В труде и учебе. Семен Петрович Бабаевский Митино счастье

В труде и учебе

Семен Петрович Бабаевский Митино счастье

Летним вечером со степи в станицу ехал обоз с зерном. На передней подводе пламенело пионерское знамя. Короткое древко было укреплено на ярме. Быки шли медленно, тяжелой поступью, и красное полотнище клонилось то в одну, то в другую сторону, касаясь бычьих рогов.

Под знаменем на ярме сидел Вася, старший в обозе, и, покачиваясь, размышлял над тем, как бы не проспать и на зорьке выехать в город. Каждый вечер в полевом стане арбы нагружались зерном. Ночевал обоз в станице, а утром уезжал на элеватор. Как возчики ни старались подняться рано и еще затемно покинуть станицу, всякий раз просыпались поздно и выезжали с восходом солнца.

Вот это и тревожило Васю. Боялся он не за себя — он-то не проспит! Товарищи его тоже привыкли вставать рано. А вот девочки, по мнению Васи, были чересчур сонливы. Спали они крепко — будить их приходилось подолгу, и из-за этого обоз покидал станицу, когда уже солнце гуляло над крышами. И всякий раз брат Васи, Митенька, услышав скрип колес, выскакивал из хаты в коротенькой рубашонке, бежал рядом с подводой и просил взять его в город. Вася грозил кнутом, а Митя плакал, но от воза не отставал. «Куда же это годится! — упрекал себя Вася. — Даже Митрусь, такой сонуля, и тот уже выспался, а мы всё зорюем».

Пока в доме не было отца, Вася не обращал внимания на Митины слезы и лишь иногда, сжалившись, соглашался подвезти на край улицы. Он сажал Митю рядом с собой и, вытирая ему глаза рукавом, говорил:

— Митрусь, ты ж такой малыш, что еще потеряешься на элеваторе. Там кругом паровозы так и бегают. Знаешь, как страшно!

У Митеньки в серых глазах снова показывались слезы. Посапывая, он говорил:

— Я на ярмо хочу.

Вася и тут находил ответ:

— А если упадешь? Всех наших чумаков опозоришь… Потерпи, Митрусь, немножко. Ты же еще не пионер. Подрастешь, ума наберешься, под носом у тебя просохнет, тогда и будешь чумаковать.

— А что это — чумаки? — спрашивал Митя.

— Такие люди раньше были, — отвечал Вася. — На быках груз перевозили.

— И я хочу перевозить! — заплакал Митя.

— Ты не плачь, Митрусь. Сперва подрасти. А теперь слезай и беги домой.

Митенька плакал, но покорно слезал с арбы и долго стоял посреди улицы, провожая обоз полными слез глазами.

Теперь же из армии вернулся отец, и с его помощью, как думал Вася, Митенька, конечно, своего добьется…

«Надо и девочкам тоже спать на возах, — решил вдруг Вася, держась рукой за бугристый и теплый рог быка. — Как только взойдет зорька, подам команду, заложим в ярма быков — и в путь. Не только Митрусь не проснется, а даже собаки не услышат».

Когда обоз въехал на колхозный двор, уже стемнело. Падая на землю, загремели ярма — деревянные хомуты для упряжки волов.

Вася распряг своих быков, положил им под ноги охапку свежей травы и условным свистом созвал возчиков.

— А ну, угадайте, что я придумал! — сказал он громко.

— Быков гнать на водопой, — проговорил Сережка, поправляя на голове войлочную шляпу.

— Не угадал.

— А я знаю! — крикнула Соня, взобравшись на дышло. — Кашу будем варить!

— Тоже, придумала! — обиделся Вася. — Это ж мы не в поле… Кто варит кашу в станице?

— Хочешь, Вася, я отгадаю? — проговорила Зинуша. — Я наперед всё знаю.

— А ну, скажи, всезнайка!

— Митруся хочешь в город взять. Ага! Угадала?

— Всё равно ничего не знаете, — сказал Вася. — Я придумал новость: девочки тоже будут спать на возах. Вот какая новость!

— Так это ж даже очень хорошо! — отозвалась Варя, усаживаясь на ящик арбы. — Очень весело будет!

— Да, весело! — обиделась Зинуша. — Тебе хорошо, твоя мамка не сердится… А моя не разрешит.

— Как это так — не разрешит? — серьезно сказал Сережа, сняв войлочную шляпу и хлопая ею о колено. — Скажи, что приказал наш главный чумак, Василий Никитич.

— И так можно сказать! — гордо глядя на девочек, согласился Вася. — Дисциплина в нашем отряде, конечно, есть, это верно. А лучше скажи своей мамке, что выезжаем мы в город на зорьке. Бегать за вами по домам да целый час вас будить — надоело. Так что, Зинуша, Варя, Соня, бегите домой, скажите своим и устраивайтесь на возах по-степному… А вы, ребята, гоните быков на водопой.

Девочки ушли. Мальчики погнали к реке быков. Вася постоял в раздумье около воза, потом не спеша осмотрел колеса, ярма, постоял у знамени и, повесив кнут на плечо, пошел в правление колхоза. Председателю сказал, что в полевом стане обоз простоял всего часа два — погрузка шла быстро; что сегодня зерна нагружено на четыре центнера больше, чем в прошлый раз; что обоз выедет из станицы на рассвете. Тоном знающего свое дело человека спросил, есть ли в колхозной кладовой мазут. При этом вид у него был строгий, взгляд серых глаз — серьезен.

