Гарди Томас 20 страница

- Ну давай я сегодня с тобой пойду?

- Ты же не сможешь пройти туда и обратно, не отдохнув как следует в промежутке, а на это времени не будет. Нет, Юстасия, не сегодня.

- Хорошо, пусть будет так, - безучастно проговорила она, как человек, который хотя и готов предотвратить дурные последствия, если для этого не нужно больших усилий, но скорее предоставит событиям свершаться как бог даст, чем станет крепко бороться за то, чтобы направить их по-своему.

После чего Клайм ушел в сад, а Юстасией на весь остаток дня овладела какая-то задумчивая апатия, которую ее супруг отнес на счет жаркой погоды.

Под вечер он отправился в путь. Хотя солнце палило еще по-летнему, но дни стали уже гораздо короче, и не прошел Клайм и мили, как все краски пустоши - пурпурная, коричневая, зеленая - слились в однотонную печальную одежду без градаций и без оттенков, прерываемую лишь белыми мазками там, где кучка чистого кварцевого песку обозначала вход в кроличью норку или белая галька пешеходной тропы вилась, как белая нить, по склону. Почти в каждом из разбросанных там и сям одиноких и низкорослых тернов козодой выдавал свое присутствие странным жужжащим криком, похожим на гуденье мельницы; он жужжал, сколько хватало дыханья, потом умолкал, хлопал крыльями, кружил над кустом, снова садился, некоторое время молчал, прислушиваясь, и снова принимался жужжать. На каждом шагу из-под ног Клайма взлетали белые мотыльки и на несколько мгновений оказывались достаточно высоко в воздухе, чтобы на свои словно посыпанные мукой крылья принять мягкий свет гаснущего заката, который скользил над землей - над углублениями и ровными местами, - но не падал на них сверху и поэтому их не освещал.

Ибрайт шел посреди этих мирных сцен с надеждой, что скоро все будет хорошо. И на каком-то этапе своего пути он почувствовал веющее ему в лицо нежное благоуханье и остановился, вдыхая знакомый запах. Это было то самое место, где четыре часа назад его мать в изнеможении прислонилась к поросшему чебрецом бугру. И пока он стоял, какой-то звук - не то вздох, не то стон внезапно донесся до его слуха.

Он посмотрел в ту сторону, но там ничего не было видно, кроме закраины бугра, четкой линией вырисовывавшегося на небе. Он сделал несколько шагов в том направлении и тогда различил почти у самых своих ног лежащую на земле фигуру.

Из всех возможных предположений о том, кто здесь лежит, Ибрайту ни на минуту не приходила в голову мысль, что это может быть кто-нибудь из его родных. Сборщики дрока в эти жаркие дни иногда оставались ночевать под открытым небом, чтобы не тратить времени на долгий путь домой и обратно, но Клайм вспомнил стон, пригляделся и разобрал, что лежит женщина; и страх прошел по его телу, как холодный воздух из погреба. Но он не был уверен, что это его мать, пока не нагнулся и не увидел вблизи ее лицо мертвенно-бледное, с закрытыми глазами.

Дыханье его пресеклось, и готовый вырваться крик замер на губах. На то мгновенье, которое протекло, прежде чем он осознал, что нужно что-то сделать, всякое чувство времени и места покинуло его, - ему почудилось, что он снова ребенком гуляет с матерью по пустоши, как это бывало много лет назад в такие же предвечерние часы. Потом он пробудился к действию; нагнувшись еще ниже, он услыхал, что она дышит и дыханье у нее, хотя слабое, но ровное, только изредка прерываемое внезапной задышкой.

- Ох, что это! Мама, вы очень больны - вы же не умираете? - воскликнул он, прижимаясь губами к ее лицу. - Я здесь, я, ваш Клайм. Как вы тут очутились? Что все это значит?

В эту минуту Ибрайт не помнил о разрыве между ними, причиненном его любовью к Юстасии; в эту минуту настоящее для него неразрывно сомкнулось с тем дружественным прошлым, которое было их жизнью до того, как они расстались.

