За культурное обслуживание. 19 страница

Не тревожимый привычными вызовами в кабинет полковника, Брокман начал проявлять нервозность.

Глава 27

С поличным

Психологи и социологи, занимающиеся изучением различных пенитенциарных систем, принятых в разных странах в разные времена, расходятся – порою очень сильно – в оценке того или иного типа тюрем, установленного в них режима и эффективности разнообразных методов перевоспитания правонарушителей. Но все исследователи согласны в частном вопросе, касающемся одиночного заключения. Признавая его самым тяжким видом наказания и констатируя, что не все одинаково его переносят, специалисты установили прямую взаимосвязь между уровнем интеллекта заключенного и степенью приспособляемости к одиночному заключению. Чем ниже интеллект узника, тем быстрее и разрушительнее действует на его психику одиночка. Приученный к размышлению ум, удовлетворяющийся самопознанием дух несравненно более стойко переносит полное отсутствие контактов с людьми.

Брокман не обладал высоким интеллектом. Выражаясь изящным слогом, сады его воображения заросли дремучим чертополохом и не плодоносили, а в темные заводи его души не проникал животворный солнечный свет. И хотя камера, где он содержался, скорее напоминала обыкновенную комнату – ничего лишнего, но все необходимое есть – и имела площадь не менее двенадцати квадратных метров, и несмотря на то, что предыдущая жизнь сделала из него законченного индивидуалиста, Брокман, запертый в четырех стенах впервые за тридцать семь лет своего существования, испытывал такое чувство, словно его телу тесно в собственной оболочке, и ощущал острую потребность хотя бы молчаливого общения с живым существом.

Уже не с каждым днем, а буквально с каждым часом все нетерпеливее он ожидал, что его позовут на допрос. Но его не звали. Он начинал злиться, но тут же говорил себе: сам виноват, не надо было заявлять, что отказываешься давать дальше какие-нибудь показания. Он жалел, что, решив отращивать бороду, отказался от парикмахера, а менять решение считал малодушным.

Он пробовал отвлечься, вызывая в памяти картинки из прежней жизни. Но картинки невозможно было остановить и разглядеть, они мелькали, наползали друг на друга и сливались в серое пятно. Он стал просыпаться по ночам по пять-шесть раз. Наконец – чего уж он никак не предполагал – от него ушел аппетит. Тут он понял, что может стать одним из тех неврастеников, которых, как сказано выше, презирал. Всегда тщательно заботившийся о своем здоровье, ибо хорошее здоровье при его профессии было первейшей необходимостью, Брокман с нараставшим беспокойством отмечал, что день ото дня все больше худеет. С ним произошла еще одна странность: ему противен стал дым табака, и он бросил курить.

Он отмечал сутки царапинами на стене. С 14 июля таких царапин уже накопилось одиннадцать. 26 июля в неурочный час между обедом и ужином, когда Брокман лежал на койке, закинув руки за голову, – в двери камеры неожиданно загремел ключ. Именно загремел, хотя в обычное время, когда приносили еду, звук открываемого замка, который был хорошо смазан, воспринимался совсем не громким.

Брокман рывком вскочил на ноги и застыл, вытянув руки по швам и сжав кулаки. В его позе не было воинственности – одно напряжение.

Дверь отворилась. В камеру вошел Михаил Тульев…

Что испытал Брокман при этом появлении, словами передать невозможно. Михаил видел, как гладкий сухой лоб Брокмана вдруг покрылся крупными каплями пота, капли слились, и пот побежал вниз, на глаза, а Брокман смотрел не мигая, и его неподвижный взгляд был пуст.

Михаил прикрыл за собою дверь и стал перед Брокманом в трех шагах. Так они стояли долго, не менее минуты. Наверное, если бы в это время раздался взрыв или к лицу Брокмана поднесли бы горящую спичку, он ничего бы не почувствовал, не услышал. Он был в шоке.