— Пионервожатая говорила мне, что ваш обоз вроде игры, — сказал председатель, — а выходит, добре помогает колхозу.

— Приучаемся, — деловым тоном отвечал Вася. — Мы же не маленькие.

— Да, из тебя, Василий, добрый хозяин выйдет, — похвалил председатель, — прямо настоящий хлебороб.

— Мне, Иван Кузьмич, это дело знакомое, — ответил Вася. — Значит, скажите кладовщику, чтоб он принес литра два мазута, а я пойду поужинаю.

Довольный разговором с председателем и той похвалой, которую давно хотел услышать, Вася, помахивая кнутом и насвистывая, в хорошем настроении пошел домой. На улице его встретила Зинуша. Она жила с ним по соседству и уже возвращалась к возам.

— Ну что ж, мать не ругала? — спросил Вася.

— А она еще со степи не пришла. — Зинуша подошла к Васе, посмотрела на него своими постоянно смеющимися глазами и сказала: — Вася, а я знаю, зачем ты приказал девочкам спать на возах.

— Ты всегда все знаешь, а ничего не понимаешь.

— Нет, знаю! Хочешь, скажу?

— Ну, скажи, что мне с тобой делать!..

— Митруся боишься. Правда? Ага! Угадала?

Вася ударил кнутом о плетень.

— И ничуть не правда, — буркнул он, не глядя на Зинушу, — просто надоело ездить в жару. Чумаками называемся, а выезжаем из станицы, когда солнце пригреет. И все из-за вас, сонных…

— Вася, — ласково заговорила Зинуша, — давай возьмем Митруся! Пусть тоже приучается. Он такой славный хлопчик, и ему, бедняжке, так хочется посидеть на ярме, что мне его даже жалко…

— Какая ты жалостливая! А будешь с ним нянчиться? — спросил Вася и, не дождавшись ответа, сказал: — А знаешь в дороге как жарко! То он воды захочет, то голова у него разболится. Это же еще беспомощный человек.

— Я сама буду за ним смотреть. — Зинуше было радостно оттого, что она заговорила с Васей о Митеньке, которого она давно хотела взять в город. — Я умею детей нянчить. Согласен?

— И не проси! — наотрез отказал Вася. — С ним в дороге горя не оберешься. Мы ж не играем, а зерно возим. Я вот докладывал председателю… Похвалил всех… Молодцы, говорит, колхозу помогаете… Иди укладывайся спать. Разбужу рано.

Вася еще раз с размаху ударил кнутом о плетень и, не оглядываясь, ушел к себе во двор. В хате горела подвешенная над столом лампа. Отец в военной форме, чисто выбритый и помолодевший, резал арбуз; темнорозовые струйки стекали на стол. Мать процеживала молоко. Митя спал, и Вася, поправляя свой галстук, искоса посмотрел на брата, лежавшего на кровати голышом. «Уже спит, — подумал Вася. — Хитрый Митрусь, хочет обоз не проспать… Хитри — не хитри, теперь все равно проспишь».

— Ну, председатель отряда, садись ужинать, — сказал отец. — Мы тебя ждали-ждали…

— Знаете, батя, дела всякие задержали, — с достоинством ответил Вася, усаживаясь за стол. — То мазута надо достать — холки у быков помазать, чтоб мухи не кусали… То колесная мазь нужна. То с председателем беседовал…

— Рано думаете выезжать? — спросила мать, наливая ему молока. — Опять проспите. Попросили бы Митеньку, он бы вас всех и разбудил.

— Сами разбудимся, — сказал Вася, принимаясь пить молоко.

— Вы ж все такие сонливые…

— И не все. Это только девочки.

— Вася, я с тобой хотел поговорить об одном важном деле, — сказал отец, когда кончился ужин и Вася собрался идти к обозу. — Возьми Митю с собой. Пусть он хоть свет увидит… Бедняга со слезами уснул.

— Мы ж не играться ездим, — сказал Вася, уже стоя у порога и перебирая в руках кнут. — Как вы, батя, этого не понимаете!

— Я, сынок, все понимаю. Но Митя страсть как хочет покататься! — Отец встал из-за стола, прошелся по комнате и, взглянув на Митю, сказал: — Ему уж, наверно, дорога снится.

— Пусть снится… Все равно не возьму. Не хочу срамиться.

— Что ж мне теперь делать? — Отец вздохнул и подошел к Васе. — Тут, сынок, такое дело, — серьезно заговорил он. — Можно бы, конечно, Митю и не взять. Такой малыш мог бы посидеть и дома, но ведь ты меня в позор вводишь.

— Почему? — Вася нахмурился.

— Да как же так! Я Мите уже пообещал. А если ты его не возьмешь, то что он может подумать обо мне?

— Ничего и не подумает.

— Нет, подумает. Сам посуди: отец только что вернулся из армии, к тому же орденоносец, гвардеец, а слову своему не хозяин.

