ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Отряд спешит на запад. ГЛАВА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Отряд спешит на запад

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Красная Армия развивала стремительное наступление. 6 ноября 1943 года войсками 1-го Украинского фронта был освобожден Киев, а уже в начале декабря наши танки появились на улицах Житомира. Теряя технику, оставляя убитых и раненых, объятые паникой «завоеватели» откатывались на запад. Близился час полного освобождения Украины.

Незабываемы эти дни в памяти советских людей. Почти каждый вечер столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам, одержавшим победы над гитлеровскими захватчиками. Кто забудет эти вечера, когда людей, возвращавшихся с работы, останавливали волнующие звуки позывных; репродукторы собирали толпы слушателей. Затаив дыхание, люди внимали торжественным словам приказа Верховного Главнокомандующего, и когда, читая приказ, диктор называл города, освобожденные от врага, улицы оглашались рукоплесканиями.

Нам не довелось быть в числе тех, кто видел столицу в каскадах разноцветных огней салютов.

Гром двухсот двадцати четырех орудий Москвы по поводу взятия города Белая Церковь мы слушали по радио, находясь в пути. Мы уходили от места нашего боя с карателями, куда со дня на день могла прийти новая экспедиция.

На три километра растянулась по лесу колонна отряда. Наш обоз состоял из пятидесяти повозок, запряженных парой лошадей каждая.

За шесть месяцев пребывания в Цуманских лесах хозяйство наше незаметно накапливалось, и вот когда пришло время сняться с места, все удивились: откуда столько имущества — пятьдесят фурманок! Везли бочки с засоленным мясом и салом, ящики с запасами колбасы, кухонную утварь, посуду; слесарная мастерская Риваса занимала особую повозку; везли инвентарь портняжной и сапожной мастерских; шли упряжки с трофеями. Тут было погружено то, с чем шел на нас «мастер смерти» Пиппер и что оставил он на поле боя: пушки, минометы, ящики с боеприпасами… Наконец, везли горы мешков с пшеницей, которую убрали партизаны с полей тех сел и хуторов, где жители были поголовно истреблены или вывезены на каторгу в Германию.

Дорога от дождей раскисла, передвигаться трудно, но еще труднее было расстаться с хозяйством, дорогой ценой доставшимся.

Все время нас не оставляло беспокойство: что, если каратели, получив подкрепление, тронутся по нашим следам? А следы за нами остаются, их делают еще более заметными идущие по одной с нами дороге отряды Прокопюка, Карасева, батальон Балицкого, группа Магомета. Все они снялись со старых мест. Следы остаются такие, что ничем не замаскируешь.

И действительно, как вскоре же выяснила разведка, каратели пошли за нами.

Но, во-первых, пошли они с большим опозданием; во-вторых, им приходилось тратить массу времени на прочесывание лесных массивов. На открытой местности каратели двигались довольно быстро: когда же наш след вел в лес, тут у них дело стопорилось: каратели шли цепями, ощупью, озираясь, боясь неожиданной встречи с партизанами. Особенно задерживали их болота.

И вот пройдено сто пятьдесят километров. Мы приближаемся к селу Целковичи-Велки, где рассчитываем расквартироваться.

Утро. Мы только что вышли на открытую поляну. Перед глазами невиданное зрелище: справа, на востоке, поднимается огромный огненный шар.

— Что это сегодня с солнцем? — спрашиваю у старика крестьянина.

— К метели, — отвечает он коротко, с интересом разглядывая партизан.

— Какая метель, папаша? На небе ни облачка, да и ветра никакого, — смеется Александр Александрович.

Но крестьянин оказался прав.

Солнце, поднимаясь над горизонтом, становилось все меньше, блекло, из красного делалось матово-бледным, покрываясь мутной пеленой облака, неизвестно откуда взявшегося. Подул ветер.

Мы едва успели, добравшись до села, разместить людей по квартирам, как начали падать крупные пушистые хлопья. Они падали все гуще и гуще, ветер подхватывал их и, кружа в воздухе, горстями бросал в лицо. Поднималась метель. Это первый снег, и мы радуемся ему: он замел наши следы. Наутро, когда он растает, наши преследователи завязнут в хляби дорог.

— Вот хорошо! — говорит Стехов, останавливаясь в сенях и старательно отряхиваясь. — Природа работает на нас.

Здесь, в Целковичи-Велки, нам предстоит немало хлопот. Прежде всего необходимо позаботиться о раненых, отправить их самолетом в Москву.

С первых дней пребывания во вражеском тылу в отряде установилось неписаное правило: забота о раненых прежде всего.

