ЧАСТЬ ВТОРАЯ 23 страница

Связавшись по телефону со Звягинцевым, ушедшим на свой КП, Вострышев доложил:

– В числе других пленных захвачен полковник. Но он оглушен или контужен. Куда прикажете отправить?

– А кто его взял в плен – твои люди или Борщева?

– Да вместе… – неуверенно ответил Вострышев.

– Отправь к Борщеву, а сам давай сюда.

…Звягинцеву только что наскоро сделали перевязку. Он не успел еще связаться со штабом армии и не знал общего положения дел. Он знал одно: попытка врага прорваться в стык между частями УРа и дивизией Борщева отбита.

Нет, он не считал это заслугой лишь его батальонов, немалую роль в ликвидации прорыва сыграла и сама дивизия Борщева… Тем не менее радостная, пьянящая мысль, что уровцы с честью исполнили свой воинский долг, захватила сейчас Звягинцева целиком.

Пройдет короткое время, и он горько ощутит потери: ранены Малинников и Ефремов, погиб командир роты и многие, многие бойцы…

Но сейчас он думал только об одном: враг не прошел. Те, кто ведет бой на соединение с волховчанами, могут не беспокоиться о своем тыле…

Звягинцев сидел у телефона, закрыв глаза и пытаясь представить себе, что происходит там, на северо-востоке…

Да, не батальоны, с которыми его связала военная судьба, прорывали блокаду, – они были своего рода плотиной на пути хлынувшего вражеского потока, который, не встретив преграды, растекся бы, расширился, разлился в огненное море за спинами сражающихся советских бойцов. Крепость этой плотины определялась тем, что ставкой в борьбе были не просто жизнь, то есть физическое существование, или смерть, которая на войне обычна, а нечто гораздо большее: от исхода боя зависела судьба Ленинграда…

В ночь на 18 января Звягинцеву позвонил командарм Духанов:

– Как обстановка? Немецких танков перед тобой больше нет?

– Только разбитые, товарищ «первый», – ответил Звягинцев.

– Молодец, подполковник! И бойцы твои молодцы! Передай им мою благодарность. Завтра к девяти тридцати прибудешь ко мне. Оставь за себя начальника штаба.

…В назначенное время Звягинцев был на КП армии. Но командующего там не оказалось.

Звягинцев решил зайти в оперативный отдел. В блиндаже за столом сидел полковник, видимо один из операторов, и кричал в телефон:

– Соединились?! Где? У Рабочего поселка номер один?! Вот здорово! Так бы сразу и говорил. Давай, записываю! – И полковник, прижимая плечом трубку к уху и хватая со стола карандаш, стал записывать, повторяя вслух: – С нашей стороны… замполит батальона майор Мелконян… старший лейтенант Калугов… сержант Анисимов… С волховской майор Мельников… старший лейтенант Ишимов. Все. Понял!

Положив трубку, полковник радостно сказал:

– Наконец-то! Соединились!

– Товарищ полковник… – с трудом ворочая от волнения языком, проговорил Звягинцев, – я… правильно понял?.. Прорвали?!

– Раз соединились, значит, прорвали! Ты откуда такой непонятливый?..

Еще не веря самому себе, Звягинцев попытался осмыслить только что услышанное, но осознал, запомнил только одно слово. Оно было огромным, емким, как сама жизнь, громким, как удар гигантского колокола, радостным, как голубое небо, как солнце, – «прорвали!».

– Товарищ полковник, – овладевая наконец собой, четко произнес Звягинцев, – я помощник начальника отдела укрепрайонов фронта. В настоящее время командую шестнадцатым УРом. Имею приказ явиться к командарму. Если он сейчас там, в Первом поселке, – разрешите мне направиться туда.

– Хитришь, друг, – добродушно ответил полковник, – чую, на том месте побывать хочешь, так? Понимаю, разрешили бы – сам бы побежал вприпрыжку… Ладно, иди.

