Клара Газуль. СТРОКА

Клара Газуль

Посвящаю этот рассказ А.Ф.С.

Золотыми раскатами в небе

Прогремело кому-то: люблю!

Лени Вурц

СТРОКА

Я смотрю в окно с шестого этажа, надкусывая большой бутерброд из ржаного хлеба и сыра, заботливо приготовленный моей бабушкой, и высматриваю N в надежде увидеть, как она направляется по своим делам или возвращается домой – в свою квартиру этажами выше, где холодно, неуютно и где её никто не ждёт. Одиночество запустило свои цепкие, острые коготки ей в спину ещё, может быть, в пору её сдержанной юности. Оглядывая долгим взглядом осенний городской пейзаж с не спеша прогуливающимися в воскресный день людьми, я N среди них не замечаю. Помню, как несколько лет назад она сделала вид, что якобы меня не замечает. Тогда я протянул ей руку своей судьбы в надежде, что она протянет мне свою, но взамен она одарила меня лишь ничего не значащей фразой, которую с трудом выдавила из себя. Наши с ней судьбы почти пересеклись в одной точке, но не переплелись.

Вместо тысячи бессмысленных слов N протянула мне яблоко. Большое, сочное, ароматное. Она преподнесла мне его, не проронив ни слова, лишь ласково взглянула на меня своими добрыми умными серыми глазами с голубым отливом. Скорее всего, она преподнесла мне не просто яблоко, а заговорённый плод. Каждый его сантиметр был напитан её любовью ко мне до самой сердцевины. Я не торопился его есть, пытался даже угостить им своих знакомых, но все они как один отказывались от угощения, ссылаясь или на то, что нисколько не голодны, или что не любят яблок, или что плохо переваривают их в сыром виде.

Это яблоко предназначалось только мне и ждало той заветной минуты, когда именно я и только я с удовольствием его съем, сгрызу до последнего кусочка, проглочу вместе с косточками. Одна из косточек от заговорённого яблока дала во мне росток, и через некоторое время внутри меня проросло дерево, которое своими корнями оплело моё сердце. Теперь ты во мне.

N – моя причуда. Она ворвалась внутрь меня из ниоткуда. Именно ворвалась, а не тихо зашла, заглянула. Ворвалась стремглав, со всех ног. Углядела и затащила к себе в рабство. В рабство чувств к ней, зависимости от неё, мечтаний о тех счастливых мгновениях, которые могли бы соединить нас, если бы мы сделали шаг навстречу друг другу. Если бы нам с ней были присущи дерзость и смелость и мы не беспокоились за свою бессмысленную, никому не нужную репутацию, то у нас была бы совсем иная жизнь – более насыщенная, непредсказуемая.

Мы не осмелимся на этот шаг в силу возраста, благоразумия, робости, сковавшей меня и её по рукам и ногам. А я просто не в силах сделать этот шаг ещё и потому, что в своей жизни такие необдуманные шаги делал не раз, и частенько они оказывалась провальными. Ступал своим твёрдым шагом в неизвестность и оказывался утопающим в вязком болоте вместе со всеми своими иллюзиями, мечтами, идеалами.

Мысли о N, словно неугомонная стая птиц, на мгновение замерев, вдруг снова начинают трепыхаться во мне. Вспоминая раз за разом её нечёткий, словно размытый образ, я чувствую, как вновь и вновь сердце моё наполняется трепетом и волнением, и поэтому хочу облачить этот нечёткий образ, её невидимое существо в слова, придав с их помощью ей немного объёма.

Привязавшись к человеку, можно внутренне чувствовать «голос его души», который, как мне кажется, живёт отдельной от физического тела жизнью, и именно этот «голос души», проникая в сознание любимого тобой человека, заставляет его думать о тебе, когда почему-либо вы не можете быть вместе или находитесь далеко друг от друга, и вести долгую мысленную беседу, а порой «голос души» материализуется в сновидениях желанного человека. И чем больше два человека привязаны друг к другу, тем сильнее вибрации их душ.

Одна знаменитая русская актриса в одном из своих интервью рассказывала, как она иногда играет в игру на воображение, на развитие визуальных мыслеобразов, когда нужно мысленно представить себе, как, например, живёт тот или иной интересный тебе, но малознакомый человек. Вообразить его быт, поведение, когда он находится наедине с самим собой.

