Лукавнующий зубнятка

Лукавнующий зубнятка

Человек умирает, когда теряет способность бескорыстно радоваться.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Громадный Зигя сидел на полу, одетый в подгузник зашкаливающего размера. Это была идея Прасковьи, считавшей, что голый терминатор в подгузнике будет выглядеть прикольно. Зигя грыз большой палец на ноге и преданно разглядывал Прасковью. Молодая повелительница мрака ему нравилась, и он вечно таскался за ней хвостом, куда бы она ни пошла.

Вот и получалось, что свита Прасковьи состояла теперь не только из Ромасюсика, но и из переваливающегося с ноги на ногу гиганта. За это Зигя много раз уже был искусан ревнивым Пуфсом, считавшим, что боевое тело не должно ни к кому привязываться. Зубы у Пуфса были тупые, а нижняя челюсть выдавалась вперед. В результате они не столько грызли, сколько по-бульдожьи прихватывали, оставляя длинный узкий синяк.

Заметив, как карлик любит пускать в ход зубы, Прасковья теперь всегда, когда Ромасюсик начинал тупить, спрашивала: «Тебя что, Пуфс покусал?»

Зигя относился к синякам спокойно. Он не боялся ни боли, ни ударов. Единственное, чего он не переносил, так это хозяйского визга. Всякий раз, едва Пуфс начинал визжать, Зигя садился на корточки и в ужасе зажимал уши руками. Но стоило Пуфсу отлучиться в зашторенный кабинет, где у него, как у канцелярской крысы, всегда была куча дел, Зигя снова ковылял к Прасковье.

Зигя перестал грызть палец и уставился в потолок.

– Мама! – позвал он.

Прасковью он называл мамой.

– Чего тебе, сынок? – откликнулся Ромасюсик.

Вынужденный растягивать губы и послушно озвучивать чужие слова, шоколадный юноша смотрел на Зигю с затаенной ненавистью. Он видел, что Прасковью Зигя забавляет, и люто ненавидел конкурента.

«Здоровая конкуренция клоунов вылилась в цирковое побоище!» – ехидно размышлял иногда Тухломоша, укладываясь спать где-нибудь в выхлопной трубе. Последнее время лучший комиссионер мрака так обнаглел, что спал целых шесть секунд в день, а потом почти минуту нахлобучивал покосившуюся голову.

Зигя мечтательно молчал.

– Зигя «хосет се-нить шладкое»? – нежно предположила Прасковья.

Гигант замотал головой.

– Нет, мама, Зигя хосет масыну!

– Маленькую масыну?

Не угадала. Маленькую машину Зигя не хотел.

– Больсую! Осень больсую!

– Как вчера ? – уточнила Прасковья.

Зигя радостно закивал.

Вчера вечером Прасковья, скучая, вызвала Мамая, велев ему приехать на трейлере без прицепа и – обязательно! – с автоматической коробкой передач. Странно, что упоминание автоматической коробки не насторожило хана сразу, потому что потом было уже поздно. Согнав Мамая с водительского сиденья, Прасковья усадила за руль Зигю, без церемоний закинула в кабину Ромасюсика и устроила по центру Москвы гонки с препятствиями. Зигя радостно вопил, пытаясь прочувствовать коренное отличие между педалями газа и тормоза. Когда же прочувствовал, фарс заострился и приобрел черты трагикомедии.

Ромасюсик безостановочно скулил и ползал в ногах, боясь поднять голову. Мамай дважды вылетал из кабины и наматывался на заднее колесо. Первый раз, когда они въехали в столб, а во второй уже в финале, когда они врезались в здание центрального телеграфа.

– Прости, сынок, но как вчера не получится. У мамы дела! – извинилась Прасковья.

Ее «дела» стояли тут же, благоухая французскими духами и отрывая лепестки у ромашки.

