Александр Борисович Чаковский 7 страница

Гиммлер и теперь не был намерен выкладывать Гитлеру все. Не зная, чем кончится запланированная операция «Тайфун», открыто нападать на Гальдера и фон Бока Гиммлер не решался. Всему свое время. Факты являются золотым запасом до тех пор, пока они не пущены в обращение.

Однако сообщить Гитлеру то, что касалось фон Лееба, было своевременно. Вопроса фюрера, почему об этом ему не доложили раньше, Гиммлер не боялся – у него был заготовлен десяток совершенно удовлетворительных ответов, включая и тот, что уличающие сведения об интригах фон Лееба удалось получить лишь недавно.

Гитлер принял Гиммлера в гостиной. Когда тот вошел, он стоял у окна и задумчиво глядел на снежные шапки гор.

Светила луна, и в неярком ее свете и горы и лежавший в глубокой лощине Оберзальцберг были прекрасны.

Гитлер стоял в своем тирольском крестьянском костюме, делая вид, что не слышит шагов Гиммлера. Это была его любимая игра: в этой комнате каждый заставал фюрера у широкого, почти во всю стену, окна, в глубокой задумчивости созерцающим горы.

– Хайль, мой фюрер! – негромко произнес Гиммлер, останавливаясь посредине гостиной.

Несколько мгновений Гитлер делал вид, что не в силах оторваться от чего-то, видимого лишь одному ему, потом потянул за ручку справа от окна – пришел в движение шарнирный механизм, поползли створки, сужающие окно до обыкновенных размеров, – и лишь затем повернулся и спросил:

– Что нового в Берлине?

Не дожидаясь ответа, указал Гиммлеру на стоявшие полукругом у низкого столика кресла и сам опустился в одно из них.

Рейхсфюрер СС сел, привычным жестом снял пенсне, вынул из кармана ослепительной белизны платок – он был помешав на чистоплотности и менял свои платки по нескольку раз в день, – протер пенсне, укрепил его снова на переносице.

– В Берлине все спокойно, мой фюрер, – произнес он монотонным, бесцветным голосом.

– Ты прибыл в «Бергхоф» только для того, чтобы сообщить мне об этом? – задал новый вопрос Гитлер и настороженно посмотрел на Гиммлера.

– Нет, – спокойно ответил Гиммлер. – Но я не видел фюрера уже две недели, и естественно, что моим главным желанием было…

– Сейчас не время для сантиментов, – оборвал его Гитлер. И добавил весомо и многозначительно: – Я занят войной. Тридцатого сентября я начинаю генеральное наступление на Москву. Необходимо позаботиться о том, чтобы русские не пронюхали о моем замысле до тех пор, пока уже ничто не сможет им помочь. В эти дни-любое проникновение вражеских шпионов в наше расположение, любое упоминание в письмах о предстоящем наступлении особенно опасно.

– Шпионы… – задумчиво повторил Гиммлер. И, пристально глядя на Гитлера, сказал: – Опыт работы по обеспечению безопасности государства, мой фюрер, привел меня к печальной мысли, что мы должны проявлять бдительность не только в отношении явных врагов национал-социализма, но и тех, кто, будучи облечен вашим доверием, тем не менее заслуживает пристального внимания.

– Я не люблю иносказаний, – снова прервал его Гитлер. – Кроме того, у меня нет времени. С минуты на минуту должен прибыть фон Лееб…

– Вот именно, фон Лееб… – повторил Гиммлер, глядя на Гитлера своими тусклыми, немигающими глазами.

– Что о фон Леебе? – резко спросил Гитлер.

Гиммлер опустил голову и тяжело вздохнул.

– Я жду! – требовательно произнес Гитлер.

– Мои фюрер, – как бы решившись, начал Гиммлер, – я попытался внимательно проанализировать причины, наших неудач под Петербургом. И теперь хочу спросить: не кажется ли вам, что в этих неудачах есть своя закономерность?

Гитлер резко ударил кулаком по стоящему перед ним столику.

– Перестаньте говорить загадками, Гиммлер!