Вот и я играю в эту самую игру с тобой, пытаюсь увидеть тебя внутри себя. Представлю-ка я тебя королевой и напишу, что королева вышла на балкон подышать свежим воздухом. Удобно устроившись в кресле, она с высоты кирпичной башни рассматривает, что происходит внизу. Люди кажутся ей маленькими муравьями, снующими взад и вперёд на фоне пейзажа, словно вылепленного из пластилина. Королева осталась совсем одна на всём белом свете. Её отец пал в бою, защищая свою землю от врагов. Узнав о его смерти, мать бросилась со скалы. Муж был подло отравлен. Лишь звёзды, птицы и ветер разделяют теперь с нею её одиночество.

Королева всеми забыта в своём высоком, неприступном замке, где её спутники лишь спокойствие и тишина.

Королева, как бы я хотел стать тем ветром, что треплет твои густые локоны; той птицей, что, пролетая мимо, касается тебя своим невесомым крылом; тем солнечным лучом, что согревает тебя!

Королева… Но ты меня не замечаешь. Ты слишком высоко. Так высоко, что я кажусь тебе лишь снующим муравьём. И даже мой возглас любви не достигает твоего слуха.

Или можно представить нашу будущую судьбоносную встречу. Ты стоишь у окна в своей квартире, вглядываясь в горизонт, освещённая заходящим солнцем. Твой проницательный взгляд замечает спешно удаляющуюся знакомую фигуру, которая через доли секунды теряется среди серых нелепых панельных домов. Тебя охватывает волнение, вызывающее трепет сердца. Истинную причину твоего волнения никто никогда не узнает, ведь ты привыкла всё таить в себе, словно некий редкий клад, упрятанный в сундук под семь замков. Волнение – словно волной пронёсшееся веяние прошлого, сожаление о том, что не сбылось, но могло случиться, либо это страх перед грядущими превратностями судьбы. Ты устаёшь от долгого бессмысленного стояния и усаживаешься в мягкое большое кресло. Сидишь в уютной гостиной в окружении множества вещей, принадлежавших когда-то твоим родителям, которых уже нет в живых, среди вышедшей из моды, но хорошо сохранившейся советской деревянной лакированной мебели, множества книг, которые ты перечитываешь, памятных безделушек и всевозможных цветущих растений в горшках, кадках, декоративных ведёрках. Тебя окружают кокетливые анютины глазки, эффектные фиалки, хищный щучий хвост, экзотический розовый гибискус… Многие из этих растений были отданы тебе нерадивыми соседками в плачевном состоянии, а некоторые ты забрала сама с подоконников на этажах нашего дома, где цветы оставили умирать. Почти все они у тебя прижились и, подпитываясь твоей здоровой энергетикой, каждую неделю вырастают на полсантиметра.

…Тишину в гостиной нарушили быстрые аккорды сонаты Шопена, которую этажом ниже разучивала на пианино соседская девочка. N была меломанкой и разбиралась как в академической, так и в современной экспериментальной музыке. Дома у неё было несколько видов разных музыкальных проигрывателей: для виниловых пластинок, для плёночных кассет и лазерных CD-дисков. Устроившись удобно на диване, она любила, включив музыку, подолгу вслушиваться в разнообразные созвучия, которые на некоторое время отвлекали её от мыслей, поспешно сменяющих друг друга.

Соната Шопена наигрывалась соседской девочкой из рук вон плохо, бездушно-деревянно, словно та прикасалась не к чутким клавишам живого инструмента, а долбила пальцами по чему-то каменно-безжизненному, извлекая из фортепиано лишь дребезжащий стон, умоляющий девочку прекратить издевательство, так как что-либо мелодично-живое она не в силах была подарить миру. Чтобы не раздражаться от звуков, издаваемых снизу, N заглушила их, включив проигрыватель.

Тихая, пульсирующая головная боль незаметно прокралась внутрь N и давила ей на мозг и на нервы: от резкой перемены погоды у неё случались мигрени, которые надолго выбивали её из колеи. Открыв секретер, N выдвинула один из ящичков, в котором лежали таблетки. Одну из них она без особых усилий проглотила, почувствовав, как та протолкнулась и осела в желудке. Затем её внимание приковала к себе пожелтевшая стопка писем, видневшаяся из-под пачки с лекарством.

