Харуки МУРАКАМИ 11 страница

Поняв, что пытаться сейчас читать — затея совершенно бессмысленная, она захлопывает книгу. Поднимает голову и смотрит в ночное небо. Оно словно затянуто тонкой пленкой облаков, и звезд не видно. Месяц тоже в дымке. Странно: при таком свете ее лицо как-то очень отчетливо и ясно отражается в оконном стекле кабинки. Мюу долго, не отрывая глаз, изучает свое лицо. “Это когда-нибудь кончится, — говорит она себе. — Держись! Потом будешь вспоминать все эту историю, как анекдот. Просидеть всю ночь запертой в кабинке на чертовом колесе в парке аттракционов в Швейцарии! ”

Но никакого анекдота не получается. А получается совсем другая — настоящая — история. Как раз с этого места она и начинается.

Немного спустя Мюу берет в руки бинокль и хочет снова посмотреть на свою квартиру. “Конечно, там все, как раньше, ничего не изменилось. Это и понятно, как иначе? ” — говорит она себе и улыбается. Она водит биноклем, изучая другие окна в своем доме. Уже за полночь, и многие легли спать. В большинстве окон темно. Но где-то горит свет — там еще не спят. На нижних этажах предусмотрительно задернуты шторы от посторонних глаз. На верхних беспокоиться нечего, окна там нараспашку, и свежий ночной ветер свободно залетает внутрь. Везде, в каждой квартире развивается какая-то своя, отдельная жизнь — где-то тихо и спокойно, где-то — весьма откровенно (разве людям может прийти в голову, что кто-то глубокой ночью прячется на чертовом колесе с биноклем? ). Впрочем, Мюу — не большой любитель подглядывать за чужой личной жизнью. Ей гораздо интересней рассматривать собственную пустую квартиру.

Когда, сделав круг по соседним окнам, Мюу возвращается снова к своим, у нее невольно перехватывает дыхание. В спальне она видит голого мужчину. “Конечно, я перепутала окно”, — сначала думает она. Водит биноклем вверх-вниз-влево-вправо. Но нет, не ошиблась, это — ее окно. Мебель, цветы в вазе, картина на стене — все на месте. А этот мужчина — Фердинандо. Да, точно. Он. Тот самый Фердинандо. Сидит совершенно голый на ее кровати. Грудь и живот покрыты черными волосами, длинный пенис расслабленно свисает — как живое существо, которое лежит словно без сознания.

“Боже мой, что этот мужчина делает в моей комнате? — Ее лоб покрывается капельками пота. — Как он вообще пробрался в мою комнату? Ничего не понятно”. Она чувствует страшное раздражение, потом смущение. И тут в комнате появляется женская фигура. Белая блузка с короткими рукавами, короткая синяя юбка из хлопка. Женщина? Мюу крепче сжимает бинокль и напрягает зрение. Кто это?

Она сама.

Мюу уже вообще ничего не понимает. “Я — здесь, рассматриваю в бинокль свою квартиру. И там вижу саму себя”. Мюу несколько раз наводит бинокль на резкость. Но, как ни смотрит, видит все то же — себя. В этот момент Мюу понимает, что женщина одета так же, как она. Фердинандо подхватывает ее на руки и переносит на постель. Целуя, начинает ласково раздевать ее (ту Мюу, которая в спальне). Снимает блузку, расстегивает лифчик, стягивает юбку. Он прикасается губами сзади к шее женщины, его руки ложатся на ее груди, ласкают их. Какое-то время он весь увлечен этими ласками. Потоп одной рукой стаскивает с нее трусики. (Такие же точно — и на этой Мюу). Ей становится тяжело дышать. Что, в сапом деле, происходит?

Она замечает, что сейчас пенис Фердинандо уже вздымается от возбуждения и стал твердым, как дубинка. Очень большой. Таких больших она никогда раньше не видела. Фердинандо кладет ее руку на свой пенис. Он ласкает все тело Мюу. Всюду. Лижет ее. Долгие, бесконечно долгие ласки. Женщина не противится. Она (Мюу, которая в спальне) отдается его ласкам всем телом, наслаждается минутами вожделения. Время от времени протягивает руку и ласкает его пенис, яички. Все ее тело щедро раскрывается перед ним.