– О нет, мой фюрер, – тихо откликнулся Гиммлер, – я не говорю загадками. И если мои слова кажутся вам неопределенными, то это потому, что многое еще неясно мне самому…

Он взялся обеими руками за подлокотники кресла, привстав, подвинул его почти вплотную к креслу, в котором сидел Гитлер, и, понизив голос почти до шепота, продолжал:

– От того, кто возглавляет дело, зависит его успех. История Германии была бы иной, жалкой и бесцветной, если бы она не имела своего великого вождя. Не кажется ли вам, мой фюрер, что если бы на месте фон Лееба был другой генерал, то наша миллионная армия на севере не топталась бы почти месяц у реки Луги, а сейчас не была бы вынуждена беспомощно остановиться, достигнув окраин Петербурга?..

Если бы эту беседу слышал кто-нибудь из близких к Гитлеру людей, то, безусловно, решил бы, что Гиммлер допустил серьезную ошибку, столь бестактно коснувшись самого больного места фюрера.

И действительно, Гитлер вскочил, резким ударом ноги отодвинул в сторону кресло, глядя в упор на вытянувшегося перед ним Гиммлера, крикнул:

– Я запрещаю вам, Гиммлер, рассуждать о Петербурге! Этот город будет задушен петлей блокады! Он обречен!

– Несомненно, мой фюрер, – покорно ответил Гиммлер. – В настоящее время мы готовим списки тех жителей Петербурга, которые, в случае если они уцелеют, должны подлежать специальной акции тотчас же после того, как наши войска войдут в город. И тем не менее я, рискуя снова навлечь ваш гнев, утверждаю, что в промедлениях на севере во многом повинен фон Лееб.

– Это я знаю сам, – сказал Гитлер, успокаиваясь. Он придвинул кресло и снова сел в него. – Лееб стар и недостаточно решителен.

– А вы уверены, мой фюрер, что только в возрасте причина его нерешительности? – произнес Гиммлер, как бы размышляя вслух.

– Снова загадки? – угрожающе проговорил Гитлер.

– О нет! Вы помните, в свое время Гейдрих докладывал вам о привлекшей внимание гестапо подозрительной возне среди некоторых генералов…

– Цоссен? – настороженно спросил Гитлер.

– У вас отличная память, мой фюрер! Да, дело относится к тридцать восьмому году.

– Это – давнее дело, и оно забыто, – угрюмо сказал Гитлер. – И кроме того, мне докладывали, что там не было ничего, кроме болтовни.

– Так казалось тогда и мне, мой фюрер. Однако теперь нашим людям в Италии удалось захватить и доставить в Берлин одного близкого к Ватикану священника. Он утверждает, что в тридцать восьмом году к папе был послан из Цоссена эмиссар с просьбой стать посредником в переговорах между некоторыми нашими генералами, с одной стороны, и Парижем и Лондоном – с другой. Из имен, заслуживающих внимания, он назвал только одно.

– Чье?

– Фон Лееба, мой фюрер.

Гитлер медленно встал. Глаза его налились кровью. Он подошел к Гиммлеру и, схватив его за отворот кителя, резко притянул к себе.

– И вы… молчали? – впиваясь глазами в бледное лицо Гиммлера, медленно проговорил Гитлер.

Гиммлер понял, что переиграл.

– Мой фюрер, я позволю себе напомнить, что это – старое дело, трехлетней давности. После этого фон Лееб отличился на линии Мажино, вы заслуженно наградили его Рыцарским крестом. Его имя всплыло сейчас совершенно случайно. И тем не менее я счел своим долгом…

Гитлер медленно разжал кулак. Сделал несколько быстрых шагов по комнате. Подошел к окну и повернул ручку механизма, управляющего створками. Они медленно поползли в стороны.

Луну прикрыла легкая пелена облаков, и контуры гор как бы расплылись. Снежные вершины были еще хорошо различимы, но внизу чернела непроглядная бездна.

– Видишь ли ты, Генрих, что скрыто там, внизу? – не оборачиваясь, глухо проговорил Гитлер.