— Да разве ж Митрусь так подумает? — удивился Вася; посмотрел на спящего брата и тихонько засмеялся. — Он же еще несмышленый.

— Еще как подумает, — с горечью в голосе сказал отец. — Этого-то я и боюсь. Всю войну провоевал и авторитет нигде не терял, а тут, дома, и такой конфуз! Вот если ты свой авторитет перед отрядом уронишь…

— Ах ты, горе мне с этим Митрусем! — Вася огорченно посмотрел на отца. — Не могу ж я с ним всю дорогу нянчиться! Вы ж знаете, я главный в отряде…

— А зачем тебе нянчиться? — вмешалась мать. — Зинуша давно хочет взять его на свой воз. Вот и пусть она за ним смотрит.

Тут Вася уже ничего не мог сказать. Потоптавшись у порога, он открыл дверь и, выходя из хаты, тихо проговорил:

— Скажу Зинуше, пусть берет… на свою ответственность.

Зинуша разостлала одеяло, положила подушку и легла на воз, широко раскинув руки. Зерно под нею мягко вдавилось, и ей казалось, что лежит она не на возу, а в подвешенном рядне. Ночь была душная. В горячем воздухе кружилась мошкара, набивалась быкам в ноздри, и быки всхрапывали, как лошади.

— Андрейка, а Васькиным быкам подложил травы? — спрашивал Сережа.

Ему ответили:

— Они уже улеглись на покой.

Зинуша подняла голову, — Васины быки лежали, тяжело вздыхая. Зинуша вновь легла и стала смотреть на небо. Стояла такая тишина, что было слышно, как глухо шлепались о крышу жуки-носороги, как над двором пролетала сова и, хлопая крыльями по листьям, долго копошилась на дереве. «А Васи еще нет, — думала Зина. — Наверно, с Митенькой воюет».

Глаза ее, смотревшие на звезды, видели загоревшее до густой смуглоты лицо Васи, его разлатые, сросшиеся на переносье брови, постоянно взлохмаченный черный чуб, ставший от солнца темнорыжим… Зина закрыла глаза и вдруг вспомнила зиму, катанье на коньках по скользкой глади реки. Тогда Вася казался ей таким же, как и все другие мальчики. А вот летом он неожиданно вырос, стал серьезным, научился говорить со взрослыми. Ему доверили двенадцать пар быков. Правда, на сборе отряда вожатая сказала: «Пусть с вами ездит Корней Иванович» — и Вася согласился. И Зина тоже согласилась — пусть ездит. И хотя теперь постоянно на последней арбе чернеет кудлатая шапка деда Корнея, но все ребята знают, что главный ездовой в обозе не дед Корней, а Вася, и Зина этим гордилась. В обозе Васю уважали, ему подчинялись, и Зинуше он казался героем. Ей хотелось постоянно быть с ним рядом и видеть, как он то разговаривает с весовщиком, то, стоя на ярме, подает команду выезжать на дорогу. Но всегда, как назло, случалось так, что ее подвода оказывалась в хвосте, чуть впереди деда Корнея, а следом за Васей ехали либо Соня, либо Варя. Еще ей хотелось сделать Васе что-нибудь приятное. Однажды вечером она побежала в сад, нарвала абрикосов, яблок и в подоле платья принесла их Васе.

— А у меня такая оскомина, — сам не зная почему, ответил Вася, взял одно яблоко и подбросил его, как мяч. — Положи на воз. В дороге все пригодится.

Она высыпала абрикосы и яблоки в зерно и радостная убежала домой.

Теперь ей хотелось взять с собой на элеватор его братишку. Думая о Митеньке, Зина услышала голос Васи и улыбнулась. «Пришел, а Митю не привел», — подумала она, не поднимая головы.

А Вася уже разговаривал с дедом Корнеем:

— Дедусь, кладовщик принес мазут?

— Есть. Аж полная цибарка.

— Добре, добре! Сережа, подвесь под возом… В дороге будем спасать быков от мух…

Затем Вася пошел к возу, на котором лежала Зина. Возле колеса он остановился, потоптался на месте. А Зина, сжимая веки, притворилась спящей, но и с закрытыми глазами она видела Васю, чувствовала, как он взялся рукой за борт ящика и посмотрел ей в лицо.

— Всезнайка тоже уснула, — тихо проговорил он.

Зина с трудом удерживала смех. Когда Вася собрался уходить, она не сдержалась и тихонько, как будто во сне, засмеялась.

— Вот веселая, даже сонная смеется, — сказал Вася, догадываясь, что Зина не спит. — Почему ты не спишь?

— А ты?

— Я? Со мной не равняйся. Я могу не спать хоть пять ночей сряду.

— Разве тут можно уснуть! — уже серьезно проговорила Зина. — Я смотрю на небо, а звезды кружатся, и воз будто качается. Отчего это так, Вася?

— Вот додумалась! Семь центнеров зерна — и качается…

Вася вспомнил о Митеньке, загрустил и стал пересыпать зерно с руки на руку.

— А это хорошо, что ты еще не спишь, — сказал он, бросив зерно в рот и тут же выплюнув. — Надо все ж таки взять Митруся…

— Правда?! — вскрикнула Зина, вскочив с воза. — Значит, ты согласен?