Мюу не могла отвести глаз от этого странного зрелища. Ей было чудовищно плохо. В горле совершенно пересохло, она не могла даже проглотить слюну. Ее почти рвало. Все походило на какое-то аллегорическое средневековое полотно: выглядело так же абсурдно, гротескно преувеличенно и было наполнено злым смыслом. “Они делают это специально для меня, чтобы я видела. И они точно знают, что я это вижу”, — думала она. Но глаз отвести не могла.

Пробел. Провал в памяти.

Что было дальше?

С этого момента все, что было дальше, Мюу не помнит. Ее память здесь прерывается.

— Не могу вспомнить, — говорит Мюу. Она прячет лицо в ладонях и тихо продолжает: — Мне понятно только, что все это было чудовищно. Я находилась здесь, но еще одна “я” была “там”, и он, этот Фердинандо, вытворял со мной — “той”, на “той стороне” абсолютно все.

— Что именно — “все”?

— Я не могу вспомнить. Но “все” — это и есть “все”. В то время, когда я висела на чертовом колесе, запертая в кабине, он делал со мной — другой, на “той стороне” — все, что хотел. У меня, вообще-то, нет никаких страхов по поводу секса. Был и такой период в моей жизни, когда я относилась к сексу довольно свободно. Но все, что было со мной раньше, не имеет ничего общего с тем, что происходило у меня на глазах, когда я сидела в кабинке на чертовом колесе. Тогда это был абсолютно бессмысленный, грязный половой акт, который выполнялся с одной единственной целью — загадить меня. Фердинандо, со всеми его беспредельными трюками, со всем тем, что он вытворял со мной — своими толстыми пальцами, огромным членом, — он пачкал все мое существо, то, что есть “я” (впрочем, “я” на той стороне как-то не замечала, что ее собственное “я” заляпывают грязью). И в конце это был уже даже не Фердинандо.

— Не Фердинандо? — Я впиваюсь глазами в лицо Мюу. — Если это был не Фердинандо, то кто же тогда это был?

— Непонятно. Я не могу этого вспомнить. Во всяком случае, под конец это был не Фердинандо. А может, и с самого начала это был не Фердинандо.

Мюу приходит в себя и понимает, что лежит на больничной койке. Ее голое тело укрыто белой простыней. Ноют все суставы. Врач рассказывает, что рано утром один из работников парка нашел ее бумажник (который она выбросила ночью из окна) и таким образом узнал, что случилось. Кабинку опустили вниз, вызвали скорую. Мюу валялась, буквально сложившись пополам, на полу без сознания. Видимо, в тяжелом шоке. Зрачки не реагировали на свет. Руки и лицо были покрыты многочисленными ссадинами, блузка в крови. Ее доставили в больницу, оказали помощь. Никто не может понять, как она получила эти раны. Но все они — неглубокие, так что шрамов не останется. Полиция забирает в участок для дачи показаний того старика, который работает на чертовом колесе. Он совершенно не помнит, что усаживал Мюу в кабинку прямо перед закрытием парка.

На следующий день несколько местных полицейских приходят к ней в больницу, задают вопросы. Она не может толком ничего им объяснить. Полицейские внимательно смотрят на ее фотографию в паспорте, потом на нее и в недоумении хмурятся. На лицах появляется странное выражение, будто они по ошибке проглотили что-то не то. Полицейский смущенно спрашивает ее:

— Мадемуазель, простите за бестактность, вам действительно двадцать пять лет?