Гиммлер подошел к окну и встал за спиной Гитлера.

– Нет, мой фюрер, – после короткого молчания ответил он.

– А я вижу, – все так же глухо продолжал Гитлер. – Я вижу миры, недоступные взгляду обычных людей. Вижу, вижу! – неожиданно громко воскликнул он.

Гиммлер молчал.

Еще несколько секунд Гитлер, скрестив руки, пристально смотрел в окно. Потом, резко повернувшись, сказал:

– Нет. Фон Лееб мне еще нужен.

…Генерал-фельдмаршал фон Лееб ожидал приема в большой, устланной пушистым ковром прихожей. Фегелейн, которому фон Лееб доложил о своем запоздалом прибытии, сообщил фельдмаршалу, что у фюрера сейчас Гиммлер.

Это не предвещало ничего хорошего. Как и все в Германии, за исключением, может быть, нескольких человек, фон Лееб испытывал нечто похожее на дрожь в ногах при одной мысли, что пути его и Гиммлера могут каким-то образом пересечься.

Тем более теперь, когда он, фон Лееб, стал опальным фельдмаршалом. А в том, что он попал в опалу, фон Лееб не сомневался с того момента, как в конце июля был вызван в салон-вагон фюрера, прибывшего в штаб группы армий «Север».

За два месяца, прошедшие с тех пор, фон Лееб не раз надеялся, что счастье вновь улыбнется ему. Но он понимал, что судьба его неразрывно связана с судьбой этого проклятого Петербурга.

Что же будет теперь? Зачем Гитлер звал его сюда, в «Бергхоф»? Чтобы снять с поста командующего? Но отдать такой приказ фюрер мог и по телефону.

В том, что Гитлер вызвал его не в свою ставку «Вольфшанце», а в отдаленный от управления войсками «Бергхоф», фон Леебу виделось что-то роковое. Не предстоит ли ему исчезнуть незаметно для штаба немецкой армии? И не об этом ли свидетельствует присутствие здесь Гиммлера?

Может быть, Гитлер расстреляет его на месте, ведь в свое время ходили слухи, что тогда, в тридцать третьем, он лично застрелил двух генералов.

Или концлагерь… Нет! Только не это!

Фон Лееб инстинктивно дотронулся до кобуры своего пистолета. Она была пуста. Каждый, кто въезжал в Берхтесгаден, независимо от должности и звания, должен был оставлять личное оружие на контрольном пункте.

…Когда за спиной фон Лееба раздался голос Фегелейна, приглашавшего его подняться в кабинет фюрера, фельдмаршал не сразу понял, чего от него хотят. Он был полностью деморализован. Фегелейну пришлось повторить приглашение. На этот раз фон Лееб торопливо ответил:

– Да, да, конечно…

И стал медленно подниматься по устланной ковром лестнице.

Гитлер сидел за письменным столом. На столе была разостлана карта. Справа стоял небольшой глобус, копия того, что находился в кабинете фюрера в новой имперской канцелярии.

– Садитесь, фон Лееб, – сказал, не поднимая головы, Гитлер в ответ на приветствие остановившегося на пороге фельдмаршала.

Фон Лееб настороженно посмотрел на Гитлера. То, что фюрер был в тирольском крестьянском костюме, почему-то несколько успокоило фельдмаршала. Он уже более твердыми шагами приблизился к Гитлеру, однако сесть в одно из стоявших перед столом кресел не решался, ожидая повторного приглашения.

Но Гитлер резким движением поднялся сам, вышел из-за стола и внимательно, с ног до головы, с какой-то загадочной усмешкой оглядел фон Лееба.

– Как ваше здоровье, генерал-фельдмаршал? – неожиданно спросил он.

«Значит, отставка», – подумал фон Лееб. Он опустил голову, в глаза ему бросились острые голые колени Гитлера. И вдруг фельдмаршал ощутил какое-то странное спокойствие. В сущности, ему было уже все равно. Сам того не замечая, он свыкся с мыслью об отставке, готовясь к этому каждый раз, когда очередная попытка ворваться в Ленинград оканчивалась неудачей.

