Тихiй внутреннiй свѣтъ блеснулъ передъ нимъ, въ душѣ проснулось безконечно дорогое и чистое.

ПО СПѢШНОМУ ДѢЛУ.

Капитанъ Дорошенковъ прислалъ изъ роты записку.

“Милая Сафа! задержало неожиданное дѣло. Вернусь, можетъ быть, поздно. Твой Костя”.

Серафима Сергѣевна прочла и пожала плечами. Какъ разъ сегодня Вовочкѣ минуло три года, а вечеромъ собирались ѣхать въ театръ.

- Капитанъ въ собранiи?

- Никакъ нѣтъ, уѣхали.

- Одинъ?

- И никакъ нѣтъ… Ихъ благородiе поручикъ Бурхановскiй съ ими.

Она подумала.

- На словахъ ничего не велѣлъ передать?

- Не могу знать… и никакъ нѣтъ. Такъ что ихъ высокородiе приказали вечорнiя занятiя чтобъ безъ ихъ…

“Какое дѣло? и почему онъ не могъ ясно написать? могъ бы заѣхать, сазать… А теперь ждать до ночи… Поѣхалъ съ этимъ пьянчужкой!...”

Она чувствовала себя обиженной. Конечно, она увѣренна въ немъ, какъ въ себѣ. Всегда уравновѣшенный, онъ не способенъ бѣгать за всякой пошлой бабенкой, какъ Бурхановскiй, и пропадать по ночамъ, какъ капитанъ Устиновъ. Этотъ серьезный человѣкъ умнѣе всѣхъ товарищей по полку, и только обстоятельства толкнули его въ казарму. Онъ могъ бы поступить въ академiю, но у него мало характера, и дѣти не даютъ ему заниматься. Когда онъ приходитъ изъ роты и пообѣдаетъ, вся “тройка” отправляется съ нимъ къ большому дивану. Они виснутъ у него на ногахъ, ерошатъ курчавые волосы, и онъ забываетъ съ ними скучную службу и смѣется такъ заразительно.

- Барыня, усё справилъ… - доложилъ денщикъ въ бѣлой гимнастеркѣ.

- Что?... Ахъ, да… подавай. Дѣти, обѣдать!

Они всегда обѣдали вмѣстѣ. Изъ дѣтской выбѣжалъ Костя, плотный шестилѣтнiй, большеглазый мальчуганъ, сестренка Леля, годомъ моложе брата, и толстякъ Вовочка, неповоротливый “капитанъ”.

- А папа гдѣ? - закричали дѣти, смотря на пустой стулъ у окна.

- Папа занятъ. Молитесь Богу. Вовочка, ты садишься не на свое мѣсто. Въ чемъ у тебя руки, грязнуха?

- Онъ, мамочка, угольки изъ печки вытащилъ…

- Сама вытасила…

- Ляка мальчикъ. Кононенко, вымой ему руки, грязнухѣ…

- Безъ папы я обѣдать не буду, - рѣшительно заявилъ Костя и засунулъ руки въ карманы.

- Безъ разговоровъ… Ты сидишь, какъ мужикъ…

- А я, мамочка, знаю, что у насъ будетъ… а Костя не знаетъ… - затараторила Леля.

- Знаю… трубочки. Мнѣ Кононенко сказалъ.

Обѣдъ тянулся скучно. Поджидая “пирожки”, Вовочка плохо ѣлъ супъ и пускалъ пузыри. Найдя жареный лукъ, онъ сморщился и заявилъ, что въ супѣ плаваетъ тараканъ. Серафима Сергѣевна чувствовала себя обиженной. За столомъ водворялась анархiя. Вовочка уже макалъ въ супъ пальцы и водилъ по столу.

Звонокъ.

- Папа! папочка пришелъ! - крикнули три голоска.

Но пришелъ не папа: пришелъ капитанъ Саввичъ, “забытый капитанъ”, какъ звали его въ полку. Это былъ сухонькiй старичокъ, прихрамывающiй отъ турецкой пули.

Приходъ капитана былъ необыченъ. Онъ, обыкновенно, являлся къ вечеру, бралъ стаканъ чаю и трунилъ надъ “семейнымъ счастьемъ”. А сегодня онъ пришелъ въ два часа и имѣлъ настороженный видъ.

- Видѣли мужа? Ахъ, простите… здравствуйте… Видѣли Костю?

- Видѣлъ… гм… а что-съ?

- Онъ прислалъ записку… Какое дѣло?

- А-а… да… да…

Капитанъ отстегнулъ шашку съ орденскимъ темлякомъ, расправилъ сѣдыя бачки и откашлялся.

- Я, собственно, и зашелъ… “Забѣги, говоритъ, скажи женѣ…” Безпокойная вы барыня… хе-хе…

- Но что же у васъ тамъ за дѣла?... вы-то знаете?