Губы ее шевельнулись, по-видимому она его узнала, но говорить не могла. И тут Клайм стал соображать, как лучше ее перенести, так как ей нельзя было здесь оставаться, когда падет роса. Он был силен, мать его - худощава. Он обхватил ее руками, слегка приподнял и спросил:

- Не больно вам?

Она отрицательно качнула головой, и он поднял ее на руки; затем, осторожно ступая, двинулся вперед со своей ношей. Воздух теперь был совсем прохладный, но всякий раз, как Клайм проходил по песчаному участку земли, не укрытому ковром растительности, в лицо ему веяло жаром, которым песок напитался за день. Вначале он мало думал о том, какое расстояние ему придется пройти до Блумс-Энда, но, хотя он и поспал днем, а вскоре ноша его с каждым шагом стала делаться все тяжелее. Так шел он, как Эней, несущий отца; летучие мыши кружили у него над головой, козодои хлопали крыльями в каком-нибудь ярде от его лица - и нигде ни живой души, кого бы позвать на помощь.

Когда до дому оставалась еще добрая миля, мать Клайма стала проявлять беспокойство, - видимо, ей было неудобно, казалось, руки Клайма причиняют ей боль. Он сел, опустил ее себе на колени и огляделся. Место, где они находились, хотя и далекое от всяких дорог, напрямик отстояло не дальше мили от домишек Блумс-Энда, в которых жили Фейруэй, Сэм. Хемфри и все семейство Кентлов. Кроме того, в пятидесяти ярдах стояла лачуга или нечто вроде навеса, сложенного из земляных комьев и крытого тонкими дернинами: им уже давно не пользовались. Клайму даже видны были его примитивные очертания, и туда он решил направить свои стопы. Подойдя, он бережно уложил мать, у входа, а сам побежал и нарезал карманным ножом охапку самых сухих папоротников. Разложив все это в лачуге - передней степы у нее вообще не было - он перенес мать на эту импровизированную постель и пустился со всех ног к дому Фейруэя.

С четверть часа тишину нарушало только прерывистое дыханье больной, а затем бегущие фигуры начали оживлять пограничную черту меж вереском и небом. Первым прибыл Клайм с Фейруэем, Хемфри и Сьюзен Нонсеч, а за ними вперемешку Олли Дауден, случайно оказавшаяся у Фейруэя, Христиан и дедушка Кентл. Они принесли фонарь, спички, воду, подушку и еще разные предметы, которые кому-нибудь пришло в голову захватить. Сэма тотчас послали обратно за бренди, а Фейруэю мальчик привел пони, на котором тот и отправился к врачу, получив кстати наказ заехать по пути к Уайлдиву и сообщить Томазин, что ее тетка занемогла.

Сэм скоро вернулся с бренди, и при свете фонаря больной дали выпить, после чего она настолько пришла в сознание, что смогла показать знаками, что у нее что-то неладно с ногой. Олли Дауден первая поняла, что она хочет сказать, и осмотрела ногу. Нога была красная и сильно распухшая. И тут же прямо на глазах присутствующих эта краснота стала переходить в синеву, в середине которой виднелось алое пятнышко, размером меньше горошины, - это была капля крови, полушарием поднимавшаяся над гладкой кожей лодыжки.

- Я знаю, что это такое, - вскричал Сэм. - Ее укусила гадюка!

- Да, - тотчас подтвердил Клайм. - Когда я был ребенком, помню, я видел такой укус. Бедная мама!

- А у меня отца раз укусила, - сказал Сэм. - И есть только одно средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки, а для того, чтобы жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так для моего отца делали.

- Это старое средство, - сказал вконец расстроенный Клайм. - И я не очень в него верю. Но мы ничего другого не можем сделать, пока не придет доктор.

- Это верное средство, - с жаром сказала Олли Дауден. - Я сама его применяла, когда ходила за больными.

- Так остается молиться, чтобы скорее рассвело, - мрачно сказал Клайм, - а то откуда их сейчас взять?

