Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

Походная колонна растянулась на несколько километров. Стрелкам пришлось идти цепочкой — по обеим сторонам дороги, так как середина ее была забита машинами и повозками. Время от времени командир, ведущий колонну, останавливал передних и приказывал подождать, пока подтянется хвост. Стрелки присаживались отдохнуть на снег, некоторые бросались на заметенный скат дорожной насыпи и смотрели на облака. Парни побойчее сыпали шутками и остротами по поводу какого-нибудь товарища, у которого или сполз слишком низко вещевой мешок, или во время сна у костра опалился мех на ушанке, или слишком отросла борода. Никто не обижался, когда зубоскалили на его счет, — это было своеобразным проявлением дружеского внимания. Немного пошутишь, посмеешься над метким сравнением — и как-то забывается усталость и можно дальше шагать по — занесенной снегом прифронтовой дороге.

Во второй половине января латышская дивизия была отведена с передовой на кратковременный отдых. Полки получили пополнение и немного перевели дух.

Наконец, дивизия получила приказ о переброске ее на Северо-Западный фронт, где Красная Армия недавно перешла в наступление в районе озера Ильмень. Опять стрелки сели в вагоны, и эшелон за эшелоном отправлялся на север. От Крестцов начался продолжавшийся несколько дней переход на участок, отведенный дивизии. В ясные дни двигаться нельзя было: немецкая авиация все время вела наблюдение за дорогами. Тогда дожидались вечерних сумерек и всю ночь шли по местам, памятным по истории древней Руси. При свете звезд чуть поблескивали стволы винтовок. Справа и слева темноту протыкали гигантские пальцы прожекторов, показывая самолетам направление на прифронтовые аэродромы. Особенно напряженным был последний переход: по обе стороны дороги всю ночь не смолкали орудия, и все вокруг то вспыхивало под светом ракет, то меркло. По обе стороны был фронт, посредине узкий коридор, по которому проходила дорога. Справа — болотистые берега озера Ильмень с бесчисленными устьями рек, старинные села, рыбачьи поселки и город Старая Русса; там фронт был повернут прямо на запад. Слева от коридора находилась недавно окруженная 16-я немецкая армия, так называемый Демянский плацдарм — громадный мешок, в котором метался со своими дивизиями генерал-полковник Буш. Местами коридор был так узок, что дорогу, по которой двигались наши колонны, могли обстреливать артиллерия и тяжелые минометы. Снег по обочинам потемнел от недавних взрывов мин, везде лежали трупы немецких солдат.

Немцы очень боялись темноты и для храбрости пускали ракету за ракетой, постреливали из автоматов и пулеметов. Каждая замеченная на снегу тень вызывала у них мысль о лыжниках и десантных группах.

Всю ночь летали ночные бомбардировщики У-2. Стрелки узнавали их по звуку мотора. Пролетая через коридор, они зажигали опознавательные огни.

Огородники… кукурузники… самовары… кофейные мельницы… — какие только прозвища не давали им и свои и враги! Хорошая автомашина на хорошей дороге могла состязаться с ними в скорости, но стоило немцам заслышать в темноте знакомый звук мотора У-2, как их в пот бросало от страха, и они не знали, в какую щель укрыться, потому что ни один бомбардировщик не давал таких точных попаданий, как этот маленький ночной труженик. Подлетая к цели, пилот выключал мотор и бесшумно планировал над объектом бомбежки, а внизу никто не мог определить, где он находится, с какой стороны ждать удара. Немцы его ругали и боялись. Свои — любили, придумывали для него все новые и новые смешные и ласкательные прозвища. Он мог приземлиться на любом месте, даже на дороге, и подняться с самого маленького пятачка, поэтому его можно было встретить в самых невероятных местах: в кустах, на крестьянских огородах, возле дорог, на небольших полянках. Пленные немцы рассказывали, что в те ночи, когда «кофейные мельницы» вертелись в воздухе, никто не мог сомкнуть глаз.

Старший лейтенант Жубур шел во главе своей роты. Как он ни устал, эта ночь держала его в напряжении, столько в ней было звуков и огней.

— Это немцы устроили иллюминацию в честь нашего прихода, — заговорил шагавший рядом с ним Пургайлис. Под валенками скрипел снег, усы Пургайлиса заиндевели, и он казался седым стариком.