— Не очень согласен… батю подводить неохота, — буркнул Вася. — Батя — гвардеец, шесть орденов, а этот Митька весь его авторитет попортит.

Зина убежала, легко прыгая через дышла. Вася поправил рубашку под поясом, пригладил ладонями чуб и улыбнулся. «Как ветер!» — подумал он.

Ему теперь казалось, что Зинуша чем-то отличается от Сони и Вари, а вот чем — он еще не знал. Раздумывая над этим, он долго смотрел вслед убежавшей Зинуше, потом вспомнил разговор с отцом, облегченно вздохнул и сказал сам себе:

— Пусть нянчится с Митрусем… девочке это сподручней.

Вася подошел к деду Корнею. Старик в черной мохнатой шапке полулежал на свежей, сваленной в кучу траве и курил трубку, зажав ее в кулак. Вася сел рядом, поджав под себя ноги.

— Дедусь, вам тоже не спится? — спросил Вася.

Дед Корней был на вид мрачный, неразговорчивый. Посасывая трубку, он надвинул на глаза шапку, еще ниже склонил голову и заговорил тихо:

— У меня, хлопче, сон куриный. Могу и стоя спать, как конь.

— Вот и я также! — оживился Вася и даже подвинулся к деду. — Вы-то уже старый, а я совсем еще молодой, и не знаю, почему так: или это у меня привычка, или от природы такой. Поглядите, все пионеры уже спят, а мне хоть бы что…

— Да ведь еще рано, — лениво проговорил старик, выпуская изо рта дым. — Стожары-то где? Только на дерево взобрались.

— Так это все равно. Я могу не спать до утра.

— Знать, в жилах у тебя течет хлеборобская кровь… Дед твой, царство ему небесное, тоже был дюже злой до работы. Знать, и ты будешь хорошим хозяином, — похвалил дед. — Подрастешь — председателем колхоза станешь.

— Да, быстрее подрасти бы…

Дед помолчал, делая вид, что занят трубкой. А Вася принимая похвалу как должное, хотел показать, что он уже умеет заботиться о хозяйстве, и деловито спросил:

— Дедусь, а харчами мы на дорогу обеспечены?

— А как же… харчи есть.

— Какой продукт?

— Разный. Молодая картошка. Баклажаны. Кусок сала. Арбузов возьмем на бахче.

— А пшено?

— Есть и пшено…

— Будем варить степной кандёр! — Вася счастливо засмеялся. — Как это вы поете: «Кандёр-на-вендёр — еда чумацкая».

Немного помедлив, дед Корней спросил:

— Рано выедем?

— На зорьке… Теперь же у нас все спят на возах.

— Не проспать бы. — И дед широко зевнул, уронив трубку и закрывая ладонью рот.

— Что вы, дедусь! Да я уж ни за что не усну…

По темным верхушкам деревьев прошумел ветерок, с неба повеяло прохладой. Дед набил махоркой трубку, зажег спичку. Прошло не более десяти минут… Старик курил и думал о том, в каком месте устроить дневку. Он рассчитывал: если обоз выедет на заре, то к обеду он будет за мельницей, а там уже потянутся голые берега — ни кустика, ни травинки.

— Вася, — заговорил дед Корней, — давай посоветуемся, в каком месте мы будем дневку делать. За мельницей нет выпаса. Лучше проехать к гатям. Там пойдут лески, и Кубань близко. Как ты думаешь?..

Вася не ответил. Старик наклонился к нему, увидел смуглый лоб, пряди волос на глазах и услышал тихое посапыванье.

— Эх, ты… — тихо проговорил дед. — «Я — герой! Я — такой-сякой, совсем бессонный!..» Ан моргнуть не успел, как засопел. Что тут скажешь — дитё!

Рано в это утро просыпалась станица. Курились трубы, и дым не ложился на улицы, а пушистыми столбами поднимался к побелевшему небу. «Погожий ожидается денек», — подумал дед Корней. Шапка его была влажной от обильной росы. Все так же, понуря голову, он полулежал возле Васи, и его трубка, потухшая и ненужная, была слабо зажата в кулаке… А в саду по-утреннему весело щебетали воробьи, где-то хрюкали свиньи и жалобно плакал телок. Поднялись быки и, лениво потягиваясь, засопели, нюхая смоченную росой траву.

— Чумак! Василий! — Дед Корней притронулся рукой к Васиной взлохмаченной голове, ласково погладил его жесткий чуб. — Вставай, сынок, — светает!

Сквозь дремоту Вася слышал голос деда, а подняться не мог. Голова сделалась такой тяжелой, что не было никаких сил оторвать ее от теплой травы…

Эх, детство, детство! Кто ж его не помнит! Кому не памятны летние всполохи зари, голубой туман в поле и тот радостный сон под утро, слаще которого нет ничего на свете… И вспомнилось деду Корнею его детство. Серебристо-серое поле баштана, кубанская равнина в розовой дымке, и висит ущербленный на закате рог месяца, озаряя призрачным светом курень… А в курене темно, и всю ночь там стоит пряный запах созревших дынь. Сладок сон в курене на баштане… «Сынок, а сынок! — Это мать уже присела у изголовья. Голос у нее нежно-ласковый. — Вставай, караульщик! Дедусь уже дыни собирает, а ты все спишь». Кажется, так бы и встал, залез бы к матери на колени, да вот щека точно прилипла к подушке…

Вот так же и Вася с трудом поднялся. Потянулся, засунул руки в карманы. Глаза еще слипались. «Погоди, я сейчас проснусь», — подумал он и побежал к кадке с водой. Окунул в нее голову, потом резко выпрямился, закружился на месте и, чувствуя, как струйки воды с головы холодными нитями текут по спине, засмеялся и крикнул:

— Кажись, сон прошел! Дедусь, как это я так крепко уснул?

