От автора 13 страница

Следующим утром на улицах было безлюдно. Магазинчики и кафе свои двери держали закрытыми; напряжение, растущее в каждом доме, пугающим образом просачивалось на пустые улицы.

Захватив радио Гранады, националисты заполучили в свои руки идеальный канал для передачи собственной версии событий минувшего дня. «Эль Идеаль» публиковала те же самые подправленные новости и злорадствовала по поводу легкой победы повстанческих войск и того факта, что так много представителей среднего класса в Гранаде вышли на улицы поддержать Франко.

Семейство Рамирес отсиживалось дома, накрепко заперев двери кафе

и закрыв деревянные ставни. Они по очереди выглядывали в окна первого этажа. День начался с проезжающих мимо грузовиков с военными и постоянных выкриков: «Да здравствует Испания! Смерть Республике!»

Эмилио сидел на кровати, поигрывая на гитаре. Внешне казалось, что он безразличен к происходящему на улицах, однако желудок у него сводило от страха. Он играл до тех пор, пока не заныли пальцы, – старался заглушить звуки выстрелов страстными сигирийями и солеарес.

Даже обычно снисходительного к брату Антонио потрясло столь демонстративное отсутствие у Эмилио интереса к военному перевороту.

– Он что, не понимает, что это значит? – взывал он к отцу, ковыряясь в тарелке со скудным в тот день обедом – сыром и оливками.

Они решили не идти на неоправданно высокий риск и не выбираться из дома за хлебом. Эмилио есть не хотел и сидел у себя в комнате.

– Какое там понимает, – язвительно заметил Игнасио. – Как обычно, витает в своих голубых мечтах.

Все члены семьи, кроме Игнасио, делали вид, что не замечают за Эмилио склонности к мужчинам, поэтому предпочли пропустить этот выпад мимо ушей. Лишь однажды, несколькими месяцами ранее, Конча с Пабло наконец поделились друг с другом своими опасениями. Даже в атмосфере относительного свободомыслия, установившейся после недавнего провозглашения Республики, в Гранаде отношение к гомосексуализму осталось прежним.

– Будем надеяться, что он это перерастет, – сказал тогда Пабло.

Конча кивнула, как решил ее муж, в знак согласия. Больше эта тема не поднималась.

Как и все жители города, выступавшие на стороне Республики, они утратили вкус к еде, но не к новостям. По радио они услышали, что аэродром Армилья захвачен и что крупный завод взрывчатых веществ, стоящий на дороге в Мурсию, находится теперь в руках националистов. Считалось, что оба объекта имеют важнейшее стратегическое значение, и те, кому хотелось вернуться теперь к нормальной жизни, начали смиряться с мыслью о том, что в городе установился новый режим.

Когда вечером того дня опустились сумерки, Мерседес открыла окно у себя в комнате и высунулась наружу вдохнуть свежего воздуха. На ее глазах небо рассекали стрижи, сновали туда-сюда летучие мыши. События прошлого вечера – звуки выстрелов и арест соседей – еще не стерлись из ее памяти, но мыслями она была не здесь.

«Хавьер, Хавьер, Хавьер», – шептала она в темноту. В ярко вспыхнувшем желтом свете газового фонаря под ее окном, подрагивающего от легких порывов теплого ветра, закружил мотылек. Она тосковала по танцам и думать не могла ни о чем другом, кроме как о том, когда снова сможет повидаться со своим гитаристом. «Быстрей бы уже все улеглось и мы бы могли быть вместе», – думала она.

Девушка услышала едва различимые звуки гитары Эмилио: они просачивались сквозь черепицу крыши и растворялись в вязком полумраке. Влекомая знакомыми переборами, она впервые за некоторое время поднялась в мансарду. Лишь сейчас ей пришло в голову, что, когда она начала танцевать с Хавьером, брат мог почувствовать себя ненужным, и не была уверена, обрадуется ли он ее вторжению.

Когда она вошла в комнату, он ничего не сказал, просто продолжал играть, как делал всегда с тех пор, когда она совсем маленькой еще девчушкой впервые нарушила его уединение. Шли часы. Начало светать. Мерседес проснулась и обнаружила, что лежит на кровати Эмилио. Брат спал в кресле, так и не выпустив из рук гитару.

