|
|||
Платонов Андрей. Возвращение
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru Все книги автора Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Платонов Андрей Возвращение
Андрей Платонович ПЛАТОНОВ ВОЗВРАЩЕНИЕ Рассказ Алексей Алексеевич Иванов, гвардии капитан, убывал из армии по демобилизации. В части, где он прослужил всю войну, Иванова проводили, как и быть должно, с сожалением, с любовью, уважением, с музыкой и вином. Близкие друзья и товарищи поехали с Ивановым на железнодорожную станцию и, попрощавшись там окончательно, оставили Иванова одного. Поезд, однако, опоздал на долгие часы, а затем, когда эти часы истекли, опоздал еще дополнительно. Наступала уже холодная осенняя ночь; вокзал был разрушен в войну, ночевать было негде, и Иванов вернулся на попутной машине обратно в часть. На другой день сослуживцы Иванова снова его провожали; они опять пели песни и обнимались с убывающим в знак вечной дружбы с ним, но чувства свои они затрачивали уже более сокращенно, и дело происходило в узком кругу друзей. Затем Иванов вторично уехал на вокзал; на вокзале он узнал, что вчерашний поезд все еще не прибыл, и поэтому Иванов мог бы, в сущности, снова вернуться в часть на ночлег. Но неудобно было в третий раз переживать проводы, беспокоить товарищей, и Иванов остался скучать на пустынном асфальте перрона. Возле выходной стрелки станции стояла уцелевшая будка стрелочного поста. На скамейке у той будки сидела женщина в ватнике и теплом платке; она и вчера там сидела при своих вещах и теперь сидит, ожидая поезда. Уезжая вчера ночевать в часть, Иванов подумал было - не пригласить ли и эту одинокую женщину, пусть она тоже переночует у медсестер в теплой избе, зачем ей мерзнуть всю ночь, неизвестно, сможет ли она обогреться в будке стрелочника. Но пока он думал, попутная машина тронулась, и Иванов забыл об этой женщине. Теперь эта женщина по-прежнему неподвижно находилась на вчерашнем месте. Это постоянство и терпение означали верность и неизменность женского сердца, по крайней мере в отношении вещей и своего дома, куда эта женщина, вероятно, возвращалась. Иванов подошел к ней: может быть, ей тоже не так будет скучно с ним, как одной. Женщина обернулась лицом к Иванову, и он узнал ее. Это была девушка, ее звали "Маша - дочь пространщика", потому что так она себя когда-то назвала, будучи действительно дочерью служащего в бане, пространщика. Иванов изредка за время войны встречал ее, наведываясь в один БАО, где эта Маша, дочь пространщика, служила в столовой помощником повара по вольному найму. В окружающей их осенней природе было уныло и грустно в этот час. Поезд, который должен отсюда увезти домой и Машу и Иванова, находился неизвестно где в сером пространстве. Единственное, что могло утешить и развлечь сердце человека, было сердце другого человека. Иванов разговорился с Машей, и ему стало хорошо. Маша была миловидна, проста душою и добра своими большими рабочими руками и здоровым, молодым телом. Она тоже возвращалась домой и думала, как она будет жить теперь новой, гражданской жизнью; она привыкла к своим военным подругам, привыкла к летчикам, которые любили ее, как старшую сестру, дарили ей шоколад и называли "просторной Машей" за ее большой рост и сердце, вмещающее, как у истинной сестры, всех братьев в одну любовь, и никого в отдельности. А теперь Маше непривычно, странно и даже боязно было ехать домой к родственникам, от которых она уже отвыкла. Иванов и Маша чувствовали себя сейчас осиротевшими без армии; однако Иванов не мог долго пребывать в уныло-печальном состоянии, ему казалось, что в такие минуты кто-то издали смеется над ним и бывает счастливым вместо него, а он остается лишь нахмуренным простачком. Поэтому Иванов быстро обращался к делу жизни, то есть он находил себе какое-либо занятие или утешение, либо, как он сам выражался, простую подручную радость - и тем выходил из своего уныния. Он придвинулся к Маше и попросил, чтобы она по-товарищески позволила ему поцеловать ее в щеку. - Я чуть-чуть, - сказал Иванов, - а то поезд опаздывает, скучно его ожидать. - Только поэтому, что поезд опаздывает? - спросила Маша и внимательно посмотрела в лицо Иванову. Бывшему капитану было на вид лет тридцать пять, кожа на лице его, обдутая ветрами и загоревшая на солнце, имела коричневый цвет, серые глаза Иванова глядели на Машу скромно, даже застенчиво, и говорил он хотя и прямо, но деликатно и любезно. Маше понравился его глухой, хриплый голос пожилого человека, его