— Немудрено, — засмеялся старик. — Все мы такими бывали…

А Вася уже будил возчиков. Он стоял на возу, вытирая подолом рубашки лицо, и кричал:

— Эй, эй! Сонное царство! Живей просыпайся!

Обоз ожил. Послышались детские голоса. Подводили быков к ярмам. Разносились крики: «Цоб, цобэ, цоб!», хлестанье кнута и привычный стук ярма. «Ну, ожила чумацкая команда», — подумал дед Корней, запрягая своих быков.

— На ярма! — скомандовал Вася, уже сидя под знаменем на ярме, как в седле.

Заскрипели дышла, тяжело загремели колеса, и подводы одна за другой выехали со двора. Женщины выгоняли на пастбище коров, останавливались и, ласково глядя на детей, говорили:

— Сегодня наши чумаки что-то рано проснулись.

— Наверно, дед Корней не дает им покоя.

— Видите, сидит на задней арбе и поглядывает на внучат.

— А это еще чей чумачок?

— Васькин братишка… Славный паренек.

— И куда ж он, бедняжка, едет?.. Поглядите, хлопчик сидя спит!

— Ничего, в дороге проснется… Зато город посмотрит.

Обоз выехал за станицу, и только здесь Вася вспомнил о брате. Через холку быка он спрыгнул на землю и побежал к возу Зины. Девочка сидела на ярме, как на стульчике, и ее еще сонные глаза искрились радостью. «Сам пришел, — подумала Зинуша. — Не было б возле меня Митруся, не пришел бы». Она хотела заговорить с Васей, но он шел рядом с возом и о чем-то расспрашивал Митю. Нахохлившись, как сычонок в непогоду, Митенька сидел на возу, и ноги его до колен вошли в зерно.

— Митрий Никитич, чего ж ты такой невеселый? — спросил Вася. — То на элеватор просился, а теперь дуешься?

— Я на ярмо хочу, — боязливо проговорил Митя.

— Ах, на ярмо! — Вася посмотрел на Зину, которая не сводила с него глаз и счастливо улыбалась. — Куда там тебе на ярмо… Ты ж в зерне еле-еле сидишь…

— А как все на ярме…

— И не все. Посмотри, дедушка Корней тоже на возу.

— Вася, ты его не расстраивай, — заговорила Зина. — Он еще не проснулся. Пусть осмотрится, привыкнет к нашей жизни.

— Митрусь, слушайся Зину да за собой следи. — Вася легко прыгнул на грядку ящика и своим рукавом вытер брату нос. — Будь славным чумаком, не плачь, тогда и на ярмо посажу…

— А я сразу хочу!

Вася не ответил. Хлестая кнутом придорожные лопухи, он торопливо пошел к переднему возу.

Митя сидел на возу и с любопытством смотрел на поля. Все, что он здесь видел, было для него новым, необычным. В станице солнце всходило из-за сарая, а тут оно почему-то выкатилось на цветущие подсолнухи. Подсолнухи воспламенились, желтый их цвет сделался красным.

Подвода двигалась медленно, и когда она взбиралась на пригорок и зерно в ящиках заблестело золотой чешуей, солнце уже перекатилось на жнивье, потом спряталось за скирду, — и Митя, вытирая кулачками заслезившиеся глаза, отвернулся. Рядом с возом двигалась тень, точно опрокинутая скирда. На ее верхушке Митя увидел и свою голову. Ему казалось, что тень стоит на месте, а навстречу ей идут кусты: то широколистые, то с цветами, а то подойдет сухая, запорошенная пылью лебеда, вся оплетенная паутиной. Лебеда тоже скроется в тень, а потом заблестит на солнце мокрой паутиной. Паутина так заманчиво искрилась, что Митя потянулся к ней руками и тут только почувствовал, что по пояс ушел в зерно. Он испуганно посмотрел на Зину и заплакал:

— Я уже весь загрузаю!

Зина засмеялась. По дышлу, держась за спину быка, она добралась к Мите, взяла его под руки и вытащила из зерна. Подолом платья она вытерла ему слезы, поцеловала в мокрую щеку и посадила на свое пальтишко:

— Ах ты, загрузальщик!.. Вот так и сиди, — сказала она ласково и убежала по дышлу к ярму.