Расправив пожелтевший лист письма, сложенный вдвое, она принялась перечитывать старательно выведенные слова, написанные шариковой ручкой. Текст письма сохранил её мысли «столетней давности», когда ей было чуть больше двадцати. Всё в ней было тогда противоречиво, путано, сбивчиво. Ощущение внутреннего счастья переплеталось с чувством одиночества, тоски и грусти. Её изводила тогда любовь к нему, к тому единственному, которого она по-настоящему сумела полюбить, отбросив все свои обиды на него и претензии в дальний угол, как резиновый мячик, которым вдоволь наигралась. Мысли были заполнены лишь им, сердце томилось лишь по нему, перед глазами стоял всё время его лучезарный образ. Извелась она тогда вся и серьёзно заболела из-за горячей, нешуточной, настоящей любви. Поэтому чувство внутреннего счастья скоротечно сменялось ощущением грусти, тоски, боли от безответной любви к своему божеству. Сильно обжёг её, как ей казалось, луч счастья, который на деле оказался испепеляющим, всё выжигающим огнём, принесшим ей лишь разочарование, душевную боль, опустошённость и страх полюбить снова.

Вот отрывки из писем, которые N нашла в одном из ящичков секретера.

29 ноября, вторник.

Я не в силах больше терпеть, я должна рассказать о своей любви к нему. И я написала стих и посвящаю его своему божеству.

Случайная встреча глазами

Кидает на щёки асфальт,

Становятся лужи слезами,

И вены морозит январь.

Случайно услышанный голос

Втыкает мне в тело ножи,

Натянет мой нерв, словно волос, –

Я жутко устала от лжи.

Я жутко устала скрываться,

Молиться фортуне полдня,

Чтоб только с тобой повидаться,

Чтоб взять новых сил для огня,

А ночью, в подушку уткнувшись,

Мечтать в темноте о тебе,

Когда, в паранойю вернувшись,

Взлетим мы к далёкой звезде.

Чтоб ночь, развернувшая небо,

С тобой под защиту взяла,

Полёт чтоб в опасности не был,

А души вернулись в тела.

Мы будем одни этой ночью,

Лишь мы, темнота и луна,

Понять это можешь как хочешь,

Но ты для меня лишь один.

Тебе одному доверяю,

Ведь бьются сердца в унисон,

Сильнее всего я желаю,

Чтоб в жизнь воплотился мой сон.

Мы спели бы вместе с тобою

Ту песню, что пела одна,

Заполнив пустоты любовью

И ночи, лишённые сна…

А так я одна прозябаю,

Кусаю свой луковый торт

И слёзы ночами глотаю,

Ища безнадёжно твой порт.

Мотаюсь ночами в тумане,

О ветер круша паруса,

Пытаюсь найти в океане

Маяк – золотые глаза.

Он выведет к порту,

И там я увижу тебя,

Скажу, паруса отпуская:

«Прощай, океан, это я».

1 февраля, воскресенье.

Все роботы почему-то мечтают иметь человеческие чувства – любовь, радость и тому подобное. Очень большая глупость. Они, видимо, не знают, что в придачу к этому они будут ещё чувствовать и боль и огорчение и т.д.

24 марта, пятница.

Знаешь что, если со мной это случится, то я уже никогда в жизни не смогу радоваться. Представляешь, как это ужасно… А то, что мне доставляло радости и в чем я была более-менее уверена, я растеряла. Совсем, окончательно и бесповоротно… Теперь, по-моему, вообще как в мышеловке: вошла… а выход? Не видно пока. Или я просто не хочу искать его из-за неуверенности, что его нет или он в худшее (из огня да в полымя). Так-с-с.

Острое чувство голода заставило N отложить перечитывание писем на потом и направиться на кухню. Пока в духовке разогревалась индейка с овощами, она включила радио, по которому передавали новости и погоду на завтра. Ночью синоптики обещали сильные заморозки.