На следующий день Конча открыла кафе. После целого дня, проведенного за наглухо закрытыми дверями и ставнями, она почувствовала облегчение, когда распахнула их, чтобы избавиться от спертого воздуха.

Казалось, не было никаких особых причин не открываться. Бар стал местом горячих прений – что же будет дальше? Ходили многочисленные истории о том, как людей истязают, чтобы заставить их пойти на предательство друзей и соседей, и каждый уже побывал свидетелем ареста. Поводом для того, чтобы схватить человека, служил разнообразный список выдуманных преступлений. Не хватало достоверной информации и

понимания того, что происходит в масштабе всей страны. Неуверенность смешивалась со страхом.

В Гранаде остался только один район, до сих пор стойко держащий оборону против войск Франко, – Альбайсин. У семьи Рамирес, чье кафе располагалось на краю этого старого квартала, теперь появилась веская причина опасаться за свой дом и источник средств к существованию.

В теории этот баррио вполне мог выдержать осаду. Он располагался на крутом склоне холма, вдоль нижней границы которого, выполняя роль рва, протекала река Дарро.

Чтобы заблокировать входы в Альбайсин, возвели баррикады. Но, находясь на командной высоте, жители квартала занимали весьма выигрышную позицию, позволявшую им без труда оборонять свой «замок» от атакующих войск. Бои велись несколько дней без перерыва, и члены семейства Рамирес видели, как уносили раненых: пострадали многие из рядов жандармерии и несколько человек из штурмовой гвардии.

Радио Гранады бесперебойно выпускало в эфир предупреждение: по любому, кто окажет сопротивление штурмовой гвардии, будет открыт огонь

– но осада все равно держалась. Ни у кого не возникало сомнений в том, что упорство осажденных в Альбайсине одержит верх.

У них было бы больше шансов, не займи армия Альгамбру, которая возвышалась над Альбайсином. Однажды днем Конче, выглянувшей из окна, показалось, будто прямо с небес на землю падают мины. Снаряды градом сыпались на Альбайсин, взрывая крыши и стены. Когда солдаты-мятежники закончили это массированное изничтожение, пыль улеглась быстро, но ненадолго. Через несколько секунд послышался низкий гул аэроплана, и началась воздушная бомбардировка. Жители Альбайсина стали легкой целью.

Сопротивление длилось еще несколько часов, но потом Конча увидела, как из облака еще не осевшей пыли вереницей потянулись люди. Женщины, дети, старики, таща тюки с одеждой и жалкими пожитками, которые им удалось вынести из своих домов, начали спускаться по холму. Трудно было расслышать хоть что-то поверх пулеметных очередей, сыпавшихся по крышам, и грохота артиллерийских залпов, но то и дело вдруг наступившую тишину нарушали плач детей и тихий стон женщин, которые спешили к баррикадам.

Несколько мужчин, последние, кто оставался в осажденном квартале, забрались на крыши и стали размахивать белыми простынями, показывая, что сдаются: когда у них закончились снаряды, они поняли, что потерпели окончательное поражение. Они отважно сражались, но знали, что

боеприпасов у фашистов столько, что они могут сровнять с землей все дома в их баррио до единого.

Некоторым счастливчикам удалось сбежать к республиканцам, но большинство оказалось в руках мятежников.

В тот день Антонио пришел домой бледный от волнения, волосы его были припорошены пылью, которая, казалось, так и осталась висеть в неподвижном воздухе.

– Их расстреливают, – сообщил он родителям, – всех, кто попадает к ним из Альбайсина, – просто берут и расстреливают. Не моргнув глазом.

В это мгновение их всех посетило страшное озарение: они осознали собственное бессилие.

– Они ни перед чем не остановятся, – едва слышно проговорила Конча.

– По-моему, они это доказали более чем убедительно, – согласился с ней муж.

Хотя на первых порах захват власти происходил практически незаметно, бескровно, но результативно, в последующие дни он встретил сопротивление, поднялась волна насилия. Всю ночь раздавалась стрельба, с рассвета до заката строчили пулеметы.