темное грубое лицо и выражение силы и беззащитности на нем. Иванов погасил огонь в трубке большим пальцем, нечувствительным к тлеющему жару, и вздохнул в ожидании разрешения. Маша отодвинулась от Иванова. От него сильно пахло табаком, сухим поджаренным хлебом, немного вином - теми чистыми веществами, которые произошли из огня или сами могут родить огонь. Похоже было, что Иванов только и питался табаком, сухарями, пивом и вином. Иванов повторил свою просьбу. - Я осторожно, я поверхностно, Маша... Вообразите, что я вам дядя. - Я вообразила уже... Я вообразила, что вы мне папа, а не дядя. - Вон как... Так вы позволите? - Отцы у дочерей не спрашивают, - засмеялась Маша. Позже Иванов признавался себе, что волосы Маши пахнут, как осенние павшие листья в лесу, и он не мог их никогда забыть... Отошедши от железнодорожного пути, Иванов разжег небольшой костер, чтобы приготовить яичницу на ужин для Маши и для себя. Ночью пришел поезд и увез Иванова и Машу в их сторону, на родину. Двое суток они ехали вместе, а на третьи сутки Маша доехала до города, где она родилась двадцать лет тому назад. Маша собрала свои вещи в вагоне и попросила Иванова поудобнее заправить ей на спину мешок, но Иванов взял ее мешок себе на плечи и вышел вслед за Машей из вагона, хотя ему еще оставалось ехать до места более суток. Маша была удивлена и тронута вниманием Иванова. Она боялась сразу остаться одна в городе, где она родилась и жила, но который стал теперь для нее почти чужбиной. Мать и отец Маши были угнаны отсюда немцами и погибли в неизвестности, а теперь остались у Маши на родине лишь двоюродная сестра и две тетки, и к ним Маша не чувствовала сердечной привязанности. Иванов оформил у железнодорожного коменданта остановку в городе и остался с Машей. В сущности, ему нужно было бы скорее ехать домой, где его ожидала жена и двое детей, которых он не видел четыре года. Однако Иванов откладывал радостный и тревожный час свидания с семьей. Он сам не знал, почему так делал, может быть потому, что хотел погулять еще немного на воле. Маша не знала семейного положения Иванова и по девичьей застенчивости не спросила его о нем. Она доверилась Иванову по доброте сердца, не думая более ни о чем. Через два дня Иванов уезжал далее, к родному месту. Маша провожала его на вокзале. Иванов привычно поцеловал ее и любезно обещал вечно помнить ее образ. Маша улыбнулась в ответ и сказала: - Зачем меня помнить вечно? Этого не надо, и вы все равно забудете... Я же ничего не прошу от вас, забудьте меня. - Дорогая моя Маша... Где вы раньше были, почему я давно-давно не встретил вас? - Я до войны в десятилетке была, а давно-давно меня совсем не было... Поезд пришел, и они попрощались. Иванов уехал и не видел, как Маша, оставшись одна, заплакала, потому что никого не могла забыть: ни подруги, ни товарища, с кем хоть однажды сводила ее судьба. Иванов смотрел через окно вагона на попутные домики городка, который он едва ли когда увидит в своей жизни, и думал, что в таком же подобном домике, но в другом городе, живет его жена Люба с детьми Петькой и Настей, и они ожидают его; он еще из части послал жене телеграмму, что он без промедления выезжает домой и желает как можно скорее поцеловать ее и детей. Любовь Васильевна, жена Иванова, три дня подряд выходила ко всем поездам, что прибывали с запада. Она отпрашивалась с работы, не выполняла нормы и по ночам не спала от радости, слушая, как медленно и равнодушно ходит маятник стенных часов. На четвертый день Любовь Васильевна послала на вокзал детей - Петра и Настю, чтобы они встретили отца, если он приедет днем, а к ночному поезду она опять вышла сама. Иванов приехал на шестой день. Его встретил сын Петр; сейчас Петрушке шел уже двенадцатый год, и отец не сразу узнал своего ребенка в серьезном подростке, который казался старше своего возраста. Отец увидел, что Петр был малорослый и худощавый мальчуган, но зато головастый, лобастый, и лицо у него было спокойное, словно бы уже привычное к житейским заботам, а маленькие карие глаза его глядели на белый свет сумрачно и недовольно, как будто повсюду они видели один непорядок. Одет-обут Петрушка был аккуратно: башмаки на нем были поношенные, но еще годные, штаны и куртка старые, переделанные из отцовской гражданской одежды, но без прорех - где нужно, там заштопано, где потребно, там положена латка, и весь Петрушка походил на маленького небогатого, но исправного мужичка. Отец удивился и вздохнул. - Ты отец, что ль? - спросил Петрушка, когда