В тот день, когда Жубур получил звание старшего лейтенанта, пришел приказ о присвоении первого офицерского звания сержанту Пургайлису. Теперь он был кавалер ордена Красной Звезды и утвержден в должности командира взвода. Жубур за участие в боях под Москвой был награжден орденом Красного Знамени. Вскоре после взятия Боровска он целую неделю командовал батальоном, так как капитану Соколову пришлось замещать командира полка. Сейчас они опять были на старых местах, и Жубур слышать не хотел о переходе в штаб полка, о чем с ним не раз уже разговаривали. Не поддержи его Силениек, пришлось бы, наверно, распроститься со второй ротой. Временно эта опасность была устранена, и стрелки его вздохнули спокойно. Кто его знает, какой будет этот новый ротный, а к Жубуру привыкли, все знали его строгость, справедливость и уменье вести бой. Он никогда не действовал с налета, а всегда обдумывал до мельчайших подробностей каждый маневр. О боевых успехах второй роты не раз говорили в полку, и, однако, после боев под Москвой эта рота почти не требовала пополнения. Потери были бы и того меньше, если бы ребята в первом бою не действовали так опрометчиво. Теперь эта болезнь ухарства прошла, и каждый понимал, что продуманные действия дают лучшие результаты, чем ненужная лихость. Главная задача была не в демонстрации своего бесстрашия, а в уничтожении противника. Воевать умело, мастерски, — самому уничтожить противника и не дать уничтожить себя, — вот в чем состояла мудрость. Но это называлось также мужеством, хотя иногда и казалось профессией. Карл Жубур гордился этой профессией.

— Всё на запад, на запад идем, — сказал Пургайлис. — Интересно, далеко уже наши прорвались? Если так дальше пойдет, скоро запахнет Латвией. Ребята подсчитали, что остается около четырехсот километров.

— Местами еще ближе, — сказал Жубур. — Наши войска уже форсировали Полу и Ловать. Впереди больших рек не осталось до самой Великой.

— А там и до Латвии рукой подать! Эх, что это будет за день! Хоть я и не танцор, а тогда обязательно попляшу на радостях. Как ребята рвутся вперед! День и ночь готовы рысью бежать. Дорога ведь к самому дому ведет. Каждый человек родные места любит.

— Иначе и быть не может. Если их не любить, тогда и на свете жить не стоит. Кто не любит свою родину и кто не готов умереть за нее, тот ее вообще не достоин. А у кого еще родина необъятнее и краше, чем у нас, советских людей? И вот нашелся сумасшедший — захотел отнять, стать хозяином в нашем доме.

— Зато он такую нахлобучку получит, что вовек не забудет.

— Совершенно верно! — раздался с середины дороги знакомый голос. — Непременно получит, Пургайлис. Я, с своей стороны, тоже, сколько сумею, добавлю.

Юрис Рубенис! Жубур разглядел в темноте его угловатую фигуру. Юрис подошел ближе.

— Куда путь держите? Не по дороге?

— Не знаю, как ты, а мы на Ригу! — в тон ему ответил Жубур.

— Тогда по дороге, — весело ответил Юрис. — У меня тоже дела в той стороне.

Они крепко пожали друг другу руки, и некоторое время Юрис шел рядом с Жубуром. Он продолжал командовать хозяйственным взводом батальона и сейчас перебирался со своими обозниками в какую-то разрушенную деревню.

— Редко тебя удается видеть, — сказал Жубур.

— Что поделаешь, то и дело гоняют по допам[15] и базам, — пожаловался Юрис. — Такая уж прозаичная работа. Только и знаешь: мешки муки, говяжьи туши, пекарни, кухни… На живого немца удается посмотреть, только когда его возьмут в плен. Осточертело мне все это… Лейтенанта дали, а воевать не пускают.

— Собственно, почему ты так трагически относишься к своей работе, Юрис? — улыбнулся Жубур. — Не всех же на передний край посылать. Кому-то надо и накормить и одеть нас. С пустым желудком и без патронов в бой не пойдешь.

— Вполне можно бы доверить это дело человеку постарше, — не слушая его, продолжал Юрис. — Ты, Жубур, не думай, что я в хозвзводе надолго останусь, я своего добьюсь. У меня с Кезбером договоренность есть, согласен принять в разведроту. Вот там — жизнь! Получил я недавно письмо от Айи. Спрашивает, сколько я уничтожил немцев. Влезь на минуту в мою шкуру и подумай, как ответить на такой вопрос. Был бы белобилетником, еще туда-сюда. А тут настоящий портовый парень, подпольщик, со шпиками и полицейскими дрался — и вот сиди у кухни да поглядывай, как бы каша не пригорела. Нет, Жубур, долго я издеваться над собой не позволю. С Силениеком уже говорил на эту тему.

— А что Андрей?

— Отругал. Обозвал несознательным элементом. Велел чаще газеты читать и заняться политучебой. Ему, конечно, легко говорить… А что мне Айе писать?..

Пургайлис засмеялся. Засмеялись и другие.