Суворовский принцип «сам погибай, а товарища выручай» стал у нас непреложным законом. С поля боя раненые попадали в отрядный госпиталь и здесь содержались в самых лучших условиях, какие только могли им создать. Каждый из городских разведчиков считал своим долгом раздобыть и прислать в отряд медикаменты, инструменты, перевязочный материал.

Все самое хорошее — начиная от лучших продуктов и кончая дровами самого высокого качества — предназначалось для госпиталя.

Возвращаясь в лагерь из города, из сел, с боевых операций, партизаны обязательно заходили проведать раненых товарищей.

Эта вошедшая в обычай всеобщая забота о раненых имела помимо всего и большое воспитательное значение: каждый из бойцов твердо знал, что и его не оставят в беде, если с ним что-нибудь случится. Крепла товарищеская спайка, вселявшая бодрость, придававшая новые и новые силы в борьбе.

Когда Марина Ких принесла радиограмму, в которой сообщалось, что самолета за ранеными не пришлют и что их нужно отвезти в лагерь к Федорову-Черниговскому, мне стало не по себе. «Как? Передать наших раненых в другой отряд?»

Этот приказ Москвы относился и к нашим соседям — к отрядам Прокопюка и Карасева.

Они, как и я, хотя и слышали много хорошего о Федорове-Черниговском и его отряде, но испытывали ту же тревогу: а каковы там условия для раненых?

— Надо бы съездить посмотреть, — предложил я обоим командирам.

И мы в сопровождении группы партизан выехали в гости к Федорову-Черниговскому.

Федоров-Черниговский встретил нас приветливо, оживленно рассказывал, расспрашивал, знакомил, угощал. Высокий, плотный, с пышными украинскими усами, карими сверкающими глазами и упрямым, волевым лицом, он напоминал легендарных вожаков народной борьбы. Генеральская шинель с погонами, сшитая партизанами, полугенеральская-полукавказская шапка с красным верхом, с красной партизанской лентой вместо кокарды и самое имя Федоров-Черниговский как нельзя больше шли к нему, ко всему его облику партизанского командира, народного вожака. И в то же время это был простой, сердечный человек, Алексей Федорович, хороший собеседник, радушный хозяин.

Мы беседовали почти целые сутки, но и за это время не исчерпали всего, о чем хотелось поведать друг другу.

Оказывается, мы заочно знакомы еще по Брянским лесам! Алексей Федорович прошел их с отрядом и был в тех же местах, где и я, в зиму 1941/42 года.

— Вас, товарищ Медведев, там помнят. Встречали мы могилы ваших партизан. Хорошо вы их хоронили. Места выбирали красивые, живописные. Никогда не забуду могилу вашего начальника штаба — как его? Староверов, кажется? Это в лесу, у деревни Батаево.

— Да, Дмитрий Дмитриевич Староверов.

— Мои хлопцы, бывало, обязательно каждую могилу подправят, возложат венки. А за Староверова и мы крепко отплатили фашистам в деревне Батаево. Там разгромили крупный вражеский отряд.

Госпиталь у Федорова мне понравился. Я увидел здесь ту же всеобщую заботу о раненых. И я сказал Алексею Федоровичу о приказе командования.

— Какие могут быть разговоры! Конечно, давайте всех раненых сюда. Врачи у нас хорошие. А как только организуем аэродром, отправим в Москву…

Вернувшись в Целковичи-Велки, я зашел в госпиталь.

— Вас, товарищи, повезут в госпиталь партизанского соединения Героя Советского Союза генерал-майора Федорова Алексея Федоровича, — сказал я раненым. — У нас, по-моему, вам было неплохо, но у Федорова будет не хуже. Я туда ездил, соединение у них крепкое, боевое, такое, каким и должно быть под командованием депутата Верховного Совета. Мы передаем вас со спокойной совестью. Об одном прошу: высоко держите престиж нашего отряда, будьте во всем достойными звания советского партизана.

Через несколько дней к нам приехал, в свою очередь, и Алексей Федорович. Ему хотелось повидать Николая Ивановича Кузнецова.

Наш отряд совместно с отрядами Карасева и Прокопюка устроил Федорову торжественную встречу. В самый разгар товарищеского обеда над селом появились фашистские истребители. Они покружили и, видимо, ничего не приметив, улетели.

Но не прошло и четверти часа, как раздался грохот на всю округу. Самолеты сбрасывали бомбы на села в пятнадцати — двадцати километрах от нас. Бомбежка длилась весь день. Клубы черного дыма застлали собой горизонт. Ветер принес запах гари. Огромное зарево повисло в небе, окрасив его багрянцем.

Наутро мы перебрались в лес. Нельзя было подвергать опасности население Целковичи-Велки, так гостеприимно принявшее нас. В лесу был спешно построен временный лагерь. Там мы продолжали приводить себя в порядок, переформировывались, так как в отряд вернулась из-за Случи оставленная там группа.