«Убьет – не убьет. Убьет – не убьет», – загадывал Хнык. «Не убьет!» – вышло у него. Суккуб просиял было, но внезапно заметил, что у ромашки остался еще один лепесток, подвернувшийся книзу.

– Эй, иди сюда ! – приказала Прасковья Хныку.

Хнык трусливо приблизился, робко улыбаясь женской половиной рта.

– Готов? Давай! – приказала Прасковья.

Суккуб надулся как большая жаба, на миг закрыл глаза – и перед наследницей мрака возник Мефодий. Длинноволосый, спокойный, в черной майке и легких льняных брюках. Сходство было передано поразительно – вплоть до разветвленной жилки на левом виске.

В лице Прасковьи что-то дрогнуло: ее эйдос невольно потянулся к Хныку. Заметив это, Хнык неосторожно ухмыльнулся – скверно, липко, по-суккубьи. Очарование было мгновенно разрушено. Прасковья с досадой отвернулась, точно ей метко плюнули в душу.

Поняв, что «мама» разозлена, Зигя пришел в движение. Передвигался он неуклюже, как горилла, но невероятно быстро. Он сгреб Хныка двумя руками и, вскинув его над головой, собрался расшибить об пол.

– Не надо, нюня моя! – завизжал суккуб, вспоминая злополучную ромашку.

Прасковья услышала, обернулась и обнаружила Хныка уже под потолком.

– Поставь его, сынку ! – велела она, демонстрируя знакомство с «Тарасом Бульбой».

Зигя недовольно вернул суккуба на место и поправил его, чтобы тот не упал. Хнык стоял и дрожал, не пытаясь больше ухмыляться. Прасковья обошла вокруг, придирчиво разглядывая его.

– Нет, не то! Никто нам не поверит!.. Чего ты трясешься? Стой расслабленно, как он! – приказала она голосом Ромасюсика.

Хныкус Визглярий Истерикус Третий спешно добавил расслабона и сразу провис в позвоночнике, сделавшись похожим на мартышку, косо засунутую в штаны. Прасковья сдвинула брови. На потолке почти одновременно взорвались две лампы. У Хныка трусливо задергалась щека.

Из зашторенного кабинетика выглянул Пуфс и пискляво потребовал не шуметь. Он, мол, контролировал заседание мирового правительства, а Прасковья нарушила ему канал телепатической связи. Зигя резво отодвинулся к стене, опасаясь, что, увидев его рядом с «мамой», хозяин опять его покусает.

– Расслабленно – не значит расхлябанно! Не болтайся, как дебил, вытрясающий у подростков мелочь! Ты, мефообразное!!! – брезгливо произнесла Прасковья, когда Пуфс-старший скрылся.

Теперь она понимала уже, что перед ней не Буслаев, и забронировала сердце. Одеревенела, как призовое полено папы Карло.

Хнык спешно перестал болтаться и, прижав к бедрам выпрямленные ладони, вытянулся, как новобранец перед генералом. Вытаращенные глаза-пуговицы незряче сверлили пространство. Прасковья вновь хотела заорать, но махнула рукой, поняв, что от суккуба большего все равно ожидать нельзя. Только крайности и никакой середины – либо испуг и зашкаливающее, стирающее личность подобострастие, либо крайняя наглость, омерзительный расслабон и провисание.

– А ну дыхни! – приказала Прасковья.

Хнык старательно дыхнул. Дыхание у него было не то чтобы совсем противное, но гадко пахнущее хозяйственным мылом, которое, по слухам, делается из бродячих кошек. Прасковья передернулась.

– Ты что, порошок стиральный, что ли, лопал?

– Никак нет, вашество! – бодро отрапортовал Хнык. – Действую в строгом соответствии с указом Кводнона об учреждении стерильности в местах обитания суккубов!

– А более приятным мылом пахнуть нельзя?

– Указ, осмелюсь доложить, давний. Времен первой бубонной чумы в Европе, – оправдываясь, доложил Хнык.