Иванов его обнял и поцеловал, приподнявши к себе. - Знать, отец. - Отец... Здравствуй, Петр Алексеевич. - Здравствуй... Чего ехал долго? Мы ждали-ждали. - Это поезд, Петя, тихо шел... Как мать и Настя: живы-здоровы? - Нормально, - сказал Петр. - Сколько у тебя орденов? - Два, Петя, и три медали. - А мы с матерью думали - у тебя на груди места чистого нету. У матери тоже две медали есть, ей по заслуге выдали... Что ж у тебя мало вещей - одна сумка? - Мне больше не нужно. - А у кого сундук, тому воевать тяжело? - спросил сын. - Тому тяжело, - согласился отец. - С одной сумкой легче. Сундуков там ни у кого не бывает. - А я думал - бывает. Я бы в сундуке берег свое добро - в сумке сломается и помнется. Он взял вещевой мешок отца и понес его домой, а отец пошел следом за ним. Мать встретила их на крыльце дома; она опять отпросилась с работы, словно чувствовало ее сердце, что муж сегодня приедет. С завода она сначала зашла домой, чтобы потом пойти на вокзал. Она боялась - не явился ли домой Семен Евсеевич: он любит заходить иногда днем, у него есть такая привычка - являться среди дня и сидеть вместе с пятилетней Настей и Петрушкой. Правда, Семен Евсеевич никогда пустой не приходит, он всегда принесет что-нибудь для детей - конфет, или сахару, или белую булку, либо ордер на промтовары. Сама Любовь Васильевна ничего плохого от Семена Евсеевича не видела; за все эти два года, что они знали друг друга, Семен Евсеевич был добр к ней, а к детям он относился, как родной отец, и даже внимательнее иного отца. Но сегодня Любовь Васильевна не хотела, чтобы муж увидел Семена Евсеевича; она прибрала кухню и комнату, в доме должно быть чисто и ничего постороннего. А позже, завтра или послезавтра, она сама расскажет мужу всю правду, как она была. К счастью, Семен Евсеевич сегодня не явился. Иванов приблизился к жене, обнял ее и так стоял с нею, не разлучаясь, чувствуя забытое и знакомое тепло любимого человека. Маленькая Настя вышла из дома и, посмотрев на отца, которого она не помнила, начала отталкивать его от матери, упершись в его ногу, а потом заплакала. Петрушка стоял молча возле отца с матерью, с отцовским мешком за плечами: обождав немного, он сказал: - Хватит вам, а то Настька плачет, она не понимает. Отец отошел от матери и взял к себе на руки Настю, плакавшую от страха. - Настька! - окликнул ее Петрушка. - Опомнись, кому я говорю! Это отец наш, он нам родня!.. В доме отец умылся и сел за стол. Он вытянул ноги, закрыл глаза и почувствовал тихую радость в сердце и спокойное довольство. Война миновала. Тысячи верст исходили его ноги за эти годы, морщины усталости лежали на его лице, и глаза резала боль под закрытыми веками - они хотели теперь отдыха в сумраке или во тьме. Пока он сидел, вся его семья хлопотала в горнице и на кухне, готовя праздничное угощение. Иванов рассматривал все предметы дома по порядку: стенные часы, шкаф для посуды, термометр на стене, стулья, цветы на подоконниках, русскую кухонную печь... Долго они жили здесь без него и скучали по нем. Теперь он вернулся и смотрел на них, вновь знакомясь с каждым, как с родственником, жившим без него в тоске и бедности. Он дышал устоявшимся родным запахом дома - тлением дерева, теплом от тела своих детей, гарью на печной загнетке. Этот запах был таким же, как и четыре года тому назад, и он не рассеялся и не изменился без него. Нигде более Иванов не ощущал этого запаха, хотя он бывал за войну по разным странам в сотнях жилищ; там пахло иным духом, в котором, однако, не было запаха родного дома. Иванов вспомнил еще запах Маши, как пахли ее волосы; но они пахли лесною листвой, незнакомой заросшей дорогой, не домом, а снова тревожной жизнью. Что она делает сейчас и как устроилась жить по-граждански, Маша - дочь пространщика? Бог с ней... Иванов видел, что более всех действовал по дому Петрушка. Мало того, что он сам работал, он и матери с Настей давал указания, что надо делать и что не надо и как надо делать правильно. Настя покорно слушалась Петрушку и уже не боялась отца, как чужого человека; у нее было живое сосредоточенное лицо ребенка, делающего все в жизни по правде и всерьез, и доброе сердце, потому что она не обижалась на Петрушку. - Настька, опорожни кружку от картошечной шкурки, мне посуда нужна... Настя послушно освободила кружку и вымыла ее. Мать меж тем поспешно готовила пирог-скородум, замешанный без дрожжей, чтобы посадить его в печку, в которой Петрушка уже разжег огонь. - Поворачивайся, мать, поворачивайся