…Но водоворот воспоминаний не отпускал её, всё сильнее затягивал в глубокую, мощную воронку, кружил в вихре, скручивая до боли в сердце. Воспоминания напомнили ей о том, что она совсем недавно осознала, снова почувствовала внутри себя, – это вновь зародившееся божественное чувство любви к тому мужчине, чью до боли знакомую фигуру заметила она сегодня, выглянув в окно. Любовь к нему зародилась, как весенний первоцвет, пробившийся сквозь толщу льда и снега, растопленную жарким солнцем любви. Любовь словно высвободилась из тёмной, холодной пещеры, где она томилась, запрятанная злодейкой-судьбой. Долгие десятилетия стенаний, слёз, надежд на настоящее чувство, которое ей было жизненно необходимо именно теперь, когда она осознала, что перестаёт ощущать жизнь в себе, радоваться ей, порой и вовсе её не замечает. Любовь, как живая вода, могла бы снова возродить к жизни омертвевшую душу, а потом наполнить той неповторимой сверхмощной энергией, которая молодит, даёт силы жить, творить, благодаря которой человек превращается в созидателя, творца.

А вот безответная любовь порой изводит до белого каления, изматывает. От такой любви нет ощущения радости и счастья, она приносит лишь разочарование и ничем не заглушаемую боль в сердце, которое со временем от страданий всё больше и больше иссыхает, скукоживается, как слива высыхает до состояния чернослива. И от незаживающих ран, нанесённых безответной любовью, сердце не может больше искренне чувствовать так, как прежде, болеть за что-то живое, человеческое, оно лишь черствеет. Лежит в груди, словно камень, поросший мхом. Расковырял бы кто эту каменную скорлупу до основания, расчистил от земляного, грубого сора, налипшего с годами на израненное сердце… Но поздно: годы истаяли, как восковая свеча, быстро и незаметно; чувства притупились; в сердце поселился страх, не позволяющий полюбить снова.

Однако N повезло: живой росток любви в её сердце снова дал корни и пророс внутри ароматным, пышным, ярким цветком. Смогла она внутрь своего, как оказалось, ещё живого сердца впустить всепреображающую, исцеляющую любовь, которая и её изменила внешне: похорошела N, помолодела лет на десять, а глаза засветились ярким внутренним светом души, которая тоже не умерла и не очерствела.

…Полюбила она его чистой, светлой любовью до боли в сердце, до хрипоты в горле и очень переживала из-за того, что не знала, как сказать о той огромной силе любви, которую уже долгое время испытывала к нему – единственному, к своему любимому Феденьке.

Бывало, только увидит она в окно, как он подходит быстрым шагом к их дому, и скорее спускается, бежит по лестнице на первый этаж к нему навстречу, а около лифта он уже стоит, глаз своих грустных с неё не сводит. Смотрит и она на него своими добрыми большими серыми глазами с голубым отливом, пытается в его душу вглядеться, чтобы через взгляд к себе привязать. Смотрит на него и видит в нём отражение себя, своей сущности. Словно ей удалось найти своего брата-близнеца, который так долго где-то бродил по белу свету и вот спустя десятилетия нашёлся, явился перед ней во всей своей красе.

Чувствовала она своим сердцем, что нравится ему и что любит он её. Потерять она его боялась. Боялась, что он затеряется, как иголка в стоге сена, а потом и не отыщешь. Дошло до того, что она, чтобы привязать его к себе окончательно, к колдовским обрядам обратилась, каким её бабка-цыганка обучила ещё давно, когда она была совсем юной. Бабка её узнала способы ворожбы от своей бабки, но не особо их применяла, так как это запрещала советская власть, а к ней она была благосклонна и противоречить законам этой власти не смела, да и муж запрещал. Так и прожила с тайными знаниями все 70 лет. Чувствовала с детства N, что не простая её бабка, что таила она в себе какой-то секрет, какое-то загадочное знание, которым хотела с ней поделиться, но отчего-то всё не решалась.