— Да, — отвечает она. — Столько, сколько в паспорте. — Она никак не может понять, почему, собственно, они задают ей такой вопрос. Но потом идет умыться в ванную и видит свое отражение. Ей становится ясно. Ее волосы, все до единого, побелели. Стали ослепительно белыми — как только что выпавший снег. Сначала Мюу думает, что это, наверное, отражение какого-то другого человека. Оборачивается назад. Никого нет. В ванной она одна. Снова смотрит в зеркало. И тут понимает, что эта женщина с белоснежными волосами — она сама и есть. Мюу теряет сознание, падает на пол.

И пропадает.

— Я осталась здесь, на “этой стороне”. Но другая “я”, или же часть меня, переместилась на “ту сторону”. Забрав с собой мои черные волосы, мое половое влечение, месячные, овуляции, может быть, даже само желание жить. А оставшаяся половина — вот она здесь, перед тобой. Все прошедшие годы я живу с ощущением, что тогда, на чертовом колесе в маленьком швейцарском городке, почему — не знаю, тот человек, который был “мной”, навсегда распался на две части. Или же это была какая-то сделка, кто знает. В любом случае у меня ничего же не отняли — так, чтобы захватить и пропасть с концами. Ведь та другая “я” точно все еще существует — на “той стороне”. И я это знаю. Между нами зеркало, отделяющее нас друг от друга. Но расстояние толщиной в одно стекло мне не преодолеть. Никогда.

Мюу покусывает ногти.

— Хотя, конечно, никто не может сказать, что это навсегда. Ведь правда? Возможно, мы когда-нибудь где-нибудь встретимся снова и соединимся в единое целое. Только есть здесь одна большая проблема, которую никак не могу для себя решить: где, с какой стороны зеркала отражается мое настоящее “я”? Это — та женщина, которая была в объятиях Фердинандо, или та, которая на дух его не переносит? Нет у меня никакой уверенности в том, что я смогу переварить этот хаос в своей голове.

После окончания летних каникул Мюу в Консерваторию больше не возвращается. Она бросает стажировку и возвращается в Японию. И больше никогда в жизни не прикасается к инструменту. Чтобы играть, воспроизводить музыку, нужна сила, а ее она утратила. На следующий год умирает отец. И она, став его преемницей, начинает заниматься делами фирмы.

— Да, я пережила настоящий шок, когда поняла, что больше не могу играть. Но от горя особо не убивалась. У меня всегда было смутное подозрение, что рано или поздно это должно случиться. Сама посуди. — Мюу улыбнулась. — Сколько в мире пианистов? Тьма тьмущая. А хватило бы человек двадцать — высшего класса и активно концертирующих. Зайди в любой музыкальный магазин и поройся там среди всех этих бесконечных “Вальдштейнов” и “Крейслериан” — сама увидишь. Спасает только, что репертуар классических произведений все-таки не безграничен, да и полки с компакт-дисками в музыкальных магазинах не резиновые. Для мировой музыкальной промышленности достаточно двадцати первоклассных, активно выступающих музыкантов. Так что насчет моего ухода из музыки никто особо не переживал.

Мюу вытянула перед собой пальцы, несколько раз покрутила кисти рук: ладонями вверх-вниз-вверх-вниз. Словно проверяла, на месте ли ее память.

— Примерно через год после моего приезда во Францию я заметила одну странную вещь. Те, кто явно уступали мне в технике, тратили гораздо меньше усилий на занятия, играли глубже и получали больший отклик у слушателей. Даже на конкурсах, уже в последних турах я всегда им уступала. Сначала думала, что это какая-то ошибка. Но каждый раз происходило одно и то же. Это действовало мне на нервы, выводило из себя. “Страшная несправедливость! ” — считала я. Но постепенно до меня стало кое-что доходить. Я начала понимать, что мне чего-то не хватает.

Чего именно — неясно, но чего-то очень важного. Какой-то человеческой глубины, необходимой для того, чтобы игра находила отклик в сердцах слушателей. Можно так сказать. В Японии я этого совсем не замечала. Там я никому никогда не проигрывала, да и времени терзаться сомнениями по поводу собственной игры у меня не было. Но в Париже, где вокруг было так много талантливых пианистов, я в конце концов смогла это понять. Так бывает, когда солнце поднимается высоко, и туман над землей рассеивается — все стало предельно ясно.