На пороге появился боец с автоматом в руках.

– Пленного привели, товарищ полковник! – доложил он. – Куда его?

– Давай сюда, – приказал оператор и добавил: – А сам шагай в третью землянку, там особист язык знает, передай, что полковник Семенов просит зайти.

– Спасибо, товарищ полковник! – сказал Звягинцев. – За все спасибо. И главное – за такие новости!

Он вышел из землянки, почти столкнувшись у входа с пленным, конвоируемым двумя автоматчиками.

– Слушай, Туликов, – обратился Семенов к вошедшему особисту, – вот какого-то оберста привели. Давай снимем предварительный допрос, а потом отправляй его куда следует.

Туликов молча кивнул, сел за стол напротив полковника.

– Придется вам вести протокол, – сказал он.

Семенов вынул из планшета блокнот.

– Поставьте ему табуретку, – приказал Туликов автоматчикам, – и подождите у входа. – Поежился: – Холод у вас тут собачий.

– Сейчас затопят, я уже приказал, – сказал Семенов.

– Садитесь, – по-немецки обратился Туликов к пленному.

Тот послушно сел.

– Фамилия, звание, должность? – спросил его Туликов и, выслушав ответ, продиктовал: – Арним Данвиц, полковник, командир полка.

Данвиц был бледен. На правой щеке краснела длинная царапина. Глаза смотрели не испуганно, а как-то отрешенно. Он не боялся смерти, он думал сейчас о том, что обманут. Обманут всеми – фон Леебом, Манштейном, Кюхлером, Линдеманом и прежде всего самим фюрером… И что фюрер обманул не только его, по и всю армию, всю Германию…

Даже теперь, на допросе у русских, Данвиц испугался этих своих мыслей, но лишь на мгновение. Он понял, что ненавидит Гитлера. Он был не в силах отомстить фюреру за свой бесславный конец, но тем сильнее его ненавидел. Ненавидел он и русских, взявших его в плен, землю, на которой находился. Ненависть, ненависть ко всему переполняла душу Данвица. Ему хотелось одного – скорее умереть.

– Какую задачу получил ваш полк? – продолжал допрос Туликов.

– Ударить от Синявино во фланг противника с целью выхода к Неве.

– Давно ваш полк под Ленинградом?

– С сентября сорок первого года.

– И на что вы столько времени надеялись?

– Мы рассчитывали, что русские, не выдержав блокады, поднимут белый флаг.

– Если бы такой флаг появился, он был бы мгновенно сдернут сотнями тысяч рук ленинградцев!

Брезентовый полог приподнялся, и в землянку шагнул долговязый боец с охапкой нарубленных сучьев.

– Наконец-то! – с облегчением воскликнул Семенов и подул на свои, сжимавшие карандаш, закоченевшие пальцы. – Растапливайте быстрее!

Боец опустился на корточки перед холодной печкой, открыл дверцу и стал укладывать в печку сучья.

О том, что в землянке, куда он нес дрова, допрашивают пленного, Анатолий узнал от ожидавших у входа автоматчиков.

Немец сидел спиной к двери и что-то говорил, видимо отвечая на заданный ему вопрос. Анатолий взглянул на сидевших за столом командиров и почувствовал, что его охватывает нервная дрожь. Одним из них был тот самый Туликов, к которому летом прошлого года Анатолий приходил в Управление НКВД с поручением от расстрелянного Кравцова.

И вдруг он услышал, как Туликов сказал:

– Немец говорит, что видел таких, которые легко согласились бы поднять белый флаг над Смольным… Записывать это не надо. Фашистская болтовня.

Анатолий покосился на пленного. Ему вдруг показалось, что это и есть тот самый офицер, который допрашивал его тогда, в Клепиках, и заставил выстрелить в Кравцова.

Анатолий застыл у печки, руки не слушались его.

А допрос продолжался.

– У вас по линии оперативного отдела есть к пленному вопросы? – спросил Туликов.