Спустя пять дней после взятия гарнизона и прекращения бомбардировки Альбайсина наступило относительное затишье. Рабочие устроили забастовку: теперь это был единственный безопасный способ выразить протест против происходящего.

Хлеба и молока хватало, никто не голодал, и «Эль Баррил» мог работать в более или менее привычном распорядке. Все члены семейства Рамирес держались к кафе поближе, один только Игнасио то пропадал, то появлялся с улыбкой на лице.

Когда Гранаду захватили военные, супруг Эльвиры Дельгадо находился в Севилье. Из-за своих твердых правых убеждений он побоялся пересекать разделяющие два этих города территории, которые все еще удерживались Республикой. Его отсутствие в Гранаде стало для Игнасио, с восторгом воспринявшего военный переворот, дополнительным поводом для радости. Он купил номер «Эль Идеаль», который лежал теперь на столе

в баре. В газете неоднократно упоминался «блистательный генерал Франко» – сомнений в политической линии издания не возникало. Поздним утром спустился Эмилио и увидел газету, оскорблявшую своими издевательскими заголовками любого, кто поддерживал Республику.

– Фашистский ублюдок! – выкрикнул он, швыряя газету через всю комнату; страницы разлетелись по полу, покрывая его наподобие ковра.

– Прошу, Эмилио, не надо! – воскликнула мать. – Ты только хуже

делаешь.

– Хуже, чем есть, уже некуда, так ведь?

– Но когда все поуляжется, возможно, окажется, что генерал Франко – не самое страшное, что могло с нами случиться, – ответила она.

Эмилио, как и она, знал, что ни один из них в это не верит.

– Мама, я не о Франко, я о своем брате говорю. – Он подобрал одну из газетных страниц и помахал ею перед лицом Кончи. – Как он посмел принести в дом эту погань?

– Это всего лишь газета.

Пусть даже в отношении всей страны в целом такое желание казалось несбыточным, она очень хотела, чтобы хотя бы в ее семье воцарились мир

и покой, и оттого попыталась говорить в примирительном тоне. Эмилио знал, что его мать не меньше него ненавидит все то, что творит Франко.

– Это не просто газета. Это пропаганда. Неужели ты сама этого не понимаешь?

– Но, насколько я знаю, других газет сейчас не купить.

– Мам, послушай, пора тебе уже посмотреть правде в глаза и узнать кое-что об Игнасио.

– Эмилио! – одернул его Пабло, привлеченный разговором на повышенных тонах. – Довольно. Мы не хотим больше ничего слышать…

– Твой отец прав. Достаточно того, что на улицах воюют, нечего еще и дома друг перед другом горло надрывать.

Вот и Антонио подошел. Он знал, что старая неприязнь между двумя его младшими братьями усилилась и связано это было с противостоянием, от которого, будто от землетрясения, содрогалась вся страна. Политические разногласия проникли в их дом. Жесткие консервативные взгляды тех, кто хотел подмять под себя страну, представляли угрозу лично для Эмилио. Эти двое юношей ненавидели друг друга с искренностью, не уступавшей той, что горела между республиканцами и фашистскими войсками, патрулировавшими улицы Гранады.

Эмилио бросился вон из комнаты. Никто не произнес ни слова, пока не стихли звуки его тяжелых шагов на лестнице, ведущей в мансарду.

Новости из радиопередач и газет часто оказывались не правдивее случайных слухов, но общая картина вырисовывалась такая: войска Франко не имели того успеха, на который рассчитывали, и хотя кое-какие города сдались на их милость, многие оказывали ожесточенное сопротивление и смогли остаться преданными правительству. Страна жила в состоянии неопределенности.

В Гранаде, словно для того, чтобы вынудить жителей признаться, на чьей они стороне, националисты теперь призывали население вступать в ряды караульной службы. Такие волонтеры носили синие рубахи и становились пособниками тиранического режима. Существовало множество других способов заявить о своих взглядах, цвет рубашки – синий, зеленый или белый – указывал на то, какую именно фракцию правых ты поддерживаешь. Правые обожали дисциплину и порядок, привносимые ношением униформы.