- Пойду посмотрю, что тут можно сделать, - сказал Сэм. Он взял зеленый ореховый сук, который употреблял вместо трости, расщепил его на конце, вставил в расщелину камешек и с фонарем в руке вышел на пустошь. Клайм тем временем разжег небольшой костер и послал Сьюзен Нонсеч за сковородкой. Еще раньше, чем она вернулась, пришел Сэм, неся трех гадюк; одна все время свивалась и развивалась, защепленная в орешине, две других безжизненно висели.

- Мне только одну живую удалось достать, как оно по правилам-то полагается, - сказал Сэм. - А тех двух я еще днем убил, когда работал, но они не могут помереть, раньше чем солнце сядет, так, может, мясо все-таки ничего, годится?

Живая гадюка смотрела на собравшихся с зловещим выражением в своих маленьких черных глазах, а красивые черно-коричневые узоры у нее на спине, казалось, стали еще ярче от негодования. Миссис Ибрайт увидела гадюку, и гадюка увидела ее, и женщина вся содрогнулась и отвела глаза.

- Смотрите-ка, а? - зашептал Христиан Кентл. - Почем знать, соседи, может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал яблочко молодой этой женщине, которая без платья ходила, - может, что-то от нее живет еще в гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее глаза, - ни дать ни взять злодейский какой-то сорт черной смородины. Хорошо, коли она нас не сглазит! А то уже есть у нас на пустоши такие, которых сглазили. Нет уж, ни в жизнь не убью больше ни одной гадюки.

- Что ж, может, оно и правильно - осторожничать, когда страх берет, сказал дедушка Кентл. - Меня б это в молодости от многих опасностей уберегло.

- Словно бы там что-то зашумело, за навесом? - сказал Христиан. - Я вот думаю, уж лучше бы все недоброе днем случалось, тогда мог бы человек свою храбрость показать, и доведись ему повстречать самую что ни есть страшнючую старушонку, и то не стал бы у нее пощады просить, - конечно, ежели он смелый, да и ноги имеет резвые, чтобы от нее удрать.

- Даже простой человек, неученый, вот как я, и то бы этакой глупости не сделал, - сказал Сэм.

- Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего ждешь. Соседи, если миссис Ибрайт помрет, нас не могут к суду привлечь за - как это? непредумышленное убийство?

- Нет, этого они не могут, - сказал Сэм, - разве только будет доказано, что мы когда-то были браконьерами. Да она поправится.

- Ну, а я, хоть бы меня десять гадюк укусило, и то не стал бы из-за этого ни одного рабочего дня терять, - заявил дедушка Кентл. - Вот я каков, когда распалюсь. Ну да недаром же меня воевать учили. Да, в жизни со мной всякое случалось, но после того, как я в солдаты пошел: в восемьсот четвертом, я уж маху нигде не давал. - Он покачал головой и усмехнулся, мысленно любуясь тем молодцом в военной форме, каким он себе представлялся. - Всегда первым был во всех переделках!

- Наверно, потому, что они самого большого дурака всегда вперед ставили, - отозвался Тимоти от костра, возле которого он стоял на коленях, раздувая его своим дыханьем.

- Ты правда так думаешь, Тимоти? - сказал дедушка Кентл. подходя к костру; он как-то сразу увял, и на лице его изображалось уныние. По-твоему, человек может годами считать, что он молодец, и все-то время в себе ошибаться?

- Да брось ты об этом, дедушка. Пошевели лучше ногами, принеси еще хворосту. И не стыдно тебе, старому, такой вздор молоть, когда тут, может, о жизни и смерти дело идет.

- Да, да, - с меланхолической убежденностью подтвердил дедушка Кентл. Плохая сегодня ночь для многих, кто славно пожил в свое время. И будь я хоть первый мастак по гобою либо по скрипке, не хватило б у меня сейчас духу песни на них наигрывать.

Тут вернулась Сьюзен со сковородкой. Живая гадюка уже была убита, и у всех трех отрезаны головы. Остальное нарезали продольными ломтями и бросили на сковородку, где оно начало шипеть и потрескивать на огне. Скоро с поджаренных ломтей стала стекать тонкая струйка прозрачного жира; Клайм окунул в него уголок своего носового платка и принялся втирать в рану.