– Есть, – кивнул полковник. – Пусть подойдет к карте…

Трясущимися руками Анатолий зажег наконец спичку и сунул ее в печь. Сучья вспыхнули.

Можно было уходить, но подняться не хватало сил. Ведь если этот немец действительно тот самый офицер, то он каждую секунду может обернуться, узнать его… И тогда сейчас же расскажет Туликову о том, что произошло тогда, в Клепиках… Скорчившись у печки, Анатолий затылком, спиной ощущал, что сзади – смерть…

Если бы он был в состоянии трезво и спокойно оценить ситуацию, то понял бы, что и Туликов и тем более Данвиц могли его сейчас и не узнать. Но он полностью лишился способности думать. Им овладел животный страх.

Захлопнув дверцу печки и даже забыв спросить разрешения «быть свободным», Анатолий как-то боком выскочил из землянки и двинулся куда-то, ничего не видя, не замечая вокруг.

«Нет, нет, все еще можно исправить, – повторял он точно в бреду. – Я должен попасть на передовую, повести бойцов в атаку, отбросить врага, прорваться…»

Он твердил все это, не отдавая себе отчета в реальном положении вещей. Он даже видел себя поднимающимся из окопа, чтобы бросить гранату под гусеницу вражеского танка…

На секунду он остановился, прислушиваясь к звукам далекого боя. А потом пошел, даже побежал туда, откуда доносилась перестрелка, где громыхали разрывы. Пот струился по его яйцу, нижняя рубашка прилипла к телу…

А он бежал и бежал, не слыша, как ему кричат: «Куда ты? Куда ты, шалавый?!»

Он не слышал этих недоуменно-тревожных окликов. Другие слова звучали в его ушах. Это были слова Веры, отца, того лейтенанта, который проверял у Анатолия документы, когда бойцы высадили его из грузовика.

«Уходи! Уходи!» – кричала ему Вера. «Гоните этого человека от себя!» – слышались Анатолию слова отца. «Предъявите документы!» – требовал лейтенант. «Уходи! Уходи отсюда!» – снова кричала Вера.

И он бы бежал еще долго, если бы вдруг не почувствовал, что с разбега наткнулся на что-то острое, горячее, и это было последним ощущением в жизни Анатолия, потому что именно в этот момент осколок разорвавшейся мины разворотил ему грудь, и он упал на черный от копоти снег, чтобы уже не встать никогда.

Встретив у входа в землянку пленного, которого автоматчики вели на допрос, Звягинцев скользнул по нему равнодушным взглядом.

Ему так и не суждено было узнать, что этот немец был тем самым офицером, которого он, Звягинцев, разглядывал в бинокль со своего наблюдательного пункта под Лугой, готовясь принять первый в своей жизни бой. Что именно этот офицер по имени Данвиц стоял тогда в горделивой позе, высунувшись из люка головного танка, в черном комбинезоне, без шлема, ветер раздувал его светлые волосы, а на лице застыла то ли брезгливая, то ли самодовольная улыбка.

Тогда Звягинцеву почудилось, что эта презрительно-самодовольная ухмылка адресована именно ему, и он еле удержался, чтобы не скомандовать: «Огонь!» – но взял себя в руки и приказал прямо противоположное: «Не стрелять, Суровцев! Повтори командирам рот – не стрелять!»

Все это было давно, очень давно…

Сейчас же, встретив пленного, Звягинцев, не задерживаясь, прошел мимо. Пленных он перевидел столько, что они ему были абсолютно неинтересны. Им владело сейчас одно желание – как можно быстрее попасть к месту прорыва.

Присев на пустую бочку из-под бензина, он вынул из планшета карту. До Рабочего поселка номер один было километров пять. Сунув карту обратно, Звягинцев двинулся к этому раньше мало кому известному, а теперь ставшему историческим поселку.