– Здравствуй, – сказал Михаил.

Брокман молчал. Михаил обошел его, сел на табуретку к столу. Брокман повернулся к нему, как манекен, и лицо у него было как у манекена.

– Ты меня узнаешь? – спросил Михаил.

– Мишле, – тусклым, совершенно без всякого выражения голосом сказал наконец Брокман. Он вспомнил фамилию, под которой Монах представил Михаила при их официальном знакомстве перед отъездом в Швейцарию. Настоящей фамилии Брокман, должно быть, так и не узнал.

– Садись, поговорим, – сказал Михаил.

Брокман послушно сел на койку, не сводя с него немигающих глаз. Михаил вынул из кармана сигареты – французские «Голуаз», крепкие, их он всегда предпочитал другим. Это была последняя пачка из привезенных им.

– Кури.

– Почему?.. – явно не услышав его, спросил Брокман. Понятно, что он хотел сказать: «Почему ты здесь?»

Михаил сказал:

– Я приехал домой.

Брокман наконец вышел из шока.

– Кто ты, Мишле? – спросил он почему-то шепотом.

– Советский разведчик.

– Ты работал на них?

– Говори нормально, – сказал Михаил. – Успокойся. Что-то ты сдавать начал.

– Ты советский? – Брокман никак не мог уложить это в своей голове.

– Я уже сказал: ты плохо соображаешь.

– Ох, кретины, какие кретины! – Облокотившись о колени, Брокман обхватил голову руками и застонал.

– Ты сейчас, как в Гштааде, – сказал Михаил. – Помнишь, когда увидел тех типов, от Алоиза?

Это подействовало на Брокмана так, словно ему дали понюхать нашатыря.

– Зачем тебя ко мне прислали? – подняв голову, спросил он совсем другим тоном, уже готовый к сопротивлению.

Михаил посмотрел на него, не скрывая презрения.

– По делу. Но я и сам бы тебя навестил.

– По-дружески? – усмехнулся Брокман.

– Ты, оказывается, еще и свинья, – сказал Михаил. – Память у тебя хорошая, а Гштаад забыл?

– Спасибо хочешь услышать?

– Тебя бы уже давно черви съели, но я не об этом. – Михаил прикурил сигарету от зажигалки, затянулся раз, другой. Он хотел быть поспокойнее. Оторвал от пачки кусок плотной обертки, свернул на пальце кулечек – для пепла. И сказал: – Помнишь, ты рассказывал в Гштааде, как людей на тот свет спроваживал?

– Я врал, фантазировал, – зло ответил Брокман.

– Может, и так. Но про старика, которого железкой в висок, – это ты не врал. Фамилию его не помнишь?

Брокман не понимал, почему вдруг речь зашла о каком-то старике, которого он когда-то убрал между делом и давно забыл о нем и думать и фамилию которого действительно не мог вспомнить. А когда Брокман чего-нибудь не понимал, он сразу терял почву под ногами. Он не знал, что говорить этому Мишле, который оказался совсем не Мишле.

– Я тебе напомню, – сказал Михаил. – Фамилия старика была Тульев, Александр Тульев. Это мой отец.

Брокман помолчал, соображая, и снова сник.

– Но это чистая случайность… я же не знал…

– Скотина.

Последнее слово Михаил произнес тихо, как будто не для Брокмана, а для себя. И он совсем не ждал того, что произошло дальше.

Брокман повалился на койку, закрыл лицо руками и заплакал. Он всхлипывал, плечи его вздрагивали.

Михаил встал и начал ходить между столом и дверью, время от времени взглядывая на Брокмана, на его вздрагивающие плечи. Он был взволнован. Когда плачут такие, как Брокман, – это не пустяк, это не всякому дано увидеть. Не потому он лил слезы, что ему напомнили о давнем преступлении. Что для него какой-то старик, хотя бы и оказавшийся отцом человека, спасшего ему жизнь? Так, частный случай. Над всей своей изломанной, страшной жизнью плакал Брокман. И, как тогда, в курортном городке Гштааде, Михаил почувствовал к нему странную, смешанную с презрением, горькую жалость. И вновь, как тогда, подумал, что сам мог бы попасть в такое положение, не окажись к нему судьба чуть милостивее. Михаил остановился перед койкой. Брокман теперь не всхлипывал, он только тяжело дышал.