– И не отменен?

– Никак нет, вашество!

Прасковья нетерпеливо мотнула головой. Указы Кводнона были ей малоинтересны.

– Слушай меня, мефообразное, и запоминай! Мы с тобой отправимся к общежитию, где живет светлая, и ты меня поцелуешь, чтобы видно было из ее окна! Старайся поменьше дышать мылом!.. После этого ты повернешься и быстро уйдешь. Чем меньше Даф будет тебя разглядывать, тем лучше. Запомнил?

– Я вас поцеловало и скоренько ушло! – повторил Хнык, кокетливо облизывая губы синеватым языком. Порой, забываясь, он сбивался на средний род как наиболее естественный для суккубов.

– Вот и молодец! – кивнула Прасковья, сгребая в руку его одежду и нетерпеливо дергая. – Тогда топай! Ну!

Ждать она не любила и не умела. Все ее желания должны были исполняться мгновенно. Во всей Прасковье не отыскалось бы терпения, чтобы выстоять очередь в два человека.

Пытаясь разлучить Мефа и Дафну, Прашечка не задумывалась, что делает что-то дурное, как львица не задумывается, что антилопе, которой она перегрызает горло, это может по каким-то причинам не нравиться. Злодейство Прасковьи было такого же простого и инфантильного свойства: «Если тебе что-то надо – отбери!»

Логика света, по которой, чтобы получить любовь, надо свою отдать, причем отдать так, чтобы неважно было, вернут ее назад или нет, являлась для Праши мутной и непонятной. Как можно что-то отдать, когда ты привык только отнимать?

– По-твоему, такие люди и любить по-настоящему не могут? Только испытывать страсти? – спросил как-то Корнелий у Эссиорха, когда речь у них зашла о новой наследнице мрака.

Хранитель усомнился даже и в этом.

– Даже страсти не всегда и не у всех. У некоторых голое приобретательство. «Моя любимая машинка», «мои любимые домашние брючки», «моя любимая книга», «моя любимая музыка», «мой любимый муж» – все вроде как «любимое», но все в общем ряду, через запятую. «Любимый» запросто можно заменить на «собственный» безо всякой потери смысла, – сказал он.

Хнык сделал шага два и остановился. Прасковья, тянущая его за майку, нетерпеливо обернулась.

– Тебя что, парализовало? Топай!

– Не надо никуда идти. Дафны там нету, – робко пискнул Хнык.

– То есть ? – не поняла Прасковья.

– Уехамши они. И Мефодий Игоревич с ними-с, – дрожа, признался суккуб.

– Мефа нет??? Куда уехал? Что ты несешь?

– Я слышало: светлых в городе нет, – забормотал суккуб, тоскливо щурясь и сожалея, что не родился немым. – Вчера вечером они были на Казанском вокзале! Наши туда не совались. Там всюду были златокрылые и многих шлепнули. Ай, я не виновато! Я думало, вы знаете, нюня моя!

– Что ты мелешь? – тихо повторила Прасковья.

Матово-белые скулы вспыхнули румянцем цвета печеного яблока. Белки глаз пожелтели. Зрачки исчезли. Это был тревожнейший знак для всех, кто ее знал. Перепуганный Хнык не стал дожидаться бури и, оставив в пальцах у Прасковьи черную майку, сгинул, втянувшись в щель, точно джинн в горлышко кувшина.

Ромасюсик плюхнулся животом на пол и стал отползать.

– Прашечка! – бормотал он пугливо. – Ты же сама помнишь, что Зигги Пуфс говорил при нас о походе? Ты же тоже слышала!.. Прашечка! С ними там Чимоданов, Ната и Мошкин!!! Все будет хорошо! Ну хоть немножко потерпи! В другой раз с Хныком поцелуетесь!