— Можете смеяться сколько угодно, а я все равно уйду в разведчики…

Фыркали обозные лошадки, тащившие сани с продуктами и боеприпасами. Им не было дела ни до выстрелов, ни до ракет, ни до гула самолетов. Близость волков они бы сразу почуяли и запряли в тревоге ушами. Откуда им было знать, что фашистские волки заглядывают с обеих сторон коридора, по которому всю ночь шли войска? Но это знали люди, тысячи одетых в шинели, полушубки и в белые балахоны людей, которые спешили по коридору на запад… Пола… Ловать… Старая Русса… болота, реки и озера… Остовы печей на месте сел… вереницы раненых, и всюду трупы гитлеровцев… Люди спешили — идти было еще далеко.

Лейтенант Закис отлично понимал, почему Лидию Аугстрозе перевели из третьей роты в первую: командиру батальона Соколову казалось, что присутствие молодой девушки плохо влияет на молодого комроты и что он из-за нее только выкидывает сумасшедшие номера, за которые уже получил выговор, а одновременно и орден. Он сам ходил в разведку, он шнырял вдоль немецких позиций, он играл со смертью. Его полушубок был прострелен во многих местах; однажды осколком снаряда у него срезало верх шапки.

Изменилось ли что-нибудь с переводом Лидии? Ничего. По дороге на Северо-Западный фронт они все время были вместе. Командир первой роты И мак был товарищем Аугуста по училищу и ничего не говорил, если снайпер Аугстрозе чаще находилась в третьей роте, чем там, где, по всем данным, ей полагалось быть. Почему-то всегда получалось так, что квартиру раньше всех находил Аугуст и чай закипал у него раньше, чем v других. Что в таком случае делает гостеприимный хозяин? Он почесывает затылок и говорит своей сестре: «Знаешь что, Аустриня, ты бы сказала Лидии, пусть идет к нам погреться. Этот Имак опять заставит своих людей сидеть в сугробах».

И хотя Имак вовсе не думал морозить своих людей в поле, когда имелась возможность найти теплый кров, ему тоже казалось, что Лидии будет лучше со старыми друзьями.

Для кого могла остаться тайной дружба Аугуста и Лидии? Их жизнь протекала на виду у всех. Каждый шаг, каждую улыбку видели все, у кого были глаза. Ну, что же, пусть смотрят, пусть видят — ничего дурного ведь не происходит. А если у кого испорченное воображение, пусть думает что угодно.

Где еще может зародиться такая глубокая и подлинная дружба, как не на фронте, в тени самой смерти и уничтожения? Здесь самый обычный твой поступок больше говорит о тебе, о твоей сути, чем тысячи слов в любом другом месте. Здесь все проявляется четче и резче, чем в другом месте, где у человека есть возможность выбора. Здесь каждое чувство и убеждение немедленно проверяется в действии. Здесь нет возможности притворяться. Каков ты есть, таким и стоишь перед товарищами, просвеченный до последних уголков души. Звучные слова не прикроют твоего страха перед опасностями, а за скромностью и молчаливостью люди всегда распознают твое мужество.

Аугуст Закис любил Лидию с той незамутненной ясностью чувства, которая возможна только в юности. Он не требовал ничего, а сам готов был отдать всего себя. Он остро ощущал каждую перемену в настроении Лидии. Стоило только ей взглянуть мимо него, как он уже не находил себе места и винил себя в несуществующих грехах. Зато достаточно было одной улыбки Лидии, одного прикосновения ее руки или доброго слова — и Аугуст был совершенно счастлив. Он хотел жить, но ему не страшно было бы умереть на глазах Лидии. Каждый раз, когда она уходила на свою снайперскую позицию, Аугуст половиной своего я жил возле нее; прислушивался к разрывам мин, наблюдал за неприятельскими самолетами, когда они приближались к тому месту, где была Лидия, а вечером с томительным нетерпением ждал ее возвращения. Иногда Лидия уходила вместе с Аустрой, и они весь день лежали где-то в сугробе снега, в кустах или развалинах, терпеливо, целыми часами выжидая, когда на наблюдаемом участке противника покажется чья-нибудь голова. Раздавался выстрел, такой слабый и незаметный в грохоте боя, что его даже не было слышно, но он означал, что одному гитлеровцу пришел конец.

И странно: Аугуст любил Аустру, как только может любить брат сестру, но за Аустру он никогда не испытывал такой тревоги. Ему казалось, что все опасности проходят мимо, не причиняя ей вреда. А за Лидию он не переставал беспокоиться. В его представлении она была такой хрупкой, такой уязвимой: он как-то забывал, что ее острый глаз и твердая рука, которая ни разу еще не задрожала, нажимая спуск винтовки, принесли смерть многим гитлеровцам. Только когда Аугуст сам находился возле нее, он был за нее спокоен. Ему казалось, что его присутствие охраняет девушку от всех опасностей.