И вот в один из летних дней високосного года, она, двенадцатилетняя девочка, осталась проводить лето со старухой на даче, а та в порыве воспоминаний о своей молодости и проговорилась ей о тайном знании. «Чтобы не мог без меня жить, ни пить, ни есть, и любил бы меня и почитал лучше отца-матери, белого месяца и красного солнышка, веки-вовеки, отныне до веку. Аминь». Стоя ранним утром как-то напротив квартиры Феденьки, она негромко нашёптывала слова любовного приворота, одновременно разбрасывая вокруг себя колдовские травы, при этом каждое слово приворота произносила с огромной уверенностью в том, что он её любит и в скором времени они обязательно будут вместе. Чего только влюблённый человек не выдумает, на что только не пойдет ради любви!

Телефонный звонок оборвал ход мыслей N. Она принялась искать телефон, который на этот раз был позабыт на диване, придавленный сверху плюшевой декоративной подушечкой с вензелем, вышитым золотыми нитями на лицевой стороне в виде букв «А» и «Ф». В телефонной трубке послышался знакомый голос с лёгким заиканием, заглушаемый шумом улицы. Голос принадлежал её другу Агнешке.

– Привет! – пробасил в трубку Агнешка. – Давно не виделись, недели две точно. Думаю, нам нужно сегодня встретиться. Приезжай ближе к одиннадцати в бар «Чёрная курица», я туда заеду подлечить коньяком своё больное горло. Простудился на днях. Ну, тебя ждать?

– Приеду, жди, – ответила она.

В 1991 году, запомнившемся кипучей революционной энергией, двадцатилетняя Елена разродилась младенцем, которому дали редкое имя Агнешка. Ребёнок рос в нервозной обстановке. Родители жили в центре Москвы в одной квартире с родственниками и поэтому всё время между собой что-то делили и сорились, украдкой весь накопившийся негатив выплёскивая на маленького безобидного, ни в чём не повинного мальчика, на котором постоянно старались сорвать свою злость, плохое настроение. То острое словцо ему кинут, то ни с того ни с сего затрещиной наградят, а то ехидно надсмеются. Маленький Агнешка все обиды таил в себе, маскируя их под обаятельной улыбкой ожесточившегося ангела. Детские обиды убрать из памяти не так-то просто , порой они застревают в ней на всю жизнь, а в Агнешке взывали к отмщению, отплате за перенесённые унижения. Но поскольку Агнешка был несколько трусоват, чувство мщения у него трансформировалось в равнодушие к окружающему миру и людям. Однако человеку с равнодушным сердцем труднее научиться любить себя и других, порой это оказывается и совсем невозможным.

До встречи с Агнешкой оставалось целых пять часов. Открыв холодильник, N обнаружила в нём забытую наполовину выпитую бутылку шампанского, оставшуюся после праздника. Допив остатки шампанского, которое выдохлось и напоминало фруктовый компотец с лёгкой горчинкой, она решила предаться неге. Добавив в наполненную ванну дорогие масла и ароматические эссенции, она не спеша погрузила в неё своё белое холёное тело. Манящий аромат восточных пряностей с тонкими нотками апельсина, пачулей и туберозы вскружил ей голову, обдал тёплым ветерком, нагретым за день на солнце, не слишком прохладное море ласково обняло её тело, колыхая его из стороны в сторону, словно баюкая беспечное дитя в колыбели и тихо нашёптывая что-то утешительное. Ноги увязали, проваливались в мягкий ковёр из песка и ракушек. Она плыла, подхватываемая лёгкими волнами моря, как бестелесное, невесомое создание. Течением её уносило в страну грёз, видневшуюся на другом берегу, освещённую красным закатным солнцем, отчего создавалось впечатление, будто вдали горели крупные красные рубины в золотой оправе; там в счастье и спокойствие обретала её душа,

Промокнув тело махровым полотенцем, напитав его вдоволь душистым нежным кремом, она облачилась в роскошный наряд, обвешалась дорогими украшениями и, присев на диван, стала заказывать по телефону такси, чтобы ехать в бар. В ожидании вызова она взяла широкоэкранный планшет и стала разглядывать там яркие картинки, мельком просматривая новости.