Он шел, и все вокруг казалось ему прикрытым какой-то дымкой, в которой расплывалось живое и мертвое, движущееся и неподвижное…

Направлялись куда-то группы бойцов, переваливались, утопая гусеницами в сугробах, танки и самоходки, устремляли к небу свои покореженные стволы разбитые орудия – наши и немецкие, земля была изрезана траншеями, а траншей набиты трупами – видно было, что совсем еще недавно здесь шел отчаянный рукопашный бой. Глядя на все это, Звягинцев повторял про себя: «Свершилось! Наконец-то свершилось!..»

Он шел вдоль узкоколейки, по обе стороны которой тянулись прикрытые тонким слоем снега насыпи. Узкоколейкой давным-давно никто не пользовался, рельсы были занесены снегом, а насыпи немцы превратили в оборонительные сооружения: на расстоянии трех – пяти метров друг от друга в них виднелись амбразуры.

Невдалеке бойцы складывали штабелями собранные на поле боя трупы немецких солдат и офицеров.

Глядя на это, Звягинцев вспомнил лунную ночь на Пискаревском кладбище, когда он, Вера и Суровцев привезли мертвого Валицкого. Там, на кладбище, тоже возвышались штабеля трупов, но это были тела мирных жителей – детей, женщин, стариков, погибших от голода, холода, артиллерийских обстрелов и бомбежек.

Видя, какая участь постигла тех, кто обрек Ленинград на чудовищные страдания, Звягинцев не испытывал злобы. Он со спокойным удовлетворением думал о том, что справедливость восторжествовала и что иначе и быть не могло.

К Звягинцеву подошел немолодой боец и отрапортовал:

– Товарищ подполковник! Взвод производит уборку трупов противника. Командир взвода старший сержант Акимов.

Видимо, заметив уже несколько минут наблюдавшего за их работой подполковника, комвзвода счел необходимым отдать ему рапорт.

– Вольно! – скомандовал Звягинцев. – Много работы?

– Много, товарищ подполковник. Наших ребят погибших почти всех уже собрали. Будем в братских могилах хоронить. А теперь вот этих подбираем.

Звягинцев внезапно почувствовал, как его охватывает яростная ненависть…

– Пусть пленные их хоронят! Не заслужили, чтобы наши бойцы на это еще силы тратили!

– Мы получили приказ сложить в штабеля, – сухо ответил сержант. – Потом подрывники могилы взроют. – И добавил уже другим тоном: – Сейчас-то эти фрицы безвредные. А знаете, сколько наших бойцов полегло, пока всю эту фашистскую нечисть из «лисьих нор» повыкурили?!

Звягинцев смотрел на пирамиду трупов. Вот оно, возмездие!..

– Разрешите продолжать, товарищ подполковник? – спросил старший сержант.

– Да, конечно, – поспешно ответил Звягинцев. – Продолжайте!

Он двинулся дальше. И снова шел мимо подбитых и обгоревших танков – немецких, с белыми крестами на броне, и наших «тридцатьчетверок», мимо еще не убранных трупов советских бойцов и немецких солдат. И снова представлял себе, каким кровопролитным, каким страшным по своему накалу и беспощадности был недавно отгремевший бой.

Впрочем, бой еще не утих. С юго-востока доносились артиллерийские разрывы и глухие пулеметные очереди – там сражение продолжалось.

Так Звягинцев шел час, а может быть, и больше, пока не спросил одного из бойцов, проходившего мимо с котелком в руке:

– Товарищ боец! Где тут этот самый Первый поселок?

– Первый-то? – переспросил тот. – Так вот же он, товарищ командир! – И радостная, почти детская улыбка появилась на его лице.

Звягинцев остановился.

Он стоял и все еще не мог отдать себе отчета в том, что это – это! – произошло именно здесь и всего лишь какой-нибудь час или два назад.