живее! - командовал Петрушка. Ты видишь, у меня печь наготове. Привыкла копаться, стахановка! - Сейчас, Петруша, я сейчас, - послушно говорила мать. - Я изюму положу, и все, отец ведь давно, наверно, не кушал изюма. Я давно изюм берегу. - Он ел его, - сказал Петрушка. - Нашему войску изюм тоже дают. Наши бойцы, гляди, какие мордастые ходят, они харчи едят... Настька, чего ты села - в гости, что ль, пришла? Чисть картошку, к обеду жарить будем на сковородке... Одним пирогом семью не укормишь! Пока мать готовила пирог, Петрушка посадил в печь большим рогачом чугун со щами, чтобы не горел зря огонь, и тут же сделал указание и самому огню в печи: - Чего горишь по-лохматому, ишь во все стороны ерзаешь! Гори ровно. Грей под самую еду, даром, что ль, деревья на дрова в лесу росли... А ты, Настька, чего ты щепу как попало в печь насовала, надо уложить ее было, как я тебя учил. И картошку опять ты чистишь по-толстому, а надо чистить тонко - зачем ты мясо с картошки стругаешь: от этого у нас питание пропадает... Я тебе сколько раз про то говорил, теперь последний раз говорю, а потом по затылку получишь! - Чего ты, Петруша, Настю-то все теребишь, - кротко произнесла мать. - Чего она тебе? Разве сноровится она столько картошек очистить, и чтоб тебе тонко было, как у парикмахера, нигде мяса не задеть... К нам отец приехал, а ты все серчаешь! - Я не серчаю, я по делу... Отца кормить надо, он с войны пришел, а вы добро портите... У нас в кожуре от картошек за целый год сколько пищи-то пропало?.. Если б свиноматка у нас была, можно б ее за год одной кожурой откормить и на выставку послать, а на выставке нам медаль бы дали... Видали, что было бы, а вы не понимаете! Иванов не знал, что у него вырос такой сын, и теперь сидел и удивлялся его разуму. Но ему больше нравилась маленькая кроткая Настя, тоже хлопочущая своими ручками по хозяйству, и ручки ее уже были привычные и умелые. Значит, они давно приучены работать по дому. - Люба, - спросил Иванов жену, - ты что же мне ничего не говоришь как ты это время жила без меня, как твое здоровье и что на работе ты делаешь?.. Любовь Васильевна теперь стеснялась мужа, как невеста: она отвыкла от него. Она даже краснела, когда муж обращался к ней, и лицо ее, как в юности, принимало застенчивое, испуганное выражение, которое столь нравилось Иванову. - Ничего, Алеша... Мы ничего жили. Дети болели мало, я растила их... Плохо, что я дома с ними только ночью бываю. Я на кирпичном работаю, на прессу, ходить туда далеко... - Где работаешь? - не понял Иванов. - На кирпичном заводе, на прессу. Квалификации ведь у меня не было, сначала я во дворе разнорабочей была, а потом меня обучили и на пресс поставили. Работать хорошо, только дети одни и одни... Видишь, какие выросли? Сами все умеют делать, как взрослые стали, - тихо произнесла Любовь Васильевна. - К хорошему ли это, Алеша, сама не знаю... - Там видно будет, Люба... Теперь мы все вместе будем жить, потом разберемся - что хорошо, что плохо... - При тебе все лучше будет, а то я одна не знаю - что правильно, а что нехорошо, и я боялась. Ты сам теперь думай, как детей нам растить... Иванов встал и прошелся по горнице. - Так, значит, в общем ничего, говоришь, настроение здесь было у вас? - Ничего, Алеша, все уже прошло, мы протерпели. Только по тебе мы сильно скучали, страшно было, что ты никогда к нам не приедешь, что ты погибнешь там, как другие... Она заплакала над пирогом, уже положенным в железную форму, и слезы ее закапали в тесто. Она только что смазала поверхность пирога жидким яйцом и еще водила ладонью руки по тесту, продолжая теперь смазывать праздничный пирог слезами. Настя обхватила ногу матери руками, прижалась лицом к ее юбке и исподлобья сурово посмотрела на отца. Отец склонился к ней. - Ты чего?.. Настенька, ты чего? Ты обиделась на меня? Он поднял ее к себе на руки и погладил ее головку. - Чего ты, дочка? Ты совсем забыла меня, ты маленькая была, когда я ушел на войну... Настя положила голову на отцовское плечо и тоже заплакала. - Ты что, Настенька моя? - А мама плачет, и я буду. Петрушка, стоявший в недоумении возле печной загнетки, был недоволен. - Чего вы все?.. Настроеньем заболели, а в печке жар прогорает. Сызнова, что ль, топить будем, а кто ордер на дрова нам новый даст? По старому-то все получили и сожгли, чуть-чуть в сарае осталось - поленьев десять, и то одна осина... Давай, мать, тесто, пока дух горячий не остыл. Петрушка вынул из печи большой чугун со щами и разгреб жар по