- То-есть, что я знаю?... Порученiе какое-нибудь… Поѣхалъ съ Бурхановскимъ, вотъ и все.

- Хотите обѣдать? Да что вы сегодня такой…

- То-есть, какой “такой?...” Самый обыкновенный… Водки рюмку выпить могу… гм… гм… Только водку и пить теперь…

Онъ сдѣлалъ гримасу, точно вспомнилъ что-то непрiятное, и причмокнулъ.

- Ну, какъ, кочерыжка, живешь? - спросилъ онъ, ероша стриженую голову Кости.

- А у насъ трубочки, - сказала Леля.

- Ахъ ты, сдѣлайте ваше одолженiе… трубочки!... Хорошее дѣло – трубочки…

- А папы нѣтъ, - сказалъ Костя, пересчитывая пуговицы на потертомъ мундирѣ капитана. - Папа страсть любитъ трубочки!

- Да ну?

Сѣли за столъ, гдѣ Вовочка успѣлъ разсыпать соль и теперь размазывалъ горчицу.

- Вовка, я тебя выведу… Видите какой хаосъ… Нянька ушла со двора. Кононенко, дай водку!...

Капитанъ выпилъ рюмку, закусилъ корочкой, потомъ выпилъ еще. Онъ сидѣлъ, разглаживая бачки, и покашливалъ.

- Такъ вотъ-съ… теперь пойду-съ, - заторопился онъ. - Отдохну, а тамъ и въ роту… Въ театръ собираетесь сегодня?... Кто это мнѣ говорилъ?...

- Думали… да вотъ какъ Костя…

- А-а… да… “Корневильскiе колокола…” Ну, прощай, кочерыжка…

- Послушайте, Иванъ Петровичъ… Вы что-то знаете… Скажите же, что такое?

Смутная тревога не покидала ея, глядѣла изъ ея глазъ.

“Забытый капитанъ” внимательно посмотрѣлъ на нее, и его глаза сказали ей что-то, но чтó они сказали, она не могла понять.

- Говорите, говорите!... Я чувствую, что есть что-то… Иванъ Петровичъ!...

Ей почему-то казалось, что она такъ несчастна сегодня.

- Что “что-то?” - передернулъ плечами “забытый”. - Да что вы, ей-Богу!...

- Какое дѣло?...

- НЕ знаю, не знаю, не знаю… Вотъ пристали… Эй, ты… какъ тебя… ты! - Онъ защелкалъ пальцами смотря на Костю. - И отдохнуть не успѣешь… съ этими барынями… Сдѣлайте ваше одолженiе… А, чортъ меня понесъ… Ты. кочерыжка!... Гдѣ моя шашка? куда я ее дѣвалъ?... Костя! давай шашку!...

Онъ заторопился, зацѣпилъ коврикъ и чуть не упалъ.

- Скажу завтра Костькѣ… Поучилъ бы васъ, что ли… До свиданiя…

Онъ хлопнулъ дверью, и слышно было, какъ стучала его шашка по лѣстницѣ.

Кононенко подалъ трубочки и на цыпочкахъ отошелъ къ двери. Дѣти притихли: они чувствовали, что случилось что-то.

- Не хочу, - сказалъ Костя, впиваясь глазами въ трубочки: - я буду ждать папу.

Ляля протянула тарелку, взглянула на мать и поставила тарелку на мѣсто. Но Вовочка попросилъ “пирожковъ”. Ему положили двѣ трубочки, и онъ, осматривая ихъ глазами лакомки, сталъ вытягивать язычкомъ кремъ.

Изъ кухни донесся быстрый говоръ: вернулась нянька.

- Слышали, барыня?

- Что? - вздрогнула Серафима Сергѣевна.

- Пристава-то на Варягинской, сказываютъ, убили…

Дѣти широко раскрытыми глазами смотрѣли на красное лицо няньки. Вовочка кушалъ трубочку.

II.

Въ семь часовъ позвонили въ передней. Явились Ивановы: высокiй, какъ жердь, штабсъ-капитанъ съ полненькой брюнеткой Люси.

- Ты еще не одѣта? Боже мой, восьмой часъ…

- Я не ѣду… Кости нѣтъ…

- Какiе пустяки!...

- Погоди… Капитанъ, вы знаете, конечно… Какое у него дѣло?... Заходилъ Саввичъ, какой-то странный…

Штабсъ-капитанъ насторожился.

- Да, да… Пришелъ транспортъ… патроны… поѣхалъ принять… и Бурхановскiй… Нельзя такъ вѣдь…

- Замолчи! - крикнула Люси. - Эти ваши патроны… Одѣвайся, одѣвайся… нечего ждать…

- Оставь… Но почему же такъ долго?

- Да вѣдь… принять надо, повѣрить… разгрузить…

- Захлопни свою пасть… До чего онъ мнѣ надоѣлъ съ своей дурацкой службой!...

