Пророки и жрецы

Пророки и жрецы

Можно без преувеличения сказать, что никогда еще знание великих идей, рожденных человеческой расой, не было так широко распространено в мире, как сегодня, и никогда еще эти идеи не были менее действенны, чем теперь. Идеи Платона и Аристотеля, пророков, Христа, Спинозы и Канта известны миллионам образованных людей в Европе и в Америке. Им учат в тысячах учебных заведений, некоторые из них проповедуются в церквах разнообразных религий. И все это происходит в мире, который следует принципам ничем не сдерживаемого эгоизма, который порождает истерический национализм и который готовится к безумному массовому уничтожению. Как можно объяснить такое расхождение?

Идеи не производят на человека глубокого воздействия, когда это всего лишь идеи и мысли, которым учат. Обычно, представляемые таким образом, они сменяют другие идеи, новые мысли приходят на смену старым, новые слова занимают место старых. Однако все, что происходит, – это смена концепций и слов. Почему все должно быть иначе? Чрезвычайно трудно добиться, чтобы идеи тронули человека, чтобы он понял истину. Для этого ему нужно преодолеть глубоко укоренившиеся инерцию, боязнь ошибиться, стремление не выделяться из толпы. Простого ознакомления с другими идеями недостаточно, пусть эти идеи сами по себе правильны и убедительны. Однако идея воздействует на человека, если тот, кто проповедует ее, живет в соответствии с ней, если она персонифицируется в учителе, если идея является во плоти. Если человек, проповедующий смирение, смиренен сам, тогда те, кто его слушает, поймут, что такое смирение; они не только поймут это, но и поверят, что он говорит о реальности, а не просто произносит слова. То же самое справедливо для всех идей, которые философ или проповедник хочет донести до слушателей.

Тех, кто проповедует идеи – и не обязательно новые – и живет в соответствии с ними, можно назвать пророками . Именно так поступали ветхозаветные пророки: они провозгласили идею о том, что человек должен найти ответ на вопрос о смысле своего существования, и ответ на этот вопрос – развитие разума и любви; они учили, что смирение и справедливость неразрывно связаны с любовью и разумом. Они жили в соответствии с тем, чему учили. Они не искали власти, но избегали ее, даже той власти, которую имеет пророк. На них не производило впечатления могущество, они говорили правду, даже если из-за этого попадали в темницу, подвергались остракизму или угрозе смерти. Они не были теми, кто стоит в сторонке и ждет, что случится. Они отвечали своим собратьям-людям, потому что чувствовали за них ответственность. То, что случалось с другими, случалось и с ними. Человечность была внутри них, а не снаружи. Именно потому, что они видели истину, они чувствовали обязанность провозглашать ее; они не грозили, но показывали, какая альтернатива открывается перед человеком. Дело было не в том, что пророк желал стать пророком; лишь лжепророки имели такую амбицию. Пророку достаточно просто стать пророком, потому что выбор, который он видит, прост. Эту идею сжато выразил пророк Амос: «Лев начал рыкать; кто не содрогнется? Господь Бог сказал; кто не будет пророчествовать?» (3:8). Слова «Господь Бог сказал» здесь просто означают, что выбор стал безошибочно ясен. Сомнений больше быть не может. Нельзя больше уклоняться. Следовательно, человек, чувствующий свою ответственность, не имеет другого выбора, кроме как стать пророком, пас ли он овец, выращивал виноград или порождал идеи и учил им. Функция пророка – показывать реальность, показывать альтернативы и протестовать; его функция – громко воззвать, пробудить человека от его привычного полусонного состояния. Пророков создает историческая ситуация, а не желание человека стать пророком.

Многие нации имели собственных пророков. Будда жил так, как учил; Христос явился во плоти; Сократ умер за свои идеи; Спиноза жил в соответствии со своими идеями. Все они оставили глубокий отпечаток на человечестве именно потому, что их идеи для каждого из них проявлялись телесно.