Мюу вздохнула. Затем, подняв голову, улыбнулась.

— С детства мне нравилось устанавливать внутри себя собственные правила и жить по ним, независимо от того, что происходит вокруг. Я была очень серьезным, рассудительным ребенком. Уверенным в себе и своих силах. Я родилась в Японии, ходила в японскую школу, росла в окружении японских детей — играла, дружила с ними. То есть чувствовала себя абсолютно японкой, но по национальности все же была иностранкой. Формально Япония до конца остается для меня иностранным государством. Мои родители особо не приставали ко мне с воспитанием, но одну вещь вдалбливали мне в голову постоянно, с самого раннего детства: “Ты здесь иностранка”. И я поняла, что если хочу выжить в этом мире, то должна, пусть ненамного, но стать сильнее. Мюу продолжала спокойно и тихо: — Собственно говоря, в том, чтобы стать сильным, ничего плохого нет. Абсолютно. Но оглядываясь назад, понимаю, что тогда настолько приручила себя к этой мысли: “Я — сильная”, — что даже не пыталась понять тех, кто был слаб. Привыкла к тому, что мне сопутствует удача, и пытаться понять тех, кто случайно оказался невезучим, мне было неинтересно. Привыкла, что у меня нет проблем со здоровьем, а разбираться с болячками других людей — нет, это не мое. Когда я видела тех, на кого наваливалось то одно, то другое, и они оказывались в тяжелой ситуации, а случившееся их буквально парализовало, я считала, что во всем виноваты они сами, поскольку могли бы приложить больше сил, чтобы этого не произошло. Я полагала, что на судьбу сетуют только лодыри. Мои взгляды на жизнь были непоколебимы, тверды и прагматичны. Никакого тепла, душевности. И никто, ни один человек среди людей, окружавших меня тогда, не обратил мое внимание на это.

Я потеряла девственность в семнадцать лет, и после у меня было довольно много мужчин. С некоторыми я встречалась какое-то время постоянно, но могла оказаться в постели с человеком, которого почти совсем не знала, — просто когда складывалась такая ситуация, было настроение, и все. А вот полюбить кого-то — любить всем сердцем — этого в моей жизни не случилось ни разу. Если честно, тогда я просто не могла себе такого позволить. Моя голова была забита одним — стать первоклассной пианисткой. Какие там объездные пути, крюки или заходы куда-нибудь по дороге к этой цели — такое даже в мысли мне прийти не могло. Когда же я задумалась что, может, проблема — во мне, это мне чего-то не хватает, и открыла в себе эту пустоту, было уже поздно. Она снова вытягивает руки перед собой, ненадолго задумывается.

— Может, в каком-то смысле, это я сама придумала всю ту историю, которая приключилась со мной четырнадцать лет назад в Швейцарии? Иногда мне так кажется.

В двадцать девять лет Мюу вышла замуж. У нее полностью отсутствовало половое влечение. После того случая в Швейцарии она не могла ни с кем иметь интимных отношений. Что-то внутри нее исчезло навсегда. Об этом — только об этом, не вдаваясь в подробности, — она рассказала своему будущему мужу. “…Поэтому я не могу выйти замуж. Ни за кого”, — объяснила она. Но он признался Мюу, что любит ее и хотел бы, если только она не возражает, разделить с ней свою жизнь, пусть даже у них не будет сексуальных отношений.

Мюу не смогла найти никакой причины для отказа. Она знала этого человека с детства, и он всегда вызывал в ней хорошие, добрые чувства. Какой бы ни была совместная жизнь с этим человеком, Мюу не могла представить на его месте кого-то другого, с кем она могла бы жить. Да и с практической точки зрения — чтобы вести дела компании — замужество имело для нее очень важное значение.

Мюу продолжает.