- Я хочу объяснить Серафимѣ Серг…

- уйди… замолчи… Какая-то статья на костыляхъ…

Ивановъ скучно повелъ глазами, а самъ подумалъ:

“Тряпки вы тряпки.”

Серафимѣ Сергѣевнѣ ѣхать не хотѣлось.

- Пристава сегодня убили?

- Ахъ, эти… Представь, мой ухитрился выиграть вчера. Изъ театра ѣдемъ ужинать…

- А не прихватить ли “забытаго?” все равно билетъ пропадаетъ… - предложилъ Ивановъ.

- Ну, конечно… все веселѣй, чѣмъ съ тобой.

Штабсъ-капитанъ отвернулся и посвисталъ.

Беззаботность Люси и дѣловой тонъ Иванова успокоили Серафиму Сергѣевну. Если бы было что-нибудь, конечно ее не стали бы звать въ театръ. Да что же могло случиться? Конечно, ничего. Но для чего такъ писать - неожиданное дѣло… Какое дѣло? И “забытый” былъ такой странный сегодня. Впрочемъ, онъ всегда какой-то такой… Серафима Сергѣевна приказала нянькѣ укладывать дѣтей не позднѣе восьми и сказала, что ѣдетъ въ театръ.

Когда всѣ уѣхали, нянька накормила Лялю и Вовочку и увела въ дѣтскую. Тамъ Вовочка и Ляля, стоя въ кроваткахъ, въ коротенькихъ рубашонкахъ, прочли “Богородицу”, и Вовочка, дѣлая земной поклонъ, поглядывалъ изъ-подъ ручки, кланяется ли Ляля, и потомъ долго упирался головкой въ подушку.

- Ну, ты… “капитанъ”, не фасонься, - торопила нянька, давая легкiй шлепокъ. - Спать пора, сорока ночная.

- Сама солока. Пусти Вовоську къ Лялѣ… Пойду къ Лялѣ ба-бай…

- Я те пойду! Ну, спи… а то Боженька съ розгой придетъ.

Вовочка поднялъ голову и долго вглядывался въ образъ въ углу съ вербочкой, и ему казалось, что вотъ-вотъ раскроется стеклышко, и черный Боженька протянетъ оттуда длинную-длинную руку и будетъ грозить розгой.

- А папа-то насъ и не пелеклестилъ… Гдѣ папа? позови папу, - затянула Ляля.

- Па-пу… па-пу хотю… па-а-пу… - сталъ плакать Вовочка.

Сегодня они не видали отца, и имъ было скучно.

- Спите, - строго сказала нянька. - Ишь темень-то какая… Но-очь идетъ. Волки ходятъ у двора.

Вовочка юркнулъ подъ одѣяло и уже оттуда взглянулъ на темное окно дѣтской. Ляля, стоя въ кроваткѣ, съ голыми ручками и сбившимися черными локонами, напряженно, съ скрытымъ страхомъ смотрѣла на окно.

- А большiе волки?

- До потолка. Ну, ложись… Ужнать скоро Костюшка не ложится… опять на куфнѣ… Ты это чего?...

Вовочка нылъ подъ одѣяломъ. Онъ по опыту зналъ, что если хорошенько поплакать, то няня сейчасъ же начнетъ гладить его по спинкѣ, тихо-тихо похлопывать по ножкамъ, и потомъ… потомъ сразу наступаетъ яркое утро, и солнышко играетъ по потолку.

- Няня… заклой окно… ночь тамъ…

- То-то ночь… А ты спи… Чего глаза пучишь, стрекоза беззубая…

Нянька задернула окно и стала гладить Вовочку. Сперва онъ думалъ, какая хорошая няня, какъ тепло отъ ея рукъ; потомъ вспомнилъ темное окно, волковъ, которыхъ онъ представлялъ похожими на большихъ “тпрухъ”, какъ они ходятъ “у двора” и махаютъ большими хвостами; потомъ вдумчиво посмотрѣлъ на протянувшуюся по потолку тѣнь отъ вербы, вспомнилъ трубочки и улыбнулся… уже во снѣ.

Ляля спала. Лампада тихо мигала. Въ дѣтской носились тѣни сна. Нянька скрипнула дверью и вышла.

А Костя сидѣлъ въ кухнѣ и смотрѣлъ, какъ Кононенко начищалъ собственные сапоги. Плюнетъ на щетку, повертитъ и шмыгъ-шмыгъ; потомъ на сапогъ плюнетъ, и сапогъ становится яснымъ: въ немъ дрожитъ матовое пламя лампы. Костя проситъ по чистить, и Кононенко не въ силахъ отказать. Громадный сапогъ болтается на тоненькой ручкѣ, съеживается въ гармонью, и отъ него такъ прiятно пахнетъ варомъ и мужиками.