Прасковья его не услышала. С ней что-то происходило. Черты лица стирались, теряя не только выражение, но и вообще все человеческое. Теперь это было не лицо, а насмешка над лицом. Лишь в глубине искоркой бился страх. Прасковья точно сама боялась того, что происходит с ней сейчас. Вот этого-то Ромасюсик не понимал.

Пол мелко задрожал. Шоколадный юноша замолчал и принялся отползать вдвое быстрее. Громадный Зигя, почуяв, что сейчас не время играть мышцами, нырнул за мраморную тумбу, которую в следующую секунду смело, как пляжный зонт.

Лежа с закрытыми глазами, Ромасюсик позавидовал Прасковье. Как здорово! Стоит выйти из себя, и вокруг все сносит, точно ураганом. Если бы и ему, Ромасюсику, так же! Грустно быть прямоходящей шоколадкой, на которую каждый, кому не лень, разевает пасть. Но завидовал он лишь до тех пор, пока не услышал слабый, смазанный стон.

Открыв глаза, Ромасюсик обнаружил, что Прасковья уже не стоит, а так же, как они с Зигей, лежит на полу, на спине. На краях губ лопаются мелкие пузырьки красной пены. Тело выгнуто так сильно, что под ним можно проползти. Голова мучительно запрокинута. Глаза закатились так, что видны красные прожилки. Ромасюсик подбежал к хозяйке на четвереньках. Такого он никогда прежде не видел. Прасковья была как сломанный манекен, небрежно брошенный у съехавшего магазина одежды.

В первую секунду Ромасюсик решил, что его хозяйку ударило по голове куском разлетевшейся тумбы. Но нет, осколки тумбы лежали далеко в стороне. Он потряс Прасковью. Она была словно деревянная. Дышала судорожно, мелко, с хрипом.

– Что с тобой? – забормотал Ромасюсик, трусливо касаясь ее лица.

Щеки у Прасковьи были холоднее льда. Виски же и лоб пылали так, что страшно казалось их коснуться. Через каждые восемь-десять судорожных вздохов она один раз глубоко, с усилием заглатывала воздух, и тогда Ромасюсик слышал стон.

Пуфс, прихрамывая, вышел в приемную. Это оказалось несложно сделать, потому что двери в его кабинете уже не было.

– Прасковья! Я напишу дяде! Невозможно же работать! Я внушаю по телефону крупному чиновнику, как выгодно сотрудничать с мраком, а ты устраиваешь ему инсульт! И с кем нам теперь сотрудничать? – говорил он, укоризненно причмокивая языком и подбирая слюну.

Заметив, что Прасковья лежит на полу, Пуфс перестал перекатывать во рту невидимый леденец. Лицо его утратило лживую сахарность. Стало жестким и кислым, как мумифицировавшийся лимон.

Сутулясь, карлик подошел к Прасковье, посмотрел на нее сверху вниз и, проверяя, не притворяется ли она, дважды грубо толкнул ее ногой. Ромасюсик не стал защищать повелительницу и трусливо отполз, попытавшись стать как можно незаметнее. Ему стало не страшно даже, а как-то по-особенному жутко и пусто, будто на месте отсутствующего эйдоса лопатой выкопали яму и наполнили ее гноем. С мрака стерлась вся романтическая позолота, и обнажился тот бесконечный, не имевший ни краев, ни очертаний ужас, что был под ней.

– Идиот! Что ты делаешь? Она же так подохнет! – процедил Пуфс с досадой.

Ромасюсик предположил, что этот «идиот» относится к нему, и на всякий случай умильно закивал, подтверждая, что да, тупее его действительно нет в природе и он подписывается под этим всеми буковками алфавита, но Пуфс на него даже не смотрел. Также он не замечал и стоявшего на четвереньках Зигю.

Слово «идиот» относилось, без сомнения, к Прасковье, равно как и фраза: «Она же так подохнет!» Пока Ромасюсик соображал, в чем тут дело, карлик встал на колени и прямо через одежду, без малейшего усилия, засунул в Прасковью руку до плеча. Сотрясаясь от ужаса, Ромасюсик видел, как рука шарит у нее внутри и как шевелится, вздуваясь, кожа.

