Два отрывка из повести Т.Шевченко «Близнецы»

Два отрывка из повести Т.Шевченко «Близнецы»

http://lib.ru/SU/UKRAINA/SHEVCHENKO/blizneci.txt

Когда все уселися по своим местам, Никифор Федорович вооружил своистарые очи окулярами, вскрыл письмо, развернул его и, легонькопрокашлявшись, начал читать: "Мои незабвенные, мои дражайшие родители!" Голос Никифора Федоровичазадрожал, и он стал жаловаться, что очки его совершенно ослабели илипросто запылились, так что и письмо читать нельзя, почему он и передал егоКарлу Осиповичу, прося прочитать неторопко. Карл Осипович в свою очередьвооружился очками и вместо того, чтобы кашлянуть, он понюхал табаку иначал: "Мои незабвенные, мои дражайшие родители!" Никифор Федорович затаилдыхание, а Прасковья Тарасовна превратилась вся в слух и даже слез неутирала. Карл Осипович продолжал: "Целую заочно ваши добродетельные руки и молю бога жизнедавца, дапродлит он вашу драгоценную для меня жизнь. В продолжение дороги и здесьна месте я постоянно, слава богу, пользуюся хорошим здоровьем, только всёеще как-то чудно, ни к кому и ни к чему еще не присмотрелся. Еще и неделине прошло со дня пребывания моего здесь. Простите мне великодушно, моинезабвенные родители, я хотел было писать вам на другой же день, но захлопотами никак не успел: нужно было явиться по начальству, то то, то сётак неделя и пролетела. Теперь же я, слава богу, поуспокоился, нанял себемаленькую, о двух комнатах квартиру, как раз против госпиталя в СтаройСлободке. Вчера я был дежурным, а сегодня совершенно свободный день, и,чтоб не потратить его всуе, я взялся за перо и думал описать ваммимолетное мое путешествие, но как подумал хорошенько, то оказалось, что иписать нечего, что всё пространство, промелькнувшее перед моими глазами,теперь так же само и в памяти моей мелькает, ни одной черты не могусхватить хорошенько. Смутно только припоминаю то неприятное впечатление,которое произвели на меня заволжские степи. Переправясь через Волгу, я в Самаре только пообедал и сейчас же выехал,и после волжских прекрасных берегов передо мною раскрылася степь,настоящая калмыцкая степь. Первая станция от Самары была для меня тяжела,вторая легче, и глаза мои начали осваиваться с бесконечными равнинами. В первые три переезда показывались еще кой-где вдали неправильнымирядами темные кустарники в степи по берегам речки Самары. Наконец, и теисчезли. Пусто, хоть шаром покати. Только - и то местах в трех - я видел:над большой дорогой строятся новые переселенцы, а около их багажа шляютсяв четырехугольных красных шапочках, наподобие кучерских, безобразныекалмычки с грудными детьми на плечах, совершенно цыганки, только что неворожат. Проехавши город Бузулук, начинают на горизонте в туманепоказываться плоские возвышенности Общего Сырта, и, любуясь этимвеличественным горизонтом, я незаметно въехал в Татищеву крепость64. Яотдал подорожную смотрителю, а сам остался на улице и, пока переменялилошадей, я припоминал "Капитанскую дочку", и мне как живой представилсягрозный Пугач65 в черной бараньей шапке и в красной епанче, на белом коне- совершенно наш старинный палач. Солнце только что закатилось, когда япереправился через Самару, и первое, что я увидел вдали, это было ещерозового цвета огромное здание с мечетью и прекраснейшим минаретом. Этоздание, недавно воздвигнутое по рисунку А. Брюллова66, называется здесьКараван-сарай. Проехавши Караван-сарай, мне открылся город, то естьземляной высокий вал, одетый красноватым камнем, и неуклюжие сакмарскиеворота, в [которые] я и въехал в Оренбург. На мой взгляд, в физиономии Оренбурга есть что-то антипатичное, нонаружность иногда обманчива бывает, и я лучше сделаю, если не буду вамписать о нем, пока к нему не присмотрюся. Я намерен вести здесь дневник ипосылать к вам по листочку каждую неделю, вы и будете видеть меня как быперед собою, прочитывая мои листочки. А пока простите меня, что я не пишувам о себе подробнее. Поклонитеся Карлу Осиповичу и скажите СтепануМартыновичу, что я люблю его великую душу всем сердцем моим и всемпомышлением моим. Целую ваши благодатные руки, мои незабвенные, моибесценные родители. Не забывайте вечно любящего вас сына Ватю".

Наконец, дошло до того, что он открыто начал жаловаться на скуку и

однообразие. "Хоть бы на гауптвахту хоть раз посадили для разнообразия, -

писал он, - а то и того нет". На оренбургское общество смотрел он как-то

неприязненно, а дам высшего полета называл просто безграмотными кокетками,

словом, он начинал хандрить. Отправляясь в Оренбургский край, он думал

было на досуге приготовиться защищать диссертацию на степень доктора

медицины и хирургии, но вскоре им овладела такая тоска, что он готов был

забыть и то, что знал, а об обширнейших знаниях и думать было нечего.

