«КРИМИНАЛИСТИКА ПОМОГАЕТ АРХЕОЛОГИИ» 2 страница

— Пусть только ладони забинтуют, — напоминает Савосин. — А то с непривычки кровавые мозоли набьют. Тося, покажите им.

Я тоже бинтую руки — для начала, потом можно обойтись без этой предосторожности.

Савосин и дядя Костя берутся за лопаты, просто поплевав на мозолистые ладони. Трактористы не хотят уезжать. Переглянувшись, они отвели свои машины в сторонку и тоже взяли в руки лопаты.

Желтой глины становится все больше… Наконец среди нее начинает проступать большое черное пятно. Оттеснив всех, над ним священнодействует Савосин.

— Что это, Всеволод Николаевич? — шепотом, словно боясь помешать ему, спрашивает меня Алик.

— Видимо, вход в шахту, к погребальной камере.

— Скифского вождя?!

— Посмотрим.

Пятно, поначалу бесформенное, под умелой лопатой Савосина постепенно приобретает правильные квадратные очертания. Яма углубляется. Савосин отбросил лопату, встал на колени и взял в руки большой нож с изогнутой рукояткой. Такие ножи предназначены, собственно, для вырезки меда из сотов, но их давно взяли на вооружение археологи. Они хорошо подходят для расчистки при раскопках. Только держать нож надо умеючи — чтобы рукоятка крепко упиралась в ладонь, иначе, наткнувшись на что-нибудь твердое, он может соскочить и порезать руку. Этому, как и многим другим тонкостям работы в поле, первое время приходится учить ребят, постоянно присматривая за ними.

Алексей Петрович быстро, но осторожно разбивал черенком ножа землю на мелкие кусочки, каждый тщательно рассматривая. Иногда он пускал в ход кисточку, зажатую в другой руке. Теперь это надолго его основные орудия, да еще резиновый баллончик от детской клизмочки — пыль сдувать. И в такой вот молитвенной позе он проведет на солнцепеке много дней.

Начинаешь раскопки, стоя во весь рост с лопатой в руках. И постепенно зарываешься в землю, опускаешься на корточки, потом на колени, а то и ложишься, если так удобнее работать. Так же постепенно меняются и орудия труда, и движения становятся осторожными, нежными.

Я любовался работой товарища, потом, спохватившись, снова налег на лопату. Мне пока ничего не удалось откопать.

Зато в раскопе Савосина на глубине около двух метров начали попадаться кости — одна, за ней другая.

Студенты донимают вопросами:

— Чья это кость, Всеволод Николаевич? Очень уж большая.

— Неужели человеческая? Во великан был!

— Нет, лошадиная, — улыбаюсь я.

— Почему же она в могилу попала?

— Лошадь принесли по обычаю в жертву.

Копать под палящим солнцем землю — занятие утомительное. Одно хорошо: своей монотонностью оно успокаивает и не мешает думать. Руки действуют автоматически, а в голове между тем неторопливо роятся всякие мысли.

Впрочем, слишком отвлекаться на раскопках не рекомендуется. Это что за косточка? Чуть не проглядел ее. Я тоже становлюсь на колени, осторожно расчищаю кость и окликаю Савосина:

— Алексей Петрович, по-моему, бедренная быка.

— Похоже, — соглашается Савосин, тщательно оглядев кость и чуть ли не попробовав ее на зуб. — А где лежала?

Он спрыгивает в яму, выкопанную мною, осматривает ее стенки и просит:

— Дайте-ка мой нож и кисточку.

Через несколько минут он торжественно протягивает мне на ладони почти совсем проржавевшую железную пластинку.

Первая находка! Вот черт глазастый, завидно.

— Что это? — кричат студенты.

— Нож, — поясняет сияющий Савосин.

— Скифский?

— А то чей же.

Я рассматриваю находку. Да, несомненно лезвие древнего ножа. Примитивная, чуть изогнутая железная пластинка с двумя дырочками на том конце, где она прикреплялась к истлевшей деревянной рукоятке.