ГЛАВА VIII

ЮСТАСИЯ СЛЫШИТ О ЧУЖОЙ УДАЧЕ И ПРЕДВИДИТ ДЛЯ СЕБЯ БЕДУ

Тем временем Юстасия, оставшись одна в олдервортском домике, впала в крайне угнетенное состояние. Если Клайм узнает, что перед его матерью заперли дверь, последствия могут быть очень неприятные, а неприятного Юстасия боялась не меньше, чем страшного.

Проводить вечер в одиночестве ей всегда было скучно, а в этот вечер еще скучнее, чем всегда, - после волнений, пережитых днем. Два эти посещения растревожили ее. Мысль о том, что в разговоре Клайма с матерью она, Юстасия, предстанет перед ним в невыгодном свете, вызывала у нее не так стыд или неловкость, как досаду и раздраженье, и это настолько расшевелило ее дремлющую волю, что она наконец отчетливо пожалела, зачем не отперла дверь. Она и правда думала, что Клайм проснулся, и это до некоторой степени оправдывало ее дальнейшие действия, но ничто не могло спасти ее от осуждения за то, что она не отозвалась на первый стук. Однако, вместо того чтобы пенять на себя, она перелагала вину на плечи некоего туманного и грандиозного Мироправителя, который предначертал это сплетение случайностей и правил ее судьбой.

В это время года ночью приятнее ходить, чем днем, и после того, как Клайм отсутствовал больше часу, Юстасия вдруг решила пойти прогуляться по направлению к БлумсЭнду в надежде встретить его, когда он будет возвращаться. Подойдя к калитке, она услышала стук колес и, оглянувшись, увидела дедушку, едущего в своей таратайке.

- Нет, даже на минутку не могу, - ответил он на ее приглашение зайти. Я еду в Восточный Эгдон, а сюда завернул, чтобы рассказать тебе новости. Может, ты уже слыхала - насчет того, что мистеру Уайлдиву повезло?

- Нет, - равнодушно отвечала Юстасия.

- Ну как же! Наследство получил - одиннадцать тысяч фунтов, - дядя у него умер в Канаде как раз после того, как всю свою семью отправил на родину, и они все утонули на "Кассиопее", так что Уайлдив оказался единственным наследником, сам того не ожидая.

Юстасия постояла молча.

- Когда он это узнал? - спросила она.

- Да уж сегодня знал с раннего утра, потому что я от Чарли услыхал, когда он пришел в десять часов. Вот это называется счастливчик. А ты-то, Юстасия, как сглупила!

- Чем это? - сказала она, с видимым спокойствием поднимая глаза.

- А тем, что не удержала его, когда он был у тебя в руках.

- Так уж и в руках!

- Я тогда не знал, что у тебя с ним были шуры-муры, а если бы и знал, так, по правде сказать, задал бы вам обоим перцу. Но раз уж что-то было, так надо было одного и держаться.

Юстасия не ответила, но вид у нее был такой, как будто она многое могла бы сказать, если бы захотела.

- А как твой бедный подслеповатый муж? - продолжал старик. - В общем-то и он тоже неплохой парень.

- Он вполне здоров.

- Вот кому подвезло, так этой, как ее звать, ну его двоюродной сестре. Эх, Юстасия, тебе бы быть на ее месте! Ну, мне пора. Денег тебе не нужно? Ты знаешь - что мое, то твое.

- Нет, спасибо, дедушка, мы сейчас не нуждаемся, - холодно отвечала Юстасия. - Клайм собирает дрок, но он это больше для развлеченья, потому что другого ничего не может делать.

- Гм! Ему, однако, платят за это развлеченье. Три шиллинга за сотню, как я слышал?

- У Клайма есть деньги, - сказала она, краснея. - Но ему нравится немножко зарабатывать.

- Ну и отлично. Спокойной ночи! - И капитан поехал дальше.