Более полутора года длился для него этот нравственный застой. Один вид

Оренбурга наводил на него сон. Думал было он просить перевода, ссылаясь на

климат, но от основания Оренбурга не было еще человека, который бы

жаловался на его климат. Климат отличнейший, хотя лук и прочие огородные

овощи и не родятся. Но это, я думаю, больше оттого, что всё это добро из

Уфы получают, для кого оно необходимо, а до Уфы, заметьте, не более, не

менее, как 500 верст. Однажды он, скуки ради, посетил Каргалу, - Все же

таки, - думал он, - село, следовательно, не без зелени. - И представьте

его разочарование: дома, ворота да мечети, а зелени только и есть, что

крапивы кусточки под забором, а вонь такая, что он не мог и чаю напиться.

- Вот тебе и село! Ну, это не диво. Сказано - татарин: ему был бы кумыс да

кусок дохлой кобылятины, - он и счастлив. Поедем в другую сторону. -

Поехал он в Неженку, - это будет по орской дороге. Что же? И там дома да

ворота, только мечетей не видно, зато не видно и церкви. Но как день был

июльский, жаркий, то он поневоле должен был изменить проект, плюнуть и

возвратиться вспять, дивяся бывшему. Постучал он в тесовые ворота, ему

отворила их довольно недурная собою молодка, но удивительно заспанная и

грязная, несмотря на день воскресный.

- Можно у вас остановиться отдохнуть на полчаса? - спросил он.

- Мозно, для ца не мозно! - сказала она протяжно.

Он взошел на двор и хотел было в избу зайти, но на него из дверей

пахнуло такой тухлятиной, что он только нос заткнул. На дворе

расположиться совершенно было негде. Велел он своему вознице раскинуть

кошомку под телегою на улице и прилег помечтать о блаженстве сельской

жизни, пока лошади вздохнут. А между тем вышла к нему на улицу та самая

заспанная грязная молодка и, щелкая арбузные семечки, смотрела... или.

лучше сказать, ни на что не смотрела. Он повел к ней такую речь:

- А как бы ты мне, моя красавица, состряпала чего-нибудь перекусить!

- Да рази я стряпка какая?

- Ну, хоть уху, например. Ведь у вас Урал под носом: чай, рыбы

пропасть? '

- Нетути. Мы ефтим не занимаемся.

- Чем же вы занимаетеся?

- Бакци сеем.

- Ну, так сорви мне пару огурчиков.

- Нетути, мы только арбузы сеем.

- Ну, а еще что сеете? Лук, например?

- Нетути. Мы лук из городу покупаем!

- Вот те на! - подумал он: - деревня из города зеленью довольствуется.

- Что же вы еще делаете?

- Калаци стряпаем и квас творим.

- А едите что?

- Калаци с квасом, покаместь бакца поспееть.

- А потом бахчу?

- Бакцу.

- Умеренны, нечего сказать, - и он замолчал, размышляя о том, как

немного нужно, чтобы сделать человека похожим на скота. А какая

благодатная земля! Какие роскошные луга и затоны уральские! И что же?

Поселяне из города лук получают и... И он не додумал этой тирады: извозчик

прервал ее, сказавши:

- Лошади, барин, отдохнули.

- А, хорошо! Закладывай, - поедем.

И пока извозчик затягивал супони, он уже сидел на телеге. Через минуту

только пыль взвилася и, расстилаясь по улице, заслонила и ворота, и

стоящую у ворот молодку.

С тех пор он не выезжал уже из Оренбурга аж до тех пор, пока ему в одно

прекрасное апрельское утро не объявили, что он командируется с транспортом

на Раим.

О, как живописно описал он это апрельское утро в своем дневнике! Он

живо изобразил в нем и не виданную им киргизскую степь, уподобляя ее

Сахаре, и патриархальную жизнь ее обитателей, и баранту, и похищения, -

словом, всё, что было им прочитано - от "П. И. Выжигина"68 даже до

"Четырех стран света"69, - решительно всё припомнил.

Отправивши субботний учетверенный листок на почту, явился куда следует

по службе, и на другой день поутру у Орских ворот ефрейтор скороговоркою

спрашивал:

- Позвольте узнать чин и фамилию и куда изволите следовать?

Из воротника шинели довольно грубые вылетели слова:

- Лекарь Сокира в Орскую крепость. Подвысь!70 - Пошел!

И тройка понеслася через форштат мимо той церкви и колокольни, на

которую Пугачев встащил две пушки, осаждая Оренбург.

До станицы Островной он только любовался окрестностями Урала и заходил

только в почтовые станции, и то когда хотелося пить, но, подъезжая к

Островной, он вместо серой обнаженной станицы увидел село, покрытое

зеленью, и машинально спросил ямщика:

- Здесь тоже оренбургские козаки живут?

- Тоже, ваше благородие, только что хохлы.

Он легонько вздрогнул.

- А почтовая станция здесь?

- Дальше, в Озерной.

- Там тоже хохлы живут?

- Нет-с, наши русские.