Это был отдых, может быть, и заслуженный, но тем не менее тяготивший людей.

По вечерам партизаны собирались для тихих бесед, для песен, но с каждым новым утром острее ощущалась неудовлетворенность. Отдых томил. «Скорее бы назад, в Цуманские леса», — слышал я на каждом шагу. Партизаны знали, что наше возвращение на старое место задерживается отсутствием боеприпасов и питания для рации, что мы ждем самолетов с этим грузом, а их все нет. «Что Москва? — спрашивали Лиду и Марину всюду, где бы они ни появлялись. — Что самолеты? Когда обещают?..»

«Маневренная группа, оставленная в Цуманских лесах, разве она может заменить целый отряд? А тем более, если нет с ней никакой связи», — так думали многие.

— Не вовремя мы ушли, — все чаще и чаще слышались голоса.

Действительно, теперь самое время держать тесную связь с ровенскими и здолбуновскими товарищами. Можно себе представить, сколько у них скопилось ценнейших сведений, которые нужно немедленно передавать в Москву, сколько намечено боевых дел, которыми нужно оперативно руководить.

Гитлеровцы, теснимые Красной Армией, в надежде закрепиться то на одном, то на другом рубеже, перегруппировывали свои войска, перебрасывали их с одного участка фронта на другой; нашей задачей было улавливать эти передвижения и своевременно сообщать о них в Москву. Сколько работы для Кузнецова, Шевчука, Струтинского, Новака в Ровно, для Красноголовца в Здолбунове! И не только разведка, но и активные действия поручены нашим товарищам: всеми мерами сеять панику в рядах оккупантов, мешать готовить оборону, не давать эвакуироваться с награбленными ценностями. В помощь ровенцам мы некоторое время назад направили несколько групп наших боевиков. Сейчас бы всему отряду быть где-нибудь поблизости от города.

Но и здесь мы не сидели без дела. Ежедневно группы партизан расходились по селам в радиусе до пятидесяти километров. Они вели беседы с местными жителями, раздавали им листовки со сводками Информбюро, проводили разведку.

О местонахождении нашего отряда стало известно гитлеровцам, и снова у нас с врагами почти ежедневно стали происходить бои и стычки.

Часто бывали у нас гости из соседних отрядов. Особый интерес проявляли они к двум новым бойцам — Мясникову и Кузько, тем самым «казакам», что помогли захватить фон Ильгена. Надо сказать, что эти «казаки» оказались превосходными рассказчиками. У Кузько была своя манера вести рассказ.

— Хожу и мечтаю, — хитро улыбаясь, начинает Кузько, — неужели и обер-лейтенант — партизан?.. Э-эх, мечтаю, пропадать, так с музыкой!..

И он во всех подробностях, ярко и красочно описывал, как генерал брыкался, как его связывали, затыкали рот, как он затем вырвался и как взяли в машину вместе с генералом личного шофера Коха в качестве понятого…

Это «хожу и мечтаю» долгое время оставалось излюбленным и непременным номером всех отрядных вечеров. Стоило появиться в лагере связным Балицкого или Карасева или другим гостям, как тут же разыскивали «казаков» и заставляли их от начала до конца воспроизвести историю похищения фон Ильгена во всех подробностях.

Визиты гостей заканчивались обычно просьбой отпустить к ним на денек Кузнецова и братьев Струтинских. Уважить эти просьбы я не мог. Мы и в своем отряде, как могли, маскировали наших городских разведчиков, опасаясь, что их приметы могут стать известными гестапо.

К Карасеву я их все же отпустил. Да и нельзя было не отпустить — так расположили нас к себе и своему отряду Виктор Александрович Карасев и его комиссар Михаил Иванович Филоненко. Они приняли наших разведчиков на редкость хорошо. Кузнецов потом часто рассказывал, как изысканно их угощали у Карасева, как специально для них затопили баню, построенную по-сибирски, «по всем правилам».

— Давно не получал такого удовольствия! — с увлечением рассказывал Николай Иванович. — На верхней полке от пара дух захватывает, а внизу мороз. Попарился на славу! Прямо как у нас в Зырянке когда-то!

— А про нашу баню забыл? Про ту, что завалилась! — напомнил Дарбек Абдраимов.

Все засмеялись, вспомнив, как однажды «парился» Кузнецов в нашей бане. Это была «знаменитая» баня! Мы построили ее вроде обыкновенного чума, но с огромной дырой для дыма. На костре в больших котлах грелась вода. Чтобы далеко за ней не ходить, здесь же вырывали колодец. Мытье в такой бане, конечно, не доставляло большого удовольствия.