Расставшись с дедушкой, Юстасия машинально продолжала идти в намеченном направлении, но уже не думала ни о своей свекрови, ни о Клайме. Уайлдив! Вот кого судьба, невзирая на все его жалобы на нее, вырвала из темной доли и вновь позволила ему купаться в лучах солнца. Одиннадцать тысяч фунтов! На взгляд эгдонцев, он стал богачом. И в глазах Юстасии это была приличная сумма - достаточная, чтобы удовлетворить те ее желанья, которые Клайм в строгую минуту заклеймил как суетные и любострастные. Она не любила денег, но любила то, что деньги могли дать, и вся новая обстановка, которую она воображала вокруг Уайлдива, делала его по-новому интересным. Она вспомнила, как хорошо он был одет сегодня утром, - видно, надел свой новый дорогой костюм, не боясь порвать его о терны и шиповник. А потом она припомнила и то, как он с ней разговаривал.

- Ах, понимаю, понимаю, - сказала она. - Как ему хотелось, чтобы я сейчас была его, чтобы дать мне все, чего я ни пожелаю!

Она припоминала разные мелкие черточки, в то время ею почти не замеченные, - как он посмотрел, как он сказал, - и видела теперь, насколько все это было подсказано тем, что он уже знал о повороте в своей судьбе. "Будь он злопамятным, он с торжеством рассказал бы мне о своей удаче, а он, напротив, ни словом о ней не упомянул из уважения к моему несчастью, только давал понять, что по-прежнему любит меня, как стоящую выше его".

Молчание Уайлдива в это утро о том, что с ним случилось, как раз и было рассчитано на то, чтобы произвести впечатление на такую женщину. Эти тонкие штрихи хорошего вкуса были его козырной картой в игре с представительницами противоположного пола. Особенность Уайлдива состояла в том, что сегодня он мог быть придирчив, вспыльчив, даже зол с женщиной, а завтра так обаятельно любезен, что вчерашнее пренебрежение уже не казалось ей неучтивостью или вчерашняя грубость - оскорблением, напротив того, вчерашние придирки воспринимались как деликатное внимание, а поругание ее женской чести как избыток рыцарства. Этот человек, на чьи влюбленные взгляды Юстасия утром не обращала внимания, чьи добрые пожелания она едва дала себе труд выслушать, которого она выпроводила из дому через черный ход, вечером предстал перед ней уже совсем в другом свете - как владелец одиннадцати тысяч фунтов, человек с солидным профессиональным образованием, проходивший свой стаж в Бедмуте в конторе гражданских инженеров.

Юстасия до того погрузилась в размышления об успехах Уайлдива, что забыла, насколько лично ей ближе успехи и неудачи Клайма, и вместо того, чтобы идти ему навстречу, присела на камень. Ее пробудил от задумчивости голос за спиной, и, повернув голову, она увидела своего прежнего возлюбленного и нынешнего счастливого наследника - он незаметно подошел к ней сзади.

Она осталась сидеть, но по легкому трепету в ее лице человек, так хорошо ее знавший, как Уайлдив, не мог не понять, что она только что думала о нем.

- Как вы тут очутились? - проговорила она своим ясным, тихим голосом. Я думала, вы уже давно дома.

- Из вашего сада я прямо пошел в деревню, а теперь возвращаюсь, вот и все. А вы куда направляетесь, смею спросить?

Она махнула рукой в сторону Блумс-Энда.

- Я вышла встретить мужа. Боюсь, не навлекла ли я на себя большие неприятности, пока вы были со мной.

- Каким образом?

- Тем, что не впустила миссис Ибрайт.

- Надеюсь, мое посещение вам не напортило?

- Нисколько. Это не ваша вина, - спокойно отвечала она.

К этому времени она встала, и они машинально пошли рядом по дороге; пройдя две или три минуты молча, Юстасия проговорила:

- Я, кажется, должна вас поздравить?

- С чем? Ах да, мои одиннадцать тысяч фунтов, вы это имеете в виду? Ну что ж, раз уж мне не досталось кое-что другое, так приходится и этим быть довольным.

- Как-то вы уж очень к этому равнодушны. Почему вы мне утром не сказали? - спросила она обиженным тоном. - Я совершенно случайно узнала.