– Не раскисай, – сказал Михаил.

Брокман повернулся и лег лицом в подушку.

– Я не квитаться с тобой пришел, – сказал Михаил. – Дело есть.

– Говори, – совершенно спокойно, без всякого надрыва, отозвался Брокман.

– Ты напрасно молчал на допросах.

– Я не молчал.

– Но главного не говорил.

– Не знаю, что главное.

– Врешь.

– Чего ты хочешь? – Брокман сел. Лицо его было очень усталым.

– Имей в виду: если человек добровольно сознается во всем на следствии, суд это учитывает.

– При чем здесь суд?.. Тебя послал тот, который меня допрашивал?

– Да.

– Ему нужен мой тайник, понимаю.

– Не только.

– Ладно. Пусть вызовет.

Брокман в присутствии Павла Синицына рассказал Маркову все, о чем умалчивал раньше, – и о тайнике, заложенном в лесу, и о том, что передал дипломату в сигаретной коробке пленку со снимками, сделанными в квартире академика Нестерова и в районе села Пашина, и со схемой местности, на которой помечен тайник.

В конце его долгого рассказа Марков задал Брокману несколько вопросов.

– То, что вез Воробьев, нужно было там же спрятать или в другом тайнике?

– Где-нибудь недалеко. Но ни в коем случае не вместе. Я выбрал там подходящую точку. На схеме она тоже отмечена.

– Дипломат понадобился, потому что вы лишились рации?

– Пленку я все равно обязан был передать. У меня остался дубликат.

– Где он?

– Дома у Стачевской. Надо показать, сами не найдете. Там и письмо Суховой.

– Дипломат вам нужен был лишь для этого?

– Нет. Когда пропала рация, оставалась связь только через него. Было бы радио – не было бы открыток и всех этих телефонных переговоров.

– Если бы все сошло благополучно с Воробьевым – что дальше?

– Шестого июля Стачевская позвонила бы по телефону.

– Дипломат и так знал, что Воробьев взят. У Воробьева был билет на самолет, его группа улетела пятого ночным рейсом.

– Звонок был обязателен в любом случае. Раз не позвонила – значит, взяли и ее.

– Стало быть, и вас?

– Мой контрольный срок – десятое июля.

– Тоже звонок?

– Да.

– А потом?

– Потом бы меня списали.

– Видите, что вы наделали своим молчанием.

– Виноват.

Марков посмотрел на часы – было без четверти девять. Начинало смеркаться.

– Найдете тайник ночью?

– Могу, – сказал Брокман.

Марков отправил его в камеру, предупредив, что скоро за ним придут.

– Да-а, Владимир Гаврилович, если бы этот подлец сразу все выложил, шестого июля можно было бы сочинить хороший сюжет, – сказал Павел.

– Ты-то уж, пожалуйста, без «если бы». – Не скрывая досады, Марков бросил на стол карандаш, который вертел в пальцах. – Сколько езды до Пашина?

– Тогда мы добрались за час с небольшим.

– Семенов еще здесь?

– Домой вернулся.

– Захвати кого-нибудь. Поезжай с Брокманом. Проверь. Если тайник цел – не нарушайте. Отбери одну батарейку. Завтра с утра организуй там наблюдение.

– Слушаюсь, Владимир Гаврилович.

– На обратном пути заедете к Стачевской, возьмете пленку.

– Понял, Владимир Гаврилович. Может, Михаила пригласить?

– Ты же Марию вызвал.

– Они с Сашкой еще не приехали. Завтра утром.