Однажды, когда они шли по дороге, проложенной по замерзшей реке, на них налетели немецкие самолеты. Оставалось одно — зарыться в сугробы под крутым берегом; Аугуст сжимал под снегом руку Лидии и смотрел на беснующиеся в воздухе «мессершмитты» и «юнкерсы». Как на учебном полигоне, хозяйничали немцы над рекою: лишь несколько зенитных пулеметов давали очередь-другую, когда разбойники спускались на досягаемую высоту. Пригоршнями сыпались мелкие бомбы. С хрустом разрывались они на берегах и на льду, покрывая снег копотью. Затем немцы стали обстреливать пулеметным огнем дорогу, низко проносясь над ней.

— Ты жива? — улыбаясь, спрашивал Лидию Аугуст. У них одни головы торчали из снега.

— Пока еще да, а ты? Долго еще нам придется лежать из-за них в сугробе? Мне начинает надоедать.

— Мне тоже.

На дороге замерло всякое движение. Грузовики стояли далеко друг от друга посреди реки. Обозные лошади храпели и старались дотянуться губами до снега, а люди, зарывшись в сугробы, ждали конца налета. Куда-нибудь бежать, искать надежного укрытия не имело смысла: вокруг было ровное белое пространство. Крутые берега реки служили защитой от пуль, но от бомб они укрыть не могли.

Когда налет кончился, сугробы зашевелились. Люди вылезали из снега, отряхиваясь и обчищаясь, шоферы заводили моторы, обозники брались за вожжи. Из людей никто не пострадал. Только одной лошади осколком бомбы вырвало бок. Груз переложили на другую подводу, позади привязали пустые сани, и колонна двинулась дальше. Вскоре повалил снег, — по крайней мере больше не надо было следить за воздухом.

К вечеру полк достиг места назначения, и батальон направили на боевой участок, где он должен был сменить какую-то часть. Разведчики в белых балахонах ушли на лыжах вперед. Ночью Аугусту Закису предстояло вести свою роту в наступление. Первая рота осталась в резерве и разместилась позади третьей. Направо заняла позицию рота Жубура. Впереди в вечернем сумраке темнело большое село с церковью посредине, — батальону предстояло выбить оттуда противника и таким образом выровнять слишком вогнутую линию участка фронта.

— Встретимся после боя возле церкви, — сказал Аугуст Лидии перед боем.

Первая рота осталась в леске. Там не было этого пронзительного ветра, который так угрюмо завывал в поле, будто хотел заморозить весь мир своим ледяным дыханием. Аустра ушла вместе с братом на первую линию. Аугуст и Петер Спаре вызвали командиров взводов, ознакомили их с обстановкой и боевой задачей и, расположившись на командном пункте, стали ждать сигнала к наступлению.

«Сколько раз мы уже лежали так в снегу и сколько еще раз придется так лежать», — подумала Аустра. Обманчивая тишина и мрак, а за этим мраком люди — близкие, дорогие люди. В этот час все думают одну думу, у всех на душе одинаковое волнение ожидания.

Но каждый из них в эти минуты думает и о чем-то своем. О далеком доме, о женах и детях, о матерях и младших братьях думают стрелки. Прошлое встает в памяти, как яркий летний день. Мысль устремляется в будущее, навстречу счастью, которое ждет по ту сторону поля сражения. Но сегодня они здесь — на замерзших болотах у Старой Руссы, и северный ветер с Ильменя обдает лицо холодным дыханием. Аугуст, тот, конечно, думает о своей Лидии. Как они любят друг друга…

«А о чем сейчас думаешь ты, Петер? — Взгляд Аустры искал в темноте Петера Спаре. — Почему ты не вспомнишь обо мне? Кого разыскивает твой взгляд вдали? Там ничего нет — только призраки прошлого. Я не призрак, я пойду за тобой, как только ты поднимешься».

Из медсанбата Руту Залите перевели в санитарную роту одного из полков.

Нет, Айя Рубенис напрасно подозревала, что суровый ветер действительности охладит романтические порывы подруги. Рута и не рассчитывала, что на фронте ей будет легко, но именно поэтому она и решила, что ее место здесь. Может быть, гораздо легче стать героем, если этот героизм проявляется при усиленном освещении, в эффектном поступке, который всем виден. Но гораздо труднее сохранять мужество в обыденном труде, который не богат яркими моментами, но который, если взять его в целом, составляет картину неповторимого подвига. В этой картине нет отдельного, центрального героя. Их миллионы, весь советский народ. Руту Залите, маленькую девушку с берегов Даугавы, может быть даже трудно было рассмотреть в общей массе. Да, она умела от всего отказаться — но таких людей было много. Она была готова отдать жизнь за Родину и не страшилась опасностей — но и таких было неисчислимое множество.