Вдали из-за леска блеснула Кубань. Митя залюбовался рекой и успокоился. Солнце теперь грело ему спину. Степь затуманилась, всюду струилось марево, а Мите казалось, что это овцы, обгоняя одна другую, разбегаются во все стороны. И как ни приятно ему было смотреть на бегущие «стада», он ни на минуту не забывал о ярме…

Как оно заманчиво, это сиденье между высокими бычьими рогами! Хочешь — садись верхом, а не желаешь — можно и так, как Зина: опустить обе ноги на дышло; а то можно, как Вася, прилечь на один бок, держась рукой за рог быка. В счастливом забытьи закрываются глаза… И видится Мите, будто он уже идет по дышлу, ему и страшно и весело. Вот он и на ярме… А быки так ласково смотрят на Митю: кто это? Откуда? Такого ездока еще не видели…

Когда Митя открыл глаза, обоз стоял возле бахчи. Невдалеке темнел курган с вышкой, на которой, точно огромная птица в гнезде, сидел дед Кудлай, и белая его борода блестела на солнце. «Не плачь, Митрусь, а то дед Кудлай заберет», — часто говорила ему мать. Так вот он где живет, этот страшный дед! Он слезает на землю по лестнице, борода так и развевается… Митя смотрит на вышку, на белую бороду, а Зина уже стаскивает его с арбы. «Пойдем за арбузами», — говорит она, ведя его за руку.

Возчики рассыпались по бахче, а Митя, путаясь ногами в ботве, не может оторвать взгляд от деда. Зина убежала к девочкам. Митя, немного постояв на дорожке, кинулся было наутек, но зацепился за ботву и упал. Когда поднялся, то ничего, кроме белой бороды, он не увидел. Дед Кудлай гладил Митю по голове и говорил:

— Новый чумачок? А как тебя звать?

— Митрусь, — сквозь слезы ответил Митя.

— Ай, гарный хлопчик! Вот я тебе сорву не кавун, а кувшин с медом.

Дед Кудлай пошарил руками в ботве и поднял арбуз, продолговатый, с белыми полосками. Митя, прижав «кувшин с медом» к груди, побежал к возу.

И снова загремели колеса по сухой, пыльной дороге; удалялся балаган, уменьшалось гнездо на вышке, и белая борода деда была чуть-чуть заметна.

— Цоб, цоб! — крикнула Зинуша в сторону быков, садясь рядом с Митей. — Давай, Митрусь, позавтракаем.

Ели сало, абрикосы, закусывали арбузами.

— А у меня кувшин с медом! — похвалился Митрусь. — А ну, разрежь…

Арбуз был сочный. Митя ел жадно; липкий темнорозовый сок стекал с подбородка на рубашку; пыль на лице размазывалась, по щекам до ушей потянулись свежие потеки.

— Ой, Митрусь, Митрусь, какой же ты замазура! — говорила Зинуша, вытирая Мите рот. — И липкий весь. Теперь тебя мухи закусают.

Митя молча слушал и ел арбуз.

После завтрака Митя чувствовал себя хорошо. Он уже смирился с мыслью, что на ярмо его посадят не скоро. Он лежал на зерне вверх лицом и был счастлив. Но теперь его одолевала жара.

Зина прибежала к арбе с пучком сочных листьев лопуха, смастерила шляпу и надела ее на голову Мите.

— С непривычки ты обгоришь, — сказала она. — Вишь, головка у тебя какая горячая… А теперь ты как лопушок.

Листья быстро вяли, края ссыхались, коробились, но под ними было прохладно. И Зина и все возчики накрыли головы лопухами. А Митя с радостью думал, что только теперь он стал настоящим чумаком: если посадить его на ярмо, то ни за что не отличишь от других. Вот только бы еще пионерский галстук…

— Тпрр! Тормози!

Митя вздрогнул и поднял голову. Обоз остановился в степи. Митя встал на ноги, и теперь он видел переднюю подводу и Васю, стоявшего возле нее с черным ведром в руке. Потом Вася передал ведро Сереже, а сам взял квач и стал мазать быкам спины. На яркорыжей шерсти ложились черные полосы, и вскоре все упряжки так зарябились, что Митя, подпрыгивая на зерне, от души смеялся.

— А быки полосатые! А быки полосатые! — кричал он.

Обоз снова тронулся в путь.

— Митрусь, тебе не жарко? — спросил Вася, усаживаясь на Зинину подводу.

— А я в листьях! — весело ответил Митя, щуря свои блестевшие глазенки. — Вася, а зачем ты быков нарисовал? Какие они рябые-рябые…

— Теперь их мухи не кусают, — серьезно пояснил Вася.

— А меня нарисуешь?

— Ох, Митрусь, какой же ты глупый! — засмеялся Вася и взглянул на Зину так, чтобы она этого не заметила. — Это же мазут. Он такой грязный, что не отмывается.

Зина, покачиваясь на ярме, играла кнутом. Хоть она и не желала смотреть на воз, голова сама поворачивалась, а глаза ее часто встречались с коротким взглядом Васи. Вася улыбался, и ей казалось, что рассуждает он с Митенькой так громко нарочно, чтобы она слышала. Зина уже больше не могла сидеть на ярме. Она пробежала по дышлу и села возле Васи.

— Знаешь, Вася, какой Митрусь славный мальчик! — заговорила она, вся сияя и блестя глазами. — Знаешь, он не плачет. Когда я сделала ему эту шляпу, он даже засмеялся. Такой славный мальчишка!