поду, а Любовь Васильевна торопливо, словно стараясь поскорее угодить Петрушке, посадила в печь две формы пирогов, забыв смазать жидким яйцом второй пирог. Странен и еще не совсем понятен был Иванову родной дом. Жена была прежняя - с милым, застенчивым, хотя уже сильно утомленным лицом, и дети были те самые, что родились от него, только выросшие за время войны, как оно и быть должно. Но что-то мешало Иванову чувствовать радость своего возвращения всем сердцем - вероятно, он слишком отвык от домашней жизни и не мог сразу понять даже самых близких, родных людей. Он смотрел на Петрушку, на своего выросшего первенца-сына, слушал, как он дает команду и наставления матери и маленькой сестре, наблюдал его серьезное, озабоченное лицо и со стыдом признавался себе, что его отцовское чувство к этому мальчугану, влечение к нему, как к сыну, недостаточно. Иванову было еще более стыдно своего равнодушия к Петрушке от сознания того, что Петрушка нуждался в любви и заботе сильнее других, потому что на него жалко сейчас смотреть. Иванов не знал в точности той жизни, которой жила без него его семья, и он не мог еще ясно понять, почему у Петрушки сложился такой характер. За столом, сидя в кругу семьи, Иванов понял свой долг. Ему надо как можно скорее приниматься за дело, то есть поступать на работу, чтобы зарабатывать деньги и помочь жене правильно воспитывать детей, - тогда постепенно все пойдет к лучшему, и Петрушка будет бегать с ребятами, сидеть за книжкой, а не командовать с рогачом у печки. Петрушка за столом съел меньше всех, но подобрал все крошки за собою и высыпал их себе в рот. - Что ж ты, Петр, - обратился к нему отец, - крошки ешь, а свой кусок пирога не доел... Ешь! Мать тебе еще потом отрежет. - Поесть все можно, - нахмурившись, произнес Петрушка, - а мне хватит. - Он боится, что если он начнет есть помногу, то Настя тоже, глядя на него, будет много есть, - простосердечно сказала Любовь Васильевна, - а ему жалко. - А вам ничего не жалко, - равнодушно сказал Петрушка. - А я хочу, чтоб вам больше досталось. Отец и мать поглядели друг на друга и содрогнулись от слов сына. - А ты что плохо кушаешь? - спросил отец у маленькой Насти. - Ты на Петра, что ль, глядишь?.. Ешь как следует, а то так и останешься маленькой... - Я выросла большая, - сказала Настя. Она съела маленький кусок пирога, а другой кусок, что был побольше, отодвинула от себя и накрыла его салфеткой. - Ты зачем так делаешь? - спросила ее мать. - Хочешь, я тебе маслом пирог помажу? - Не хочу, я сытая стала... - Ну, ешь так... Зачем пирог отодвинула? - А дядя Семен придет. Это я оставила. Пирог не ваш, я сама его не ела. Я его под подушку положу, а то остынет... Настя сошла со стула и отнесла кусок пирога, обернутый салфеткой, на кровать и положила его там под подушку. Мать вспомнила, что она тоже накрывала готовый пирог подушками, когда пекла его Первого мая, чтобы пирог не остыл к приходу Семена Евсеевича. - А кто этот дядя Семен? - спросил Иванов жену. Любовь Васильевна не знала, что сказать, и сказала: - Не знаю, кто такой... Ходит к детям один, его жену и его детей немцы убили, он к нашим детям привык и ходит играть с ними. - Как играть? - удивился Иванов. - Во что же они играют здесь у тебя? Сколько ему лет? Петрушка проворно посмотрел на мать и на отца; мать в ответ отцу ничего не сказала, только глядела на Настю грустными глазами, а отец по-недоброму улыбнулся, встал со стула и закурил папироску. - Где же игрушки, в которые этот дядя Семен с вами играет? - спросил затем отец у Петрушки. Настя сошла со стула, влезла на другой стул у комода, достала с комода книжки и принесла их отцу. - Они книжки-игрушки, - сказала Настя отцу, - дядя Семен мне вслух их читает, вот какой забавный Мишка, он игрушка, он и книжка... Иванов взял в руки книжки-игрушки, что подала ему дочь: про медведя Мишку, про пушку-игрушку, про домик, где бабушка Домна живет и лен со внучкой прядет... Петрушка вспомнил, что пора уже вьюшку в печной трубе закрывать, а то тепло из дома выйдет. Закрыв вьюшку, он сказал отцу: - Он старей тебя - Семен Евсеич!.. Он нам пользу приносит, пусть живет... Глянув на всякий случай в окно, Петрушка заметил, что там на небе плывут не те облака, которые должны плыть в сентябре. - Чтой-то облака, - проговорил Петрушка, - свинцовые плывут, из них, должно быть, снег пойдет! Иль наутро зима станет? Ведь что ж тогда нам делать-то: картошка вся в поле, заготовки в хозяйстве нету... Ишь положение какое!.. Иванов глядел