Когда через полчаса она выходила из такси на улице 26 Бакинских комиссаров и осматривалась, ища нужный номер здания, к ней подскочила очень полная женщина и стала настырно предлагать купить у неё почти новую, но совершенно не нужную N кожаную сумку бежевого цвета. Незнакомка была чем-то похожа на бабку Агнешки, которая когда-то души не чаяла в N, но после отказа подчиняться её истеричным капризам возненавидела её и прокляла. Как потом оказалось, любимым занятием бабки было стращать всех своим проклятием и, помимо нашей героини, она успела проклясть ещё шесть членов своей семьи. Из-за старомодных круглых очков на спешившую N смотрели злые глаза незнакомки, они прямо буравили её; похабный рот, похожий на рот Агнешкиной бабки, растянулся в льстивой улыбке, явив на свет ряд кривых, гнилых зубов. N попросила оставить её в покое, и та, ещё секунду назад льстиво улыбавшаяся, тут же изменилась в лице и с презрением крикнула ей вслед: «Да иди ты на фиг!»

Сметанно-сырный аромат, проникая с кухни, заполнил всё пространство зала бара, смешиваясь с ароматом жареного мяса. Наслаиваясь один на другой, всё новые и новые ароматы вытесняли друг друга. Бар гудел многоголосьем разных по тембру голосов.

Прихлебывая наваристый жирный суп из бычьих хвостов, N вслушивалась в рассказ Агнешки о его приключениях в Стокгольме, но незаметно она мысленно устремилась в свои заоблачные дали, где её воображение нарисовало полуобнаженное статное тело Феденьки в наброшенной на плечи темной шубе с длинным мехом. Он стоял у окна в полутёмной комнате, освещённый приглушённым розово-фиолетово-голубым неоновым светом. Взяв её за руку, он рывком притянул её к себе и стал долго и пристально всматриваться ей в глаза, а затем, крепко обняв, принялся с ней медленно танцевать. Прижавшись к нему всем телом, она ощущала сильное биение его сердца, оно трепетало в его груди, словно дикая птица, которую зажали в руке. В его больших, наполненных счастьем глазах отражались весёлые неоновые огоньки и её любовь к нему.

Она тоже обняла Феденьку, крепко, как в последний раз, будто прощалась с ним навсегда, а внутри неё, истерзанное причудами злой судьбы, билось, готовое разорваться, сердце. В эту минуту ей хотелось спрятать его ото всех на свете, укутать, как ребёнка, в цветные одеяльца, положить к себе за пазуху, чтобы чужие не умыкнули, не присвоили, не сделали ему больно, но он был намного выше и сильнее. А заметные более ранимы, им легче навредить.

– Ты меня слушаешь? – спросил Агнешка.

– Слушаю, – очнувшись, ответила N, странно улыбаясь маленьким ртом.

На девичьем, с правильными чертами лице Агнешки, покрытом лёгким румянцем, оттенявшим белизну его кожи, застыла чуть насмешливая полуулыбка мертвеца. Вся его совершенная красота была мертвенной. Взгляд карих глаз с лёгкой поволокой был безразличен и пуст. Казалось, внутри этого человека не происходило никакой внутренней работы души. Он беззаботно жил, ни во что особо не вникая, ни над чем серьёзно не задумываясь. Главным для него было нравиться, производить неизгладимое впечатление на окружающих, он испытывал от этого почти физическое удовольствие. Душа его спала непробудным сном, и, пока она спала, вовсю верховодили в ней низменные инстинкты, заставлявшие физическую оболочку его тела подчиняться только им. Мещанский мирок его детства заглушил внутреннее развитие души и не позволил индивиду стать личностью.

С Агнешкой они дружили восемь лет. Свела их друг с другом судьба на потеху себе и людям, соединила узами дружбы двух абсолютно разных людей.

Нелюбимый Агнешка сидел за столиком рядом с N и пил пиво из большого бокала, в котором отражалась люстра, похожая на золотистого страшного паука с растопыренными лапами и зловещими, ярко светящимися стеклянными глазами. А любимый Феденька был далеко от неё и пока жил только в её воображении. При встрече она каждый раз хотела заговорить с ним первая, но это желание заглушал страх показаться ничтожной. Такое порой бывает с не слишком уверенными в себе влюблёнными людьми, которые наедине с объектом своего обожания вдруг начинают ощущать себя нелепыми, не такими привлекательными, как им хотелось бы, на время глупеют, напрочь забывая всё то, чем собирались поделиться при встрече, чтобы произвести на любимого неизгладимое впечатление. Словно впадая в ступор, они вдруг костенеют, затвердевают, всё внутри них обрывается, перестаёт правильно функционировать, и, если спросить такого человека в этом заморожено-обескураживающем состоянии, сколько будет дважды два, он ответит, что десять. Одним словом, волнение вызывает у них неуверенность в себе, и они предстают порой в довольно непрезентабельном виде.