- Я хотел сказать, - ответил Уайлдив, - но потом - ну, я буду говорить откровенно - я раздумал, когда понял, Юстасия, что ваша звезда не высоко стоит на небе. Вид вашего мужа, когда он лежал, измученный тяжелой работой, заставил меня почувствовать, что хвалиться перед вами моей удачей было бы неуместно. А все же, - пока вы там стояли рядом с ним, у меня было и другое чувство - что он во многих отношениях богаче меня. На это Юстасия сказала с затаенным лукавством:

- А поменялись бы вы с ним - вам меня, ему ваше богатство?

- И задумываться бы не стал, - ответил Уайлдив.

- Так как мы уже начали воображать то, что невозможно и нелепо, то, может быть, переменим тему?

- Хорошо. Я расскажу вам о своих планах на будущее, если вам не скучно слушать. Девять тысяч фунтов я сразу вложу в надежные бумаги, одну тысячу оставлю наличными, а на остальную тысячу буду год путешествовать.

- Путешествовать? Как хорошо! Куда вы поедете?

- Отсюда в Париж и проведу там зиму и весну. Потом в Италию, Грецию, Палестину - до наступления жаркой погоды. На лето уеду в Америку, а оттуда это еще не решено, но, возможно, проеду в Австралию и затем вокруг Индии. К тому времени мне, вероятно, надоест кочевать. Тогда я должно быть, вернусь в Париж и буду там жить, сколько позволят средства.

- В Париж, - повторила она голосом тихим, как вздох. Она никогда не говорила Уайлдиву о парижских мечтах, которые заронил в нее Клайм своими рассказами, но вот Уайлдив идет с ней рядом, и он нечаянно стал властен осуществить все ее мечты. - Вы считаете, Париж такой интересный город? добавила она.

- Да. По-моему, это средоточие всего прекрасного, что есть на земле.

- И по-моему тоже! И Томазин с вами поедет?

- Если захочет. Она, может быть, предпочтет остаться дома.

- Значит, вы будете повсюду ездить, а я сидеть здесь!

- Очевидно так. Но мы знаем, кто в этом, виноват.

- Я вас не виню, - быстро сказала она......

- Да-а? А мне показалось, вините. Но если вам когда-нибудь захочется обвинить меня, вспомните о том вечере у Дождевого кургана, когда вы обещали прийти и не пришли. Вместо, того вы прислали письмо, и когда я его читал, сердце у меня так болело, как, надеюсь, ваше никогда не будет болеть. Это и была точка расхождения. Я тогда слишком поторопился... Но она хорошая женщина, и я больше ничего не скажу.

- Я знаю, тогда вина была моя, - сказала Юстасия. - Но это не всегда так было... Мое несчастье в том, что я слишком порывиста в своих чувствах. Ах, Дэймон, не укоряй меня больше, не могу я это вынести.

С милю или больше они шли молча, потом Юстасия вдруг спросила:

- Разве вам сюда по дороге, мистер Уайлдив?

- Сегодня вечером мне всюду по дороге. Я провожу вас до того холма, откуда виден Блумс-Энд, - сейчас поздно, не годится вам идти одной.

- Не беспокойтесь обо мне. Никто не заставлял меня выходить из дому. А вам лучше бы все-таки меня дальше не провожать. Мало ли что могут подумать, если нас увидят.

- Хорошо, тогда я вас здесь покину. - Он неожиданно взял ее руку и поцеловал - в первый раз после ее свадьбы. - Что это светится - вон на холме? - добавил он, как бы для того, чтобы скрыть эту ласку.

Она поглядела и увидела впереди мерцающий свет, исходивший, по-видимому, из открытой стороны стоящей невдалеке лачуги. Эта лачуга, которую Юстасия привыкла видеть пустой, теперь как будто была обитаема.

- Раз уж вы так далеко зашли, - сказала Юстасия, - то, может, проводите меня мимо этой хижины? Я рассчитывала где-нибудь здесь встретить Клайма, но его все нет, так я пойду побыстрее, чтобы захватить его еще в Блумс-Энде.

Они прошли еще немного вперед, и когда приблизились к этой трехстенной и крытой дерном лачуге, при свете костра и фонаря, прилаженного внутри, ясно стала видна женщина, распростертая на подстилке из папоротника, и кучка поселян, мужчин и женщин, стоящих вокруг нее. Юстасия не узнала миссис Ибрайт в распростертой женщине и Клайма в одном из стоящих мужчин, пока не подошла совсем близко. Тогда она быстро тронула Уайлдива за плечо и сделала ему знак отойти в тень, подальше от открытой стороны навеса.