Пророки в человеческой истории появляются с перерывами. Они умирают, оставив свое послание. Послание воспринимается миллионами, становится для них дорогим. Именно в этом кроется причина того, что идея начинает эксплуатироваться другими, теми, кто пользуется привязанностью к ней людей, для собственных целей: возможности властвовать, контролировать. Назовем людей, которые используют высказанные пророками идеи, жрецами . Пророки живут в соответствии со своими идеями. Жрецы отправляют обряды для людей, которых идеи привлекают. Идея теряет свою жизненность, превращается в формулу. Жрецы объявляют, что очень важно, как идея формулируется; естественно, формулировка всегда становится важной, когда чувство умерло: как иначе контролировать людей, контролировать их мысли, если не с помощью «правильной» формулировки? Жрецы используют идею, чтобы организовать людей, чтобы управлять ими с помощью ее должного выражения, а когда в достаточной мере заглушат их чувства, объявляют, что человек неспособен сознательно направлять собственную жизнь и что они, жрецы, действуют из чувства долга и даже из сострадания, руководя людьми, которые, предоставленные самим себе, боятся свободы. Верно, что не все жрецы действуют таким образом, но большинство поступает именно так, особенно те, кто обладает властью.

Не только религии имеют своих жрецов. Существуют жрецы в философии и в политике; их имеет каждая философская школа. Жрецы часто очень образованы: их дело – преподносить идею оригинального мыслителя, интерпретировать ее, превращать в музейный экспонат и тем самым охранять. За последние 150 лет мы видели достаточно политических жрецов. Они проповедуют идею свободы, чтобы защитить экономические интересы собственного класса. В XX веке жрецы взялись за пропаганду идей социализма. Хотя эти идеи ставят своей целью освобождение и независимость человека, жрецы тем или иным способом доказывают, что человек быть свободным неспособен или по крайней мере не станет таковым еще долгое время. До этого времени обязанность жрецов – управлять, решать, как следует формулировать идею и кто верует правильно, а кто – нет. Жрецы обычно запутывают людей, потому что называют себя наследниками пророка и утверждают, что живут в соответствии с тем, что проповедуют. И хотя ребенку ясно, что на деле имеет место прямо противоположное, огромным массам людей удается эффективно промывать мозги; в конце концов люди начинают верить, что если жрецы живут в роскоши, то это жертва с их стороны, потому что они должны представлять великую идею, а если они безжалостно убивают, то делается это из веры в революцию.

Никакая историческая ситуация не могла бы в большей мере вести к появлению пророков, чем наша. Существованию всей человеческой расы угрожает безумие приготовлений к ядерной войне. Ментальность каменного века и близорукость привели человечество к тому, что оно, похоже, быстро движется к трагическому концу истории в тот самый момент, когда оно близко в своему величайшему свершению. В такой момент человечество нуждается в пророках, даже если сомнительно, что их голоса смогут заглушить голоса жрецов.

К тем немногим, кто являет собой идею во плоти и кого историческая ситуация сделала из учителей пророками, принадлежит Бертран Рассел. Он великий мыслитель, но это не играет особой роли в том, что он – пророк. Он вместе с Эйнштейном и Швейцером являет собой ответ западного человечества на угрозу его существованию, потому что они все трое высказались, предостерегли, указали на альтернативы. Швейцер на практике осуществил идею христианства своей жизнью в Ламбарене. Эйнштейн осуществил идею разума и гуманизма, отказавшись поддержать истерические вопли национализма немецкой интеллигенции в 1914 году и много раз позднее. Бертран Рассел на протяжении многих десятилетий выражал свои идеи рациональности и гуманизма в своих книгах; в последние годы он вышел на трибуну, чтобы показать всем людям, что когда законы государства противоречат законам гуманности, настоящий человек должен предпочесть последние.