К концу июля Антонио понял, что для Гранады все уже решено. Забастовка закончилась, и на какое-то время возникло ощущение, будто ничего из ряда вон выходящего и не произошло. Стояли в своих обычных местах ожидания такси, открылись магазины, развернули свои навесы кафе. Солнце все так же светило, но жара в сравнении с предыдущей неделей была уже не такой беспощадной.

Все выглядело по-прежнему, – но на самом деле все изменилось. Пусть даже большая часть страны продолжала сопротивляться, Гранада, бесспорно, находилась теперь на военном положении. Гражданским запретили водить автомобили, отменили право на забастовку и хранение огнестрельного оружия.

Одним утром, когда Конча еще в ночной сорочке попивала свой утренний кофе, через переднюю дверь в кафе вошел Игнасио.

– Доброе утро, дорогой, – поприветствовала она его, почувствовав облегчение при виде сына и, как обычно, воздерживаясь от вопроса, где он провел ночь.

Игнасио наклонился, поцеловал мать во взъерошенную макушку и обнял за шею. Ей чуть дурно не стало от удушливого запаха явно женских духов. Ландыш или дамасская роза? Она не могла разобрать: парфюмерный дух смешался с таким знакомым, естественным запахом сына и, похоже, ароматом сигары-двух, что тот выкурил накануне.

Он выдвинул стул, сел рядом с матерью и взял ее руки в свои. Много лет сын оттачивал на Конче свое теперь уже прославленное обаяние. У нее не было любимчика среди сыновей, но был один, способный отыскать путь

к ее сердцу куда лучше двух других.

Тем летом Игнасио должен был участвовать в целой серии боев; выступления вроде как ненадолго приостановили, а это значило, что он наслаждался ничегонеделанием. Он был решительно доволен жизнью и самим собой.

– Теперь же все будет не так ужасно, да? – спросил он. – Что я тебе говорил?

– Хотелось бы в это верить, Игнасио, – сказала она, немного отстраняя сына и заглядывая ему в глаза. В его черных притягательных зрачках плескалась нежность.

Недели, в течение которой длился этот конфликт, было более чем достаточно, чтобы совершенно истрепать ей нервы; она подпрыгивала даже от хлопка двери. У нее до сих пор перед глазами стояло то, как ее соседей вытащили прямо из их дома. Вчера они узнали, что и Луиса, и Хулио расстреляли; в ту же ночь дом Пересов был разграблен. Мария, бедняжка, теперь жила в страхе за свою жизнь и отказывалась выходить на улицу. Конча проведывала ее каждый день с тех пор, как арестовали ее мужа и сына, и в то утро женщина была безутешна. Франсиско кипел от ярости и не мог успокоить мать. Антонио провел с ним целый день, стараясь уберечь друга от необдуманных поступков. А сейчас Игнасио пытался ей сказать, что все будет «не так ужасно».

Однако в некотором смысле им еще предстояло проверить свои нервы на прочность. Утро 29 июля началось с воздушных ударов по Гранаде, бомбардировки будут длиться в общей сложности до конца августа. Хуже всего было даже не варварское уничтожение их города, а то, что многие жители находились на стороне республиканцев, чьи самолеты их теперь бомбили.

Случалось и так, что выбор целей бомбардировщиков встречал одобрение тех, кто до сих пор поддерживал законное правительство.

Однажды утром Антонио оказался с отцом на улице и увидел над головой самолеты республиканцев. Они открыли пулеметный огонь по башне собора. Хотя Гранадский собор был выдающимся по своей красоте сооружением и знаменитой святыней, ущерб, наносимый грандиозной постройке и усыпальнице Изабеллы и Фердинанда, не тронул ни отца, ни сына. Как и большинство тех, кто поддерживал законное республиканское правительство, они уже давным-давно перестали преклонять колени перед алтарями: им претило, что священники пошли на сговор с повстанцами. Католическая церковь с самого начала путча выступала на стороне армии.

Газеты продолжали осложнять взаимоотношения в семействе Рамирес.

