Жилуха полностью освещена. Ты мой видеоотчёт видел? – Я покачал отрицательно головой. – Ну, не важно. Башня вообще была на полную в свету, её не консервировали. Покинули на ходу, между делами… токамак в режиме, процессор под светом, вентиляция вертит, кислородный завод дышит… все дела – на деле.

– Да это все знают…

– Ты спать хочешь пойти? – спросил Шкаб прямо.

– Мне не нравится ваш настрой, шкипер, – так же ответил я. – Он замогильный какой-то.

– Тогда выпей вон малинки. Кто-то же должен исповедовать исповедника. Он же ведь тоже человек, исповедник.

– Я понимаю. Но что-то мне не очень, Шкаб. Не исповедник я, психикой не выхожу.

– Я бы не стал тебя подвергать опасности, Марк, – сказал Шкаб. – Мы просто с тобой дожимаем вечер, байками несём, что ты, космач? сиди, слушай… А мне полегчает.

Шкаб разлил по второй общей в этом цикле.

– Сделай мне такое одолжение, Марк. Твоему старичине. – И он поднял свой стаканчик, приглашая меня последовать, выражая моё согласие. Мне ничего не оставалось: товарищ просит.

– Вы что там, хостов увидели на Башне? – спросил я, сдаваясь и прикасая свой стаканчик к его. Отказать я ему не мог. Он, разумеется, вынуждал меня принять исповедь, а мне противопоказано, и Шкаб это знал, но ему, видно, прижало, и товарищ есть товарищ. Жизнь товарища всегда дороже твоей – закон нам един. А ты должен заботиться о себе, только если это не противоречит единственному закону.

Так вот, я спросил:

– Вы что, там хостов увидели?

– Да вот до сегодня считал, что мне померещилось… – И я поперхнулся спиртом, и он хохотнул. – Как такое, понимаешь, может не померещиться?

– В полуримане что не померещится… – сказал я, зорко наблюдая за Шкабом. – Вы что, шкипер, в излучатель залезли там, на Башне?

– Ага, с постнаркоза, например, да? Без головы, но с руками? Ты, второй мой, не заговаривайся, не оскорбляй меня, старого, без причины. Как я мог в излучатель залезть? Ты что, младой?

– Ну а где ж вы тогда там полуримана хлебнули? – обмирая, спросил я.

– Ну зачем, зачем мне был полуриман? – настаивал Шкаб.

– Но если вы хостов видели…

Шкаб тяжело вздохнул (или разочаровано? ), отломил от брикета боксик и боксиком закусил.

– Признаюсь тебе, было здорово страшно. Ещё с подхода, на перехвате я понял, что мне отвечает и со мной взаимодействует только и единственно БВС Башни, и людей на платформе нет, хотя сеть " Башня – Фундамент – Экватор-4 – Экватор-6" опознавалась и несла. Радиус был завален льдом… я уже рассказал. Как только смог вытребовать у машины сводку по кислороду и безопасности, я пошёл на стыковку, без попыток вызвать бройлеров с Фундамента и Экваторов. Тем более Мако сообщил мне, что сетевые входы на Экваторы кодированы, ну и тут, ко всему, Мьюком сообщает, что с тобой беда и он готовит " Сердечника" к подъёму в север системы без меня, не подождав… надо было оборачиваться поюлее. Ну, я сошёлся с платформой, присосался, стянулся, поюзал кормой, вижу – сижу плотно, бросили к элеватору эстакаду, завели транспортёр, ребята поднялись и начали перегрузку. Элеватор КП забит кислородом под подволок. Радостно, но и тревожно: чего это? Нуивот. А я – перелез по техническому рукаву под эстакадой в Башню и бегом побежал её осматривать… как мол, тут, здесь, на Башне… – Шкаб прервался и закурил. – У меня и было всего пять-семь средних: грузили бегом.

Сразу из трюма я – в диспетчерскую. Гаркнул по громкой внутренней, ноль кто отозвался. Обежал жилуху по коридорам, в пару личников и клубов ткнулся – никого, ни пятна. Пыльно, но без беспорядка. Ну, меня и так обстановка за поддых держала, а когда я добрался до штаба ЭТО, осмотрелся там и позвал на прочёт логи событий и отказов… Марк, там одних отказов перевалило за тысячу, не считая мелких замечаний. Что возможно – БВС чинила, но бесконтрольно, сама собой…

– Не понимаю, простите, перебью, – сказал я, увлечённый его рассказом. – Не консервировали – ладно, что то случилось. Почему БВС сама не перевела платформу в режим беспилотный, там же несколько контуров снятия режима должно стоять: по схеме потребления-расхода, по командам-отсутствию…

Шкаб кивнул.

– Да. Правильный ответ, учлёт. Но ни один из контуров не активировался, хотя стояли в очереди. Я проверил. Но снятия режима не было. Как будто и потребление-расход наличествовали, и всё остальное, что хочешь. Вот так и думай, чем хочешь, почему. Контуры просто не срабатывали, как будто платформа посещалась… людьми.