Бертран Рассел понял, что идея, даже воплощенная в одном человеке, приобретает общественную значимость, только когда воплощается в группе. Когда Авраам спорил с Богом о судьбе Содома и усомнился в Божьем правосудии, он просил пощадить Содом, если в нем найдется не менее десяти праведников. Другими словами, будь их меньше десяти, не найдись даже небольшой группы, олицетворяющей идею правосудия, даже Авраам не мог бы ожидать спасения города. Бертран Рассел пытался доказать, что существует та десятка, которая может спасти город. Поэтому-то он организовывал людей, выходил с ними на марши, устраивал с ними сидячие демонстрации и вместе с ними задерживался полицией. Пусть его голос был голосом, звучащим в пустыне, это был не одинокий голос. Он возглавлял хор, и лишь история ближайших лет сможет показать, был ли это хор греческой трагедии или Девятой симфонии Бетховена.

Среди идей, воплощенных Бертраном Расселом в жизни, возможно, первой следует упомянуть право и обязанность человека не покоряться.

Под непокорностью я понимаю не беспричинное бунтарство человека, который не подчиняется потому, что не имеет другого интереса в жизни, кроме как говорить «нет». Такая разновидность бунтарской непокорности столь же слепа и бессильна, как и ее противоположность – конформистское послушание, неспособность сказать «нет». Я говорю о человеке, который говорит «нет» потому, что имеет убеждения и может отказывать в повиновении как раз потому, что способен подчиняться своей совести и своим принципам. Я говорю о революционере, а не о бунтовщике.

В большинстве социальных систем послушание – абсолютная добродетель, непослушание – абсолютный грех. Действительно, в нашей культуре большинство людей чувствуют себя «виноватыми» потому, что испытывают страх, проявив неповиновение. Их на самом деле волнует не моральная сторона дела, как они считают, но тот факт, что они нарушили приказ. Это, в конце концов, неудивительно. Христианское учение интерпретирует непослушание Адама как деяние, которое развратило его и его потомков настолько фундаментально, что только особый акт божественного милосердия может спасти человека от этой порочности. Такая идея, конечно, соответствует социальной функции церкви, поддерживающей власть правителей, уча паству тому, что непокорность греховна. Только те, кто воспринимал всерьез библейское учение о смирении, братской любви и справедливости, восставали против светских властей; в результате церковь чаще всего клеймила их как бунтовщиков, погрешивших против Бога. Протестантизм этого не изменил. Напротив, если католическая церковь сохраняла осознание различий между духовной и светской властью, протестантизм примкнул к последней. Лютер лишь первым жестко выразил эту тенденцию, когда в XVI веке писал о восставших немецких крестьянах: «Так пусть всякий, кто может, карает, убивает и режет, тайно или открыто, помня, что нет ничего более ядовитого, вредного и дьявольского, чем бунтовщик».

Несмотря на прекращение религиозного террора, авторитарные политические системы продолжали делать покорность человеческим краеугольным камнем своего существования. Великие революции XVII и XVIII веков боролись против власти королей, но скоро покорность их наследникам, какое бы имя они ни носили, стала добродетелью. Где теперь власть? В авторитарных странах это открытая власть государства, поддерживаемая прививаемым в семье и школе почтением к правителям. Западные демократии, с другой стороны, гордятся тем, что преодолели авторитаризм XIX века. Но так ли это – или изменился только характер власти?

Наш век – век иерархически организованной бюрократии в правительстве, бизнесе, профсоюзах. Она одинаково управляет предметами и людьми; она следует определенным принципам, в особенности экономическому принципу баланса, квантификации, максимальной производительности и прибыли, и функционирует в основном подобно компьютеру, запрограммированному в соответствии с этими принципами. Индивид становится цифрой, превращается в вещь. Но именно потому, что открыто действующей власти не существует, что человек «не принуждается» к покорности, у индивида возникает иллюзия, будто он действует по своей воле, следует указаниям только «рациональной» власти. Кто может не подчиниться «резонному»? Кто может ослушаться компьютера-бюрократии? Кто может не повиноваться, если он даже не осознает, что повинуется? То же самое происходит в семье и в системе образования. Извращение теорий прогрессивного образования привело к тому, что ребенку не говорится, что он должен делать, ему не отдаются приказания, он не наказывается за то, что не выполняет распоряжений. Ребенок просто «самовыражается». Однако с первого дня жизни он наполняется порочным стремлением к конформизму, страхом перед тем, чтобы оказаться «другим», боязнью выделиться из толпы. «Человек организации», воспитанный таким образом семьей и школой, завершивший образование в большой организации, имеет мнения, но не убеждения, он развлекается, но несчастлив, он даже готов пожертвовать своей жизнью и жизнью своих детей, добровольно подчиняясь безличной, анонимной силе. Он принимает расчеты смертей, ставшие такими модными при обсуждении термоядерной войны: половина населения страны погибнет – «вполне приемлемо»; две трети – «может быть, и чересчур».