– Снова здесь эта фашистская газетенка, – заметил Эмилио, бросая презрительный взгляд на лежащее на стойке издание. – И зачем он все ее сюда тащит?

В том утреннем выпуске подробно освещалась победа националистических войск. Республиканцы посадили несколько своих самолетов в Армилье, не зная, что авиабаза уже находится в руках военных. Когда экипажи спустились на летное поле, их тут же схватили, и фашисты

теперь радостно праздновали «доставку» великолепных новых самолетов.

– Прямо подарок для Франко, – едва слышно заметил Антонио. Подобные истории никак не способствовали укреплению боевого духа

среди сторонников Республики. Хотя они продолжали сражаться, чтобы удержать имеющиеся позиции, исход, казалось, до сих пор оставался непредсказуемым.

Следующие несколько дней Гранаду продолжали бомбить с воздуха, – опять гибли невинные люди, обрушивались дома. Выли сирены, подавая сигнал тревоги, но притом что жителей предупреждали о налете, укрыться им на самом деле было негде. Иногда под обломками мог оказаться кто-то из жандармов, но чаще всего жертвами ежедневных бомбежек, которые, казалось, с каждым разом только прибавляли в своей разрушительной силе, становились ни в чем не повинные жители Гранады.

Шестого августа бомба упала на Пласа-Нуэва, рядом с кафе. Одно из окон на втором этаже разлетелось вдребезги, засыпав комнату осколками, а сам дом основательно тряхнуло: с полок в баре слетели бокалы, бутылки попадали и разбились, по полу темной рекой растеклось бренди.

Конча начала прибирать весь этот беспорядок, ей помогали Эмилио

и Мерседес. Они впервые в жизни увидели мать рыдающей и смешались при виде ее отчаяния.

– Ненавижу, – проговорила она со слезами на глазах.

Брат с сестрой переглянулись. Они почувствовали, что она вот-вот разразится очередной из своих речей.

– В стране разгром! В городе разгром! А теперь вот и в нашем кафе… Только поглядите на это! – причитала она навзрыд.

В том, что эти бедствия связаны друг с другом, сомнений не было, но единственное, с чем они могли справиться своими силами, так это с беспорядком в кафе.

– Послушай, мы все вместе поможем здесь прибраться, – пообещал Эмилио, сидя на корточках и подбирая щербатые осколки десятка бутылок. – Все не так плохо, как кажется.

Мерседес отправилась на поиски метлы. Впервые за несколько недель она отвлеклась от дум о Хавьере. Он занимал все ее мысли с тех пор, как случился переворот, но близость разорвавшейся бомбы ее отрезвила.

Впрочем, пока девушка подметала пол, мелодичное позвякивание осколков стекла опять заставило ее вспомнить о любимом. И чем только были заняты ее мысли до встречи с ним? Она ненавидела эту дрянную войну за то, что та встала между ними.

Появился Антонио. Он усадил мать на стул и сейчас наливал ей

выпить из единственной уцелевшей бутылки.

– Не знаю, сколько мы еще протянем…

– В смысле? – уточнил Антонио, ему очень хотелось успокоить мать.

– …с нашим кафе. Все так…

Антонио видел, что мать устала, но им всем надо было держаться. Люди каждый день искали вокруг себя признаки того, что жизнь в городе идет на лад, и Антонио был решительно настроен сделать все возможное, чтобы хоть что-то в их мире оставалось по-прежнему. Пока что продовольствия в городе хватало, и накормить посетителей сложности не представляло; единственное, чего стало невозможно достать, так это рыбы

– город был теперь отрезан от побережья, – но мясо, хлеб и фрукты продавались свободно.

– Знаешь, нам надо постараться вести нашу привычную жизнь, иначе получится, что они и вправду победили, согласна? – увещевал он мать.

Она кивнула с усталой обреченностью.