…Рута познакомилась с Лидией и Аустрой еще осенью. Но у Лидии было слишком много своего счастья и слишком мало времени для всего прочего, если это не было связано с ее обязанностями бойца. Рута издали наблюдала за ней и в ее дружбе с Аугустом видела образец той близости, о которой она сама мечтала.

— Не надо им мешать, — сказала она как-то Аустре, с которой подружилась за последнее время. — Они заслужили свое счастье. Кто знает, долго ли оно будет продолжаться.

— Ты думаешь, я против их дружбы? — слегка обиделась Аустра. — Лидия хорошая девушка, очень хорошая… Лучше ее Аугуст и не найдет, пожалуй. Я только боюсь, что она с ним будет несчастной. С его отчаянностью до Латвии не дойти. Таких сорви-голов любить опасно.

— А кого же и любить, как не таких? — усмехнулась Рута. — Трусов, шкурников? С ними, конечно, ничего не случается, они себя уберегут.

Она опустила голову.

— Ты права, — согласилась Аустра. — Кого же и любить, как не таких. Рутынь, а у тебя есть друг?

— У меня много друзей. Тысячи. И я всех их люблю одинаково.

— Нет, я не о том. Ну, самого близкого, кого любят больше всех, — такого ты не нашла?

— Я его нашла. Но он далеко, не знаю даже, жив ли, встретимся ли мы когда.

Аустра серьезно взглянула на подругу.

— Я понимаю. Но ты будешь его ждать.

— А ты? — улыбнулась Рута. — Ты тоже кого-нибудь ждешь или уже дождалась?

— Кажется, дождалась… — Аустра почему-то перешла на шепот. — Но не знаю, ведь он не свободен… Может быть, он сам еще не думает об этом. А сама я никогда не скажу. Вот слушай. В прошлом бою, когда наша рота пошла в ночную атаку, у самой окраины деревни нас вдруг накрыло минометным огнем. Знаешь, как это — кругом рвутся мины и ни одной ямки, некуда спрятаться. Лежишь — все равно как на столе. Только прижмешься к земле и ждешь, что будет дальше. Мы были рядом. И знаешь, что он сделал? Заметил, что мины падают вправо от меня, лег с правой стороны и прикрывал меня от осколков. А когда немцы перенесли огонь немного левее, переполз на другую сторону и так лежал до конца обстрела. Я сначала не поняла, спрашиваю: «Петер, почему ты смирно не лежишь? Тебя убьют, вот увидишь…» А он только буркнул, что так надо. Тут я все и поняла, но мне уже неловко было говорить об этом. Странный, правда?

— Хороший человек… Он же тебя любит, Аустра.

— Не знаю, не знаю. У меня тогда было странное чувство… Ветер, мороз, а мне тепло и ничуть не страшно. Не знаю, что бы я сделала, если бы его ранило или убило. Не хочу думать об этом. А после боя опять все забыл и стал прежним… ворчит, сердится.

Редко доводилось им теперь встречаться, — дивизия все время продолжала наступать. Каждая встреча была нечаянной: или на дороге, когда переходили на другой участок, или когда Рута приезжала с другими санитарами за ранеными. Урывками, захлебываясь, они спешили рассказать обо всем друг другу. Торопливо лились слова, точно так же, как и их жизнь.

Немцы перебросили с других фронтов в район Старой Руссы целый авиационный корпус. Главной целью немецкого командования было облегчить положение окруженной 16-й армии и любой ценой ликвидировать коридор, который отрезал дивизии генерал-полковника Буша от главных сил фронта.

Каждое утро, чуть рассветало, в воздухе возникал гул неприятельских разведчиков и бомбовозов, не прекращавшийся до наступления сумерек. Воздушные пираты висели над фронтовыми дорогами, наблюдали за скоплением автомашин и обозов, привязывались к отдельным колоннам и даже к небольшим, захваченным врасплох на открытом месте, группам бойцов. Практическое значение этих бомбежек было невелико. Это был террор, кратковременная демонстрация количественного перевеса воздушных сил, попытка отвлечь авиацию Красной Армии с других секторов фронта, где жали немцев.

Но стоило только показаться в воздухе эскадрилье наших истребителей, как стаи «юнкерсов» разлетались, пускались наутек, сбрасывая куда попало бомбы. Одна-единственная, стоящая где-нибудь в стороне зенитка заставляла их держаться на большой высоте.

У большой дороги, по которой шло снабжение двух наших армий и осуществлялась связь с тылом, стояло когда-то село Давыдово. От него уцелело лишь несколько домов. За селом начиналась широкая балка, которую пересекала дорога., В балке и на улицах разрушенного села всегда стояли сотни машин, санитарных автобусов, артиллерийские батареи, отправлявшиеся на фронт. Каждый день немецкая авиация бомбила и обстреливала из пулеметов скопление транспорта, но редко хоть одна из ста бомб попадала в цель.