Сегодня вопрос о неповиновении имеет жизненную важность. Если, согласно Библии, история человечества началась с акта неповиновения Адама и Евы, если, согласно греческому мифу, цивилизация началась с акта неповиновения Прометея, вполне вероятно, что конец истории человечества положит акт повиновения, покорность правителям, которые сами подчиняются архаическим фетишам «государственного суверенитета», «национальной чести», «военной победы» и по приказу которых нажмут фатальную кнопку те, кто подчиняется им и их фетишам.

Непослушание, таким образом, в том смысле, который здесь придается этому термину, есть акт утверждения разума и воли. Это установка, в первую очередь направленная не против чего-то, а за способность человека видеть, говорить о том, что он видит, и отказываться утверждать то, чего он не видит. Для этого человек не должен быть агрессивным или бунтовать; он должен жить с открытыми глазами, полностью пробудиться и быть готовым взять на себя ответственность за то, чтобы открыть глаза тем, кому грозит опасность погибнуть из-за существования в полусонном состоянии.

Карл Маркс однажды написал, что Прометей, сказавший, что предпочтет быть прикованным к скале, чем стать покорным слугой богов, «святой покровитель всех философов». Это означает, что сама жизнь должна снова и снова выполнять функцию Прометея. Высказывание Маркса очень ясно указывает на проблему связи между философией и непослушанием. Большинство философов в свое время не проявляли непокорности правителям. Сократ умер, подчинившись приговору. Спиноза предпочел отказаться от должности профессора, чтобы не вступить в конфликт с властями. Кант был лояльным подданным. Гегель в поздние годы сменил свои юношеские революционные симпатии на прославление государства. Однако, несмотря на это, Прометей был их святым покровителем. Действительно, они оставались в своих учебных аудиториях и в своих кабинетах, не выходили на площадь, для чего существовало много причин, которые я сейчас не буду обсуждать. Однако как философы они были непокорны власти традиционных мыслей и концепций, клише, в которые тогда верили и которым учили. Они несли свет во тьму, они будили полусонных, они «смели знать».

Философ противоречит клише и общему мнению, потому что послушен разуму и человечности. Именно потому, что философ, следующий своему разуму, есть гражданин мира и его объект – человек, а не та или иная личность, та или иная нация, разум универсален и проникает через все национальные границы. Родина философа – весь мир, а не та страна, где он был рожден.

Никто не выразил революционную природу мысли с бо́льшим блеском, чем Бертран Рассел в «Принципах социальной реконструкции» (1916). Он писал: «Люди боятся мысли больше, чем чего-либо на земле: больше катастрофы, даже больше смерти. Мысль имеет подрывной и революционный характер, она деструктивна и ужасна; мысль безжалостна к привилегиям, установлениям, удобным привычкам; мысль анархична и беззаконна, безразлична к авторитетам, бесцеремонно обращается с проверенной веками мудростью. Мысль без страха заглядывает в глубины ада. Она видит человека – крохотную песчинку, окруженную невообразимыми глубинами молчания, но несет себя гордо, непреклонная, словно повелительница вселенной. Мысль величественна, быстра и свободна, она – свет мира, величайшая слава человека.