Бомбы упали на Пласа-Кристо и на отель «Вашингтон», неподалеку от Альгамбры, где люди прятались от пулеметного огня. В тот день в городе погибло девять человек, в основном женщины, было много тяжело раненных. Пока одни ни в чем не повинные люди гибли, другие, ничуть не более виноватые, шли под суд. Рокот республиканских бомбардировщиков над головами только укреплял фашистов в решимости выносить обвинительные приговоры всем, кто до сих пор поддерживал правительство. Еще и чернила не успевали высыхать на решениях о применении смертной казни, как приговоры уже приводились в исполнение.

Первыми перед судом оказались гражданский губернатор Гранады Мартинес, председатель местного совета и адвокат Энрике Марин Фореро и два профсоюзных активиста: Антонио Рус Ромеро и Хосе Алькантара. Между их появлением перед присяжными 31 июля до передачи военно-полевому суду приговора и расстрела у кладбищенской стены прошло каких-то четыре дня. Для этих людей, для их семей и друзей эти дни были наполнены страхом и неверием в то, что подобное беззаконие могло твориться именем закона.

В последующие дни перед расстрельной командой предстало много других значимых в Гранаде фигур – политиков, врачей, журналистов. Известия об их гибели привели семейство Рамирес в ужас.

– Значит, мы все в опасности, – сказал Пабло. – Все до одного.

– Если они могут оправдать их убийства, то ты прав, – согласился Антонио, который раньше всегда старался приободрить родителей.

Даже он теперь потерял всякую надежду на то, что это противостояние скоро разрешится, несмотря на то что отдельные армейские части, верные республиканскому правительству, приняли контрмеры и вернули себе контроль над утраченными территориями. Безжалостность, с которой войска исполняли приказы Франко, была просто невероятной и абсолютно непоколебимой. Идеалисты, такие как Антонио, только сейчас начинали осознавать, с каким врагом столкнулись.

Ко второй неделе августа и жара, и бомбардировки усилились, но погода перестала быть темой для разговоров. Так странно – сегодня могло обрушиться целое здание, а все чудесным образом остаются целы, ни царапины, а на следующий день один-единственный взрыв на улице мог унести с полдюжины жизней. Вот такое злосчастье ожидало женщин, погибших при обстреле улицы Реаль-Картуха: умереть по воле случая.

Уже больше двух недель Гранада являлась островком фашизма в море верных сторонников республиканизма. Еще недавно Антонио цеплялся за надежду, что этот довольно маленький участок суши могут отвоевать, но вера его потихоньку гасла. Стали появляться известия об успехах националистов и в других местах, включая Антекеру и Марбелью.

Военные подразделения националистов организовали оборону Гранады от воздушных налетов. Немецкие пушки были размещены на стратегически важных позициях, чтобы устрашить противника, и авиаудары республиканцев прекратились.

Как только перестали падать бомбы, улицы Гранады снова наполнились жизнью. Народу повсюду было больше, чем обычно в это время года. Многие, как правило, уезжали из города на все лето, но сейчас побоялись из-за непредсказуемой политической ситуации. Учитывая еще и приток людей из окрестных деревень, население города изрядно выросло.

Обстановка явно была далека от праздничной, но в определенные часы многолюдные улицы и площади пробуждали воспоминания о днях торжеств. Кафе были забиты посетителями, которые сидели тесно, чтобы уместиться в драгоценной тени, а между столиками ходили молодые женщины, собирая скудные пожертвования на лазареты Красного Креста, открывшиеся по всему городу для лечения раненых.

Кинотеатры работали как обычно, но были вынуждены бесконечно показывать те немногие фильмы, которые имелись у них в запасниках. Изголодавшейся по развлечениям публике ничего не оставалось, кроме как терпеть такое однообразие и смотреть кинохронику, вызывавшую тревогу у всех вне зависимости от их политической ориентации.

Своей реакцией на происходящие события Игнасио продолжал подпитывать неприязнь к себе со стороны семьи. Он не удосуживался скрывать свое ликование по поводу того, что и сама Гранада, и близлежащие селения находились в полной власти фашистов, а со временем даже принялся разоряться о тех зверствах, которые, как передавали, совершались вставшими на защиту Республики в таких городках, как Мотриль и Салобренья.

– Они затащили женщин в море, – кричал он Антонио с Эмилио, молча слушавшим брата, – и убили их детей!