Тут все было таким же, как и там, где Звягинцев проходил раньше. Тот же черно-серый, изрытый воронками снег, те же обгоревшие строения, те же огневые точки – «лисьи норы», то же серое, затянутое низкими облаками небо…

Около одного из полуразрушенных домов Звягинцев увидел броневик и «додж», а несколько поодаль группу командиров. Звягинцев узнал Духанова, членов Военного совета 67-й армии Тюркина и Хмеля, остальные стояли к нему спиной.

«Подойти или нет? – подумал он в нерешительности, зная, как можно нарваться, если попасть начальству под горячую руку. – Но ведь такой день… победа!..»

Духанов заметил приближающегося Звягинцева.

– Товарищ командующий! – громко произнес, останавливаясь и поднося ладонь к ушанке, Звягинцев. – Явился по вашему приказанию.

– На КП армии тебе было приказано явиться, а не сюда, – усмехнулся Духанов. – Ну, раз явился, слушай. После соединения фронт разворачивается на юг. Начинаем наступление на Синявинские высоты. Твои батальоны оказываются на правом фланге. Задача: доукомплектовать их за счет войск УРа, оставшихся на том берегу, и закрепляться. Понял? За-креп-ляться! Не исключено, что немцы снова попытаются контратаковать. Так что ни шагу назад! Но и вперед, пока не будет приказа, тоже ни шагу, а то я тебя знаю! Ясно?

– Так точно, товарищ командующий! – сказал Звягинцев.

По тону, которым Звягинцев произнес это «так точно», Духанов, по-видимому, понял его состояние.

– Воюешь ты хорошо, – добавил он. – За успешное выполнение задачи – благодарю. Отличившихся представить к награде. Коменданта шестнадцатого УРа отдел кадров сейчас подбирает. Рад сообщить, что Малинников ранен легко и скоро приступит к командованию. Вопрос о дальнейшем использовании тебя лично будет решен позже. Ну, теперь уже все ясно?

– А ты, генерал, мне его отдай! – раздался чей-то знакомый Звягинцеву голос.

Он повернул голову и увидел Федюнинского.

– Сбежал от меня, Звягинцев? – добродушно-иронически произнес Федюнинский. – Вторую звездочку получил, и больше тебе Федюнинский не нужен?!

– Товарищ генерал! – воскликнул Звягинцев. – Да я готов, я хоть сейчас…

– Прошу прощения, товарищ заместитель командующего Волховским фронтом, – почтительно, но вместе с тем твердо проговорил Духанов, – подполковник служит в штабе войск Ленинградского фронта.

– Ладно, ладно, командарм! – усмехнулся Федюнинский. – Как соединяться, так друзья-товарищи, а как насчет кадров – местничество проявляешь, как удельный князь…

– Вы свободны, – подчеркнуто официально сказал Духанов Звягинцеву, – можете идти… – И вдруг добавил: – Погоди, подполковник, у тебя же кровь из-под бинта течет! – Обернулся и спросил: – Медики поблизости есть?

Один из стоявших сзади командиров сразу же доложил, но не Духанову, а Федюнинскому, – видимо, он был из войск волховчан:

– Тут рядом наш ПМП имеется. Разрешите?

Федюнинский лукаво посмотрел на Духанова:

– Не возражаешь? Или боишься, что украдем твоего подполковника? – И приказал сообщившему о ПМП майору: – Действуй!

– Пошли, товарищ подполковник, – сказал майор Звягинцеву, – тут рядом… Или сделаем иначе… Сержант! – крикнул он стоявшему у машины шоферу. – Быстро в ПМП, скажи, чтобы Веру сюда послали. Ну, фельдшерицу Веру, понял? Мы идем навстречу.

Но Звягинцев стоял как оглушенный. «Вера, Вера, Вера, – стучало в его мозгу, – она здесь, здесь!..» Значит, все свершилось, все, о чем он только мог мечтать, – и блокада прорвана, и с Верой он сейчас встретится!.. Совпадение… счастье!..

Он не замечал, не чувствовал, что майор тянет его за рукав полушубка, потом пошел, механически передвигая ноги.