Однако если мысль должна стать собственностью многих, а не привилегией меньшинства, нужно разделаться со страхом. Именно страх сдерживает человека – боязнь того, что заветные верования окажутся заблуждениями, что учреждения, с которыми человек сжился, окажутся вредоносными, что сам он окажется менее заслуживающим уважения, чем привык считать. «Следует ли рабочему свободно размышлять о собственности? Что тогда станется с нами, богатыми? Следует ли молодым мужчинам и женщинам свободно думать о сексе? Что тогда сделается с моралью? Следует ли солдатам свободно рассуждать о войне? Что тогда будет с военной дисциплиной? Долой мысль! Обратно в тень предрассудков, чтобы собственность, мораль, война не оказались в опасности! Пусть лучше человек будет глуп, ленив, жесток, чем его мысль станет свободной. Ведь если мысли людей станут свободны, люди могут думать не так, как мы. Это несчастье должно быть предотвращено любой ценой». Так рассуждают противники мысли в глубинах своего бессознательного. И так они действуют в своих церквях, своих школах, своих университетах».

Способность Бертрана Рассела не повиноваться коренится не в каком-то абстрактном принципе, но в самом реальном опыте, какой только существует, – в любви к жизни. Любовь к жизни сияет со страниц его книг, как и в самой его личности. Сегодня это редкое качество, и особенно редкое именно в тех странах, где люди живут, окруженные изобилием. Многие путают азарт с радостью, возбуждение с интересом, потребление с бытием. Некрофильский лозунг «Да здравствует смерть!», хотя осознанно провозглашается лишь фашистами, наполняет сердца многих людей, живущих в благополучных странах, хотя сами они этого не осознают. Представляется, что в этом факте кроется одна из причин, объясняющих, почему большинство людей мирится с ядерной войной и приносимым ею концом цивилизации и предпринимает так мало шагов для предотвращения катастрофы. Бертран Рассел, напротив, боролся против грозящего несчастья не потому, что он пацифист или из какого-то абстрактного принципа, но именно потому, что он – человек, любящий жизнь.

По этой же причине он не прислушивался к голосам тех, кто обожает распинаться о порочности человека, на самом деле говоря тем самым больше о себе и своем мрачном настроении, чем о людях в целом. Не был Бертран Рассел и сентиментальным романтиком. Он рассудительный, критичный, едкий реалист, он осознает всю глубину зла и глупости, которые могут быть обнаружены в сердце человека, но он не путает это обстоятельство с предполагаемой врожденной развращенностью, с помощью которой оправдывается взгляд тех, кто слишком мрачен, чтобы верить в способность человека создать мир, в котором он чувствовал бы себя дома. «За исключением тех редких душ, – писал Рассел в «Мистицизме и логике» (1903), – что рождаются без греха, людям нужно пройти через темную пещеру, прежде чем они достигнут храма. Вход в пещеру – отчаяние, и ее пол вымощен могильными камнями несбывшихся надежд. Там личность должна умереть, там следует убить рвение и неукрощенные желания, потому что только так может душа освободиться от власти Судьбы. Однако из пещеры Врата Отказа вновь выводят на дневной свет мудрости, в сиянии которой новое прозрение, новая радость, новая теплота радуют сердце пилигрима». Позднее в «Философских эссе» (1910) Рассел писал: «Однако для тех, кто чувствует, что жизнь на этой планете была бы жизнью в темнице, если бы не существовало окон в больший мир вовне, для тех, кому вера во всемогущество человека представляется высокомерием, кто желает скорее свободы стоика, приходящей с обретением власти над страстями, чем наполеоновской власти, видящей государства этого мира у своих ног, – другими словами, для людей, которые не считают человека достойным объектом поклонения, мир прагматика покажется мелким и узким, лишающим жизнь всего , что придает ей цену, делающим самого человека мельче, потому что вселенная, которую он видит, лишится всего своего величия». Свои взгляды на предполагаемую порочность человека Рассел с блеском выразил в «Непопулярных эссе» (1950): «Дети, после того как считались исчадиями сатаны в традиционной теологии и мистически озаренными ангелами на взгляд реформаторов Просвещения, вернулись в состояние дьяволят – не теологических демонов, вдохновляемых Отцом Греха, а в научное фрейдистское проклятие, направляемое бессознательным. Они, следует признать, гораздо порочнее, чем были в диатрибах монахов, они, согласно современным учебникам, проявляют изобретательность и настойчивость в греховных помыслах, с которыми в прошлом не могли сравниться ничьи, кроме святого Антония. Так есть ли это наконец объективная истина? Или это просто компенсация взрослого воображения за то, что больше не дозволяется пороть маленьких паразитов? Пусть ответят фрейдисты, каждый за всех». Еще одна цитата показывает, как глубоко Рассел, мыслитель-гуманист, испытывал радость жизни. «Влюбленный, – писал он в «Научном взгляде» (1931), – поэт, мистик находят более глубокое удовлетворение, чем когда-либо познает властолюбец, потому что они могут сохранить объект своей любви, в то время как властолюбец должен постоянно заниматься новыми манипуляциями, если не хочет страдать от чувства опустошенности. Когда ко мне придет смерть, я не буду чувствовать, что жил напрасно. Я видел, как небо краснеет на закате, как утром блестит роса, как снег сверкает под зимним солнцем; я ощущал запах дождя после засухи, слышал, как в бурю волны Атлантики бьются в гранитные берега Корнуолла. Наука может даровать эти и другие радости огромному числу людей. Если это так, ее силу следует использовать разумно. Однако когда она лишает жизнь моментов, которым жизнь обязана своей ценностью, наука не заслуживает восхищения, как бы ловко и изобретательно она ни вела человека по дороге к отчаянию».