– Ну, как знаешь… Только захочет ли он…

– Захочет, Владимир Гаврилович.

Тайник Брокмана оказался в целости, Павел убедился в этом и оставил все, как было, взяв только одну батарейку – для анализа.

У Маркова не было уверенности, что кто-то обязательно явится за спрятанными батарейками. Но он надеялся на это.

Что давало надежду? Он рассуждал просто. Главное: со стороны тех, кто все это организовал, было бы неразумно оставлять содержимое тайника на произвол судьбы.

Однако изъятие батареек связано с риском: можно попасть в засаду.

Ставя себя на место противника, Марков пытался определить, какие соображения перевесят. И получалась такая картина. Во-первых, раз они послали Воробьева, значит, считали, что до пятого июля Брокман не был известен советской контрразведке. Во-вторых, арестованный Брокман не станет сообщать о тайнике – это равносильно самоубийству. Никаким иным путем о существовании тайника чекисты узнать не могут.

В общем, исходя из этого, надежду свою Марков не считал беспочвенной.

Господин с симпатичной таксой до 2 августа никуда из пределов Москвы не выезжал. 2-го он отправился за город, но совсем не в том направлении, где его ждали, – по Минскому шоссе. С ним в машине, кроме таксы, была молодая женщина. Километрах в пятидесяти от города они съехали на проселок, оставили машину и немного погуляли. А потом вернулись в Москву.

3 августа черный «мерседес» с тем же экипажем в девять часов утра свернул с кольцевой дороги на Горьковское шоссе, в десять миновал городок, где до недавнего времени жила Линда Николаевна, а в четверть одиннадцатого машина была в районе села Пашина. Дипломат поставил ее на лугу в тени большой скирды сена.

Женщина взяла таксу за поводок и вышла из машины. Дипломат открыл лежавшую на сиденье большую спортивную сумку с наплечным ремнем, достал несколько фотографий – это были изображения местности, лежавшей перед его глазами: луг, окаймленный лесом. На одной из фотографий – опушка леса и высокий дуб, стоящий особняком. Потом он сличил местность с чертежом, лежавшим между карточками.

Посмотрев снимки и чертеж, дипломат взял сумку и пошел следом за женщиной. Песик, в котором, вероятно, проснулся подавленный городским существованием охотничий инстинкт, тянул поводок так сильно, что женщине стоило труда идти шагом, а не бежать.

До леса было не больше километра, но прежде чем дипломат увидел дерево, отмеченное на чертеже крестиком, им пришлось гулять долго.

Павел Синицын связался с консульским управлением Министерства иностранных дел в начале десятого – сразу, как только стало ясно, что дипломат направился к тайнику. Чтобы соблюсти все правила, регламентирующие действия официальных представителей властей страны пребывания по отношению к лицам, обладающим дипломатическим иммунитетом, потребовалось время, но в половине одиннадцатого из Москвы по маршруту черного «мерседеса» уже выехали два автомобиля. В одном из них сидел Павел Синицын, в другом – сотрудник консульского управления и сотрудник посольства, соотечественник дипломата с собачкой.

Отыскав дерево, под которым был тайник, дипломат велел женщине прогуляться в сторону шоссе, а сам, достав из сумки литой железный туристский топорик, приступил к делу. Дерн над ямкой, в которой покоились батарейки, был уложен так искусно, что он не скоро определил это место, дважды начиная копать не там, где нужно, но в конце концов нашел.

Когда, откинув рыхлую, не успевшую слежаться землю, он увидел коробку, за спиной у него кто-то деликатно кашлянул. Дипломат, не поднимаясь с колен, оглянулся. Над ним стояли двое молодых людей, рослые, плотные. Они смотрели на него и молчали.

Он положил топорик в сумку и хотел ее закрыть, но один из молодых людей сказал:

– Просим вас, оставьте все, как есть.

– Вы не имеете права ни задерживать меня, ни тем более обыскивать, – сказал он, вставая.