Им было неизвестно, правда это была или фашистская пропаганда, но идти на поводу у Игнасио и реагировать на его крики братья не собирались.

– А еще, надо думать, вы и сами знаете: уничтожили весь урожай – и забили скот! – продолжал он.

Их молчание вывело Игнасио из себя. Он подошел к братьям вплотную и гневно – Антонио прямо-таки обдало жаркой волной – выплюнул брату в лицо:

– Если мы все подохнем с голоду, виноват в этом будет не Франко! – кричал он, стоя нос к носу с Антонио. – Виновата будет ваша республиканская братия! Как вы не поймете, что все кончено! Нет больше Республики!

По всей Гранаде люди грудились у радиоприемников. Пальцы их были желтыми от никотина, ногти обгрызены до мяса. Из-за тревоги, напряжения, жары городской воздух пропитался запахом пота. Слухи о массовых расстрелах в других районах страны внушали ужас.

Люди боялись своих соседей, тех, кто жил с ними на одной улице, и даже тех, с кем делили крышу. По всей стране рушились семьи.

Глава 17

В рассказах Игнасио о том, что войска республиканцев бросают свое оружие и бегут с позиций, которые занимали в горных деревушках, правды было больше, чем хотелось признать всем остальным членам семьи. Как внутри, так и вокруг Гранады войска Франко показывали впечатляющие результаты, действуя быстро и решительно.

– Поверить в это не могу! – воскликнула Конча как-то утром с плохо скрытым отвращением в голосе. – Вы выходили сегодня?

Вопрос адресовался Антонио и Эмилио.

– Спуститесь по улице и поглядите! Прогуляйтесь до собора! Глазам своим не поверите!

Эмилио не пошевелился, Антонио же поднялся и вышел из кафе. Свернув направо на Рейес-Католикос, он сразу же увидел, что так рассердило его мать. Улицы, примыкающие к собору, были расцвечены красно-желтыми флагами. Скорее всего, их развесили рано утром, и сейчас город выглядел по-праздничному нарядно.

Было пятнадцатое августа. В любой другой год эта дата могла бы что-то для него значить, но сейчас никакой важности не несла. Сегодня было Успение Пресвятой Богородицы, церковный праздник, чествующий вознесение Девы Марии на небеса, и для сотен верующих, собравшихся у дверей собора и пытающихся услышать звуки мессы, которую служили внутри, это был один из наиболее почитаемых праздников в церковном календаре. В соборе просто не хватило места для всех желающих.

Внутри послышались рукоплескания, затем они зазвучали на площади,

и вскоре в ладоши уже хлопала вся толпа. Появление в дверях портала процессии во главе с архиепископом было встречено разом грянувшими военными фанфарами.

Окруженный сбившейся в плотную толпу паствой, Антонио изо всех сил пытался вырваться. Его коробило от столь откровенной демонстрации единодушия между армией и церковью. С трудом выбравшись с площади, Антонио свернул назад на главную улицу. Двигаясь к Пласа-Нуэва, он едва не столкнулся с отрядом легионеров, шагавших в направлении собора; по их суровым, точно высеченным из камня лицам струился пот. Парень прибавил шагу, едва не перейдя на бег. Он спешил домой и вряд ли замечал группки нарядно одетых людей, стоящих на своих украшенных флагами балконах, а вот некоторые из них обратили внимание на единственную

фигуру, двигающуюся против равномерного солдатского потока.

Когда он зашел в кафе, его родители сидели вместе за столиком. Пабло курил, уставившись в одну точку.

– Антонио, – улыбнулась своему старшему сыну Конча, – ты вернулся. Ну что там сейчас происходит?

– Народ празднует, вот что происходит, – ответил он, едва не задыхаясь от отвращения. – Католики вместе с фашистами. С души воротит. Ненавижу. Эта самодовольная жирная задница архиепископ… Боже, вот бы заколоть его, как свинью!

– Тише, Антонио, – осадила его мать, заметив на входе в кафе несколько человек. Месса закончилась, и люди скоро потянутся в бары. – Сбавь тон.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