— Все бы ничего, только бы еще этих дьяволов утихомирить, — говорили бойцы.

Как расцветали их лица, когда в небе показывался хоть один советский самолет! С каким возбуждением наблюдали они за воздушным боем, как радовались, когда наш ястребок сбивал немца!

— Почему так мало видать наших самолетов? — высказывали некоторые свое недовольство.

— Командование лучше знает, где они нынче нужнее, — отвечали другие. — Подбросят и нам, когда нужно будет. Придет время, немец не посмеет даже показаться над нашим расположением.

По дороге проезжали дивизионы «катюш», укрытых брезентовыми чехлами. С каждым днем их все больше и больше появлялось на фронте. По ночам, рассыпая зеленые искры, скользили по полям аэросани. Нескончаемыми вереницами двигались батальоны лыжников: как белые призраки, внезапно вырывались они из темноты и снова пропадали в снежной мгле. Каждый лесок, каждый куст таил за собой невидимую силу.

А немецкая авиация продолжала неистовствовать. Ни раньше, ни позже латышским стрелкам не приходилось испытывать таких воздушных атак. Однажды утром Рута Залите проходила через село Шапкино, расположенное на берегу небольшой речки. Здесь кончалась проложенная по реке ледовая дорога, дальше колонны двигались по проселкам. При отступлении немцам не удалось сжечь село, и теперь там можно было расположить часть второго эшелона дивизии. Измученные бомбежками предыдущего дня, стрелки тут же взялись за рытье укрытий.

— Как приятно видеть хоть одно уцелевшее село, — сказала Рута другой санитарке. — Все кругом кажется светлее и чище. Вот смотри: где только враг ступил ногой, он все опоганивает, на каждом шагу оставляет за собой горе и разорение.

— Неужели и в Латвии то же самое? — сказала санитарка. — Наверное, когда вернемся, больше не узнаем ее.

Рута еще раз оглянулась на село, стараясь удержать в памяти эту уютную, чистенькую картину.

Под вечер, у самой передовой, Рута была ранена в бок осколком мины, разорвавшейся возле перевязочного пункта. Сначала она не почувствовала особенной боли и ни за что не соглашалась сесть в сани вместе с бойцами, которых только что перевязывала, но, пройдя несколько шагов, потеряла сознание и упала в снег. Санитары уложили ее в сани и повезли во второй эшелон. Немного спустя Рута открыла глаза, пошевелилась и почувствовала острую боль в левом боку. По обе стороны дороги виднелись воронки от бомб. Темнели на снегу лошадиные трупы. Бойцы рыли лопатами в замерзшей земле могилу: рядом, снесенные в одно место, лежали на плащ-палатке восемь убитых стрелков. Закрыв глаза, Рута прислушивалась к разговору обозных.

— Шапкино разбомбили. У Воскресенского немцы полдня бомбили лесочек меж двумя дорогами, там находился штаб дивизии. По девять, по двенадцать самолетов в воздухе висело. Подряд бомбы бросали и пулеметами обстреливали. Трудно даже определить, сколько бомб сбросили. А в конце концов — одного легко ранило да лошадь убило.

Вскоре показалось село Шапкино, но Рута не узнала его. Не осталось ни одного целого дома. С провалившимися крышами, покоробленные взрывной волной, стояли по краям дороги остовы строений. Над селом вился дым, пахло гарью. Крестьянки сидели у трупов своих детей и невидящими глазами смотрели на раненых, которых провозили мимо. Ночь была полна горя и муки.

Руте стало так жалко село, и она так ослабела, что вдруг расплакалась.

— Изверги… — всхлипывая, шептала она, глядя на черные развалины. — Завидно было, что уцелело… Милое, бедное Шапкино. Спешили мерзавцы… боялись опоздать…

Ей вдруг стало страшно обидно. Почему она сейчас должна выбыть из строя? Почему ей так не повезло? Стрелки будут расплачиваться с немцами, а ее здесь не будет. Кто же будет раненых подбирать?

В медсанбате Руту перевязали, а ночью санитарная машина отвезла ее в Крестцы.

Марта Пургайлис до поздней осени проработала в колхозе. Вскоре после окончания молотьбы она получила от Айи письмо, в котором та сообщала, что в области организован детский дом для сирот, эвакуированных из Латвии, и для детей бойцов Латышской стрелковой дивизии; Марта тоже может устроить туда своего Петерита, а еще лучше, если она согласится пойти туда завхозом.