— Присмотритесь получше: распространенная в здешних краях форма. Таких ножей находили немало при раскопках Каменского городища. Вероятно, там их и делали. Позднее скифские кузнецы освоили уже более совершенные ножи — без дырочек, с узким черенком. На него и насаживалась рукоятка. И выгиб стали делать побольше, — поясняю я, передавая находку студентам. Те начинают благоговейно изучать ее, стараясь дышать в сторону.

Святое мгновение — в такие рождаются археологи.

Разглядывая проржавевший металл, я снова испытал знакомое чувство какого-то умиления. Оно часто охватывало меня на раскопках. Во всех древних вещах — глиняных черепках, простеньких пряслицах или разукрашенных затейливыми изображениями зверей конских удилах есть что-то наивное, игрушечно-детское. Даже оружие не кажется опасным и грозным. Позеленевшие бронзовые наконечники давно истлевших стрел тоже выглядят игрушками. Изъеденные ржавчиной и потерявшие смертоносную остроту, покрытые наростами, мечи и кинжалы похожи просто на древесные сучки и корни.

Только Савосину не до сантиментов.

— Ты обратил внимание: кость лежала на материковой глине, а дальше яма забита черной землей? — спрашивает он, присаживаясь на корточки. — Значит, тут была ступенька, а? На нее и положили жертвенную часть конской или бычьей туши.

Я прекрасно понимаю, куда клонит Савосин, не желая говорить прямо, — чтоб «не сглазить». Если тут была ступенька, то уж, видно, не одна. И значит, они куда-то вели, ступеньки, в какое-то погребальное сооружение.

Ладно, не надо спешить, сдерживаю я себя. Мы на верном пути и скоро все узнаем.

Так мы работаем день за днем, с утра до обеда. Утром начинать работу было приятно. Солнце стояло еще невысоко и не жгло. Было прохладно и свежо, как бывает по утрам только в степи. Приветствуя новый день, звенели, заливались жаворонки в бездонном небе. От запаха степных трав и поспевающих хлебов начинала кружиться голова. Хотелось дышать как можно глубже — и все равно не надышишься.

Но днем солнце становилось жестоким, беспощадно палящим. И некуда было укрыться от его огненных стрел в раскинувшейся до самого горизонта, изнывающей от зноя степи. Молчат жаворонки. Все живое попряталось куда можно. А тебе надо копать, копать обливаясь соленым потом…

Мы рыли землю, ломая головы над загадками далекого прошлого, а степь между тем вокруг жила совсем иной, современной жизнью. В небе, оставляя медленно тающий след, проносились реактивные самолеты. По дороге мимо нас, вздымая пыль, бесконечным потоком мчались автомашины. Нередко они останавливались, и любопытные шоферы под предлогом как бы напиться или прикурить подходили посмотреть, чем это мы занимаемся.

Почти каждый день наведывались и любопытные ребятишки из поселка — узнать, что новенького. Раза два заезжал и директор совхоза, но слушал наши объяснения невнимательно, рассеянно осматривал раскоп и быстро уезжал.

Поначалу это меня немножко задевало. Вспомнилось, как нахваливал Борис Мозолевский шефствовавшего над его экспедицией управляющего марганцевым трестом, на землях которого они вели охранные раскопки. Тот им ни в чем не отказывал. А нам до сих пор даже повариху не могут найти. Впрочем, конечно, у директора совхоза, к тому же отстающего, возможностей поменьше, чем у управляющего крупным промышленным трестом. Да и хлопот с полевыми работами в эту знойную пору у Петровского, конечно, и без нас хоть отбавляй. Придется, видимо, мириться с похлебкой дяди Кости и вечными макаронами по-флотски.