Однако ответил:

– Я здоров, мой фюрер.

– Отлично, – сказал Гитлер и, как показалось фон Леебу, снова чуть усмехнулся. – Тогда приступим к делу. Подойдите!

Фон Леебу достаточно было одного взгляда, чтобы узнать лежавшую на столе карту, – это была карта северного направления.

– Сколько времени, по-вашему, Петербург сможет выдержать блокаду? – спросил Гитлер.

Фон Лееб готов был услышать об отставке, готов был и к худшему. Но этот деловым, будничным тоном заданный вопрос сбил его с толку.

– Я… не вполне понял, мой фюрер, – запинаясь, ответил он. – Вас интересуют запасы продовольствия в городе? Полагаю, что их может хватить на несколько… дней. Может быть, недель… Я думаю, что в условиях полной блокады…

– Ее не существует, этой полной блокады! – выкрикнул Гитлер и ударил ладонью по карте.

Фон Лееб недоуменно посмотрел на него, затем опустил взгляд на карту, снова поднял голову и сказал:

– Если вы имеете в виду снабжение Петербурга по воздуху, или по водному пути…

– Вот именно! – воскликнул Гитлер. – Ее нет, этой блокады! Нет! Это фикция! Я держу огромную армию под Петербургом, а большевики спокойно шлют свои транспорты с продовольствием через Ладожское озеро!

– Это не совсем так, мой фюрер, – стараясь говорить как можно сдержаннее, сказал фон Лееб. – По нашим сведениям, продовольственное положение в городе чрезвычайно напряженное. Что же касается снабжения по Ладоге, то, во-первых, большая часть транспортов топится нашей авиацией, а во-вторых, водный путь не вечен и, как только настанет зима…

– Что?! – в бешенстве закричал Гитлер и сжал кулаки. – Зима? Вы, значит, намерены ждать до зимы?!

Он сделал несколько быстрых шагов по комнате, остановился у противоположной стены и, повернувшись к неподвижно стоявшему фон Леебу, срывающимся голосом продолжал:

– Только негодяй, предатель, изменник может полагать, что я намерен тянуть восточную кампанию до зимы! Сейчас конец сентября. Москва будет в моих руках не позже середины октября! Я собираю все силы в единый бронированный кулак, чтобы покончить с Москвой. А две армии – целых две армии! – и воздушный флот генерал-фельдмаршала фон Лееба намерены отсиживаться под Петербургом и ждать наступления зимы?!

– Мой фюрер, – растерянно произнес фон Лееб, чувствуя, что не владеет собой, – но, согласно вашему же приказу, Петербург обречен на удушение блокадой! К тому же сейчас, когда вы забрали у меня часть войск, штурмовать город и в самом деле бессмысленно…

– Я не говорю о штурме, фон Лееб! Вы уже доказали свою неспособность взять город штурмом! Я говорю о блокаде! Мне нужен голод, голод! Мне нужен тиф, чума на этот город! Мне нужно, чтобы живые пожирали там своих мертвых! И я хочу, чтобы это было уже сегодня, завтра, а не зимой! Мне нужно, чтобы этот проклятый город поднял свои костлявые руки с мольбой о пощаде не позже чем в октябре, потому что к этому времени я намерен закончить войну!

– Мы усилим бомбежки Ладоги, мой фюрер…

– Чепуха, полумеры! Если эти люди будут жить даже впроголодь, они не сдадутся! Они не сдадутся, пока будут в состоянии ходить, пока смогут, хоть лежа, стрелять в нас! Только когда у них останутся силы лишь на то, чтобы поднять вверх руки, только тогда наступит конец!

– Так что же делать, мой фюрер? – на этот раз уже с мольбой в голосе произнес фон Лееб.

– Что делать? Я вызвал вас сюда, чтобы сказать, что вам надо делать!

