МИХАИЛ ЗОЩЕНКО. Нервные люди

Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.

Главная причина — народ очень уж нервный. Рас­страивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.

Оно, конечно, после гражданской войны нервы, го­ворят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеоло­гии башка поскорее не зарастет.

А приходит, например, одна жиличка, Марья Ва­сильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это вреця разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжи­гается.

Она думает: «С чего бы он, дьявол, не разжи­гается? Не закоптел ли, провались совсем!» И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.

Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а дру­гая жиличка, Дарья Петровна Кобылий а, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает: — Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, про­между прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отве­чает: — Пожалуйста,— отвечает,— подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне,— говорит,— до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Пет­ровна Кобылина. Стали они между собой разговари­вать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является этот Иван Степаныч и говорит: — Я,— говорит,— ну, ровно слон работаю за три­дцать два рубля с копейками в кооперации, улыба­юсь,— говорит,— покупателям и колбасу им отвеши­ваю, и из этого,— говорит,— на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то есть не разрешу посторон­нему чужому персоналу этими ежиками воспользо­ваться.

Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

— Что это, — говорит, — за шум, а драки нету? Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка.

Началось.

А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться не­где. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, на­пример, одного по харе смазать — троих кроешь. И, ко­нечное дело, на все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.

А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик кри­чит ему: — Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.

Гаврилыч говорит: — Пущай,— говорит,— нога пропадает! А толь­ко,— говорит,— не могу я теперича уйти. Мне,— гово­рит,— сейчас всю амбицию в кровь разбили.

А ему, действительно, в эту минуту кто-то по мор­де съездил. Ну, и не уходит, накидывается Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу.

Инвалид — брык на пол и лежит. Скучает. Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит: — Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду! Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам.

«Вот те,— думают,— клюква, с чего ж это мы, ува­жаемые граждане, разодрались?» Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.

Через две недели после этого факта суд состоялся.

А нарсудья тоже нервный такой мужчина попал­ся — прописал ижицу.