После обеда, в самый зной, два часа отдыха. А затем снова трудимся до предвечерней поры, когда рука уже не может держать даже кисточку. Тогда бросаем работу, укрываем раскопанные ямы на случай внезапного дождя и еле доползаем до лагеря. Кое-как устраиваемся вокруг земляного «стола», где уже расставлены миски и кружки, горой громоздятся ломти свежего хлеба. С трудом беремся за ложки, с неимоверным усилием подносим их ко ртам… С каждым глотком усталость куда-то уходит, мы оживаем! И через несколько минут уже начинается вечный спор:

— Если ступеньки, то это уже наверняк вход в главную погребальную камеру, — солидно басит Борис Калинкин. Многие слова он произносит забавно, на родной рязанский манер: «наверняк», «красовитый», «копотно» — особенно когда начинает горячиться.

— Ты уверен? А может, просто могила, куда складывали тела принесенных в жертву рабов и коней, — не упускает случай продемонстрировать осведомленность в деталях скифского погребального ритуала Марк.

Но его тут же осаживает Тося:

— Никогда их вместе не клали. Для рабов была отдельная могила, для коней — другая яма. Правда, Всеволод Николаевич?

Забавно за ними наблюдать. Тосю я знаю уже второй год и удивляюсь, как быстро она взрослеет. Пришла прошлым летом в отряд совсем девчонкой. Школу кончала где-то в небольшом поселке. Знаний у нее было маловато, и часто прорывалась некоторая «провинциальность», бедность впечатлений. Все ее удивляло.

Помню, как всех умилило и насмешило ее простодушное восклицание, когда она впервые приехала на раскопки и, выйдя утром из палатки, увидела степной простор:

— Ой, как тут неба много!

Однако была у девушки усидчивость, хорошая хватка. Читая, она аккуратно выписывала непонятные слова, заучивала их, шевеля по-детски губами, и не стеснялась обо всем спрашивать, не обращая внимания на шутки товарищей, — лишь покраснеет да упрямо заиграют желваки на скулах.

Красотой природа ее обделила — курносенькая, скуластая, полненькая и невысокая, с грубоватыми мальчишескими повадками. Но, не убаюкивая себя завистью к более начитанным и красивым подругам, она как-то умела даже из недостатков создать некий свой стиль и не жаловалась на недостаток поклонников. Вот и в лагере за ней ухаживают наперебой оба дружка, Алик и Борис. Работать хорошо Тосю, вероятно, приучили еще с детства, и ум у нее довольно пытливый, острый, хотя пока и проявляет себя слегка замедленно. Недостаток знаний она неплохо восполняет прилежанием и аккуратностью.

Забавно, что эти похвальные качества у нее заметны лишь во время учебы или работы. В свободное же время Тося весьма безалаберна и суматошна. Странное сочетание пунктуальности и легкомыслия. Принимаясь за работу, она перерождается. Ей можно со спокойной душой поручать самые ответственные задания. Она ведет экспедиционный дневник, хранит в своей палатке все находки и упаковывает их в коробки из-под лапши и ящики, выпрошенные в сельмаге. Постепенно она становится моей надежной помощницей взамен погибавшего на глазах Марка.

А вот о неразлучных дружках Алике Горине и Борисе Калинкине у меня еще не сложилось стойкого мнения. Первая летняя практика на раскопках, а потом кропотливая обработка собранных материалов, пожалуй, решающие для того, чтобы определить: выйдет из студента археолог или выбрал он профессию по ошибке, прельстившись рассказами о сказочных находках бесценных сокровищ.

Для большинства вчерашних школьников, рвущихся сейчас в археологию, как недавно ломились в ядерную физику, к сожалению, издалека наша работа представляется сплошной романтикой: экспедиции, жизнь в палатках, находки гробниц с грудами золота. А на самом деле труд археолога требует прежде всего терпения и умения видеть ценное и важное в самых, как я уже говорил, на первый взгляд невзрачных вещах. И не унывать, раскапывая один давно разграбленный курган за другим. Для этого требуется не только терпение, но и выносливость (попробуйте-ка все лето без выходных поработать лопатой под палящим солнцем); сочетание не гаснущего ни от каких неудач оптимизма с беспощадной трезвостью в оценке собственных гипотез.