— Мы с мужем довольно хорошо ладим, хотя видимся только по выходным. У нас отношения близких друзей, партнеров по жизни, которым прият-

но проводить время вместе. Мы разговариваем на самые разные темы и по-человечески очень доверяем друг другу. Какая у него сексуальная жизнь, где и как он решает эти проблемы, я не знаю, и меня это совершенно не трогает. Никакого секса у нас с ним нет. Мы даже не прикасаемся друг к другу. Это очень печально, но я не хочу прикасаться к его телу. Просто не хочу, и все.

Мюу останавливается, тихо закрывает лицо ладонями. За окном почти совсем светло.

— Я была живой тогда, я и сейчас, как ты видишь, жива, реально существую, разговариваю с тобой. Но то, что находится здесь, — ненастоящая “я”. Перед тобой всего лишь тень той прежней Мюу, которой я была когда-то. Ты — по-настоящему живая. А я — нет. Даже то, что я говорю сейчас, отдается в моих ушах пустым эхом.

Молча, я кладу руку на плечо Мюу. Я не нахожу нужных слов, которые могла бы сказать ей. Поэтому просто спокойно, бесконечно долго обнимаю ее.

Я люблю Мюу. Разумеется, я люблю “эту” Мюу, на “этой стороне”. Но так же я люблю и “ту” Мюу, которая должна быть где-то на “той стороне”. Очень сильно люблю. Когда я задумываюсь об этом, сама начинаю раздваиваться — даже чувствую, как внутри меня что-то скрипит. Словно надо мной нависла угроза: “раздвоение” Мюу приведет к моему собственному “раздвоению”, как проекции ее состояния. Я чувствую это так пронзительно, так неотвратимо, словно у меня самой нет выбора.

Вот только одно неясно. Если “эта сторона”, где находится Мюу сейчас, — мир, который с самого начала не был “действительным изображением” (то есть “эта сторона” в действительности — “та сторона”), то как быть со мной, которая существует “здесь” как она есть, и у которой вместе с тем все внутри так тесно взаимосвязано? "

Кто же я тогда на самом деле?

Я дважды прочел оба “Документа”. Сначала лишь пробежал глазами, второй раз читал уже спокойно, обращая внимание на мелкие детали. Никакого сомнения: оба текста писала Сумирэ. Ее манера выражаться, ее словечки. Вот только интонация немного отличалась от того, как она писала обычно: некоторая сдержанность, чуть отстраненный взгляд — раньше в ее текстах такого не было. И все же, это писала Сумирэ, я был уверен на все сто.

После минутного колебания я сунул дискету в карман своей сумки. Если Сумирэ благополучно вернется, дискету можно будет положить на место. Другое дело — если она не вернется. Кто-нибудь посторонний наткнется на дискету, разбирая ее вещи. В любом случае мне очень не хотелось, чтобы оба текста попались кому-нибудь на глаза.

Прочтя “Документы”, я уже не мог просто сидеть на месте, ничего не делая. Надел свежую рубашку, вышел из коттеджа и, спустившись по лестнице, направился в городок. Получив в банке неподалеку от порта по дорожным чекам 100 долларов, купил какой-то таблоид на английском и сел читать его под зонтиком в кафе. Подозвал сонного официанта, заказал лимонад и тосты с сыром. Еле-еле водя огрызком карандаша, он записал мой заказ. На его белой рубашке сзади выступило большое пятно пота. Оно как будто настойчиво к чему-то призывало — такая форма была у пятна.

Механически, одним глазом просмотрев газету до половины, от нечего делать я стал бесцельно разглядывать полуденный порт. Откуда-то появилась тощая черная собака, обнюхала мою ногу, потом, утеряв к ней всяческий интерес, унеслась в неизвестном направлении. Люди, кто где мог, вяло, лениво расслаблялись, переживая послеполуденный зной. Только официант и собака могли еще хоть как-то перемещаться в пространстве, но брало сомнение: надолго ли их хватит. Старик, который только что продал мне газету, уже дремал, сидя под тентом. Его колени широко развалились в стороны. Статуя посаженного на кол Героя стояла в центре площади и, как всегда, безропотно подставляла спину безжалостным лучам полуденного солнца.