Гитлер быстрыми шагами вернулся к столу и резко, тоном приказа продолжал:

– Смотрите на карту! Не позже чем через три недели вам надлежит предпринять новое наступление. Не на Петербург, нет, – на это вы неспособны, – а здесь, на востоке! – Он ткнул указательным пальцем в карту. – Вы бросите своих бездельников, которые окопались под Петербургом и даром жрут мой хлеб, в наступление на трех направлениях. Смотрите: сюда – на Тихвин, сюда – на Волхов и сюда – на Малую Вишеру! Неожиданным для русских ударом вы захватите Тихвин и Волхов, соединитесь с войсками Маннергейма, вот здесь, восточное Ладоги, запечатаете Ленинград вторым, уже непроницаемым кольцом блокады, затем двинетесь сюда, на Бологое, и соединитесь с группой армий «Центр». Вам ясно?

Несколько мгновений фон Лееб молчал, стараясь осмыслить все сказанное Гитлером, прикидывая в уме, какими силами мог бы он предпринять это новое наступление. Приказ фюрера был более чем неожиданным.

Наконец он неуверенно произнес:

– Я должен обдумать все это, мой фюрер. Мне необходимо время, чтобы…

– Никаких отсрочек! – крикнул Гитлер, снова ударяя ладонью по карте. – Я все продумал, вам остается только выполнить мой приказ! На Тихвинском направлении вы не встретите серьезного сопротивления русских, потому что все их силы к тому времени будут израсходованы под Москвой! Вы перегруппируете свои войска, нанесете удар через Тихвин на Лодейное Поле и соединитесь с финнами на реке Свирь! Для этого вам за глаза достаточно вашего тридцать девятого моторизованного корпуса шестнадцатой армии и первого армейского из восемнадцатой! Создавая второе кольцо блокады, вы тем самым добьетесь решения и второй, тоже важной задачи – окружения русской пятьдесят четвертой армии, которая, как вам известно, находится все еще вот здесь, по внешнюю сторону блокадного кольца, и может быть в любую минуту переброшена Сталиным на помощь Москве. Итак, слушайте! Свой главный удар вы нанесете силами тридцать девятого моторизованного корпуса из района Чудова. Отсюда – сюда, в стык между четвертой и пятьдесят второй армиями русских. Через эту брешь вы будете развивать наступление на Будогощь и Тихвин, пока не соединитесь с финнами на реке Свирь. Дивизии вашего первого армейского корпуса двинутся на север, по берегам реки Волхов. В то же время часть своих сил вам надлежит бросить на юго-восток, на Малую Вишеру – Бологое, с целью соединиться с левым крылом армий фон Бока. Таков мой план! Вам ясно?..

Память фюрера была сущим проклятием для окружающих. Зная, какое впечатление производит его осведомленность на генералов и фельдмаршалов, Гитлер специально вызубривал те данные, перечислением которых он хотел поразить подчиненных. Позже он с таким же апломбом станет оперировать частями и соединениями, которых к тому времени не будет существовать на свете…

Ошеломив фон Лееба количеством названий населенных пунктов и номеров воинских соединений, Гитлер заключил:

– Это все, генерал-фельдмаршал! Наступление начнется шестнадцатого октября! Ни днем позже! А теперь отправляйтесь к себе и выполняйте.

Фон Лееб все еще молчал, пытаясь собраться с мыслями. В том, что фюрер диктовал ему детали предстоящей операции, для фон Лееба не было ничего удивительного: Гитлер всегда рассматривал командующих армиями и группами армий как технических исполнителей своих замыслов. И если сейчас фельдмаршал был ошеломлен, то в основном потому, что переход от состояния обреченности к сознанию, что не все еще потеряно, что, выполнив новую боевую задачу, он может еще восстановить собственную репутацию, снова заслужить расположение фюрера, был слишком неожиданным.

Наконец, овладев собой, фон Лееб сказал:

– Я все понял, мой фюрер! Я немедленно возвращаюсь в Псков и…

– Все должно быть сохранено в глубокой тайне! – прервал его Гитлер. – Пусть русские по-прежнему ждут наступления где-то здесь, – он ткнул пальцем в карту, – в районе Петергофа, или здесь, с юга, у Пулковских высот. И помните, фон Лееб, это ваш последний шанс! Идите!