Агнешка, подливая в рюмку N горький ликёр, настоянный на травах, попутно пересказывал ей очередной услышанный от кого-то анекдотец о циничном враче, который не так, как надо, пришил руку своему пациенту, и сам же чуть не поперхнулся своим заливистым, раскатистым смехом. Горький ликёр разлился по её телу тёплым ядом, сливаясь с запертой внутри тоской, которая, словно река в весеннее, половодье, начинала выходить из своих берегов. Тоска без конца и без края…

N выпила одну за другой ещё несколько рюмок крепкого напитка, наблюдая, как Феденька улыбается ей из заоблачных далей. Затем Феденька стал двоиться, и через мгновение Феденек стало уже шесть. Взявшись за руки, они стали кружиться в хороводе, дружно и громко напевая:

Ах, горит, горит, как смола, кипит

Ретивое сердце молодецкое

По душе, душе-лебёдушке,

По лебёдушке, по голубушке,

По голубушке красной девице,

Что грустит днями целыми, сидя в горнице,

Ночами глаз не может сомкнуть

Из-за дум о своём о молодце,

Всё думу думает о нём

Да гадает: любит или нет…

Судьбу не разжалобишь ни мольбами о лучшей доле, ни визгливыми причитаниями о несправедливо доставшейся земной горькой доле, которую, как тяжёлое бремя, предстоит влачить до конца своих дней. Судьба, словно злобная мачеха, будет распивать чаи со сдобными пирогами на глазах у голодных, несчастных приёмных детей, и при виде их страданий на её холёном, лощёном лице не дрогнет ни один мускул, а в мощной груди не защемит сердце. И на детский писк отчаяния она лишь злобно рыкнет: «Молчать, паскуды!» Горе тому, кто ропщет на свою судьбу: того злодейка ещё пуще станет изводить и с наслаждением будет издеваться над горемыкой, обрекая его на жизнь, полную беспросветной тьмы. Судьбу не обведёшь вокруг пальца, не перехитришь, она сама не прочь сыграть с тобой злую шутку: столкнёт, перевернёт всё с ног на голову, перетасует жизни, как колоду карт, и разбросает на все четыре стороны света, но в нужный момент, когда вдоволь наиграется, снова соединит людские души, и каждый из нас, пусть не сразу, а в определённое, уготованное время, в назначенный день и час, обязательно обретёт того, кому предназначен судьбой. Уж в этом на неё можно положиться – она не подведёт.

N сидела одна в абсолютно пустом придорожном кафе, в котором никого, кроме полусонной продавщицы-барменши не было в это раннее промозглое утро. Напротив неё к стене был прикреплён плазменный экран, из которого на N смотрела певица Ирина Дубцова, надрывно певшая о том, как она ждёт его долго-долго. Пара чашек кофе вывели её из того сонно-лунатического состояния, в котором она находилась несколько последних дней. Вызвано оно было незаглушаемой буйной радостью, сопровождавшейся столь сильным возбуждением и учащённым сердцебиением, что ей пришлось принять успокоительно. Яркое искусственное освещение акцентировало бледный цвет её чуть усталого скуластого лица, очертаниями разительно напоминавшего почившего отца. Слегка обветренные, ягодного цвета губы в форме сердечка обрисовались сильнее обычного. Серые глаза с голубым отливом углублённо-сосредоточенно смотрели внутрь себя. На аккуратном маленьком, чуть вздёрнутом носике посверкивали блёстки как напоминание о тех долгих, бесцельно проведённых днях в шумном, весёлом угаре, что остались в её воспоминаниях как яркая вспышка. Сегодня она была без макияжа, во всём своём неприкрашенном естестве.