После непродолжительных поисков Пуфс ухватил что-то за край и, вытянув наружу, сердито оглядел. Испытывая выжигающую глаза боль, шоколадный юноша узрел в ладони у Пуфса нечто вроде грязного полупрозрачного полотенца. Пуфс встряхнул его, тщательно отжал – Ромасюсика едва не вывернуло от нахлынувшей откуда-то извне боли, – а затем хладнокровно уронил полотенце на грудь Прасковье. Слабо шевелясь, как медуза, полотенце неосязаемо прошло сквозь кожу и скрылось.

Прасковья перестала хрипеть. Ее спина больше не деревенела аркой. «Повелительница мрака» перевернулась на бок, подтянула к груди колени и лежала так, сжавшись в клубок. Дыхание стало ровнее. Даже стон – а стонать она пока не перестала – и тот как-то очистился.

Пуфс деловито отряхнул колени, поправил тонкую бородку и направился к кабинету. Шел он, как часто ходят наполеончики: задрав подбородок и выпятив грудь.

У дверей он о чем-то вспомнил и, остановившись, обернулся.

– Зигя! Там это… ну ты понял… займись! – устало приказал он и небрежно хлопнул великана по массивной ноге.

Угрозы в его голосе не было. Глаза смотрели на Ромасюсика просто и равнодушно, как на швабру, притулившуюся в углу общественной уборной. Шоколадный юноша еще замедленно соображал, чем Пуфс хочет, чтобы занялся Зигя, а гигант уже, подобравшись, шагнул к нему.

Это был уже не тот забавный полудурок Зигя, который вечно хотел «се-нить шладенькое». Перед Ромасюсиком стоял убийца с пустым лицом, смотревший на него округлившимися глазками – не глазами Зиги, а глазами самого Пуфса. В руках у Зиги сама собой возникла булава.

Ромасюсик уставился на булаву. Он понял, что это конец. Его сейчас убьют за то, что он увидел, как в грудь Прасковье поместили грязное полотенце. Шоколадный юноша упал на живот и вжался лицом в пол. Он чувствовал всем телом, как Зигя, играя, заносит булаву, чтобы легонько клюнуть его в затылок.

Где-то в незримости прорисовалась деловитая Мамзелькина, трогающая натруженной рукой брезент на косе и открывающая зачуханный свой рюкзачок.

– Не надо! Не убивайте! Я ничего не видел! – губами ощущая холодные плиты и размазываясь по ним лицом, простонал Ромасюсик.

– Зигя! – вновь окликнул Пуфс.

Ухо Ромасюсика обожгло брызнувшими осколками. Булава тюкнула в мраморный пол рядом с его головой. Поняв, что его оставили в живых, шоколадный юноша встал на четвереньки и встряхнулся.

– Запомни: брякнешь что-то – она не поверит, а Зигя сожрет тебя живьем! – все так же без угрозы, совсем по-соседски, предупредил его Пуфс.

Спустя минуту он уже помогал Прасковье подняться.

– Осторожнее с гневом, дорогая! Кто будет нами управлять, если тебя не станет? – скрипел он, подбирая мягкими губами слюну. – Ой, ты запачкалась! Как же так можно? Что скажет дядя?

Насмешливо поглядывая на Ромасюсика, Пуфс принялся отряхивать тот след на Прасковье, что был оставлен его грязной стопой. Прасковья рассеянно слушала, болезненно вздрагивая.

«Она вся сплошная рана! Не знаешь, куда и пальцем ткнуть, чтобы ее не скорчило», – подумал Ромасюсик, со страхом скашивая глаза на Пуфса, чтобы проверить, не слышит ли тот его мыслей.

Но тот, если и слышал, виду не подал. Лишь правая бровь шевельнулась, тонким червяком вползая на лоб, который ехидный Тухломон называл про себя «впуклым».