После первого раскопочного сезона у меня из группы в шесть-семь студентов обычно остается один. Остальные спешат обрести другую специальность. Но зато уж, пожалуй, в этом оставшемся можно не сомневаться, из него получится археолог.

Окажутся ли такими Алик и Борис — сказать еще трудно. Меня поражала очень уж разительная несхожесть характеров друзей. Порывистый, обидчивый, экспансивный Алик был романтиком и правдоискателем, всегда первый ввязывался в споры, а когда ехидными репликами его загоняли в угол, багровел и начинал слегка заикаться. Тогда у Бориса, переживавшего за друга больше, чем за себя, сразу непроизвольно сжимались кулаки.

Борис куда спокойней и флегматичней. Несмотря на маленький рост, он сильный и любит этим прихвастнуть: всем подсовывает пощупать «стальные бицепсы», в самые неподходящие моменты вдруг сделает стойку на голове или пройдется на руках.

Пожалуй, он прилежней Алика, но, конечно, не так талантлив и начитан. Пока, к сожалению, он лучше работает руками, чем головой.

Радовало, однако, что ребята все выполняли с особым рвением. Было видно, как увлекло их участие в расследовании романтичной и запутанной истории Матвеевского клада, затянувшейся на века.

Как всегда при раскопках, переживания между тем нарастали с каждым днем. Главным объектом оказалась яма, которую пришлось раскапывать мне. Стало уже ясно: там, где копал Савосин, просто могильник принесенных в жертву коней. С его расчисткой можно повременить. А вот у меня…

Обнаружилась вторая ступенька, потом третья. Вскоре под моей лопатой неожиданно что-то глухо звякнуло.

Каменная плита!

Расчищать ее взялся Алексей Петрович. Плита стояла на ребре, строго вертикально. На ней отчетливо виднелись следы подтески грубым топором.

Нет, все-таки скифское погребение! Только, кроме каменной засыпки, вход в погребальную камеру для надежности еще закрыли тяжелой плитой. И она цела, не разбита!

Мы с Алексеем Петровичем переглянулись, сдерживая радостные улыбки. Потом Савосин негромко сказал о том, о чем подумали оба:

— А ведь, пожалуй, неграбленая…

— Что означает эта плита. Алексей Петрович?

— Что мы нашли, Всеволод Николаевич? — загалдели студенты.

Уже «мы нашли», машинально отметил я, не отрывая глаз от плиты. Савосин тоже ничего пояснять не стал, отмахнулся от студентов и попробовал сдвинуть плиту. Ребята покорно притихли, понимая, что теперь не до лекций.

Мы с Савосиным сделали план входной ямы, сфотографировали плиту с разных точек. Потом осторожно отодвинули ее… Открылся вход в гробницу, забитый землей. Савосин начал ее выбирать. Я отбрасывал землю дальше. Она была неоднородна: мягкий рыхлый гумус перемешан с желтой материковой глиной. Значит, обвалился свод коридора и, видимо, всей погребальной камеры. Может, это и спасло, гробницу от ограбления?

Земля как земля, подумалось мне. А ведь последний раз ее тревожили лопатами примерно в то же время, когда в Греции выступал с речами Перикл, в театре в дни Дионисий впервые ставили трагедии Софокла и Еврипида, хохотали над комедиями Аристофана. Древняя землица… Ведь мы раскапываем могилу их современника — даже возможно, выращивавшего тут на своих полях пшеницу, лепешки из которой они ели там, в античных Афинах.

Между тем лопата все порхала в золотых руках Савосина. Входной коридорчик-дромос постепенно расширялся, полого уводил вниз.