Охлаждая ладони и лоб холодным стаканом лимонада, я размышлял: возможна ли связь между тем, что Сумирэ написала, и ее исчезновением?

Уже довольно долго Сумирэ вообще ничего не писала. Свою страсть к писательству она потеряла после того, как на свадебном банкете познакомилась с Мюу. И вдруг здесь, на этом греческом острове, решительно “взялась за перо” и написала почти одновременно эти “Документы”. Нужно немало времени и недюжинная сосредоточенность, чтобы выдать такой объем текста, даже если строчить с неимоверной скоростью. Что-то на нее сильно повлияло — подтолкнуло и заставило снова сесть за стол.

Что же это было? Точнее, существует ли некая тема, главная мысль, общая для этих текстов, и если да, то в чем она состоит? Я размышлял об этом и рассматривал морских птиц, сидевших рядком на пирсе.

Мир тем временем плавился от жары, и размышлять о запутанных вещах было совершенно невозможно. В голове моей царил хаос, и сам я был порядком измотан. Поэтому заставил себя собрать в кучку то, что еще осталось во мне от способности концентрироваться: как если бы мне пришлось заново — без барабанов и труб — формировать армию из разбитых частей. Приведя сознание в некое равновесие, я стал думать.

— Самое важное — не то большое, до чего додумались другие, но то маленькое, к чему пришел ты сам, — произнес я тихонько себе под нос. Я всегда так говорю детям в классе. Ведь так на самом деле и есть? Сказать легко. Но в действительности прийти даже к “маленькой” мысли бывает ужасно трудно. Нет, скорее, иначе: наверное, чем “меньше” вывод, родившийся в твоей голове, тем сложнее тебе его было сделать.

Сон Сумирэ. Раздвоение Мюу.

Чуть спустя меня вдруг прошибло: существует два разных мира. Вот он — главный элемент, общий для “Документов”, написанных Сумирэ.

“Документ 1”

Здесь основная часть текста — пересказ сна. который Сумирэ видела той ночью. Она поднимается по длинной лестнице, чтобы встретиться со своей покойной матерью. Но когда, наконец, она почти у цели, ее мать уже уходит в “тот мир”. Сумирэ не в силах ничего изменить. А потом она стоит на верхушке башни, там нет никаких выходов, просто некуда деться, и ее со всех сторон окружают какие-то потусторонние существа. Сумирэ множество раз видела этот сон.

“Документ 2”

Здесь описывается странное происшествие, которое приключилось с Мюу четырнадцать лет назад. В парке развлечений маленького швейцарского городка Мюу оказывается запертой на целую ночь в кабинке колеса обозрения, смотрит оттуда в бинокль на окна своей квартиры и видит саму себя. Это — ее “Doppelganger” < Двойник, дух (живого человека) (нем. ). > . В результате пережитого происходит ее “раздвоение” (или благодаря этому случаю выявляется раздвоенность, которая уже существует). Как объясняет сама Мюу, “расколовшись”, она одновременно находится по обе стороны зеркала. Сумирэ упрашивает Мюу рассказать ей об этом и потом записывает ее историю как “Документ 2”.

Совершенно очевидно, что общая тема, объединившая оба “Документа”, — взаимосвязь между “этой стороной” и “той стороной”. Как они соотносятся друг с другом. Скорее всего, Сумирэ заинтересовало именно это. Вот почему ее потянуло к столу, и она потратила столько времени, чтобы написать свои “Документы”. Говоря словами самой Сумирэ, записывая эти истории, она пыталась что-то для себя осмыслить.

Подошел официант, забрал тарелку из-под тостов, и я заказал еще лимонада. Попросил побольше льда. Отпив глоток свежего лимонада, я снова приложил холодный стакан ко лбу.