- Это мой муж и его мать, - прошептала она прерывающимся голосом. - Что это может значить? Подойдите туда, потом скажете мне.

Уайлдив оставил ее, где она стояла, и подошел к задней стене лачуги. Затем Юстасия увидела, что он ее манит, и тоже подошла.

- Тяжелый случай, - сказал Уайлдив.

Отсюда им было слышно, что происходит внутри.

- Понять не могу, куда она шла, - говорил кому-то Клайм. - Очевидно, проделала большой путь, но куда - не захотела сказать, даже вот сейчас, когда могла говорить. Что, собственно, с ней, как вы считаете?

- Положение опасное, - ответил серьезный голос, в котором Юстасия узнала голос единственного в округе врача. - Оно еще несколько ухудшилось от укуса гадюки, но главное тут истощение сил. Мне кажется, она прошла исключительно большое расстояние.

- Я ей всегда говорил, что нельзя ей много ходить в такую погоду, горестно сказал Клайм. - А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром?

- Да, это старинное средство; кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, - отвечал врач. - О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопрос, не окажутся ли некоторые другие масла столь же действенными.

- Идите сюда, скорей, скорей! - быстро проговорил мягкий женский голос, и слышно было, как Клайм и доктор пробежали вперед из заднего угла, где они до сих пор стояли.

- Ох, что там? - прошептала Юстасия.

- Это Томазин говорила, - сказал Уайлдив. - Значит, они ее уже привезли. Мне бы, пожалуй, следовало туда пойти, да боюсь, как бы хуже не сделать.

Долгое время внутри царило молчание; его нарушил Клайм, испуганно проговорив:

- Доктор, что это значит?

Врач ответил не сразу, под конец сказал:

- Она быстро слабеет. Сердце у нее и раньше было поражено, а физическое истощение нанесло последний удар.

Потом был женский плач, потом ожидание, потом приглушенные возгласы, потом странный задышливый звук, потом тишина.

- Конец, - сказал доктор.

И в глубине хижины поселяне прошептали:

- Миссис Ибрайт умерла.

Почти в ту же минуту Уайлдив и Юстасия увидели, что перед открытой стороной навеса обрисовалась худенькая, по старинке одетая детская фигурка. Сьюзен Нонсоч, узнав сына, подошла к выходу и махнула ему рукой, чтоб уходил.

- Я должен тебе что-то сказать, мама, - пронзительным голосом прокричал мальчик. - Вон та женщина, что сейчас спит, - мы с ней сегодня шли вместе; и она сказала, чтобы я тебе сказал, что я ее видел и что она женщина с разбитым сердцем, которую отверг родной сын, и тогда я пошел домой.

Неясное рыданье послышалось внутри, и Юстасия тихо ахнула:

- Это Клайм! Я должна бы пойти к нему - но смею ли я?.. Нет. Уйдем.

Когда они уже довольно далеко отошли от навеса, она хрипло проговорила:

- Во всем этом виновата я. И теперь беды мне не миновать.

- Разве ее в конце концов не пустили в дом?

- Да. От этого-то все и вышло... О, что же мне теперь делать!.. Нет, я не буду им мешать, пойду прямо домой. Дэймон, прощайте! Сейчас я больше не могу с вами говорить.

Они расстались; и, взойдя на следующий холм, Юстасия оглянулась назад. Печальная процессия двигалась при свете фонарей от лачуги по направлению к Блумс-Эиду. Уайлдива нигде не было видно.

КНИГА ПЯТАЯ

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

ГЛАВА I

"НА ЧТО ДАН СТРАДАЛЬЦУ СВЕТ..."

Однажды вечером, примерно через три недели после похорон миссис Ибрайт, когда серебряное лицо луны бросало связку лучей прямо на половицы домика в Олдерворте, из передней его двери вышла женщина. Она подошла к садовой калитке и оперлась на нее, видимо, не имея другой цели, как просто немного проветриться. Бледное лунное сияние, которое уродин превращает в красавиц, сообщало божественность этому лицу, и без того прекрасному.