Никаких находок пока не попадалось. Тоже хороший признак. Неужели могила в самом деле не ограблена?! Грабители наверняка бы обронили в коридорчике какие-нибудь мелкие украшения.

Вечером у костра песни звучали громче обычного. И разговоры шли все об одном: неужели нам действительно повезло?

Вдруг дядя Костя прислушался, вытягивая шею, и, склонив голову набок, сказал:

— Кто-то к нам едет.

Все притихли. Действительно скоро стал слышен приближающийся стрекот мотоцикла. А потом мы увидели и пятно света от фары, подпрыгивающее на рытвинах.

Мотоцикл свернул с дороги и подъехал к нам. Мы узнали в прибывшем тракториста, который помогал нам срывать курганную насыпь. Он слез с мотоцикла, подошел к костру, достал из кармана комбинезона толстый помятый конверт и протянул его мне.

— Второй день на почте лежит, а ваши не заезжают, — сказал он. — Вот меня и попросила жинка отвезти, может, срочное. Она у меня почтарем работает…

Взяв конверт в руки, я сразу узнал стремительный почерк Казанского. Ребята стали угощать тракториста чаем, а я, отойдя в сторонку, поспешно разорвал конверт и начал читать при неверном свете костра.

«Приветствую, друг мой Всеволод, и надеюсь, что мое послание разыщет вас в степных просторах. Завидую вам. Я в тех краях копался еще студентом: Александрополь, Красный Кут, Томаковка — какие места! А я торчу в Ленинграде, задыхаясь под лавиной всяких организационных забот.

Но к делу! Ваш новый друг Клименко совершенно прав: с этим Золотым Оленем скучать не приходится. Он преподносит сюрприз за сюрпризом!

Очень печально, конечно, что нам досталась пустышка. Да, кстати, мы дали Павлову еще две бесспорных подделки Рачика. Он подтвердил: олень, несомненно, вышел из той же мастерской. Так что я угадал правильно, сделал его Рачик. Но не для себя. Теперь удалось выяснить, для кого он изготовил такую талантливую фальшивку и кто был владельцем загадочного чемодана!

Мой расчет на хваленый порядок в германских архивах оправдался. Вчера я получил подробный ответ на свой запрос от одного из немецких коллег — я писал многим и просил что-нибудь разузнать о таинственном незнакомце, пытавшемся всучить берлинским музейным чиновникам подделку Золотого Оленя. Почти все мне уже ответили, но, к сожалению, никто не мог сообщить ничего интересного. Но вот вчера прислал письмо Гюнтер Шнитке — вы, наверное, его помните, он учился у меня, кажется, в одни годы с вами — такой худенький, вихрастый.

Так вот, он раскопал в чудом сохранившемся архиве полицейпрезидиума в Мерзебурге любопытные сведения об интересующем нас незнакомце.

Преподношу вам имя жулика, умыкнувшего в Берлин Золотого Оленя. Возможно, оно вам тоже знакомо, потому что он был, как и Рачик, довольно печально известен в свое время. Это Август Игнатьевич Ставинский, известный так же, оказывается, берлинской полиции под фамилией Винкель.

Судя по имеющимся о нем в полицейском архиве сведениям, этот Ставинский был, конечно, владельцем золотой бляхи, а вовсе не просто посредником, каким себя изображал. После скандала и самоубийства одного из экспертов, несправедливо обвиненного в сговоре с мошенником, полиция хотела взяться за проходимца всерьез, для чего и завели на него дело, сохранившееся в архиве. Но жулика спасло совершенно неожиданное; обстоятельство.

Оказывается, излишне щепетильный эксперт напрасно пустил себе пулю в лоб. Представляете: Золотой Олень, которого Ставинский предлагал купить музею, был не подделкой, а настоящим древним украшением! Это неопровержимо доказала химическая экспертиза, проведенная по требованию Ставинского, когда полиция взяла его за бока. Именно поэтому его и не притянули к ответу, дело замяли и дали ему возможность кому-то продать уникальную драгоценность, а самому тихонько исчезнуть.