“А если Мюу не примет меня — тогда что? — написала Сумирэ в конце “Документа 1”. — Тогда ничего другого не останется — только смириться… Кровь должна пролиться. Я должна заточить нож и где-то перерезать собаке глотку”.

Что Сумирэ имела в виду? Может, намекала на самоубийство? Нет, я так не думал. Я не чувствовал в этих словах запаха смерти. Скорее, в них слышалось бесшабашное стремление двигаться дальше. Собаки, кровь — чистейшей воды метафора, я и объяснял это Сумирэ на скамейке в парке Иногасира. Смысл всего этого (собаки, кровь) — в том, чтобы “нечто” (кости, ворота) в мистической форме наделить жизнью, иначе — это “нечто” одушевить. Я хотел показать, используя аллегорию, как “История” (повествование) приобретает волшебные, магические свойства, потому и рассказал Сумирэ о китайских воротах.

Где-то должна перерезать собаке глотку.

Где-то?

Моя мысль врезалась в твердую стену. Все, дальше — тупик.

Куда же подевалась Сумирэ? Где это место на острове, куда ей понадобилось идти?

У меня все не шла из головы картина: Сумирэ провалилась в глубокую яму, вроде колодца в поле, где-то вдали от людей, сидит там и ждет помощи. Вероятно, поранилась и страдает в одиночестве от голода и жажды. При мысли об этом мне сразу хотелось куда-то бежать и что-то делать.

Но ведь полицейские четко сказали, что никаких колодцев на острове нет. И о существовании каких-нибудь “дыр” в окрестностях городка они тоже не слышали. “Это очень маленький остров, и нам, местным, тут каждый колодец знаком, каждая яма”, — сказали они. Наверное, так на самом деле и есть.

Я решаюсь выдвинуть собственную гипотезу.

Сумирэ ушла на “ту сторону”.

Тогда многое становится понятно. Сумирэ прошла через зеркало на “ту сторону”. Скорее всего, чтобы найти там “ту”, другую Мюу. Что ж, вполне логичный шаг: если Мюу на “этой стороне” не может ее принять, ничего другого просто не остается.

Как там она писала? Я напряг память. “Итак, что же нам делать, чтобы избежать столкновения? С точки зрения логики, это просто. Нужно видеть сны. Постоянно видеть сны.

Войти в мир сновидений и больше не покидать его. Жить там вечно”.

Вот только один вопрос. Существенный вопрос. Как туда попасть?

С точки зрения логики, это просто. А объяснить конкретно, как это сделать, я, конечно, не смогу.

Итак, я снова у разбитого корыта — там, откуда начал.

Я задумался о Токио. О своей квартире, школе, где работаю. Вспомнил, как тайком запихивал кухонные очистки в мусорную урну на станции. Не прошло и двух дней, как я уехал из Японии, а кажется, что там — совершенно иной мир. Почти через неделю начинается новый учебный год. Я попробовал представить, как стою в классе перед тридцатью пятью детьми. Отсюда, из такой дали, это выглядело так странно и нелогично: моя работа — кого-то чему-то учить… Пусть даже десятилетних детей — все равно абсурд.

Снимаю темные очки, носовым платком вытираю лоб, снова надеваю очки. Потом смотрю на морских птиц.

Я размышляю о Сумирэ. Вспоминаю день ее переезда на новую квартиру, дикую эрекцию, которую почувствовал, когда Сумирэ сидела рядом. Таким мощным и твердым он никогда еще не был. Такое ощущение, что меня разорвет в клочья. Тогда, в воображении — вероятно, это Сумирэ и называет “миром сна”, — я занимался с ней любовью. Но ощущения той близости, оставшиеся в моей памяти, гораздо реальнее секса, который случался у меня с другими женщинами на самом деле.

Во рту — какой-то ком, я проталкиваю его внутрь остатками лимонада.