Предложение было слишком заманчивым. Марта живо договорилась с председателем, раздала остающимся в колхозе эвакуированным большую часть продуктов, которые получила на трудодни, и во второй половине декабря уехала на новое место работы. Детский дом находился в большом селе, километров за пятнадцать от областного центра. Рядом были река и лес; Марта сразу подумала, что летом можно будет запастись и ягодами и грибами. Райисполком выделил участок земли для подсобного хозяйства и несколько коров, так что Марта с первых дней окунулась в работу. Надо было позаботиться и о корме для коров, и о семенах на весну, и ездить в лес со старшими ребятами за дровами.

Всего собралось тридцать ребят из разных уездов Латвии. У некоторых родители погибли в дни эвакуации, у некоторых отцы ушли на фронт, а матерям было не под силу прокормить нескольких едоков. Дом был уютный, светлый, дети чувствовали себя здесь, как в родной семье. С нового года начались школьные занятия. Заведующая Буцениеце сама была учительницей, вторым учителем Айя прислала своего помощника Зариня. С большим трудом собрали один комплект латышских учебников, и то пришлось обращаться за ними и к местным эвакуированным, и в Москву, и в Киров. Даже номера газеты «Циня» служили учебным пособием.

В середине января, когда стали приходить известия о первых боях дивизии у Москвы, дети написали стрелкам коллективное письмо. Через месяц они получили такой же коллективный ответ. Имена многих бойцов дети уже знали по описаниям боев в газете «Циня». Не только детей радовала эта переписка, взрослые принимали в ней не менее горячее участие. Воспитательницы детского дома и старшие девочки вязали для фронтовиков перчатки и носки, шили разноцветные кисеты. Два мальчика, умевшие хорошо рисовать, посылали в дивизию целые батальные картины на писчей бумаге. Мальчики играли в войну — форсировали реку Нару и окружали Боровск, а девочки перевязывали «раненых».

В конце февраля, в субботний вечер, к детскому дому подъехали сани. К оконным стеклам сразу прилипло несколько детских лиц. Заведующая и Марта Пургайлис выбежали в сени встречать гостя. Не сразу можно было узнать в круглой, как шарик, фигуре нарядившуюся в ушанку, полушубок и валенки Айю Рубенис. Только когда она вылезла из саней и разоблачилась, встречающие увидели, кто это.

— Наверное, разбогатею, — засмеялась она. — Помогите внести в комнату гостинцы.

Это были два больших мешка, набитых разнообразными вещами. Там были детские валенки, теплые ватные куртки, несколько пальто, платки и бельевой материал. Но один узел Айя развязала только вечером, когда все вернулись из бани и поужинали. Там были латышские книги — настоящие букинистические редкости, которые удалось раздобыть в Москве: иллюстрированное издание «Времен землемеров»[16], сочинения Судраба Эджуса[17], латышские народные легенды и сказки. Кроме них, Айя привезла несколько книг на русском языке; номера «Мурзилки» и пионерскую литературу. А когда она стала рассказывать о боях латышских стрелков на фронте — как обозник взял в плен штаб немецкого полка со всеми документами, как разведчики под командой старшего лейтенанта Кезбера пугнули немцев из большего села, не дав им сжечь его, и взяли много трофеев, и снарядов, и мин, — у всех заблестели глаза, а маленький Петерит только теребил за рукав Марту и спрашивал:

— И папа там был?

— Да, сыночек, и папа был… — ответила Марта. — Он тоже выгонял немцев из села.

Когда дети улеглись, Айя с Мартой ушли в маленькую комнатку, где была приготовлена постель для Айи. Она все еще продолжала рассказывать разные новости:

— А наш Мауринь-то как прославился! Сейчас управляет лесопильным заводом и каждый месяц перевыполняет план. Взялся обучить ремеслу нескольких подростков, и они его иначе как дядя Мауринь не называют. Недавно нарком наградил его почетным значком и денежной премией. Несколько латышских девушек организовали на текстильной фабрике ударную бригаду и вызвали на соревнование всех текстильщиц области. Некоторые пареньки и девушки пошли учиться на курсы трактористов. В Башкирии латыши открыли курсы медицинских сестер. Все, кого осенью не приняли в дивизию, поехали туда учиться. Может быть, так и они попадут на фронт. В общем, куда ни посмотришь, люди работают, Марта. Никто не хочет остаться в долгу перед фронтом. Правда, изредка попадаются и исключения — люди, которым ни до чего дела нет, но те уже почти все улетели в теплые края, на юг.

— Вот такие-то нахалы первыми и усядутся за стол, потребуют свою долю.

— Ничего, мы про них вспомним. Никого не забудем.

Айя порылась в своем портфеле и достала маленький пакетик.