- А ты ево не сусоль… ишъ, Кольки наплевалъ…

- Такъ, Кононенко? а? я могу чистить?

- Могёшь… Пускай, я ево цычасъ вгоню… Я-асный буде…

Костя смотритъ на печку и дѣлаетъ испуганное лицо.

- Кононенко!... слышишь… - шепчетъ онъ. - Гу-у… у-у…

- Крутитъ… воетъ…. Ишь, якъ дуже забираетъ… у-у…

Костя отодвигается отъ окна и задумывается.

- Кононенко, а у тебя есть папа?

- Батько-то? у селѣ. Ста-арый мой-то… ся-адой…

- Какъ “забытый”, а?

- Лы-ысый… тошшòй…

- А у него жернова есть?... вотъ какъ у старичка?

- Нѣ… то у мельника… А ему накой…

- А баринъ злой есть… у мельника? онъ не укралъ у него жернова, а?

- Баринъ-то… - Кононенко оглянулся. - Злющiе есть… бяда… Богатые паны… и во Кольки земли… и-и…

Въ столовой ударили часы.

- Ишь девять вдарило. Гляди, тебя у разъ Палагея заберетъ… ужнать…

Костя вздохнулъ.

- Кононенко, ты ѣлъ трубочки?

- Каки трубочки?... давешни-то?... Одной съѣлъ, подавамши.. Ты не сказывай.

- А какъ ты думаешь, Кононенко, онѣ могутъ протухнуть?

- Звѣстно… Мягкiя-то навсягды лучше. А у насъ, пишутъ, и хлѣба нѣтъ. Лебяду ѣдятъ.

- Какую лебяду?

- Лебяда-то?... травка такая. А какъ надысь зачали трафиться на бариновъ хлѣбъ, ихъ цычасъ усѣхъ и забрали…

- Скажи мнѣ сказочку, Кононенко… про пѣтушка.

Кононенко любитъ говорить сказки. Такъ хорошо сидѣть, смотрѣть на красное личико и горящiе глазки Крсти и говорить. Родная сторона вспоминается, село на горкѣ съ высокими осокорями и озерко подъ горой, и вербы надъ нимъ “схилилися, мовѣ журятся воны”. Давно погасла заря, давно поблѣднѣлъ червонный мѣсяцъ. Гуси уснули въ лугахъ. Спятъ на селѣ. Бѣлыми пятнами разбросались мазанки. Кажется, ночь задремала. Скоро забѣлѣетъ востокъ. И въ тѣни осокорей сторожко движутся дѣвчата, придерживая звякающiя мониста.

…И, стало тутъ, старичокъ законючился: “А идѣ мои жернова-а…”. Ши-ибко плачетъ. И услышалъ кочетокъ его слезы горючiя и цычасъ якъ гавкнетъ: “отдай стариковы жернова!” И покатился по землѣ крикъ, и слышно всей громадѣ. Спужался баринъ дюже. Ни спитъ, ни ѣстъ. Осерчалъ. И цычасъ приказъ по командѣ: взять того кочетка и представить по начальству. Сидитъ кочетокъ на…

- Спать, спать пора… десятый часъ. Опять на куфнѣ! - крикнула нянька.

- Про кочетка имъ больно охота…

- Не пойду я спать!..

- Ладно, ладно… Я те не пойду… Ну!...

Она взяла Костю за руку и потащила.

- Папу, папу буду ждать!... дура, дура!...

Кононенко вхдохнулъ, прилегъ на лавку и сталъ вспоминать.

III.

Около 11 рѣзко рванулся звонокъ въ передней: вернулся домой капитанъ Дорошенковъ, засыпанный снѣгомъ. Онъ остановился передъ зеркаломъ и медленно стягивалъ перчатки. Медленно отстегнулъ онъ пуговицы и, когда Кононенко тронулъ за обшлаги, только тогда понялъ, что онъ не одинъ.

- Ты… барыня дома? - усталымъ голосомъ спросилъ онъ.

- Никакъ нѣтъ, вашекбродъ… въ кiятры сказались!

- Какъ? - рѣзко спросилъ Дорошенковъ.

- Въ кiятрахъ! Такъ что ихъ выскбродъ капитанъ семой роты… опосля уѣхали… съ барыней ейной.

Дорошенковъ тупо посмотрѣлъ на дегщика, точно старался понять, что онъ сказалъ, и медленно отстегнулъ шашку.

- Ваше высокбродiе, - затянулъ Кононенко, - обѣдъ гутовить?

Капитанъ не отвѣтилъ и прошелъ въ гостиную.

“На барыну серчаетъ”, - рѣшилъ Кононенко. Онъ пристоилъ шашку на вѣшалку, посмотрѣлся въ зеркало и на цыпочкахъ понесъ на кухню пальто.