– Мы знаем, – скромно согласился молодой человек. – Мы только убедительно просим вас оставаться на месте. Скоро сюда приедут другие люди, вы с ними и поговорите.

Вид вежливых молодых людей не оставлял сомнений, что бросить все и уйти они ему не позволят, и дипломат, рассеянно поглядев в сторону шоссе, где на лугу гуляла женщина с таксой, сказал:

– Мне нужно поговорить с женой.

– Пожалуйста.

Один из них сходил за его женой. Дипломат сказал ей, чтобы она шла к машине и ждала его там. Она была испугана, но старалась этого не показывать.

Жена дипломата еще не успела достигнуть скирды, в тени которой стоял «мерседес», когда на шоссе появились две машины, шедшие на одинаковой скорости со стороны Москвы. Они свернули на луг прямо через кювет.

Всю дорогу Марии не давала покоя мысль: как-то встретятся сын с отцом? Саша знал отца по единственной фотографии, которую еще лет семь назад привез Марии по ее просьбе Павел. Мария карточку увеличила, отдала в ретушь и повесила портрет на стене в комнате сына. А получил ли Михаил карточку Саши, которую она передавала через Павла, и можно ли ему иметь ее при себе, Мария не знала.

Долгие годы она по необходимости должна была скрывать от Саши правду об отце, придумывала всякие романтические истории о полной опасностей работе на Севере, но по мере того, как сын рос, делать это ей становилось все труднее. И все больше росло чувство невольной вины перед сыном. Особенно больно было, когда однажды Саша пришел со двора заплаканный и рассказал, что мальчишки, его дружки, не верят ему, говорят, что пусть он не сочиняет сказки про Север, что все это враки и никакого законного отца у него не было и нет. Мария постаралась объяснить ему, что эти недобрые мальчики только повторяют слова каких-то недобрых взрослых и не стоит обращать на них внимания. Она уверяла, что настанет день, и Саша обязательно увидит своего отца, и отец обнимет и поцелует его.

И вот этот день настал, пришла эта долгожданная минута. Поезд щелкал колесами по стрелкам на подходе к Рижскому вокзалу.

Саша, взявшись за поручень, привстал на приступке у окна, Мария стояла рядом, обняв его за плечи.

Встречающих на перроне было мало.

Мария увидела Михаила прежде, чем он увидел ее. Сердце у нее стучало часто-часто, она слышала этот стук. Во взгляде мужа, перебегающем от окна к окну, ей почудилась неуверенность и тревога – наверное, он боялся, что они не приедут, задержатся.

Потом и Михаил увидел их, замахал рукой, улыбнулся и зашагал вровень с окном. И тогда Саша вдруг закричал:

– Папа! Папа!

И так плотно прижался к стеклу, что нос его сплюснулся и побелел.

Поезд стал. Мария, опередив неторопливых соседей по вагону, следом за Сашей быстро пробралась к выходу.

Михаил схватил правой рукой Сашу, левой взял у Марии чемодан.

Она обняла Михаила и сына. Они стояли и все трое плакали.

Пассажиры, проходившие мимо, поглядывали на них с неким снисходительным пониманием. Но пассажиры не могли их понять, потому что не знали, какой длинный путь пройден, прежде чем обнялись эти родные друг другу люди.

Глава 28

Рассказ Светланы Суховой

Нейрохирург, сделавший Светлане Суховой операцию на черепе и затем лечивший ее, был опытным врачом. Вначале он остерегался обнадеживать Веру Сергеевну скорым и полным выздоровлением ее дочери, потому что и сам был в нем не уверен. У него имелись основания сомневаться в возможности полного восстановления некоторых функции травмированного мозга. Правда, он рассчитывал на мощные компенсационные ресурсы молодого организма, но многое представлялось ему проблематичным. Однако на третьем месяце лечения стало ясно, что окончательной поправки ждать совсем недолго, о чем он и сообщил с великим удовольствием Вере Сергеевне.