Зигя вновь дружелюбно топтался вокруг Прасковьи. Ромасюсик сообразил, что Зигя не помнит ничего из того, что только что происходило.

Вскоре Пуфс извинился, что у него дела, и скрылся в своей зашторенной норе. Два комиссионера в спецовках уже шевелились там, щедро ляпая раствор и закладывая окно кирпичом. Даже со шторами Пуфсу казалось там слишком светло.

Комиссионеры так вошли в роль, что переругивались и вякали, что с ними договаривались о кладке, а разгрузку кирпича не оплатили. Разумеется, они шутили, но Пуфс был из тех, кто смеется лишь шуткам начальства. Прочие шутки были для него недостаточно прямоугольными и плохо грузились подъемным краном.

Пуфс капризным голосом окликнул Зигю, и вопросы по оплате исчезли. Зигя с удивлением посмотрел на свои ручищи и вернулся к бледной и вялой Прасковье, которую Ромасюсик отпаивал сладким чаем. Рядом лежал торт-суфле, дышавший на шоколадного юношу пугающей своей родственностью.

– На, отрежь ! – Прасковья ладонью нетерпеливо подтолкнула нож Зиге.

К ее удивлению, гигант побледнел и, отодвинувшись от ножа, спрятал руки за спину.

– Не надо, мама! Зигя не буит! Он боися! – пролепетал гигант.

– Чего Зигя боится? Ножа ? – заинтересовалась Прасковья.

Зигя поспешно закивал.

Прасковья послала Ромасюсика в кладовку и, когда тот вернулся с целой охапкой клинков, стала поочередно протягивать их гиганту. Тот мотал головой, упорно отказываясь к чему-либо прикоснуться.

– Зигя боися! Мне бы се-нить шладкое! Или на масынке покататься! – повторял он жалостливо.

Ромасюсик, которому он две минуты назад едва не раздробил булавой голову, поначалу не поверил, подозревая подвох. Но нет, малоумного гиганта нельзя было заподозрить в недостатке искренности. Зигя действительно смертельно боялся любого оружия – дробящего, огнестрельного, рубящего. Даже тупой десертный ножик с затупленным концом привел его в ужас.

«Значит, когда он с палицей, это уже не Зигя, а Пуфс! Зигя же – младенец!» – понял Ромасюсик, однако мысль свою оставил при себе, прочно упаковав ее в засахаренных глубинах черепной коробки.

Ромасюсик так углубился в свои соображения, что не расслышал вопроса Прасковьи, что было странно, поскольку вопрос прозвучал у него не в ушах даже, а в голове. Прасковья вспылила, и ходячая шоколадка оказалась распластанной на полу. Наследница мрака сидела на ней верхом, приставив к горлу кинжал.

– Не надо меня килать! Я больше не вилбю! – потешно взмолился Ромасюсик.

– Я спросила: звонил ли ты вчера матери Мефа?

– Да.

– Говорил с ней?

Ромасюсик простучал зубами, что нет.

– Как – нет? А с кем ты разговаривал?

– С дя-дядей!

– Тебе сказали, что он уехал? Отвечай!

Ромасюсик затрясся. По понятным причинам он вчера оставил эту новость при себе. Теперь же признаваться было вдвойне жутко.

– Кы-кы-то? – промямлил он, оттягивая миг своей смерти.

Внезапно Прасковья отбросила кинжал и встала. Ей и так уже все было ясно.

– Дрянь ты все-таки! – сказала она устало. – Ладно, тебе же хуже! Сейчас ты поедешь к матери Мефа, к его дяде, к кому угодно, и вытянешь все, что они знают о его поездке! Я сказала – все! Слышал? Тогда вставай и отчаливай!

Ромасюсик поспешно вскочил.

– Как вонтишь! – присмирев, сказал он.