Фельдмаршал сделал уставный поворот и направился к выходу.

В дверях он остановился, повернулся к стоявшему у стола Гитлеру и прочувствованно сказал:

– Вы можете не сомневаться, мой фюрер! Я приложу все свои силы…

– Надеюсь, не меньшие, чем вы прилагали в Цоссене, в тридцать восьмом году! – медленно произнес Гитлер и посмотрел на фон Лееба с нескрываемой ненавистью.

…Фельдмаршал медленно спускался по лестнице, с трудом передвигая внезапно одеревеневшие ноги.

А Гитлер нажал кнопку звонка и сказал появившемуся Фегелейну:

– Предупредите фрейлейн Браун, что я сейчас к ней приду.

Итак, наступление войск Ленинградского фронта с целью прорвать блокаду Ленинграда было запланировано на двадцатое октября.

И начиная с пятнадцатого в район Невской Дубровки командующий фронтом стал подтягивать силы: пехоту, артиллерию и танки, которым предстояло под непрерывным огнем врага переправиться на левый берег Невы, на плацдарм, вот уже несколько недель удерживаемый советскими войсками, в оттуда устремиться навстречу частям 54-й армии.

Но шестнадцатого октября, на три дня опередив операцию по деблокаде Ленинграда, начали свое наступление немцы.

И наступление это было нацелено на Тихвин – тот самый железнодорожный узел к юго-востоку от Ленинграда, через который в осажденный город шли грузы с продовольствием, – и на Малую Вишеру, скромную железнодорожную станцию, расположенную между Ленинградом и Москвой.

Но теперь, в октябрьские дни сорок первого года, захват немцами этих двух железнодорожных узлов означал бы уже полную изоляцию Ленинграда от страны и дал бы возможность войскам группы армий «Север» соединиться с армиями фон Бока, ведущими наступление на Москву.

Положение на северо-востоке советско-германского фронта резко ухудшилось…

В эти октябрьские дни мы жили надеждой.

Из уст в уста передавался слух о том, что войска нашего фронта начали решительное наступление и навстречу им рвутся части 54-й армии.

Настроение людей резко изменилось. Если раньше, зная, что враг подошел почти к улице Стачек и чуть ли не к Международному проспекту, мы боялись худшего, то теперь все со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады.

Мы с нетерпением разворачивали «Ленинградскую правду» и фронтовую газету «На страже Родины», которую тоже получал наш госпиталь.

Вновь поступавших раненых, если они были не в очень тяжелом состоянии, допрашивали с пристрастием. А когда в сопроводительной карточке значилось, что боец или командир доставлен из района Невской Дубровки, ну тогда в приемном покое собирался чуть ли не весь медперсонал. «Где наши? Где пятьдесят четвертая? Где немцы?..» – один за другим сыпались вопросы.

И ждали одного, только одного-единственного ответа: «Мы соединились!» – или на худой конец: «Остался один километр… два километра… три…»

И, не услышав этого, утешали себя мыслью, что раненый может просто не знать, что происходит на переднем крае, что он, наверно, выбыл из строя в самом начале наступления.

Обстрел города не только не прекратился, а стал еще более интенсивным. Особенно опасно было ходить по улицам утром – как раз когда люди спешили на работу – и вечером, в шесть-семь часов, когда они возвращались домой. Не прекращались и бомбежки с воздуха, хотя от раненых летчиков мы знали, какие чудеса храбрости проявляли наши истребители, чтобы закрыть врагу доступ в воздушное пространство над Ленинградом.

В середине октября в городе была проведена перерегистрация продовольственных карточек. В газетах и по радио разъяснили, что делается это для того, чтобы пресечь спекуляцию карточками и изъять фальшивые, которые немцы забрасывали в город, стремясь внести хаос в систему продовольственного снабжения.

Мы не сомневались, что решение о перерегистрации правильное. Действительно, были негодяи, которые каким-то путем доставали карточки, а потом перепродавали их втридорога или меняли на ценные вещи.