Въ темной гостиной, куда скользнула изъ передней узкая полоска свѣта, глухо отдавались шаги по ковру. Въ квартирѣ была тишина: нянька спала, спала кухарка, въ ддѣтской давно спали дѣти. Только Кононенко шмыгалъ въ кухнѣ щеткой.

Скучно горѣла лампа въ столовой.

Дорошенковъ щелкнулъ портсигаромъ, рванулъ спичкой и закурилъ.

…Все такъ скоро, сразу, и уже прошло. И онъ опять у себя, въ чистой гостиной съ мягкимъ ковромъ. Все такъ же, какъ было раньше, вчера и еще сегодня утромъ. Налетѣлъ какой-то кошмаръ, закрутилъ и пронесся… и все попержнему… Да, тутъ все попрежнему. Да и было ли все то?

И ему вдругъ показалось, что ничего не было и не могло быть… Нѣтъ, было. Вотъ оно, какъ живое, бритое лицо бригаднаго, желтое, раздраженное. А этотъ скрипучiй, ржавый голосъ!... Онъ катается, какъ тысячи желѣзныхъ колецъ, ширится и растетъ въ пустомъ залѣ, стучитъ въ громадныя черныя окна. Онъ даже прорвался сюда, въ тихiе уголки гостиной и прыгаетъ подъ потолкомъ.

Да, все это было. Все прочно слилось съ его существомъ, всосалось въ мозгѣ и теперь выплываетъ частями.

Этотъ кошмаръ вошелъ вошелъ въ душу и перепуталъ въ ней все. Оттого такъ болитъ голова и такъ тяжело на сердцѣ. Всѣ мысли пропали, и нельзя разобрать, что было, чего не было и что будетъ… Да, что теперь будетъ?

И Дорошенковъ почувствовалъ, какъ въ самомъ сокровенномъ уголкѣ мозга родилась мысль и сказала: “ничего не будетъ” . Ничего… Значитъ, все покатилось въ прошлое. Но отчего же такъ тяжело и такъ темно?

Онъ остановился у портьеры и прислушался. Тихо-тихо. Отчего такъ тихо?

…Да… теперь ночь… А… а гдѣ же… день?...

Онъ старался понять, почему же онъ не помнитъ дня, свѣжаго, Веселаго дня, дѣтскаго смѣха, шума и гомона, несвязнаго лепета и этихъ большихъ сѣрыхъ глазъ… Пропалъ день, его поглотила эта проклятая ночь. Стерла.

- Кононенко!

Въ кухнѣ сорвалось что-то, точно завозилось сто человѣкъ, - такъ было тихо, - и стриженая голова высунулась изъ-за портьеры.

- Лампу зажги… Такъ… ступай.

Сверкнулъ край картины, матовый блескъ пiанино ударилъ въ глаза холоднымъ и скучнымъ пятномъ, въ глаза холоднымъ и скучнымъ пятномъ, въ углахъ задвигались тѣни, спѣшили укрыться за спинки креселъ въ белыхъ чехлахъ. Широколистый филодендронъ, казалось, ожилъ и засверкалъ каплями съ кончиковъ листьевъ. Со стѣны, изъ черной дубовой рамы, строго взглянулъ генералъ съ крутыми плечами и высокимъ хохломъ.

Пунцовый абажуръ покрывалъ все пурпуровымъ тономъ, напоминалъ о гостяхъ. Но какъ пусто и тихо, точно всѣ гости ушли въ столовую и оставили его одного съ разбившимися на куски мыслями. Теперь былъ свѣтъ, но все же не было дня.

И всѣ эти хорошо знакомые предметы вызывали въ памяти то живое и дорогое, что наполняло и красило жизнь, но забравшiйся въ душу кошмаръ окутывалъ все грязной сѣтью. Нѣтъ, лучше не видѣть ничего, - ничего и не думать.

Дорошенковъ подошелъ къ лампѣ и потушилъ. Вспыхнули тѣни, и тьма упала на все.

…Скррык… - хрустнуло подъ ногами. Онъ вздрогнулъ и чиркнулъ спичкой.

На коврѣ валялись кусочки фарфоровой куколки, любимой куколки Ляли.

…Она забѣгала сегодня въ гостиную и забыла куколку на коврѣ. Завтра она будетъ искать ее… Но все это не то, совсѣмъ не то… Надо же, наконецъ, вытѣснить этотъ ужасный сонъ, выяснить все, обдумать. Скоро прiѣдетъ жена, завтра наступитъ день, жизнь побѣжитъ и не позволитъ остановиться и подумать.

Дорошенковъ закрылъ ладонью глаза. Черный кошмаръ отдѣлялся, принималъ опредѣленную форму, выросталъ въ высокую сѣрую стѣну, и эта стѣна закрывала все, что было до сихъ поръ въ жизни. И почувствовалъ онъ, что нашелъ конецъ спутанныхъ мыслей.