Бертран Рассел – ученый, человек, который верит в разум. Однако как он отличается от многих, чья профессия та же: наука! Для них значение имеет интеллектуальный охват мира. Они уверены, что их интеллект исчерпывает реальность, и что нет ничего значительного, что не могло бы быть ими понято. Они скептически относятся ко всему, что не может быть заключено в интеллектуальную формулу, однако наивно верят в собственный научный подход. Их больше интересуют результаты их размышлений, чем процесс прозрения, происходящий с любознательным человеком. Рассел говорил об интеллектуальной процедуре такого сорта, когда обсуждал прагматизм в своих «Философских эссе» (1910); он писал: «Прагматизм привлекателен для такого склада ума, который находит на поверхности этой планеты весь материал для воображения, который чувствует уверенность в прогрессе и не осознает неподвластных человеку ограничений его силы, который любит сражения со всеми сопутствующими им рисками, поскольку на самом деле не сомневается в своей победе, который стремится к религии подобно тому, как стремится к железным дорогам и электричеству – как к комфорту и помощи в мирских делах, а не чему-то, что дарует духовные объекты, удовлетворяющие жажду совершенства и заслуживающие бесконечного поклонения».

Для Рассела в противоположность прагматику рациональная мысль является не поиском уверенности, а приключением, актом самоосвобождения и мужества, меняющим человека, делая его более пробужденным и более живым.

Бертран Рассел – человек веры . Не веры в теологическом смысле, а веры в силу разума, веры в способность человека собственными усилиями создать свой рай. «Что касается геологического времени, – писал он в «Опасности для человека водородной бомбы» (1954), – человек до сих пор существует очень короткий период – самое большее миллион лет. То, что ему удалось совершить, в особенности за последние шесть тысяч лет, есть нечто совершенно новое в истории мироздания, по крайней мере, насколько мы с ним знакомы. На протяжении бесчисленных столетий солнце вставало и садилось, луна прибывала и убывала, по ночам светили звезды, но только с появлением человека все эти явления были поняты. В великом мире астрономии и в крошечном мире атома человек раскрыл секреты, которые можно было бы счесть нераскрываемыми. В искусстве, литературе и религии некоторые представители рода человеческого достигли такой возвышенности, что это делает наш вид достойным сохранения. Неужели все это должно кончиться тривиальным ужасом потому, что столь немногие способны думать о Человеке, а не о той или иной группе людей? Неужели наша раса настолько лишена мудрости, настолько неспособна на бескорыстную любовь, настолько глуха даже к простейшим требованиям самосохранения, что последним доказательством ее глупой изобретательности должно стать уничтожение всей жизни на нашей планете? Ведь исчезнет не только человек, но также животные и растения, которых никто не может обвинить в коммунизме или антикоммунизме.