Прикрыв глаза, она вдруг вспомнила своё беззаботное детство: шумные игры, в которых была безусловной заводилой, и долгую, выматывающую беготню по пыльным тёмным укромным закоулкам двора под звонкий гомон ребятни в попытках спрятаться, после которой, возвратившись домой, напрочь забывала про ужин и, кое-как умывшись, камнем плюхалась в постель, тут же засыпая здоровым непробудно-крепким сном. Вспомнилось ей долго-усердное кидание палки по серебристым пустым консервным банкам, при падении на асфальт издающим гулкий дребезжащий звук; он вводил кидающих в лёгкий транс, но раздражающе действовал на жильцов соседнего дома, которые, потеряв всякое терпение, требовали в приоткрытую форточку прекратить издевательство над их нервами.

Глядя в окно, она заметила, как сквозь дождь со снегом на перекрёстке трёх дорог сначала мелькнул, а затем чётче обрисовался силуэт мотоциклиста в громоздком шлеме, который подъезжал всё ближе к кафе под оглушительный рёв мотора.

Сняв шлем, мотоциклист убрал его в объёмный кофр и, не снимая чёрной балаклавы, вошёл в кафе тихой, плавной походкой. В сапогах из тонкой кожи, весь в чёрном, он походил на гибкого ниндзя. Присев около стойки бара на высокий, слегка расшатанный стул, вошедший заказал большой сэндвич и чашку крепкого кофе. Стянув, словно податливый чулок, с головы уродливую балаклаву, он бросил её на стоящий рядом стул и слегка пригладил рукой свои русые волнистые волосы. Освежив руки влажной салфеткой, предложенной блёклой барменшей, мотоциклист принялся за еду. N украдкой рассматривала незнакомца со спины, с нетерпением ожидая того мгновения, когда тот наконец повернётся к ней лицом, чтобы рассмотреть его получше и предположить, всмотревшись, кто перед ней.

N нравилось внимательно изучать лица незнакомых людей, наблюдать, как на вроде бы ухоженном, со вкусом и умением приукрашенном макияжем лице выявляется уродство души, внутренняя пустота человека, тщательно вроде бы замаскированная. Но глаза предательски выдавали бессодержательность, злость, жадность и порочность, которые просачивались из внутренней сущности души. Порой человек пытался изобразить на своём лице добродушную улыбку, а она, как назло, получалась у него слащаво-зловредно-похабненькой – такой, что от неё воротить начинало, как и от проявившейся вдруг звероподобной рожи.

Лёгкая ломота в молодом сильном теле чуть сковывала движения пальцев руки. Ложка, которой незнакомец помешивал кофе, со звоном упала на пол и отскочила в сторону N. Поднимая ложку, он мельком взглянул на неё, затем взгляд его стал пристальнее, словно пытался понять, не опознался ли, увидев ту, в которую был влюблён всё это время. Он увидел её, а она увидела его. Перед N стоял её обожаемый Феденька.

N не знала, не догадывалась, что пару часов назад, полной грудью вдохнув свежий морозный воздух, Феденька, застёгивая ремень на мотоциклетном шлеме, окинул долгим взглядом сонный утренний лес, утопающий в густом седом тумане, и небольшой тинистый пруд, успевший за ночь покрыться тонкой стеклянистой корочкой. Быстрый ветер гонял по выпавшему за ночь первому снегу поблёкшую листву, отчего казалось, что по белой земле, отбрасывая тени, мечутся маленькие юркие зверьки. Оседлав стального сверкающего коня, он улетал прочь от запутанной прошлой жизни, от той женщины, которая давным-давно стала ему скучна и малоинтересна, вызывая в душе томление, пустоту и безразличие ко всему, что его окружало.

Некоторое время они пристально смотрели друг на друга, их взгляды были полны страсти, сердца бешено колотились от нахлынувшего волнения. Гулкий стон облегчения вырвался из Феденькиной груди, как если бы ему удалось вытащить из нарывающей, воспалённой раны застрявшую там занозу; своей сильной рукой он нежно прикоснулся к её тонкорукой руке, и цепляясь своими волосами за её душистые локоны, сладко поцеловал её в губы, а затем тихо прошептал ей в розовое ушко: «Ну, здравствуй, радость моя!»

Спасибо Марине Ашмариной за её замечательное стихотворение и часть дневниковых записей, которые она разрешила использовать в рассказе.