А я еще подумал: когда ученая комиссия купленного оленя объявила фальшивкой, почему же они анализ золота не сделали? Ведь сразу стало бы ясно — поддельная вещь или древняя. Оказывается, анализ они по настоянию Ставинского сделали, только уже не захотели в своей ошибке признаться, честь ученого мундира марать.

Вот вам новенький сюрприз. Хорош? Не ожидали?

Как ни печально, надо, мой друг, иметь мужество взглянуть правде в глаза и честно признаться, что пока в результате всех его фортелей обманутыми оказались мы. Нам досталась подделка — хотя и великолепной, изумительной работы, вполне достойная попасть в музей, но, увы, лишь в отдел выдающихся фальшивок… А настоящий Золотой Олень скрылся от нас — и, боюсь, навсегда. Ускакал, возможно, за океан и теперь лишь по большим праздникам украшает на торжественных приемах в самом узком кругу, куда нам с вами доступ закрыт, гостиную какой-нибудь престарелой вдовы миллионера, увлекавшегося скупкой украденных древностей.

Нам известно теперь имя грабителя. Конечно, сокровища где-то выкопал Ставинский. Он в основном промышлял именно поисками и хищническим грабежом древних захоронений. На него работала целая шайка «счастливчиков». И он, конечно, вполне мог убить своего сообщника — даже «не корысти ради», не с целью грабежа, а просто чтобы убрать свидетеля. Такие мрачные делишки за ним водились и прежде, до революции, но он откупался от полиции крупными взятками.

А как он лишился своего чемодана и как этот чемодан очутился в подполе воровской «малины» — можно, конечно, только гадать. Но над этим пусть ломает голову ваш Клименко, если ему хочется, мы же давайте займемся более важными делами.

Главное мы ведь знаем — имя грабителя. Вероятно, материалы о нем удастся найти в Керченском архиве, хотя архив этот пострадал в годы войны и оккупации. Все равно, мне думается, какие-то упоминания о Ставинском отыскать удастся. Он наверняка порядком наследил за свою воровскую жизнь, если даже в полицейпрезидиуме Берлина на него завели специальное досье.

Однако бумажки бумажками, но надо постараться прежде всего разыскать и живых людей, которые знавали этого хищника и даже, может, работали на него.

Нам важно установить, где он незадолго до бегства за границу выкопал уникальные сокровища (а убежал он явно вскоре после того, как их нашел, иначе успел бы продать). Может, старики, знавшие его в те годы, припомнят, куда он уезжал из Керчи, где бывал? И вот в этом, мне думается, нам может пособить Клименко. Напишите ему и попросите от моего имени заняться поисками в этом направлении.

А мне не забывайте докладывать, как идут дела у вас — не только об интересных находках, но и весьма вероятных неудачах. В Ленинграде я проторчу еще с месяц, не меньше, а возможно, и до конца лета. Если же куда-нибудь уеду, ваше письмо мне перешлют. И обо всех переменах своего адреса тоже сообщайте незамедлительно, чтобы и я мог вас разыскать при необходимости.

Ну, желаю успехов и завидую вам. Как сейчас хорошо поваляться вечерком у костра!»

Я медленно сложил письмо, поднял голову и только теперь заметил, что тракторист уже уехал, все притихли и смотрят на меня.

— Что пишет старик? — спросил Савосин.

Я молча протянул ему письмо. Алексей Петрович взял его и пошел читать в палатку. А я коротко рассказал студентам о новых сюрпризах, которые преподнес Золотой Олень.

— Вот это да! — восхищенно произнес Алик. — Прямо как в романе.

В тот же вечер я написал письмо Андрею Осиповичу, рассказав ему о новостях из Берлина и о просьбе Казанского добыть какие-нибудь сведения об Августе Ставинском.

Утром привозивший нам свежий хлеб и воду парнишка захватил мое письмецо на почту, а мы, позавтракав, поспешили приступить к работе.