Спорить с Прасковьей, когда она бывала в таком настроении, он не решался. Прасковья подозрительно всмотрелась в Ромасюсика.

– Что-то ты подозрительно послушный! Значит, как я «вонтю», так все и «вилбит»? А ты-то сам чего-нибудь вонтишь? – спросила она с сомнением.

Ромасюсик заверил ее, что очень-очень вонтит. На деле же ему хотелось поскорее убежать, чтобы получить от Прасковьи хотя бы короткую передышку.

Живая дверь резиденции распахнулась и выплюнула его. Уже на пороге Ромасюсик обернулся. Прасковья стояла и, наклонившись вперед, смотрела на него опустелыми глазами. Лицо ее было лицом наркоманки, которая ждет, пока ей принесут дозу.

Шоколадному юноше подумалось, что Прашечка рабыня еще в большей степени, чем он сам. Он раб внешней необходимости. Раб потому, что на него кричат, бьют, грозят убить и топают ногами. Она же рабыня своих собственных страстей. Не того опошленного и замельченного слова «страсть», когда мы говорим «вот у меня страсть к шоколаду и к интеллектуальному кино», а той мерзкой и скользкой змеи, которая сжимает человека кольцами и давит его, терзая его даже в самой смерти. Внешнего раба еще можно освободить, а как освободишь внутреннего?

Эта мысль показалась Ромасюсику утешительной. Пусть всем будет плохо, если плохо ему. Ударился правой ногой – ударься левой вдвое сильнее, и тогда правая перестанет болеть, поскольку уже заболит левая. Снова слишком больно? Ударься снова правой, и тогда опять «правая» боль вытеснит «левую». Вот только, если злоупотреблять такой методой, рано или поздно попадешь в травматологию.

Все же интересно, что за тряпку видел он в руке у Пуфса и почему она сухим жаром обжигала ему глаза?

На Большой Дмитровке, метрах в ста от резиденции, Ромасюсик наткнулся на Тухломона. Таинственный, как мультяшный шпион, в плаще, в здоровенных темных очках, он выяснял у двух солдатиков-срочников устройство пушки танка «Т-34», хорошо зарекомендовавшего себя на полях Великой Отечественной.

– Бух! Жу-жу! Ви меня понимат? Бух! Жу-жу! Вжик! Бистро вжик или не бистро? Текнически каракретистик! – объяснял Тухломон, показывая руками, как летит снаряд.

Солдатиков это очень забавляло – оба они были трубачи из музыкальной команды.

Заметив Ромасюсика, Тухломон вручил солдатам свои визитные карточки, поочередно похлопал каждого по плечу и потянул Ромасюсика за собой.

– Ну и где эйдосы? – поинтересовался шоколадный юноша.

– Какие эйдосы? Я тебя ждал. От нечего делать трепался, – сказал Тухломон пасмурно.

Дурацкий плащ исчез вместе с очками. Теперь лучший комиссионер мрака был в легкомысленной маечке, у которой сзади была нарисована большая кружка, а на груди написано: «Любитель пива» . Учитывая, что сам Тухломон был тощ, как рыбий скелет, в его любовь к пиву как-то не верилось.

– Вот ты подумай! В армии как говорят? «Отдать честь!» Зачем ее отдавать? Она же честь! Э? Логики нету, понимаешь? – сказал Тухломоша, провожая солдатиков недовольным взглядом.

По хмурости во взгляде и капризному голосу Ромасюсик сообразил, что с эйдосами у Тухломоши на этот раз не сложилось. Возможно, оба солдатика, сами того не подозревая, находились под защитой света. Или, что тоже возможно, охранялись материнской любовью.

Ромасюсик шагал к метро. Прасковья не упомянула, каким способом он должен добраться до Эди и Зозо. А если так, то Ромасюсик предпочитал потянуть время. За хвост, за лапы, за усы – за все, что угодно. Тухломон увязался с ним, по дороге отрывая ради развлечения телефончики от приклеенных к столбу объявлений.