Послѣ занятiй узнали о случившемся сегодня утромъ въ городѣ. Смолкли разговоры, оборвалась затасканная нитка сѣренькой жизни. Новое и жгучее своей неожиданностью ударило по всѣмъ, выхватило всѣхъ изъ хорошо накатаннаго обихода и вызывающе крикнуло: “нечего думать!” И всѣ сжались отъ этого окрика, смутились, притаились и украдкой заглядывали другъ къ другу въ глаза. Какая жуткая тишина! Только буфетчикъ звякнулъ неосторожно рюмкой, да “забытый” какимъ-то не то испуганнымъ, не то злымъ голосомъ крикнулъ:

- Н-ну… ты!... водки дай!...

Отъ этого окрика очнулись всѣ, засуетились, говорили громче, чтобы прогнать непрiятную тревогу и жуть. Рѣзко простукивалъ голосъ Бурхановскаго. Кто-то заигралъ на роялѣвъ концертной… Должно быть, поручикъ Шумиловъ, - эта нѣжная душа въ армейскомъ мундирѣ. Сразу все стихло въ буфетной. Дежурные прислонились къ дверямъ. Звуки то выростали въ грозу, то смѣнялись печалью. И чудилось, что чья-то большая душа мечется, ищетъ покоя, протестуетъ и плачетъ, плачетъ… И снова могучiй порывъ, и снова жалобный плачъ. Низко опустилъ голову “забытый”, закрылъ рукою лицо…

Рѣзко оборвались печальные звуки, точно не выдержали струны и лопнули. Вошелъ блѣдный Шумиловъ и потребовалъ водки. И снова смутный говоръ загудѣлъ въ волнахъ табачнаго дыма.

Дорошенковъ вспомнилъ, какъ жуткая мысль забилась въ его головѣ, и подымалось въ душѣ тревожное… И всякiй изъ нихъ думалъ о томъ же. Оттого такх смотрѣли они другъ другу въ глаза и торопливо выпивали у стойки. Еще недавно, читая газеты, онъ не пытался ставить себѣ жуткiй вопросъ. Къ чему? Вѣдь это дѣлается гдѣ-то тамъ, кѣмъ-тою И онъ даже не могъ представить себѣ этихъ “кого-то”. Они казались ему туманными пятнами. И не вѣрилось, чтобы это было въ дѣйствительности. Нѣтъ, это невозможно. Онъ, конечно, не можетъ. Сейчасъ онъ пойдетъ домой, по мирнымъ улицамъ, позвонитъ, его веселая “тройка” сорвется, какъ съ цѣпи, Костя взберется на столикъ и будитъ^* тащить пальто, а Вовочка потребуетъ шашку и будетъ прыгать по комнатамъ.

Полковой адъютантъ, розовый, кудрявый мальчикъ сх закрученными усиками, быстро подбѣжалъ и щелкнулъ шпоркой.

- Проситъ полковой командиръ, капитанъ.

Загудѣли голоса, зашумѣли группы, какъ вспугнутый рой. А адъютантъ уже подбѣжалъ къ Бурхановскому и звякнулъ шпоркой.

И тогда Дорошенковъ понялъ, что его зацѣпила зловѣщая, гдѣ-то прячущаяся и не отдающая никому отчета сила. И не было уже силъ думать, и не было времени что-нибудь рѣшитъ.

- Что-жъ, капитанъ, идемъ?

Съ напряженнымъ лицомъ стоялъ противъ него Бурхановскiй и какъ-то пугливо смотрѣлъ: въ немъ боролись два чувства - пошлость и страхъ.

Они пошли. Всѣ смотрѣли имъ вслѣдъ. Было такъ тихо въ собранiи.

Полковой командиръ встрѣтилъ ихъ бѣгающимъ взглядомъ и дѣланно-суровымъ голосомъ. Этотъ румяный, веселый старикъ былъ смѣшонъ въ своей напряженной серьезности. Сейчасъ, казалось, запрыгаютъ морщинки у глазъ, прорвется неудержимый смѣхъ, и старикъ крикнетъ:

- А ловко я васъ напугалъ, капитанъ!

И нѣтъ смѣха, и не играютъ морщинки.

- Приказъ… въ половинѣ третьяго… торопитесь…

Водянистые глаза скользятъ поверхъ, рука машинально открываетъ часы.

- Слушаю, г. полковникъ.

И Дорошенковъ сказалъ это. Онъ такъ хорошо сказалъ это “слушаю”, - точно ему поручили выполнить какой-то военный маневръ. Бурхановскiй ушелъ, а онъ все стоялъ у стола, съ бумагой въ рукѣ.

- Капитанъ… отнеситесь съ должнымъ спокойствiемъ… гм… гм… долгъ солдата… - услыхалъ онъ, вздрогнулъ и пошелъ къ выходу. Его обогналъ крикливый голосъ:

- Попросите ко мнѣ адъютанта!