на своего сына, слушал его слова и чувствовал свою робость перед ним. Он хотел было спросить у жены более точно, кто же такой этот Семен Евсеевич, что ходит уже два года в его семейство, и к кому он ходит - к Насте или к его миловидной жене, - но Петрушка отвлек Любовь Васильевну хозяйственными делами: - Давай мне, мать, хлебные карточки на завтра и талоны на прикрепление. И еще талоны на керосин давай - завтра последний день, и уголь древесный надо взять, а ты мешок потеряла, а там отпускают в нашу тару, ищи теперь мешок, где хочешь, иль из тряпок новый шей, нам жить без мешка нельзя! А Настька пускай завтра к нам во двор за водой никого не пускает, а то много воды из колодца черпают: зима вот придет, вода тогда ниже опустится, и у нас веревки не хватит бадью опускать, а снег жевать не будешь, а растапливать его - дрова тоже нужны. Говоря свои слова, Петрушка одновременно заметал пол возле печки и складывал в порядок кухонную утварь. Потом он вынул из печи чугун со щами: - Закусили немножко пирогом, теперь щи мясные с хлебом есть, - указал всем Петрушка. - А тебе, отец, завтра с утра надо бы в райсовет и военкомат сходить, станешь сразу на учет - скорей карточки на тебя получим. - Я схожу, - покорно согласился отец. - Сходи, не позабудь, а то утром проспишь и забудешь. - Нет, я не забуду, - пообещал отец. Свой первый общий обед после войны, щи и мясо, семья съела в молчании, даже Петрушка сидел спокойно, точно отец с матерью и дети боялись нарушить нечаянным словом тихое счастье вместе сидящей семьи. Потом Иванов спросил у жены: - Как у вас, Люба, с одеждой - наверно, пообносились? - В старом ходили, а теперь обновки будем справлять, - улыбнулась Любовь Васильевна. - Я чинила на детях, что было на них, и твой костюм, двое твоих штанов и все белье твое перешила на них. Знаешь, лишних денег у нас не было, а детей надо одевать. - Правильно сделала, - сказал Иванов, - детям ничего не жалей. - Я не жалела, и пальто продала, что ты мне купил, теперь хожу в ватнике. - Ватник у нее короткий, она ходит - простудиться может, - высказался Петрушка. - Я кочегаром в баню поступлю, получку буду получать и справлю ей пальто. На базаре торгуют на руках, я ходил приценялся, есть подходящие... - Без тебя, без твоей получки обойдемся, - сказал отец. После обеда Настя надела на нос большие очки и села у окна штопать материны варежки, которые мать надевала теперь под рукавицы на работе, уже холодно стало, осень во дворе. Петрушка глянул на сестру и осерчал на нее: - Ты чего балуешься, зачем очки дяди Семена одела?.. - А я через очки гляжу, а не в них. - Еще чего! Я вижу! Вот испортишь глаза и ослепнешь, а потом будешь иждивенкой всю жизнь проживать и на пенсии. Скинь очки сейчас же, я тебе говорю! И брось варежки штопать, мать сама заштопает или я сам возьмусь, когда отделаюсь. Бери тетрадь и пиши палочки - забыла уж, когда занималась! - А Настя что - учится? - спросил отец. Мать ответила, что нет еще, она мала, но Петрушка велит Насте каждый день заниматься, он купил ей тетрадь, и она пишет палочки. Петрушка еще учит сестру счету; складывая и вычитая перед нею тыквенные семена, а буквам Настю учит сама Любовь Васильевна. Настя положила варежку и вынула из ящика комода тетрадь и вставочку с пером, а Петрушка, оставшись доволен, что все исполняется по порядку, надел материн ватник и пошел во двор колоть дрова на завтрашний день; наколотые дрова Петрушка обыкновенно приносил на ночь домой и складывал их за печь, чтобы они там подсохли и горели затем более жарко и хозяйственно. Вечером Любовь Васильевна рано собрала ужинать. Она хотела, чтобы дети пораньше уснули и чтобы можно было наедине посидеть с мужем и поговорить с ним. Но дети после ужина долго не засыпали; Настя, лежащая на деревянном диване, долго смотрела из-под одеяла на отца, а Петрушка, легший на русскую печь, где он всегда спал и зимой и летом, ворочался там, кряхтел, шептал что-то и не скоро еще угомонился. Но наступило позднее время ночи, и Настя закрыла уставшие глаза, а Петрушка захрапел на печке. Петрушка спал чутко и настороженно: он всегда боялся, что ночью может что-нибудь случиться и он не услышит - пожар, залезут воры-разбойники или мать забудет затворить дверь на крючок, а дверь ночью отойдет, и все тепло выйдет наружу. Нынче Петрушка проснулся от тревожных голосов родителей, говоривших в комнате рядом с кухней. Сколько было времени - полночь или уже под утро - он не знал, а отец с матерью не спали. - Алеша, ты не