Снова возвращаюсь к своей “гипотезе”. Пытаюсь продвинуться вперед хотя бы на шаг. Просто решаю для себя, что

Сумирэ где-то умудрилась найти выход. Что это за выход, как она его обнаружила — такие вещи сейчас понять невозможно. Оставлю это на потом. Хорошо, попробую представить этот “выход” как дверь. Я закрываю глаза и рисую в своем воображении эту дверь во всех подробностях. Самая банальная дверь в самой обычной стене. Сумирэ где-то ее обнаружила, повернула ручку и просто шагнула наружу — с “этой стороны” на “ту сторону”. Как была — в тонкой шелковой пижаме и пляжных сандалиях.

Что там, за этой дверью, какой вид — не могу представить, моего воображения уже не хватает. Дверь захлопнулась, и Сумирэ назад больше не вернется.

Я вернулся в коттедж и соорудит себе немудреный ужин из того, что было в холодильнике. Спагетти с помидорами и базиликом, салат, пиво “Амстел”. Потом сидел на веранде и думал неизвестно о чем. Или вообще ни о чем не думал. Никаких телефонных звонков. Наверное, Мюу пыталась дозвониться из Афин. Но связь на этом острове совсем никакая.

Как и вчера в это время, небесная синева с каждой минутой становилась все глубже, над морем поднималась огромная круглая луна, небосвод продырявила горстка звезд. Ветер, поднимаясь по склону, чуть колыхал цветы гибискуса. На самом конце мола автоматический маяк мерцал в темноте древним светом. Пастухи медленно спускались по горной тропе, ведя за собой осликов. Голоса то накатывали, приближаясь, то замирали. Я тихо впитывал всю эту экзотику чужой страны, здесь совершенно естественную.

В конце концов, никто так и не позвонил, Сумирэ тоже не объявилась. Только спокойно и медленно текло время, ночь становилась все глубже. В комнате Сумирэ я прихватил несколько кассет с записями и стал их слушать в гостиной. На одной — песни Моцарта. Рукой Сумирэ на этикетке было написано — “Элизабет Шварцкопф и Вальтер Гизекинг (ф-но)”. Я мало, что смыслю в классике, но тут сразу почувствовал, что это потрясающая музыка. Манера пения немного старомодна, однако вызывала удивительное ощущение в душе, когда невольно садишься прямо, расправив плечи — так бывает, если читаешь прозу, написанную стильно, плавно и элегантно. Тонкое, изысканное дыхание певицы и пианиста то набирало силу, чтобы затем почти замереть, то замирало, чтобы вновь набрать силу. Такое яркое звучание — мне казалось, что я на самом деле вижу их выступление, что они сейчас — у меня перед глазами. Одна из этих песен, должно быть, называлась “Фиалка”. Я поудобней устроился в кресле, закрыл глаза и стал наслаждаться музыкой, мысленно деля ее с Сумирэ.

Я проснулся от музыки. Она звучала негромко и откуда-то издалека — то слышно, то нет. Однако звуки ее медленно, но верно — так некий матрос (лица его в темноте не разглядишь) потихоньку травит якорь из ночного моря — заставили меня проснуться. Я приподнялся на кровати, высунулся в распахнутое окно и прислушался. Точно, музыка. Стрелки наручных часов у подушки показывали второй час ночи. Интересно, кому в такое время понадобилось заводить громкую музыку?

Я влез в брюки, через голову натянул рубашку, сунул ноги в кроссовки и вышел за дверь. В соседних домах — ни огонька Вокруг ни души. Ни дуновения ветерка, не слышно даже плеска волн. Только лунный свет беззвучно омывает землю. Я остановился и снова прислушался. Похоже, музыка доносилась с вершины горы. Странно. На этой крутой вершине никаких селений нет, там живут одни аскеты-монахи в своем монастыре да еще пара-тройка пастухов. Трудно вообразить, что они собрались все вместе в такое время и устроили какой-то шумный праздник.

Под открытым небом музыка была слышна вполне отчетливо. Уловить мелодию я не мог, но по ритму понял, что музыка греческая. Звук неровный, с резкими подскоками, так играют живые инструменты. Явно не “готовая” музыка из динамиков.