— Славный-то славный, — как всегда, рассудительно заговорил Вася, — а кавунами заелся прямо до ушей.

— На стоянке я его умою. — Зинуша, обняв Митю, посмотрела на Васю. — Давай посадим его на ярмо, а? Согласен, Вася?

— Боязно, — хмуря черные брови, неохотно заговорил Вася. — Пусть подождет. Будем из города возвращаться, тогда и попрактикуемся… Ну, я пойду торопить обоз, а то мы так и до самого вечера не доедем.

Зина грустно посмотрела вслед Васе. Митя лежал у нее на коленях с закрытыми глазами и все думал: «Где же находится город, почему вокруг все степь и степь?» Зина поцеловала его в липкую щеку и сказала:

— Митрусь, ты брата своего любишь?

— Не люблю, — буркнул Митя.

— Почему?

— А он на ярмо не сажает.

— Посадит, голубчик мой! Ей-ей, посадит! — взволнованно заговорила Зина. — Вот как сгрузим зерно и поедем обратно, так и посадим, да еще и галстук дадим. Я сама тебе его повяжу. Всю дорогу будешь быков погонять.

Митя счастливо улыбнулся, быстро встал, как бы уже готовясь идти на ярмо. Дорога тем временем спускалась вниз, к пологому берегу Кубани. Вот головная подвода свернула к реке, и вскоре обоз расположился на поляне обширным лагерем. Возчики распрягли быков и погнали к водопою. Мальчики, на ходу снимая рубашки, бежали к воде. А в стане уже закурился костер. Дед Корней подвесил на дышло ведро, спустив его так низко, что донышко его касалось пламени. Зина и Варя чистили картошку. Соня промывала в котелке пшено. Все были заняты приготовлением обеда. А Митя взобрался на лежавшее ярмо, сел на него верхом и запрыгал, смеясь от счастья.

— Приучайся, Митрусь! — сказал дед Корней, проходя мимо с охапкой сухого хвороста.

От реки веяло прохладой, слышались всплески воды и крики купающихся.

— Митрусь, пойдем и мы купаться, — сказала Зина.

Она взяла его за руку и повела к реке. У берега было мелко, на дне лежал песок. Митя снял рубашонку. Голенький, с тугим животом, он казался совсем маленьким. Зина хотела взять его на руки, чтобы зайти поглубже, но Митя тут же, у берега, окунулся и забарахтался, разбрызгивая воду. Зина стояла, высоко подобрав платье, и ждала, пока Митя вволю наиграется. Потом посадила его у своих ног и старательно вымыла шею, лицо, голову.

— Вот теперь ты не замазура, — сказала Зина, выводя мальчика на берег. — Такой стал чистенький, что даже глазенки блестят.

Они сели на сухие камни. К берегу побежали Соня и Варя, снимая платья. Соня, войдя по пояс в воду, улыбнулась, глядя на Митю, и сказала:

— Ну как, Дмитрий, хорошо с нами ездить?

— Я уже не плачу, а Вася на ярмо не сажает… — обиженно протянул Митя.

— Так ты уже сидел на ярме!

— Оно лежачее и не шатается.

— Вася, Вася плывет! — крикнула Зина.

Все увидели, как Вася, ловко взмахивая руками, наискосок переплывал быстрину и вскоре вышел на берег невдалеке от девочек. Он был в трусиках, таких черных, что они резко оттенялись на его темном от загара теле. Он шел по берегу и распутывал пальцами мокрые волосы.

— И что за чуб! Как проволока… — сказал он, глядя то на Зину, то на купающихся Соню и Варю. — Зинуша, дай твой гребешок.

Зинуша, ни на кого не глядя, вынула из своих косичек гребешок и отдала Васе. А потом взяла Митеньку за руку и повела его к кустам боярышника. Там, в холодке, Митя стал искать цветы, сидевшие глубоко в траве, а Зина стояла возле него и расплетала косички, задумчиво глядя на лагерь.

— Вася, а иди-ка сюда! — протяжно сказал Митя. — Вот узнаешь, что я тебе скажу.

— А что ты скажешь?

Вася подошел к ним. Зина продолжала стоять, заплетая косички.

— Погляди, теперь я не замазура, — сказал Митрусь и засмеялся. — Прямо весь блестю.

— Кто ж тебя так вымыл? — нарочно спросил Вася.

— Зина… А еще что я знаю — ты не угадаешь! Сказать, а?

— Скажи…

— Я на ярме сидел! — воскликнул Митя, потом грустно добавил: — Только оно лежачее…

Мимо глаз промелькнула бабочка и, опустившись на стебель, слабо закачалась, поблескивая шелковым узором своих крыльев. Глазенки у Мити загорелись. Он тихонько встал, затем рванулся к бабочке, хотел схватить ее, но она уже кружила за кустом. Митя устремился за ней, и разом, точно оговорившись, побежали вслед за ним Вася и Зина. Зина успела заплести только одну косичку, а вторая, распустившись по ветру, закрывала шею. Митя уже был далеко. Вдруг он упал в траву, что-то загребая ручонками.

— Споймал! — крикнул он. — Скорее бегите сюда!

Зина и Вася нагнулись над Митей, под животом которого, как они были уверены, где-то в траве лежала бабочка. Зина ворошила траву. Вася нагнулся, хотел схватить бабочку, но ничего не нашел.