шуми, дети проснутся, - тихо говорила мать. - Не надо его ругать, он добрый человек, он детей твоих любил... - Не нужно нам его любви, - сказал отец. - Я сам люблю своих детей... Ишь ты, чужих детей он полюбил! Я тебе аттестат присылал, и ты сама работала, - зачем тебе он понадобился, этот Семен Евсеич? Кровь, что ль, у тебя горит еще... Эх ты, Люба, Люба! А я там думал о тебе другое. Значит, ты в дураках меня оставила... Отец замолчал, а потом зажег спичку, чтобы раскурить трубку. - Что ты, Алеша, что ты говоришь! - громко воскликнула мать. - Детей ведь я выходила, они у меня почти не болели и на тело полные... - Ну и что же!.. - говорил отец. - У других по четверо детей оставалось, а жили неплохо, и ребята выросли не хуже наших. А у тебя вон Петрушка что за человек вырос - рассуждает, как дед, а читать небось забыл. Петрушка вздохнул на печи и захрапел для видимости, чтобы слушать дальше. "Ладно, - подумал он, - пускай я дед, тебе хорошо было на готовых харчах". - Зато он все самое трудное и важное в жизни узнал! - сказала мать. А от грамоты он тоже не отстанет. - Кто он такой, этот твой Семен? Хватит тебе зубы мне заговаривать, серчал отец. - Он добрый человек. - Ты его любишь, что ль? - Алеша, я мать двоих детей... - Ну дальше! Отвечай прямо! - Я тебя люблю, Алеша. Я мать, а женщиной была давно, с тобой только, уже забыла когда. Отец молчал и курил трубку в темноте. - Я по тебе скучала, Алеша... Правда, дети при мне были, но они тебе не замена, и я все ждала тебя, долгие страшные годы, мне просыпаться утром не хотелось. - А кто он по должности, где работает? - Он служит по снабжению материальной части на нашем заводе. - Понятно. Жулик. - Он не жулик. Я не знаю... А семья его вся погибла в Могилеве, трое детей было, дочь уже невеста была. - Неважно, он взамен другую, готовую семью получил - и бабу еще не старую, собой миловидную, так что ему опять живется тепло. Мать ничего не ответила. Наступила тишина, но вскоре Петрушка расслышал, что мать плакала. - Он детям о тебе рассказывал, Алеша, - заговорила мать, и Петрушка расслышал, что в глазах ее были большие остановившиеся слезы. - Он детям говорил, как ты воюешь там за нас и страдаешь... Они спрашивали у него: а почему? - а он отвечал им, потому что ты добрый... Отец засмеялся и выбил жар из трубки. - Вот он какой у вас - этот Семен-Евсей. И не видел меня никогда, а одобряет. Вот личность-то! - Он тебя не видел. Он выдумывал нарочно, чтоб дети не отвыкли от тебя и любили отца. - Но зачем, зачем ему это? Чтоб тебя поскорее добиться?.. Ты скажи, что ему надо было? - Может быть, в нем сердце хорошее, Алеша, поэтому он такой. А почему же? - Глупая ты, Люба. Прости ты меня, пожалуйста. Ничего без расчета не бывает. - А Семен Евсеич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились - размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно. Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись, мы привыкли, но он говорит, что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье. Ты увидишь его - это не так, как ты думаешь... - Все это чепуха какая-то! - сказал отец. - Не задуривай ты меня... Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу. - Живи с нами, Алеша... - Я с вами, а ты с Сенькой-Евсейкой будешь? - Я не буду, Алеша. Он больше к нам никогда не придет, я скажу ему, чтобы он больше не приходил. - Так, значит, было, раз ты больше не будешь?.. Эх, какая ты, Люба, все вы женщины такие. - А вы какие? - с обидой спросила мать. - Что значит - все мы такие? Я не такая... Я работала день и ночь, мы огнеупоры делали для кладки в паровозных топках. Я стала на лицо худая, всем чужая, у меня нищий милостыни просить не станет... Мне тоже было трудно, и дома дети одни. Я приду, бывало, дома не топлено, не варено ничего, темно, дети тоскуют, они не сразу хозяйствовать сами научились, как теперь, Петрушка тоже мальчиком был... И стал тогда ходить к нам Семен Евсеевич. Придет - и сидит с детьми. Он ведь живет совсем один. "Можно, - спрашивает меня, - я буду к вам в гости ходить, я у вас отогреюсь?" Я говорю ему, что у нас тоже холодно и у нас дрова сырые, а он мне отвечает: "Ничего, у меня вся душа продрогла, я хоть возле ваших детей посижу, а топить печь для меня не нужно". Я сказала - ладно, ходите пока: детям с вами не так боязно будет. Потом я тоже привыкла к нему, и всем нам было лучше, когда он приходил. Я глядела на него и вспоминала тебя, что ты есть у нас... Без тебя было так грустно и плохо; пусть хоть