Наконец, дромос расчищен. Можно прикинуть размеры погребальной камеры. Она невелика, шириной всего около трех метров, вытянута с запада на восток. Савосин начинает расчищать одну из стенок, чтобы измерить ее высоту, — семьдесят сантиметров, низковато.

— Начнем с центра?

Сверкает лопата в руках Савосина. Пока никаких следов грабителей! Не успел я об этом подумать, как Алексей Петрович прекращает работу и выпрямляется.

— Ты что?

Вместо ответа он в мрачном молчании протягивает мне лопату. К ней прилипли крупные черные комья. Они сохранили следы воды, проникшей сюда двадцать с лишним веков назад.

Все ясно. Клеклая земля. Но я пытаюсь его подбодрить:

— Может, вода натекла случайно…

— Дождик шел, а дверь плохо закрыли? — насмешливо спрашивает Алексей Петрович. Потом, вздохнув, качает головой и начинает потихонечку копать дальше.

Студенты, столпившись у ямы, изнывают от терзающих их вопросов, но не решаются нарушить драматической тишины. Только слышно, как постукивает лопата да тяжело дышит Савосин.

Вот он останавливается, отставляет лопату в сторону и садится на корточки. Я поспешно спрыгиваю к нему.

Из земли торчит позеленевший бронзовый наконечник стрелы. Савосин начинает расчищать землю вокруг.

Что это? Обломок кости, явно человеческой.

Мы с ним понимающе смотрим друг на друга. Теперь уже нет сомнений: нас опередили. Могила ограблена, все ценности украдены, а жалкие остатки погребальной утвари перемешаны с землей. Вряд ли удастся обнаружить даже целый, непотревоженный скелет.

— Откуда же он пролез, шельмец? — бормочет Савосин, озираясь вокруг. — Не иначе, как с той стороны, а то бы мы сразу на его ход наткнулись. Ах подлец, подлец!

Больше в этот день мы работать не стали. И разговоры у костра велись вечером все о том, как ловко нас провели древние грабители.

Студенты допытывались:

— Всеволод Николаевич, а богатое было погребение? Какие, по-вашему, драгоценности могли они унести?

— А почему же их стража не задержала?

— Ну кто будет постоянно охранять курганы в степи? — сказал я. — Поживут возле него некоторое время, а потом откочуют на новые места. Приедут, может, только через год, чтобы еще раз тризну справить.

— Так что, возможно, повторную тризну устраивали уже возле пустой могилки, не подозревая, что она ограблена? — спросил Алик.

— Вполне возможно. Ловко сработано, что и говорить…

Да, мастерством грабителей нельзя было не восхищаться. Задача перед ними стояла нелегкая. Хоть курганы в степи никем не охранялись и не таили в себе разных хитроумных ловушек, как пирамиды египетских фараонов, добраться до погребения местным грабителям было, пожалуй, не легче. Ведь в толще пирамиды уже были проложены строителями готовые ходы, пусть и защищенные ловушками. А чтобы ограбить погребение под курганом, приходилось от его подошвы прокапывать наклонный лаз длиной в шестьдесят-семьдесят метров, вытаскивая землю корзинами или мешками. Лаз обычно рыли круглый, не больше метра в диаметре. Копать его грабителям приходилось, сидя на корточках или даже лежа. И не промахнуться — проложить ход прямо к погребальной камере, а то вся работа впустую. Рыть же проход в более податливой, рыхлой земле курганной насыпи было бесполезно. Она бы осыпалась, то и дело заваливая лаз и грозя придавить грабителей. Нелегким было воровское дело и опасным. Но желающие заняться им всегда находились.

Единственное наше утешение, что охотились они за драгоценностями. Посуда и всякая бытовая утварь обычно их не интересовали. Все это они, к счастью, оставляли нам, правда безжалостно перебив, поломав, пока шарили в гробнице.