Но мы знали и другое. Что многие используют до конца месяца карточки, оставшиеся после эвакуации родных.

Может быть, я бы так и не поступила. А может, мне потому легко рассуждать, что я два раза в месяц сдаю кровь и получаю донорский паек… Во всяком случае, обвинять этих людей не решаюсь. Ведь нормы снижали уже три раза, последний раз – первого октября.

После перерегистрации карточек жить стало еще труднее. Но в двадцатых числах октября люди, кажется, просто перестали замечать все невзгоды. Думали только об одном: завтра, ну послезавтра, ну еще через неделю все это кончится! Кончится навсегда!..

В один из этих дней я отправилась к Федору Васильевичу Валицкому.

Еще в сентябре я потеряла с ним связь. В городе выключили все квартирные телефоны, и мне не удалось предупредить Федора Васильевича, что в очередную субботу не сумею, как обычно, навестить его. А когда через несколько дней, отпросившись после дежурства у начальника госпиталя, приехала на Мойку, то Федора Васильевича дома не застала. Долго звонила и стучала в дверь, а потом пошла к дворнику, который сказал мне, что Валицкий два-три дня назад куда-то уехал, предупредив, что отправляется на спецзадание. Я не знала, что и подумать: какое «спецзадание» мог получить Федор Васильевич в его возрасте?

Вернулась в госпиталь и, если говорить честно, на какое-то время забыла о Федоре Васильевиче. Работать приходилось сутками. Раненые поступали беспрерывно – с разных участков фронта и прямо с ленинградских улиц – после бомбежек и обстрелов. Я до того измоталась, что у меня почти постоянно кружилась голова, а перед глазами часто плыли круги.

Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович Волков вдруг сказал:

– Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.

Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать, вдруг подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича и не знаю, что с ним. Вернулся ли он со «спецзадания», здоров ли?

За своих родных я была более или менее спокойна. Отец перешел на казарменное положение, а мама перебралась к соседям, жившим в нашем же подъезде, но двумя этажами выше, – мы были с ними очень дружны. Я несколько раз заезжала туда и знала, что о маме заботятся. А вот Федор Васильевич…

Я решила снова поехать на Мойку.

С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим и близким мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз, когда я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.

Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть, видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не из-за него самого?

Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве я не решила твердо, бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в душе моей слилось воедино: воспоминания, отвращение к себе… Я не в силах была даже представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет! И пусть он думает, что хочет. Пусть считает, что я не люблю его больше, что предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.

Но порвать с его отцом, отрубить последнюю нить, связывающую меня с Толей, я не могла.

И вот теперь, когда мы со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.

Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай – мрачный, темный и полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке, взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые, костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.

Но главное – застать его дома, увидеть его!

Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома… Едва я успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..

И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:

«Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много… Но мне не до длинных писем – здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его закончить…

Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем, что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но тщетно: в то время ты еще не вернулась…

Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому единственное, что могу сказать тебе, – это что я защищаю великий город Ленина.

Люблю тебя по-прежнему.

Твой Анатолий».

Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.

Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени, то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не раздумывая, протянула ему письмо.

Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной, а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается смертельной опасности.

А потом… потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне, что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я заснула тут же, сидя в кресле.

Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии сообразить, долго ли спала.

– Верочка, – тихо сказал он, – вы ведь получили отпуск на сутки. Идемте, я провожу вас в спальню.

– Нет, нет, что вы! – воскликнула я. – Давно я заснула?

– Две минуты назад.

– Я должна идти, Федор Васильевич!

– Нет, – твердо и в то же время как-то просяще произнес он. – Вы сами сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели моей жены, на чистых простынях, в тишине… если, конечно, не будет обстрела.

– Нет, спасибо, нет! – все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.

А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое «нет» относится к словам о постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:

– Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, – повторил он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. – Вы будете спать в комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!

Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: «Вот здесь жил Толя…»

Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был откинут, на большой подушке лежала маленькая «думка» в голубой с кружевными оборками наволочке.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