Вася взглянул Зине в глаза и засмеялся, сам не зная почему.

— А эта косилка чего ж не заплетена? — сказал он. — Давай заплету.

— Ты разве сможешь? — удивилась Зина.

— А кнуты кто ж плетет? — гордо ответил Вася. — Все равно — в три конца.

— Кнут сплести легко. Кнут сможешь, а это не сможешь. Ты ж не девочка… Бежим!

Они взялись за руки и побежали за Митрусем.

Возле арбы Вася поставил торчком два ярма, привязал к ним концы брезента и наскоро соорудил нечто вроде палатки. Сережа и Варя принесли на палке сизое от копоти ведро, в котором еще кипел густой пшенный суп, жирно заправленный свиным салом. Дед Корней высыпал из мешка ложки, нарезал хлеба, и чумаки, забравшись в тень, сели обедать.

Ели дружно, к ведру наперебой тянулись ложки. Суп казался необыкновенно вкусным. Митенька тоже старался не отставать. Но ему досталась большая деревянная ложка, такая тяжелая, что он с трудом держал ее в руке. Есть ею сидя было трудно. Тогда Митенька встал на колени и придвинулся ближе к ведру.

— А молодец наш новый чумак! — сказал дед Корней, вытирая ладонью усы и бороду. — Здорово ложкой работает. Знать, и в деле будет хваткий.

Митенька слушал похвалу молча, заглядывая в уже опустевшее ведро. После супа появились арбузы. Разрезал их Вася, мастерски запуская в мякоть нож, а ребята смотрели за движением его руки и ждали, когда на траве развалится на половинки яркокрасный, засахарившийся арбуз.

…Быки были запряжены, закопченное ведро, в котором недавно варился суп, уже висело под возом. И опять закурилась по дороге горячая пыль. Снова глухо заговорили колеса и на ярмах длинной цепочкой краснели галстуки пионеров.

Митенька сидел на возу, изнемогая от жары. Где-то там, в знойной синеющей мгле, должен быть город и элеватор. Митенька становился на колени, подолгу смотрел вдаль и видел одну лишь пепельно-серую дорогу да желтую, спаленную солнцем степь. Он устал смотреть, глаза его слезились. Закрыв лицо руками, он лег на зерно и, покачиваясь, видел бабочку — сначала одну, а потом целую стайку.

— Митрусь! — крикнула Зина. — Вставай! Город видно!

Митенька вскочил. Обоз ехал по взгорью. Внизу над ложбиной висела желто-серая пелена — горячий, знойный воздух был недвижим. Сквозь эту пелену виднелось слабое очертание домов, улиц, деревьев, телеграфных столбов. И только одно здание, серое, высокое, виднелось отчетливо — это был элеватор.

Подводы, гремя и подпрыгивая, спустились с горки, и теперь Митя хорошо увидел и сады, чем-то похожие на сады в родной станице, дома, такие же, как и в станице, и улицы — тоже, как в станице. А высокое здание, которое Митя видел издали, вблизи показалось ему еще выше. Митя даже перестал смотреть на него и испуганно закрыл глаза, но скоро снова открыл их. Здание будто двигалось навстречу обозу, и все оно было белое-белое, точно запорошенное мукой. И еще Митю удивили стрижи — тучей они взлетали над крышей, как бы желая укрыть собой все здание. Митя еще никогда не видел столько стрижей: они рябили в глазах и щебетаньем своим заглушали цокот колес.

Митя не знал, что перед ним возвышалась не какая-то каланча, а обыкновенный элеватор. И когда обоз въехал во двор и смешался среди множества машин и других конных и бычьих упряжек, Митя лег на зерно и посмотрел вверх. Там он увидел шнырявшую птицу, маленькие оконца в дымчатой пыли и вьющуюся по стене лесенку.

От элеватора через весь двор лежала тень, за стенами гудели машины — видимо, их там было много; внутри слышался проворный стук и сердитый рокот. Это высокое, закрывавшее собой полнеба здание казалось живым, и возле него брички, быки, автомашины, люди выглядели совсем маленькими.

Митя протер кулачками глаза и поднялся. К его подводе, повесив кнут на плечо, шел Вася рядом с каким-то дядей, который нес железную палку с блестящим колпачком на конце.

— А это мой братишка, Митрусь, — пояснил Вася, когда дядя подошел к возу. — Первый раз приехал. Еще не пионер, но уже к делу приучается.

— Ах, какой молодец! — сказал дядя. — А ну, Митрусь, давай посмотрим, какое ты привез зерно.

Дядя сунул железную палку в пшеницу, стукнул о дно ящика, а когда вытащил ее, то в колпачке было полно зерна. Высыпав зерно в маленький мешочек, дядя ласково посмотрел на Митруся и улыбнулся.

— У Митруся зерно — первый сорт! — сказал он. — Подавайте-ка на весы.

— Кондиция высокая, — серьезно сказал Вася, подшмыгнув носом. — Такой сорт на всех подводах.

Подводы одна за другой въезжали на весы, а потом уже ехали к невысокой пристройке у э

12 3 4 5 6 Следующая ⇒