кто-нибудь приходит, тогда не так скучно бывает и время идет скорее. Зачем нам время, когда тебя нет! - Ну дальше, дальше что? - поторопил отец. - Дальше ничего. Теперь ты приехал, Алеша. - Ну что ж, хорошо, если так, - сказал отец. - Пора спать. Но мать попросила отца: - Обожди еще спать. Давай поговорим, я так рада с тобой. "Никак не угомонятся, - думал Петрушка на печи, - помирились, и ладно; матери на работу надо рано вставать, а она все гуляет обрадовалась не вовремя, перестала плакать-то". - А этот Семен любил тебя? - спросил отец. - Обожди, я пойду Настю накрою, она раскрывается во сне и зябнет. Мать укрыла Настю одеялом, вышла в кухню и приостановилась возле печи, чтобы послушать - спит ли Петрушка. Петрушка понял мать и начал храпеть. Затем мать ушла обратно, и он услышал ее голос: - Наверно, любил. Он смотрел на меня умильно, я видела, а какая я разве я хорошая теперь? Несладко ему было, Алеша, и кого-нибудь надо было ему любить. - Ты бы его хоть поцеловала, раз уж так у вас задача сложилась, по-доброму произнес отец... - Ну вот еще! Он меня сам два раза поцеловал, хоть я и не хотела. - Зачем же он так делал, раз ты не хотела? - Не знаю. Он говорил, что забылся и жену вспомнил, а я на жену его немножко похожа. - А он на меня тоже похож? - Нет, не похож. На тебя никто не похож, ты один, Алеша. - Я один, говоришь? С одного-то счет и начинается: один, потом два. - Так он меня только в щеку поцеловал, а не в губы. - Это все равно - куда. - Нет, не все равно, Алеша... Что ты понимаешь в нашей жизни? - Как что? Я всю войну провоевал, я смерть видел ближе, чем тебя... - Ты воевал, а я по тебе здесь обмирала, у меня руки от горя тряслись, а работать надо было с бодростью, чтоб детей кормить и государству польза против неприятелей-фашистов. Мать говорила спокойно, только сердце ее мучилось, и Петрушке было жалко мать: он знал, что она научилась сама обувь чинить себе и ему с Настей, чтобы дорого не платить сапожнику, и за картошку исправляла электрические печки соседям. - И я не стерпела жизни и тоски по тебе, - говорила мать. - А если бы стерпела, я бы умерла, я знаю, что я бы умерла тогда, а у меня дети... Мне нужно было почувствовать что-нибудь другое, Алеша, какую-нибудь радость, чтоб я отдохнула. Один человек сказал, что он любит меня, и он относился ко мне так нежно, как ты когда-то давно... - Это кто, опять Семен-Евсей этот? - спросил отец. - Нет, другой человек. Он служит инструктором райкома нашего профсоюза, он эвакуированный... - Ну черт с ним, что он такой! Так что случилось-то, утешил он тебя? Петрушка ничего не знал про этого инструктора и удивился, почему он не знал его. "Ишь ты, а мать наша тоже бедовая", - прошептал он сам себе. Мать сказала отцу в ответ: - Я ничего не узнала от него, никакой радости, и мне было потом еще хуже. Душа моя потянулась к нему, потому что она умирала, а когда он стал мне близким, совсем близким, я была равнодушной, я думала в ту минуту о своих домашних заботах и пожалела, что позволила ему быть близким. Я поняла, что только с тобою я могу быть спокойной, счастливой и с тобой отдохну, когда ты будешь близко. Без тебя мне некуда деться, нельзя спасти себя для детей... Живи с нами, Алеша, нам хорошо будет! Петрушка расслышал, как отец молча поднялся с кровати, закурил трубку и сел на табурет. - Сколько раз ты встречалась с ним, когда бывала совсем близкой? спросил отец. - Один только раз, - сказала мать. - Больше никогда не было. А сколько нужно? - Сколько хочешь, дело твое, - произнес отец. - Зачем же ты говорила, что ты мать наших детей, а женщиной была только со мной, и то давно... - Это правда, Алеша... - Ну как же так, какая тут правда? Ведь с ним ты тоже была женщиной? - Нет, не была я с ним женщиной, я хотела быть и не могла... Я чувствовала, что пропадаю без тебя, мне нужно было - пусть кто-нибудь будет со мной, я измучилась вся, и сердце мое темное стало, я детей своих уже не могла любить, а для них, ты знаешь, я все стерплю, для них я и костей не пожалею!.. - Обожди! - сказал отец. - Ты же говоришь - ошиблась в этом новом своем Сеньке-Евсейке, ты никакой радости будто от него не получила, а все-таки не пропала и не погибла, целой осталась? - Я не пропала, - прошептала мать, - я живу. - Значит, и тут ты мне врешь. Где же твоя правда? - Не знаю, - шептала мать. - Я мало чего знаю. - Ладно. Зато я знаю много, я пережил больше, чем ты, - проговорил отец. - Стерва ты, и больше ничего. Мать молчала. Отец, слышно был
|
|||
|