– Вам что, товарищ подполковник, нехорошо? – встревоженно спросил майор.

– Нет, – не слыша собственного голоса, ответил Звягинцев, – мне хорошо… в порядке!.. Пошли!

Через несколько минут Звягинцев увидел, что навстречу им из рощи бежит девушка в полушубке, с санитарной сумкой в руках.

Полная, широколицая, невысокая, она, казалось, не бежала, а катилась по снегу, точно мячик.

– Вера! – крикнул ей майор. – Быстро перевязку подполковнику!

Девушка подбежала к ним… Но Звягинцев уже знал, понял, что это не Вера, не его Вера…

– Да наклоните же голову, товарищ подполковник! – говорила медсестра. – Я же так не дотянусь!

Звягинцев не чувствовал боли, когда она снимала повязку, промывала рану спиртом и мазала ее йодом, он вообще ничего не чувствовал.

– Все! – сказала девушка, осторожно надевая ушанку на перебинтованную голову Звягинцева. – Ничего страшного. Кусок кожи со лба осколком содрало. До свадьбы заживет.

– Что?..

– До свадьбы, говорю, заживет, поговорка такая.

– До свадьбы… – повторил Звягинцев. Потом сказал: – Спасибо… Вера.

– Я могу идти, товарищ подполковник? – спросила девушка, застегивая свою сумку, и, получив разрешение, побежала обратно к роще.

Звягинцев попрощался и с майором. Надо было срочно возвращаться на КП 16-го УРа.

Но не прошел он и десятка метров, как у него за спиной раздался чей-то голос:

– А меня не признаете, товарищ майор?

Звягинцев обернулся и увидел шофера, бегавшего за фельдшерицей.

– Молчанов же я, товарищ майор, – сказал шофер. – Неужели забыли?

И только сейчас Звягинцев понял, что перед ним тот самый Молчанов, который когда-то вез его на КП дивизии Замировского, а потом в Ленинград через Ладогу…

Звягинцев широко раскинул руки, шагнул навстречу Молчанову, и они обнялись.

– Здравствуй, друг, здравствуй! – взволнованно восклицал Звягинцев. – Где теперь служишь?

– Где за этот год служил, и не упомнишь, – ответил Молчанов. – И в строю был, и шоферил. А теперь поднимай выше – самого Федюнинского привез! Вон, на броневичке!

– Ну пойдем, пойдем, поговорим, – сказал Звягинцев, – ведь столько не виделись…

– Да больше года, считай, товарищ майор! И надо ведь, в какой момент встретились и в каком месте! В историческом, можно сказать! Хотя теперь исторических-то мест два! В Пятом поселке тоже наши соединились. А вы, товарищ майор…

И тут Молчанов осекся, видимо только сейчас разглядев под расстегнутым полушубком Звягинцева петлицы. Подчеркнуто вытянувшись, он проговорил:

– Виноват… товарищ подполковник!

– Да перестань ты со своими чинами, – махнул рукой Звягинцев. – А ты, значит, на Волховском?

– На Волховском. Но ленинградцем быть не перестал. Медаль «За оборону Ленинграда» и волховчанам причитается. Я уж и место приготовил. Вот здесь. – И он, распахнув полушубок, шутливо ткнул себя в грудь.

И Звягинцев увидел, что одна медаль – «За отвагу» – у Молчанова уже есть.

– Значит, получил?! – радостно воскликнул он.

– Эту-то? Получил. А теперь еще и ленинградская будет.

На дороге появились машины: три броневика и два «виллиса» с автоматчиками.

– Начальство едет! – понижая голос, произнес Молчанов. – Мы-то с Федюнинским раньше выехали…

– Кто, какое начальство?

– Я слыхал, как Федюнинский говорил, что Жуков и Мерецков должны прибыть. Ну и ваши, надо думать, приедут. Такое ведь событие!