Потомъ какъ-то все спуталось. Они ѣхали. Было пусто на сердцѣ, спокойно, мертво, какая-то тяжесть давила на мозгъ.

Дорошенковъ вздрогнулъ. Въ гостиную тоненькой ноткой донесся знакомый голосъ изъ дѣтской. Скрипнула дверь, послышалось бульканье фильтра.

Тихiй внутреннiй свѣтъ блеснулъ передъ нимъ, въ душѣ проснулось безконечно дорогое и чистое.

…Дѣти!

Онъ подошелъ къ портьерѣ, взглянулъ на огонекъ лампы, постоялъ и повернулъ въ темноту.

…Нѣтъ, не надо.

Онъ зашелъ въ уголъ, заблся подъ филодендронъ и сжался, чуя забирающуюся въ сердце тоску. А завтра? Завтра они будутъ льнуть къ нему, тереться о его щеки…

Далеко завтра… Впереди еще цѣлая ночь. А впереди еще такъ много хорошихъ минутъ, дней, годовъ. Весной они собирались ѣхать на югъ, любоваться моремъ, котораго еще не знали, и жгучимъ солнцемъ, громаднымъ шаромъ, опускающимся въ синеву волнъ, котораго они не видали. Дѣти будутъ ножонками мять скрипучiй песокъ, играть набѣгающей пѣной, а они будутъ сидѣть, прижавшись другъ къ другу, и молча глядѣть въ необъятную синюю даль, откуда тянетъ соленой свѣжестью моря.

Но эта проклятая сѣрая стѣна… Она заслонила все, что есть впереди хорошаго.

Потомъ онъ увидалъ ихъ. Они сидѣли, плотно прижавшись другъ къ другу. Возлѣ стояли солдаты съ винтовками. Кучка случайныхъ свидѣтелей темнѣла въ глубинѣзала. А подъ громаднымъ портретомъ засѣдали они, какъ на походѣ, и бригадный скрипучимъ голосомъ быстро велъ дѣло.

Но что же чувствовалъ онъ, Дорошенковъ, такъ внезапно брошенный въ этой пустой залъ? Онъ видѣлъ блѣдныя лица, угрюмыя, сознающiя гибель. Тяжелая гиря давила голову и парализовала все. Онъ сидѣлъ, онъ боялся смотрѣть на нихъ, боялся конца. Лучше бы тянулся этотъ судъ безконечно, только бы не приходилось что-то рѣшить и рѣшить безповоротно, потомъ уйти, остаться одному. И онъ зналъ, что конецъ идетъ и придетъ. Сѣрыя фигуры говорили что-тою Ихъ оборвалъ и покрылъ трескучiй голосъ. Они говорили еще надорвано, переводили глаза съ одного края стола къ другому, искали глазами. Жизнь уходила отъ нихъ. Они обводили глазами стѣны и темныя окна, глядѣли въ глубину зала, но тамъ было темно и пусто.

Старый подполковникъ пролилъ стаканъ, всѣ точно проснулись.

- Судъ удаляется для совѣщанiя.

Дорошенковъ поднялъ глаза и увидалъ капли пота на лбу предсѣдателя.

Шли темнымъ коридоромъ, глухо отдавались шаги по асфальту, стучали шашки.

Тамъ, въ совѣщательной комнатѣ, всѣ они избѣгали глядѣть другъ на друга, боялись задѣть другъ друга локтемъ. Тамъ, у покрытаго клеенкой стола… И было страшно нарушить скользнувшую сюда изъ того зала тишину, тишину конца.

Всѣ молчали. На столѣ лежалъ листъ бѣлый, бѣлый.

Говорилъ одинъ генералъ. Сбивчиво возражалъ старый подполковникъ и пилъ воду.

- Вы, капитанъ…

Генералъ глядѣлъ на него пытливо, сурово. И тогда онъ сталъ говорить, говорилъ раздраженно, но не то, что нужно было сказать.

- Вамъ, капитанъ… - И ему протянули листъ.

Потомъ онъ услышалъ конецъ…

- Спасибо!... - рѣзко прокатился надорванный крикъ, и въ отвѣтъ упали холодныя слова:

- Стража! увести ихъ!

Кошмаръ пронесся.

Снѣгъ съ мягкимъ звономъ стучалъ въ темныя окна. За стеклами висѣла тьмя ночи. Призраки копошились въ ней.

…Да, призраки… Сейчасъ ихъ “готовятъ”, за стѣнами тюрьмы идетъ спѣшка, ихъ поведутъ въ глухой закоулокъ, и тамъ перейдутъ они въ вѣчную ночь…

…И онъ связанъ теперь съ ними… Изъ-за красивой головки жены, изъ-за нѣжныхъ фигурокъ дѣтишекъ, въ темныхъ углахъ комнаты, въ тихихъ лучахъ лампады, ночью, изъ-за портьеры спальной - будутъ глядѣть они. Ночью на улицѣ, въ дождь и метель, они будутъ прятаться въ переулкахъ, безшумно ходить по пятамъ, выглядывая изъ тьмы…

Листъ филодендрона зацѣпилъ за голову, и Дорошенковъ вздрогнулъ. Какъ яркiй шаръ, снопъ лучей вспыхнулъ въ его мозгу, освѣтилъ уголокъ зала и ищущiе глаза.