Подъезжая ближе к селу, ему, действительно, представилась

малороссийская слобода: те же вербы зеленые, и те же беленькие в зелени

хаты, и та же девочка в плахте и полевых цветах гонит корову. Он заплакал

при взгляде на картину, так живо напомнившую ему его прекрасную родину.

У первой хаты он велел остановиться и спросил у сидящего на призбе

усача, можно ли будет ему переночевать у них?

- Можна, чому не можна; Мы добрым людям ради.

Он отпустил ямщика и остался ночевать.

Здесь он впервые в Оренбургском крае отвел свою душу родною беседою, а

чтобы больше оживить несловоохотного (как и вообще земляки мои) хозяина,

то он спросил, чи есть у них шинок?

- Шинку-то у нас, признаться, нема, а так люды добри держать про

случай.

Он послал за водкою, попотчевал хозяина и хозяйку, а маленькому Ивасеви

дал кусочек сахару.

Хозяин стал говорливее, хозяйка проворнее заходила около печки с

чаплиею. Только один Ивась стоял, воткнувши в рот пальцы вместе с сахаром,

и исподлобья посматривал на гостя.

Не замедлили цыплята закричать за хатою и также не замедлили явиться на

столе с парою свежепросольных огурцов к услугам гостя.

- Закушуйте, будьте ласкави, - говорила хозяйка, ставя на стол цыплят,

- а я тымчасом побижу до Домахи, чи не позычу з десять яєць, а то в нас,

признаться, вси выйшлы.

И она проворно вышла из хаты.

На другой день поутру хозяин нанял ему пару лошадей до станции, а

догадливая хозяйка поднесла ему в складне на дорогу пару цыплят жареных,

10 яиц и столько же свежепросольных огурцов. Принимая всё это, он спросил,

что он им должен за всё.

- Та, признаться, нам бы ничего не треба, та думка та, що треба б

дытыни чобитки купыть.

Он подал ей полтинник.

- Господь з вамы, та ему и за грывеннычок Вакула пошие.

- Ну, там соби як знаешь, - сказал он и простился со своими

гостеприимными земляками.

Переночевал он еще в Губерле (предпоследняя станция перед Орской

крепостью), собственно для того, чтобы полюбоваться на другой день

Губерлинскими горами. На другой день перед вечером он был уже в виду

Орской крепости.

Вот как он рассказывает в своей "Мухе" впечатление, произведенное видом

этой крепости.

"29 апреля. До 12 часов я гулял в губерлинской роще и любовался

окружающими ее горами, чистой речечкой Губерлей, прорезывающей рощу и

извивающейся около самых козачьих хат. Пообедавши остатками подарка моей

догадливой землячки, я оставил живописную Губерлю. Несколько часов

подымался я извилистой дорогою на Губерлинские горы. У памятника,

поставленного в горах, на дороге, на память какого-то трагического

происшествия, я напился прекраснейшей родниковой воды. Поднявшись на горы,

открылась плоская однообразная пустыня, а среди пустыни торчит одинокая

будочка и около нее высокий шест, обернутый соломою. Это козачий пикет.

Проехавши пикет, я начал спускаться по плоской наклонности к станции

Подгорной. Переменивши лошадей, я подымался часа два на плоскую

возвышенность. С этой возвышенности открылась мне душу леденящая пустыня.

Спустя минуту после тягостного впечатления я стал всматриваться в грустную

панораму и заметил посредине ее беленькое пятнышко, обведенное

красно-бурою лентою.

- А вот и Орская белеет, - сказал ямщик, как бы про себя.

- Так вот она, знаменитая Орская крепость! - почти проговорил я, и мне

сделалося грустно, невыносимо грустно, как будто меня бог знает какое

несчастие ожидало в этой крепости, а страшная пустыня, ее окружающая,

казалася мне разверстою могилой, готовою похоронить меня заживо. В Губерле

я был совершенно счастлив, вспоминал вас, мои незабвенные, воображал себе,

как Степан Мартынович читает Тита Ливия под липою, а батюшка, слушая его,

делает иногда свои замечания на римского витию-историка, и вдруг такая

перемена! Неужели так сильно действует декорация на воображение наше?

Выходит, что так. Подъезжая ближе к крепости, я думал (странная дума),

поют ли песни в этой крепости, и готов был бог знает что прозакладывать,

что не поют. При такой декорации возможно только мертвое молчание,

прерываемое тяжелыми вздохами, а не звучными песнями. Подвигаясь ближе и

ближе по широкому, едва зеленью подернутому лугу, я ясно уже мог различать

крепость: белое пятнышко - это была небольшая каменная церковь на горе, а

краснобурая лента - это были крыши казенных зданий, как-то: казарм,

цейхгаузов и прочая.

Переехавши по деревянному, на весьма жидких сваях, мостику, мы

очутились в крепости. Это обширная площадь, окруженная с трех сторон

каналом аршина в три шириною да валом с соразмерною вышиною, а с четвертой

стороны - Уралом. Вот вам и крепость. Недаром ее киргизы называют

Яман-кала. По-моему, это самое приличное ей название. И на месте этой

Яман-калы предполагалося когда-то основать областной город! Хорош был бы

город! Хотя, правду сказать, и Оренбург малым чем выигрывает в отношении

местности.