— Это тебе. Нарочно так долго не давала. Я думаю, что ты тоже вроде меня. Я когда получаю письмо от Юриса, то распечатываю поздно вечером, когда остаюсь одна…

— Письмо? От Яна? — Марта нарочито не торопясь взяла пакетик, несколько раз его погладила, но не раскрывала. Она была так рада, что стеснялась взглянуть на Айю.

Айя улыбнулась.

— По-моему, нам с тобой спать пора.

Придя в свою комнатку, Марта проверила, не раскрылся ли во сне Петерит, и развязала пакетик. Там было письмо от Яна и несколько номеров дивизионной газеты «Латышский стрелок». Их, наверно, вложила Айя, она ведь получала несколько экземпляров. Марта сначала развернула газету. Стала искать описания боевых эпизодов. Она не поверила своим глазам, когда вдруг увидела фамилию мужа: сержант Ян Пургайлис за геройство в бою награжден орденом Красной Звезды. «Может, другой кто?» — подумала она. Но все совпадало: фамилия, имя, звание. Снова и снова перечитывала она эти строчки: «…за геройство… орденом Красной Звезды».

Наверное, и он не спит сейчас, сидит где-нибудь в окопе… Тот самый ветер, который завывает в трубе, проносится и над его головой, взвивает снег, обжигает его милое, заросшее щетиной лицо. Прижаться бы щекой к этой колючей, морозной щеке, согреть ее своим дыханием… Он бы улыбался и гладил ее руку. Он ведь стеснительный. И обоим было бы тепло, хорошо… сказать нельзя, как хорошо.

Письмо было написано химическим карандашом, и местами буквы расплылись от сырости, но Марта разобрала каждое слово. Он рассказывал о своей жизни, — рассказывал коротко, скупо. Как уничтожили несколько немецких пулеметных гнезд, как занимали первую деревню. Спрашивал о Петерите — не начал ли еще говорить по-русски? Велел за него три раза подбросить мальчика к потолку.

«Не беспокойся, дорогая Марта… — писал он в конце письма. — Этого немецкого жеребца мы обротаем. Не знаю, удастся ли будущей весной вспахать нашу землю, но когда-нибудь я буду ее пахать, а ты будешь бросать в борозду нарезанный картофель. Желаю тебе всего лучшего, милая моя. Младший лейтенант Ян Пургайлис».

Оказывается, не все еще: в газете его называют сержантом, а он уже лейтенант!

«Если и дальше так пойдет, ты к концу войны станешь большим командиром и не захочешь больше знаться со своей деревенской женой…» — в шутку подумала Марта. И тут же ответила себе: «Ну нет, я тоже не останусь на одном месте, буду учиться, чтобы не отставать от тебя».

Когда снаружи сильнее задувал ветер, пламя свечи начинало быстро колыхаться из стороны в сторону. Марта писала ответ Яну: «Если бы ты знал, до чего мне стал мил Петерит. Даже не знаю, кого из вас любить больше. А он тебя тоже любит, каждый день спрашивает, что папа делает. Теперь мне есть что рассказать про тебя, и он будет радоваться, какой у него папа…»

За морозной, снежной зимой подошла дружная весна. Под апрельским солнцем быстро стал чахнуть снег, и все низины залило водой. Реки и ручьи, текущие с Валдайской возвышенности и с юга к Ильменю, вышли из берегов, затопили окрестности. Много временных мостов зимней постройки унесло половодьем, а прифронтовые дороги, взрытые тысячами танков и бронетранспортеров, превратились в сплошное месиво.

Для латышской дивизии наступали самые тяжкие дни. В ожидании весенней распутицы дивизионный транспорт старался подвезти боеприпасы: следовало ожидать, что противник усилит свою активность. В районе Старой Руссы немецкая армия находилась в более выгодном положении — ее позиции были расположены на более высоких и сухих местах, она пользовалась старыми, хорошо вымощенными дорогами.

Немецкое командование подтянуло в район Старой Руссы свои резервы, сконцентрировало сильный кулак и во второй половине зимы начало контрнаступление. Наравне с другими дивизиями Северо-Западного фронта пришлось перестроиться и латышским стрелкам для оборонительных боев — ногтями и зубами вцепиться в землю и держаться за нее до последнего вздоха.

Петер Спаре и Аугуст Закис все время были на переднем крае, и то, что им пришлось пережить, навсегда осталось в их памяти. Клочок земли, который они защищали, стал скалой, о которую разбивались все волны немецкого наступления. Если неприятелю удавалось продвинуться на флангах их соединения, дивизия тоже поворачивалась фронтом немного влево или вправо.

— Никуда ты, гад, не пройдешь!

И не прошел.

— Поплюй на ладони, придется опять понатужиться, — говорили друг другу стрелки, когда немецкие цепи снова поднимались в атаку.

— Ты еще жив, ст

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