Проехав мимо Звягинцева и Молчанова, передний броневик замедлил ход, снизили скорость и остальные машины. Один из броневиков остановился в нескольких шагах от Звягинцева, дверца с лязгом открылась, и прямо в глубокий сугроб спрыгнул какой-то военный.

Звягинцев тут же узнал его – это был Васнецов.

– Звягинцев?! – воскликнул Васнецов. – Значит, тоже участвовали в прорыве?

– Только косвенно, товарищ дивизионный комиссар, – вытягиваясь, проговорил Звягинцев. – Служу в отделе УР штаба фронта.

– А как оказались здесь?

– Явился к генералу Духанову за дальнейшими указаниями.

– Ну… и получили?

– Так точно.

– Что ж, Звягинцев, поздравляю тебя, – взволнованно произнес Васнецов. – Поздравляю с великой нашей победой. Как ленинградец – ленинградца. Как коммунист – коммуниста! – И он крепко пожал Звягинцеву руку. – А теперь прости, должен идти, – сказал он и направился к вышедшим из других броневиков командирам. Но вдруг остановился и, обернувшись, спросил: – Слушай… а как та девушка… ну, твоя? Нашел ее?

– Знаю, что жива, что медсестрой на Волховском, но свидеться не пришлось… – внезапно дрогнувшим голосом произнес Звягинцев. – Почему-то надеялся, здесь встречу… но ошибся. Не повезло…

Несколько мгновений Васнецов молчал. Потом так же тихо, как и Звягинцев, сказал:

– Разве война кончилась, Звягинцев? Разве миллионы наших людей еще не страдают? В этой войне горе народное в тугой узел завязано – и общее и личное… И только одно этот узел разрубить может: победа. Тогда и счастливы будем.

Повернулся и быстро зашагал вперед.

К Звягинцеву подбежал отошедший было в сторону Молчанов.

– Разгон какой-нибудь дал? – спросил он.

– Нет, Молчанов, разгона не было.

– Ну, значит, повезло. А то как начальству на глаза попадешься, обязательно какой-нибудь непорядок по службе найдет. Это уж факт. Обращаю, мол, ваше внимание, ну и так далее.

Звягинцев молчал, задумавшись, и вдруг ему показалось, что он слышит привычный звук ленинградского метронома. Быстрый и тревожный, как во время артобстрела или воздушного налета.

– Что это? – удивленно спросил Звягинцев. – Метроном?

– Какой еще метроном? – удивленно переспросил Молчанов.

– Вот… этот стук…

Молчанов прислушался, а потом широко улыбнулся и сказал:

– Дак это же дятел, товарищ подполковник, – артиллерия бить здесь перестала, вот он и прилетел в рощу! Пичуга махонькая, а стук дает, что твой дровосек. Упорная птица.

– Быстро стучит. Как метроном во время тревоги…

– Быстро? Что ж, товарищ подполковник, тревога-то еще не отменена. Вот когда всесоюзный отбой дадут, тогда соловьиное время настанет. А пока и дятел хорош. Все же птица живая прилетела. Добрый знак.

Звягинцев внимательно посмотрел в лицо улыбающемуся Молчанову и подумал о том, что слова этого рядового бойца по смыслу, заключенному в них, перекликаются с тем, что только что сказал Васнецов.

Он вспомнил в эти минуты и другие слова, те, что когда-то произнес Пастухов в ответ на его, Звягинцева, вопрос: «Как ты себе представляешь нашу победу?» – «Победа, – ответил тогда Пастухов, – это полный разгром фашизма. Осиновый кол в его змеиное гнездо».

– Ты прав, Молчанов, – тихо произнес Звягинцев. – Победа и всесоюзный отбой. Только тогда… Ну, мне пора. Прощай.

Он обнял Молчанова, потом слегка оттолкнул, точно с болью отрывая его от груди, и быстро, не оглядываясь, пошел…

Навстречу своей новой военной судьбе.

1968—1975

⇐ Предыдущая 95 96 97 98 99 100 101 102 103104