В первых числах августа к Светлане вернулись зрение и слух. Через неделю она стала говорить. До неузнаваемости исхудавшая за полтора месяца, в течение которых ее питали через вены, она быстро начала набирать вес. В конце августа ей позволили встать с постели. В середине сентября Вера Сергеевна взяла дочь из клиники. Домой они дошли пешком – так захотела Светлана…

Для завершения дела Кутепова недоставало лишь показаний самой потерпевшей.

Майор Семенов поговорил с врачом – тот заверил, что она готова давать показания, ее здоровью это не повредит.

Пригласив подполковника Орлова к себе, Семенов послал за Светланой автомашину.

Они не знали, как выглядела Светлана до случившегося, но сейчас увидели высокую, стройную девушку, может быть, излишне полную для своих лет. Смотрела она уверенно. Физическая травма явно не нанесла ей травмы психической.

Беседа была долгой. Светлана рассказывала, Семенов и Орлов слушали, изредка вставляя вопросы.

Вот основная часть рассказа Светланы.

«Весну семьдесят второго мы с Галей Нестеровой ждали с таким нетерпением, прямо дни считали, когда станет тепло. У нас уже много отличных вещей было. Конечно, можно и зимой носить, но одно дело, когда ты идешь в замшевом костюме, а поверх надето зимнее пальто, и совсем другое, когда без пальто. Тут и аксессуары играют, а их у нас тоже хватало – Пьетро все выбирал со вкусом и в самых разных стилях.

Виктор Андреевич за зиму еще три раза ездил в Италию и навез нам столько – не знали, куда девать, где прятать. Пришлось мне подключить Таню Балашову, нашу, из универмага. Она одна живет, без родителей, у нее и оставить можно и переодеться. Конечно, когда прятать приходится – это сплошное дерганье, но что делать? Продавать жалко было. Мы же не спекулянтки, правда?

Все-таки наши мамочки что-то почуяли. Я своей врала, честно сознаюсь. Ну, она сначала верила, что я в долги влезаю, а потом сообразила: сколько же у меня должно накопиться долгов? И кто это такой добрый нашелся – тысячами дает, а когда получать будет, неизвестно. В конце концов я сочинила историю про пожилого поклонника. Предлагает пожениться. Все подарки от него.

В общем, ничего, обошлось у меня с мамочкой, она у меня добрая, а вредной так и никогда не была, не то что Галкина мама. Но, оказалось, мы с Галкой зря на Ольгу Михайловну грешили, она в данном случае вела себя с большим понятием. Мы думали, объяснять ей насчет моего поклонника и почему он подарки из-за границы присылает – все равно что лапшу на уши вешать, как Леша выражается, то есть абсолютно бесполезно, не поймет. А она все прекрасно поняла, когда Галка ей мою историю рассказала.

Да, я забыла про тот перстень. Галка наплела матери, что у одной ее знакомой студентки больны родители, надо ехать лечиться на целый год, а денег нет, вот они и решили продать перстень. Ольга Михайловна за семьсот рублей покупать не хотела, говорила, что это с ее стороны будет просто грабеж. Она очень хорошо в таких вещах разбирается, почти как настоящий ювелир. Но почему-то не пришло ей в голову спросить: чего ж эти бедные родители в скупку колечко не сдадут? А вообще-то она со странностями, могла об этом просто не подумать. В общем, она сказала, честнее будет предложить хотя бы девятьсот рублей, Галке спорить ни к чему, она взяла девятьсот, Виктору Андреевичу отдали семьсот – сколько просил. Две сотни оставили себе.