– Мало ли что, – сказал я, сделав вид, что подумал.

– Я себе тоже так тогда сказал, те же слова, – сказал Шкаб. – Мало ли что. Космос большой, мы маленькие, автоматика врёт, а Император велик. Важно другое, о чём я тебе и. Платформа выработалась настолько, что потеряться могла в ближайшие дни. Серьёзно. Дело днями исчислялось, потому что один из отказов (по сепараторам системы обогащения центрального ствола отвердительной установки КП) перешёл в разряд аварии, и значение распространения её равнялось почти ровно единице. Конденсат – нефильтрованный, Марк! – тёк по внешней стенке шахты в трюм, электрику СДТ и ЦДТ уже мкнуло – БВС перебрасывала на резервные, но их не восьмёрка лежит, правда? Я ж тебе говорю – с Космоса платформа и парила и обледенела. Сильно.

– Ни хрена себе! – сказал я искренне.

– Полыхнуло бы синеньким, и привет-прощай, Императорская. Вот мы и без кислорода, навсегда, до самой смерти.

– А из Фундамента… Ах, ну да ж.

– Ну, в любом случае, связи с бройлерной командой у меня не было. Теперь известно, что там они и не вылупились. Не тогда. Коротко говоря. Причесал я волосы, чтобы дыбом не мешались, отвлёк Нахав-Цаца и Френча от погрузки, вызвал их к себе в диспетчерскую и показал, как тут и что. Надо фиксить хотя бы вот этот, сепараторный, отказ, снимать с дежурства СТД – обе шахты и ставить Башню в режим " ожидание". До лучших времён, пока заселим платформу постоянным экипажем. Короче, надо было догружать " Будапешт" твердышом, переходить на Башню всем, кто был, и хотя бы её полуконсервировать. Работы на сутки-двое. Реально. Не то реально, что времени было, а то реально, что деваться некуда. Все со мной согласились, и Фрачер подошёл, чтоб с кворумом решать…

Шкаб, (…)

note 21

его, опять замолчал, как бы налетев на стену. Его паузы сегодня производили на меня впечатление большее, чем самый рассказ.

– Очень мне было не по себе на Башне, страшно. Не аварии страшно, а вообще там было жутко… Как-то. Не понимаешь? – Взгляд его обрёл фокус. Он глядел на меня испытующе.

– Нет, – твёрдо сказал я.

– Эх, Марк! – Шкаб расхохотался. – Вот что значит… Ладно. Молодец Туча, но она-то рассказчик опытный, а из меня только и выходит лекции младым читать… Ладно, слушай отчётно. Поговорили мы с товарищами вчетвером, и порешили: остаёмся, спасаем платформу. Сообщили ситуацию и наш вариант решения Мьюкому, он от неожиданности даже спорить не стал, согласился, пометил. Я засел в диспетчерской – на первый пост перевели все ленты данных – на страже; остальные впряглись в перегрузку. Полностью освободили элеватор КП, забили шесть танков " Будапешта" твердышом. За шесть часов. Теперь как? Процедура стандартная. – Я кивнул. – Я перешёл в грузовоз, сел на вахту, а все остальные – вообще все, в нарушение, но тут понятно, рук и так не хватало на такого объёма отказ, – все остальные в спецкостюмах набросились на эченный этот СДТ. Я следил удалённо: отвёл грузовоз на край оптической, чтобы, если что, хоть этот груз доставить… повис там… – Я кивнул. – Старший – Фрачер. Они вывели аварийный ствол из рабочего контура, погасили инерцию центрифуги ЦДТ, стечение конденсата прекратили, завели несколько кибер-пассов из личного состава Башни на осушку затопленного трюма (открыли аварийный люк и скалывали лёд в Космос), – на полтора суток аврала. Фрачер сообщил, всё, мол, спать: пожара не будет, закончим со сна. Согласились, что переходить на грузовоз сил нет. Они обустроили себе спальную в холле перед диспетчерской Башни. Обмылись, перекусили и взялись за жребий – кому вахтить. Тут я пилотским серьёзным, как старший, их отменил. Всем спать, я железо не кидал, на спорамине, вахчу – я. Только предложил Пулеми бросить мне линии с операторского БВС и с радиопоста платформы, тем делом чтоб и сторожить, и в околопланетной сети копнуть. Он выполнил и свалился, а я понёс.

– Что понёс-то? – спросил я, вздрогнув.

– Вахту понёс! – рявкнул Шкаб, которого мой дурацкий вопрос сбил с паза. – Сел, как герой, перед консолью и начал, колбу твою этти, бодрствовать на страже систем и оборудования, и, мать её, самого платформы естества!

– Я понял, понял, Шкаб, простите!

– Не быть тебе никогда исповедником, – сказал Шкаб с усталой уверенностью. – Ну, хоть пилот какой-никакой, хоть за это тебя поить можно…

Я намёк понял. Мы выпили. В бутылке осталось ещё на раз. Меня интересовало, крайнюю ли в личнике Шкаба бутылку мы приканчиваем, или есть запас. Сюита Джексона игралась уже за третьим разом.