Я не могу поверить, что таков будет конец. Я хотел бы, чтобы люди на мгновение забыли свои распри и подумали о том, что если они позволят себе выжить, то есть все основания ожидать в будущем триумфов, неизмеримо превосходящих триумфы прошлого. Перед нами лежит, если мы это выберем, постоянное движение к счастью, знаниям и мудрости. Выберем ли мы, напротив, смерть, потому что не можем забыть свою вражду? Я призываю – как человек – других людей: помнить о нашей человечности и забыть остальное. Если вы на это способны, путь в новый рай открыт; если нет, вас не ждет ничего, кроме всеобщей смерти».

Эта вера коренится в качестве, без которого нельзя понять ни философию Рассела, ни его борьбу против войны, – в его любви к жизни .

Для многих людей это не значит особенно много: они полагают, что жизнь любят все. Разве человек не цепляется за жизнь, когда возникает угроза ей, разве он не получает удовольствия от жизни, не испытывает волнующих и возбуждающих ощущений?

Во-первых, люди не цепляются за жизнь, когда ей грозит уничтожение; как иначе можно было бы объяснить пассивность человечества перед угрозой ядерной катастрофы? Во-вторых, люди путают возбуждение с радостью, нервный трепет с любовью к жизни. Они «окружены изобилием, но не имеют радости». Факт заключается в том, что все достоинства, за которые превозносят капитализм – личная инициатива, готовность к рискам, независимость, – давно исчезли из индустриального общества; их можно обнаружить по большей части в вестернах и среди гангстеров. В бюрократизированном, централизованном индустриальном обществе, независимо от политической идеологии, все больше людей, которые по горло сыты жизнью и готовы умереть, чтобы избавиться от скуки. Это они утверждают: «Лучше мертвый, чем красный», но глубинная суть этого лозунга иная: «Лучше мертвый, чем живой». Как я уже говорил выше, конечная форма такой ориентации могла быть обнаружена среди фашистов, лозунгом которых было «Да здравствует смерть!». Никто не показал этого яснее, чем Мигель де Унамуно в своей последней речи в университете Саламанки, ректором которого он был в начале гражданской войны в Испании, в ответ на выступление генерала Миллана Астрея; любимый лозунг генерала «Viva la Muerte!» (Да здравствует смерть!) кто-то из его последователей выкрикнул из зала. Когда генерал закончил свое выступление, Унамуно поднялся и сказал: «Я только что слышал некрофильский и бессмысленный крик «Да здравствует смерть!». И я, проведший жизнь, высказывая парадоксы, вызывающие непонимание и гнев у других, я должен как эксперт сказать вам, что этот нелепый парадокс вызывает у меня отвращение. Генерал Миллан Астрей – калека. Пусть это будет сказано без всякого уничижительного подтекста. Он – инвалид войны. Инвалидом войны был и Сервантес. К несчастью, сейчас в Испании слишком много калек. И скоро их будет еще больше, если Бог не придет нам на помощь. Мне больно думать, что генерал Миллан Астрей будет определять характер массовой психологии. Калека, лишенный духовного величия Сервантеса, склонен искать зловещее удовлетворение, сея увечья вокруг себя». Миллан Астрей больше не мог сдерживаться. «Abajo la inteligencia! (Долой интеллигенцию!) – закричал он. – Да здравствует смерть!» Это вызвало поддержку фалангистов, однако Унамуно продолжал: «Здесь храм интеллекта, и я – его верховный жрец. Это вы оскверняете его священные стены. Вы выиграете, потому что грубой силы у вас более чем достаточно. Но вам не удастся убедить. Чтобы убедить, вам нужно принуждение. Чтобы принудить, вам потребовалось бы то, чего вы не имеете: Разум и Право в борьбе. Полагаю бесполезным призывать вас подумать об Испании. Я закончил».