У нас с Лешей тогда, между прочим, опять дружба начала налаживаться, хотя он, как увидит меня в заграничном, обязательно начнет подковыривать. Я этого не люблю. Сама умею. Но у него занятно получается, ему простить можно. Ну вот, я его пригласила погулять – на те деньги, конечно, – а он мне чуть по роже не съездил. И с тех пор опять разъехались. Если по-честному, то мне тоже, как и Галке, стыдно было из-за тех двух сотен, но только пока их в сумке таскала, а когда потратила – забыла и про перстень, и про эти несчастные рубли. Ну, думаю, никого же мы не обманывали. Виктор Андреевич сам семьсот запросил, Ольга Михайловна сама на девятьсот напросилась, разницу мы оприходовали – с кого спрашивать? Не выбрасывать же, когда тебе дают. Может, я не права, не знаю, но тогда об этом не рассуждала. Меня больше другое задевало. Сейчас скажу.

Вот представьте себе. Живет девушка как девушка, не хуже других. И вдруг подходит к ней красивый молодой человек, иностранец, признается в любви и на следующий день уезжает. Он ей в общем-то до лампочки, несмотря на красоту, но он вдруг начинает посылки присылать в доказательство своей любви, а в письмах пишет, что просто умирает от тоски.

И вот представьте, я тоже понемногу в него влюбилась. Выходит, за тряпки и за колечки? Никуда не денешься – значит, за тряпки. Я вам честно признаюсь – так оно и было, но вы можете верить, что я себя за это презирала. Я себя иногда спрашивала: сколько же ты стоишь? А когда человека можно оценить в рублях – неважно, в тысячах или там в миллионах, – это уже не человек, а так, предмет для продажи.

Я никому о своих мыслях не говорила. Галка, знаю, тоже так думала, но тоже молчала. Так иногда буркнет что-нибудь, поворчит неопределенно, а вещи брала одинаково со мной. Тут мы обе хороши, ничего не попишешь.

Но Виктор Андреевич меня всегда удивлял. Как будто у него такой аппарат был – для чтения мыслей. Он, например, все время нас уверял, что от любящего человека подарки принимать не грех и что вообще в большинстве случаев мужскую любовь можно измерить подарками. Если одни слова, а раскошелиться рука дрожит – значит, никакой любви нет. Грубо, конечно, но мне казалось, что доля правды в этом есть. А это успокаивало. Вот так побесишься, побесишься, а потом посидишь с Виктором Андреевичем за рюмочкой – и успокоишься.

Только один раз подозрение у меня появилось. В конце апреля я получила от Пьетро письмо по почте, на универмаг, потому что домашнего адреса я ему не давала. Письмо брошено в Москве. Это было уже после третьей посылки. Читаю и ничего не пойму. Разговор такой, будто ничего между нами нет и не было. Просто вежливое послание девушке. Даже спрашивает, не совсем ли я его забыла. И про Виктора Андреевича ни гугу. А он же вроде специального курьера между нами. И пожалуйста, о нем ни звука, даже и привет не передает. А почерк тот же… Хотя какой почерк? Так, наверное, все первоклашки пишут. А в самом конце маленькими буквами написано, что приедет в Советский Союз и не позже двадцать третьего мая будет в нашем городе.

Я сдуру показала это письмо Виктору Андреевичу. И вы знаете, первый раз тогда видела его расстроенным. Еще подумала: вот как можно обидеть человека.

Мы тогда сидели и разговаривали в «Пирожковой», знаете, там столики прямо около тротуара стоят, на открытом воздухе. Виктор Андреевич мне бутылку «Байкала» взял, а себе минеральной, ничего спиртного там не продают, мне просто пить захотелось. А у меня как раз чулок поехал – о стул зацепила. Чтобы петля дальше не спустилась, надо прижечь, а Виктор Андреевич не курит. Я тоже давно бросила. Ну, я его и попросила у кого-нибудь стрельнуть. Он сходил через дорогу в ларек, принес пачку сигарет и спички. Я закурила, прижгла чулок и машинально раз-другой затянулась, даже тошно стало.