Она еще недолго стояла там, когда на дороге показался мужчина и, приблизившись, нерешительно спросил:

- Простите, мэм, как он сегодня?

- Лучше, но все-таки очень плох, Хемфри, - отвечала Юстасия.

- Все бредит, мэм?

- Нет. Теперь он в полном сознании.

- И по-прежнему все о матери говорит, бедняга? - продолжал Хемфри.

- Да, не меньше прежнего, но немного спокойнее, - сказала она тихо.

- Вот ведь какое несчастье, что мальчонка этот, Джонни, последние материны слова ему передал - насчет разбитого сердца и что родной сын ее отверг. Этакое услыхать - всякий расстроится.

Юстасия ничего не ответила, у нее только вырвался короткий вздох, как будто она пыталась заговорить, но не могла, и Хемфри, видя, что она не расположена продолжать разговор, Двинулся обратно, домой.

Юстасия повернулась, вошла в дом, поднялась в спальню, где горела притененная лампа.

- Это ты, Юстасия? - спросил он, когда она села.

- Да, Клайм. Я выходила к калитке. Луна так чудно сияет, и ни один лист не шелохнется.

- Сияет?.. Что до луны такому, как я? Пусть сияет - пусть все будет, как будет, только дал бы мне бог не увидать завтрашнего дня!.. Юстасия, я не знаю, куда деваться, - мои мысли пронзают меня, как мечами. Если кто захочет обессмертить себя, написав картину самого жалкого несчастья, пусть приходит сюда!

- Зачем ты так говоришь?

- Я не могу забыть, что я все сделал, чтобы убить ее.

- Это неверно, Клайм.

- Нет, это так; нечего искать мне оправданий. Я вел себя отвратительно - я не пошел ей навстречу, а она не могла заставить себя простить мне. А теперь она умерла! Если б только я немножко раньше показал ей, что готов помириться, если бы мы уже опять стали друзьями и потом она умерла, было бы не так ужасно. Но я ни разу не пришел к ней, и она ни разу не пришла ко мне и так и не узнала, с какой радостью ее бы встретили, - вот что меня мучит. Она так и не узнала, что я в этот самый вечер уже шел к ней, - она была без сознания и не поняла меня. Ах, если б только она пришла ко мне! Я так ждал ее. Но этому не суждено было быть.

У Юстасии вырвался один из тех судорожных вздохов, которые потрясали ее, как лихорадочная дрожь. Она еще не призналась ему.

Но, слишком поглощенный своими бессвязными мыслями, порождением раскаяния, Ибрайт не замечал ее. Всю свою болезнь он почти безостановочно говорил. Первоначальное его горе было доведено до степени отчаяния так некстати случившимся появлением мальчика, принявшего последние слова миссис Ибрайт - слишком горькие слова, произнесенные в час заблуждения. И тогда горе раздавило его, и он стал жаждать смерти, как пахарь жаждет тени. Жалкое зрелище - человек, помещенный в самый фокус душевной боли. Он все время оплакивал свое слишком позднее решение пойти к матери, так как это была ошибка, которую уже нельзя исправить, твердил, что, наверно, его сознание было мерзостно извращено каким-то демоном, иначе он давно бы понял, что его долг пойти к матери, раз она не идет к нему. Он требовал, чтобы Юстасия соглашалась с его самообвинениями, и когда она, сжигаемая изнутри тайной, которую не смела открыть, отказывалась судить кого бы то ни было, он говорил: "Это потому, что ты не знала моей мамы. Она всегда была готова простить, если ее просили. Но ей казалось, что я веду себя, как упрямый ребенок, и это делало ее неуступчивой. Да не то чтобы неуступчивой - гордой и замкнутой, только и всего... Я понимаю, почему она так долго не сдавалась. Она ждала меня. Наверно, сто раз говорила с болью в сердце: "Вот его благодарность за все жертвы, которые я принесла ради него!" А я все не шел! А когда уж собрался, было поздно. Ах, одна мысль об этом невыносима!

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