Так что зачистку даже ограбленного погребения, конечно, следовало довести до конца. Нам пригодится все — даже оброненная бусинка.

На следующее утро мы и занялись этой кропотливой работой. Две недели ушло на то, чтобы расчистить камеру и перещупать буквально каждый комочек земли. Но результаты мало порадовали нас. Мы раскопали скелет погребенного. Это был мужчина лет примерно сорока. Довольно рослый: свыше метра семидесяти. Кости у него были, пожалуй, немного потолще, чем у нынешних мужчин этого возраста. Значит, был он крупнее, массивней, осанистей.

Прежде чем извлечь его из «могилы, мы сфотографировали скелет со всех возможных точек, каждую косточку нанесли на план и пропитали особым составом, чтобы не разрушилась на солнце и свежем воздухе. А то бывает, при неосторожном вскрытии гробниц веками пролежавшие в них скелеты исчезают на глазах потрясенных археологов от легкого дуновения ветерка, превращаются в пыль, прах.

Лишь потом мы осторожно извлекли скелет вместе с пластом земли, на которой он лежал. А вокруг в почтительном молчании собрались все участники экспедиции и ребятишки, набежавшие из поселка.

Расчистка скелета всегда волнует. Не только потому, что невольно в голову приходят грустные мысли о бренности всего земного. Ведь это встреча с представителем далекого прошлого, единственным свидетелем тех загадочных событий, какие интересуют археолога.

— Всеволод Николаевич, как вы думаете: кочевой это был скиф или земледелец? — спросила Тося.

— Я бы сам хотел узнать, — развел я руками. — Но трудновато. Слишком мало для этого вещей нам оставили грабители. Судя по осколкам керамики, это был все-таки кочевник.

Казанский не ошибся. У скифов, пожалуй, не было племен, занимавшихся только земледелием и полностью оседлых. Все они имели и развитое пастушеское хозяйство. Разводили преимущественно овец и лошадей, в меньшем количестве рогатый скот — главным образом быков, запрягая их в повозки и плуги.

Из года в год одними и теми же путями скифы кочевали по степи в поисках обильного подножного корма для скота. А земледелие развивалось лишь там, где природные условия ограничивали возможность постоянных кочевок.

Но нам теперь, через тысячелетия, по археологическим находкам определить, какой именно образ жизни вело данное скифское племя — преимущественно оседлый или в основном кочевой, очень нелегко. Об этом я долго размышлял вечерами, сидя в одиночестве у затухающего костра, когда все уже уходили спать.

То и дело нам приходится задумываться над ребусами, пожалуй, потруднее того, какой по преданию загадали скифы персидскому царю Дарию. Когда он вторгся в степные просторы, они прислали ему письмо — необычное, ведь писать скифы не умели. С недоумением рассматривал царь нарисованных птицу, мышь, лягушку и пучок стрел. Что они могли означать?

Царь истолковал загадочное послание в духе льстивых изъявлений покорности, какие привык получать от перепуганных противников: якобы скифы готовы сдаться, сложить оружие и отдать в его полное распоряжение не только своих скакунов, которых, по мнению царя, олицетворяла попрыгунья-лягушка, но и всех вообще обитателей степи до последней мыши, и даже птиц в поднебесье.

Однако нашелся в его свите мудрец, знавший скифов лучше царя. Он расшифровал их послание правильно. Означало оно совсем иное: «Если вы, персы, не можете летать, как птицы, зарываться в землю, как мыши, скакать по болотам, как лягушки, не укрыться вам от скифских стрел!»

Так вот и нам приходится ломать голову над каждым раскопанным черепком и наконечником стрелы: о чем они могут рассказать? И ошибочный вывод может увлечь на ложный путь. Не всегда это постигнешь логикой. Порой бывает весьма полезно дать волю фантазии. Этому нас учил Олег Антонович, устраивая на раскопках во время студенческой практики занимательные соревнования.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