Впрочем, влечение к смерти, которое Унамуно назвал некрофилией, не является продуктом одной только фашистской мысли. Это феномен, глубоко укорененный в культуре, в которой все более доминируют бюрократические организации крупных корпораций, правительств, армий, в которой центральную роль играют сделанные человеком вещи, приспособления, машины. Этот бюрократический индустриализм стремится превратить человеческие существа в вещи. Он хочет заместить природу техническими устройствами, живую материю неживой.

Одно из самых ранних проявлений такой любви к разрушению и к машинам – осуждение женщин (женщина – проявление жизни для мужчины, как и мужчина – проявление жизни для женщины) – может быть найдено в футуристическом манифесте Маринетти, одного из интеллектуальных предшественников итальянского фашизма (1909). Он писал: «4. Мы утверждаем, что величие мира обогащено новой красотой, красотой скорости. Мчащийся автомобиль, украшенный трубками, похожими на змей, выдыхающих взрывы, ревущий автомобиль, летящий словно шрапнель, прекраснее Ники Самофракийской. 5. Мы будем воспевать человека за рулем, идеальная стойка которого пронзает Землю, несущуюся по своей орбите… 8. Зачем нам оглядываться назад, когда мы можем вломиться в таинственные порталы Невозможного? Время и пространство умерли вчера. Мы уже живем в абсолютном, потому что уже создали скорость, вечную и вездесущую. 9. Мы желаем прославить войну – единственное, что оздоровляет мир, прославить милитаризм и патриотизм, прославить разрушающую руку анархиста, прославить прекрасные идеи, которые убивают, выразить презрение к женщине. 10. Мы желаем разрушить музеи и библиотеки, бороться против морали, феминизма, оппортунистической и утилитаристской мелочности».

Поистине нет большего различия между людьми, чем различие между теми, кто любит жизнь, и теми, кто любит смерть. Такая любовь к смерти – исключительно человеческое приобретение. Человек – единственное животное, способное скучать, он единственное животное, способное любить смерть. В то время как импотент (я не имею в виду сексуальную импотенцию) не может создать жизни, он может ее уничтожить и тем самым выйти за пределы жизни. Любовь к смерти среди живых – крайнее извращение. Есть истинные некрофилы, и они приветствуют войну и приближают ее, хотя по большей части не осознают своей мотивации и рационализируют свои желания, считая их служащими жизни, чести, свободе. Они, возможно, составляют меньшинство, но есть много людей, которые никогда не делали выбора между жизнью и смертью и которые нашли убежище в бизнесе, чтобы скрыть это. Они не приветствуют уничтожение, но не приветствуют и жизнь. Они лишены радости жизни, которая неизбежно яростно противилась бы войне.

Гёте однажды сказал, что самое глубокое различие между разными историческими периодами заключается в вере и неверии, и добавил, что все эпохи, в которые доминирует вера, – блестящие, вдохновляющие, плодотворные, в то время как те, в которые доминирует неверие, исчезают, потому что никто не хочет посвятить себя бесплодным делам. Гёте говорил о вере как о глубоко укорененной любви к жизни. Культуры, которые создают условия для любви к жизни, это также культуры веры; те, которые не могут породить такой любви, не порождают и веры.

Бертран Рассел – человек веры. Читая его книги и наблюдая за его борьбой за мир, видишь, что его любовь к жизни – главная движущая сила всей его личности. Он предостерегает мир от грядущего несчастья точно так же, как это делали пророки, потому что любит жизнь во всех ее формах и проявлениях. Он, как и пророки, не является детерминистом, утверждающим, что историческое будущее уже определено, он «альтернативщик», видящий ограниченные и оцениваемые альтернативы. Для нас альтернатива лежит между окончанием гонки ядерных вооружений и общим уничтожением. Заглушит ли голос этого пророка голоса обреченности и усталости, зависит от величины жизненной силы, которую сохранит мир и в особенности молодое поколение. Если нам предстоит исчезнуть, мы не можем утверждать, что не были предупреждены.