И надо же, тут мимо проходил Витек, парнишка из нашего двора, Лешин адъютант. Ну и, конечно, увидел меня. А он не только глазастый, но и вредный иногда бывает. Рассказал моей матери. Та в слезы, у нее глаза на мокром месте. «Опять пьешь, опять куришь, не доведут тебя до добра такие знакомства» – и так далее.

В общем, после той встречи мы с Виктором Андреевичем долго не виделись. Правда, звонил и мне и Галке, но, по-моему, он и сам встречаться не очень хотел. Вроде отпуск себе взял и нам тоже дал отдохнуть.

В это время я пыталась с Лешей поговорить… Нет, конечно, чтобы наладить все как раньше – об этом смешно думать. Он сильно обиделся на меня, я знала. А у меня в голове один Пьетро… Но я думала: почему мы с ним должны быть врагами? Он славный. И мы же по-настоящему дружили… В общем, я к нему первая подошла, он с ребятами около нашего парадного стоял, а я с работы возвращалась. Позвала его в сторонку, чтобы не при всех говорить, а он: «Что, Светлана Алексеевна, старички уже надоели?» А ребята ржут, довольны.

Да-а, такие дела… Ну а потом – это после майских праздников было – Виктор Андреевич опять пожелал нас видеть, катал на машине и про племянника рассказывал, о котором раньше говорил. Сказал, что скоро сюда приедет дней на пять повидать дядю. Очень он его Галке нахваливал, прямо сватал.

Двадцатого мая Виктор Андреевич позвонил мне вечером домой и попросил разрешения повидать меня завтра, но без Галины, одну. Сказал, есть деловой разговор. Я подумала: опять едет в Италию.

Мы встретились в половине девятого, еще светло было. Он ждал меня в своей машине на улице Тургенева, возле сквера. Поехали по Московскому шоссе, он сказал, посидим, если я захочу, в ресторане «Лесной», это километров двадцать от города, вы, наверное, знаете. Но в ресторан мы не попали… Мы до «Лесного» не доехали. Виктор Андреевич свернул на какое-то другое шоссе, потом на проселок и предложил выйти погулять. Ни о каких делах до той минуты он не заикался. Вообще всю дорогу не привычно как-то молчал.

И вдруг… Чего угодно ждала, только не этого. Он говорит:

– Должен вам сообщить, Светланочка, мы попали в очень неприятную историю.

Спрашиваю:

– Кто это мы?

– Вы и я, – отвечает, – и отчасти Галя и ее мама тоже. Но в основном вы и я.

– Объясните, – прошу его, а у самой все внутри дрожит, нехорошо даже.

Ну он объяснил.

– Как вы считаете, – говорит, – кто такой Пьетро Маттинелли? Он работал здесь в качестве инженера. Это верно, он и есть инженер. Но не только. Главная его работа носит секретный характер, понимаете? Вы удивлены? Я тоже был удивлен, но несколько раньше. И был так же напуган, как напуганы сейчас вы, моя дорогая.

– Чего вы от меня хотите? – спрашиваю. – Зачем Я вам нужна?

– Не мне вы нужны, – сказал он. – Я только исполняю волю других.

– Но при чем здесь я?

Он в тот момент совсем на себя не был похож. Буквально незнакомый человек со мной разговаривал, как будто первый раз его видела. Глаза злые, усмешечка такая и даже голос другой.

Говорит:

– Нет, дорогая девушка, сейчас я буду вопросы задавать. Вы сколько посылок получили? Если на деньги перевести – какую сумму это составит? Не считали или все-таки считали? А тот перстенек с изумрудом – он разве семьсот рублей стоит? И почему же вы его в скупку не сдали? Себе оставили или кому-нибудь уступили? Уж не почтенной ли Ольге Михайловне?

Я молчала, потому что ответ на каждый свой вопрос он сам заранее знал, это ясно. А что я могла добавить? У меня просто язык отнялся.

⇐ Предыдущая 31 32 33 34 35 36 37 383940 Следующая ⇒