– Что у нас тут? «Автошкола приглашает учеников». Надо будет заскочить, посмотреть, как там у автолюбителей с эйдосами… – бормотал он. – А тут что? «Белая ворожея Надя вернет вам мужа. Абсолютно бесплатно! Работаю во имя добра!» А, знаю эту Надю! На редкость приставучая! Улита в нее чем только не швыряла! Даже Мамзелькину вызывали, чтоб эту белую ворожею за дверь выводить.

Ромасюсик терпел Тухломона до Тверской. Затем остановился и, повернувшись к нему, спросил:

– Ну и чего ты за мной идешь? Делать нечего?

Тухломон раздулся от благородной обиды.

– А что? Просто так нельзя? Ради родства душ? Может, я общаться хочу? – произнес он с дрожью в голосе.

Ромасюсик усмехнулся. Он помнил, что комиссионеры за просто так даже родную бабушку не обнимут. При условии, что бабушка у них, конечно, имеется.

– Ну хорошо! – сказал Тухломон деловым тоном. – Я хотел кое-что уточнить. Слышал, как Зигя называет Прасковью мамой?

– Ну и что? – пожал плечами Ромасюсик. – Тебе не все равно? Пусть хоть грэндфазером! Или ты тоже в сыночки набиваешься?

Тухломон вяло улыбнулся, показывая, что оценил шутку на троечку, да и ту безналом.

– Я не о том! Просто «мама» – это как-то нетипично для стража, пусть и для слабоумного, ты не находишь? Тут явно что-то замешано, – сказал он.

* * *

Когда Тухломоша исчез, озадачив Ромасюсика странным вопросом, шоколадный юноша отправился дальше. Он шел и досадливо отмахивался от ос. Осы – эти мелкополосатые летающие волки – как-то пронюхали его, Ромасюсикову, сахарность, хотя ее можно было разгадать лишь истинным зрением. Для всех же прочих Ромасюсик был обычный юноша лет семнадцати-восемнадцати, безусый, немного жирненький, бултыхающийся при ходьбе, но в целом мало выделяющийся.

Ромасюсик топал по Тверской, а ветер, дувший от Манежной площади, подталкивал его в спину: мол, давай-давай! Не загромождай город!

Почти у самого метро Ромасюсик увидел девушку. Обычно так начинаются романы про любовь. Некто увидел девушку, потерял сердце, и пошло-поехало. Вот только с Ромасюсиком все было иначе. Сердца он не терял и голову тоже.

Девушка была одета в легкое льняное платье и не стыкующиеся с ним здоровенные военные ботинки, для лета безмерно жаркие. Она стояла у задней двери автомобиля и махала Ромасюсику, подзывая его к себе. Шоколадный юноша посмотрел вначале в одну сторону, затем в другую. Он был уверен, что машут не ему, а кому-то, кто находится рядом. Но – нет. За его спиной была только улица.

Девушка снова жалобно замахала. Она явно искала того, кто может ей помочь. Ромасюсик не считал, что может кому-то помочь, помогать было вообще не в его правилах, но девушка звала так настойчиво, что шоколадный юноша поневоле приблизился. Брови у незнакомки были вздернутые вверх, изломанные, вопросительные.

– Не посмотришь, что у меня такое? – жалобно попросила девушка, показывая Ромасюсику куда-то за затемненное стекло.

– Где?

– Да здесь вот! Не посмотришь, а? – повторила девушка, открывая дверцу.

Ромасюсик озадаченно наклонился и, заинтересованный, заглянул в машину. В следующий миг мощная рука ухватила его за ворот и без усилий вдернула внутрь. Бедняга не успел даже пискнуть. Девушка хладнокровно захлопнула дверцу, обошла машину и села на место водителя. Машина, как порядочная, замигала левым поворотником и, выскулив себе место в потоке, тронулась.

Глава 9

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