Узкая полоска свѣта изъ-за портьеры манила къ себѣ. Онъ пробѣжалъ къ передней, стукнулъ дверью. Въ столовой все такъ же скучно горѣла лампа.

…Никого нѣтъ.

Онъ взглянулъ на часы. Было 12 ночи. Онъ слѣдилъ за стрѣлкой, стараясь не думать. Загудѣли часы и всполохнули тишину спящей квартиры. Мягкимъ звономъ отвѣтило имъ изъ темной гостиной.

- Ня-ня-а…

Онъ прошелъ въ коридорчикъ, послушалъ, осторожно открылъ дверь дѣтской и остановился на порогѣ. На него пахнуло тепломъ, запахомъ деревяннаго масла и давно знакомымъ ароматомъ дѣтскаго тѣла.

Онъ слышалъ, какъ тихо дышали три молодыхъ грудки, спокойно, ровно, точно дѣлали прiятную и важную работу. Старуха нянька, въ темномъ платьѣ, спала на лежанкѣ. Его охватила тишина и тихiя грезы дѣтскихъ сновъ.

Онъ стоялъ и прислушивался къ тишинѣ.

Здѣсь онъ - прежнiй папа и папочка, папа Котя, какъ картавилъ Вовочка. Сюда не посмѣютъ проникнуть призраки. Они остались тамъ, во тьмѣ безпокойной ночи.

Онъ старался не думать, смотрѣлъ и слушалъ, какъ дышать эти чистенькiя тѣльца, подымаются грудки, шевелятся розовые ротики.

Вововчка спалъ голый. Одѣяло сползло, голова уперлась въ подушку, рубашонка собралась на спинкѣ. Онъ жался отъ холода, но во снѣ не зналъ, что надо сдѣлать.

Дорошенковъ смотрѣлъ на его толстыя ножки, на розовыя пяточки, торчавшiя черезъ сѣтку кровати. Ему захотѣлось цѣловать эти розовыя кружочки, изрѣзанныя мелкой сѣткой морщинъ. Онъ коснулся, но ножка ушла и заерзала по кроваткѣ.

Лиля спала спокойно. Еячерные локоны разметались по бѣлой подушкѣ, отъ рѣсницъ легли тѣни.

“Завтра она будетъ искать свою куколку”, - подумалъ Дорошенковъ.

Костя спалъ, какъ всегда: голова лежала не на подушкѣ, одѣяло сбилось къ ногамъ. Широкая спина ровно поднималась и опускалась.

- Малька!... - съ силой прошепталъ Дорошенковъ и прильнулъ губами къ теплой спинѣ.

Быстрымъ движенiемъ Костя перевернулся навзничъ, открылъ глаза, улыбнулся и снова закрылъ.

- Милый мальчушка! - почти громко сказалъ Дорошенковъ.

Глаза Кости открылись.

- Папа! - быстро и глухо сказалъ онъ, точно во снѣ. - Папа!

Дорошенковъ вздрогнулъ, отошелъ въ сторону и сѣлъ.

Снова тяжелыя думыначинали ползти, вырастать, громоздиться. Еще сегодня утромъ онъ былъ самимъ собою, не носилъ въ сердцѣ тяжести и пустоты. Ничто не стояло за его спиной. Не висѣло надъ головой тяжкой гирей. И вотъ теперь... тяжко… Имъ онъ не скажетъ ничего, никогда не скажетъ. Но сколько мученiй, думъ, тяжелыхъ ночей и дней. Они также будутъ ласкаться къ нему, довѣрчиво обнимать за шею. И, можетъ быть, все это пройдетъ, забудется, какъ забываются сны.

Онъ сидѣлъ и прислушивался къ тишинѣ. Въ этой тишинѣ дѣтскихъ сновъ, отъ переплетенныхъ въ сѣтку кроватокъ, отъ алаго огнька лампадки, отъ милой, съ дѣтства знакомой тѣни вербочки на потолкѣ, наплывала на него въ дѣтскомъ дыханiи тихая волна покоя… И вдругъ порывъ вѣтра ударилъ снѣгомъ въ окно, побѣжалъ, побѣжалъ и плачемъ затихъ за изразцами печи.

Онъ встряхнулся и вспомнилъ, гдѣ онъ. Посмотрѣлъ на укрытое занавѣской окно.

…Вѣтеръ… Метель… Тамъ метель… И тамъ… И тамъ…

12 Следующая ⇒