В довершение ко всему баня обвалилась. Это произошло как раз в тот момент, когда в ней мылся Кузнецов. Он успел хорошо намылиться и во время обвала угодил в колодец с холодной водой. Оттуда ему помогли выбраться, но был он весь в грязи. Товарищи поливали его из котелков теплой водой, которую носили из чумов, а он стоял на холоде и смывал грязь и мыло. Один котелок выльет на себя и ждет, пока принесут еще. Так «напарился», что потом еле согрелся.

У нас любили вспоминать эту историю. Сам Николай Иванович от души смеялся, когда заходила о ней речь. Вот и сейчас, после слов Дарбека, он принялся хохотать, заражая всех своим смехом.

Но в Целковичи-Велки Кузнецов был более задумчив и менее общителен, чем обычно. Нередко мы видели его сумрачным, ушедшим в свои мысли и от этого рассеянным. Я знал, что он страдает от бездействия. Кузнецов мучился еще и тем, что не знал ничего о Вале. После похищения Ильгена и убийства Функа были все основания за нее беспокоиться.

В день возвращения Николая Ивановича от Карасева я узнал еще об одной причине, заставлявшей его так томительно волноваться.

— Вы слышали — Бердичев! — крикнул он мне еще издали.

Бердичев наши взяли накануне.

— Понимаете, что получается, — заговорил Кузнецов озабоченно, — чем лучше наши их бьют, тем меньше у меня остается надежды добраться до Коха! Он и раньше предпочитал сидеть в Кенигсберге, а теперь вовсе не покажет к нам носа… Позавчера освобожден Новоград-Волынский, вчера — Белая Церковь, а сегодня вот — Бердичев. Я услышал и, честное слово, расстроился. Конечно, расстроился не из-за того, что освобожден Бердичев, — это радостно знать, — а все-таки мне обидно… из-за Коха!

— Скоро уйдем отсюда, Николай Иванович. Еще неделя — и вы в Ровно.

— Я-то буду в Ровно, а вот гаулейтер…

С этими словами он достал из кармана шинели две сложенные вместе газеты и протянул их мне. Это были номера «Правды» за восемнадцатое и девятнадцатое декабря, которые накануне сбросили Карасеву с самолета.

В обоих номерах содержались сообщения, представлявшие для нас чрезвычайный интерес.

Я невольно представил себе заснеженную московскую улицу, людей, столпившихся у газетной витрины. Миллионы наших соотечественников, миллионы людей во всем мире прочли или услышали по радио эти короткие телеграфные сообщения. От этой мысли захватывало дух.

«Стокгольм, 17 декабря (ТАСС). Немецко-фашистская газета „Минскер цейтунг“ сообщила, что на днях в своем служебном кабинете был убит один из гитлеровских главарей в городе Ровно — обер-фюрер СС Альфред Функ».

Казалось бы, что особенного! Прочли в газете о факте, который кому-кому, а уж нам достаточно хорошо известен. Но особенное было. Сознание, что этот факт — убийство палача Функа — стал предметом широкой гласности, наполняло сердце гордостью. Я не видел лица Кузнецова — он молча стоял поодаль, развернув газету и читая что-то совсем другое, — но я знал, что и он испытывает такое же, как и все мы, чувство.

Второе сообщение, помещенное в «Правде» от девятнадцатого декабря, гласило:

Заявление Рузвельта на пресс-конференции

«Лондон, 17 декабря (ТАСС). По сообщению вашингтонского корреспондента агентства Рейтер, президент Рузвельт на пресс-конференции сообщил, что он остановился в русском посольстве в Тегеране, а не в американском, потому что Сталину стало известно о германском заговоре.

Маршал Сталин, добавил Рузвельт, сообщил, что, возможно, будет организован заговор на жизнь всех участников конференции. Он просил президента Рузвельта остановиться в советском посольстве, с тем чтобы избежать необходимости поездок по городу. Черчилль находился в британском посольстве, примыкающем к советскому посольству. Президент заявил, что вокруг Тегерана находилась, возможно, сотня германских шпионов. Для немцев было бы довольно выгодным делом, добавил Рузвельт, если бы они могли разделаться с маршалом Сталиным, Черчиллем и со мной в то время, как мы проезжали бы по улицам Тегерана.

Советское и американское посольства отделены друг от друга расстоянием примерно в полтора километра…»

Лицо Кузнецова сияло счастливой улыбкой. Да, он имел право гордиться. Он был одним из тех, кто разрушил злодейский план гитлеровцев. Не могло быть сомнения, что гитлеровские агенты, о которых шла речь в телеграмме, в том числе, конечно, и фон Ортель, занимавший среди них не последнее место, вовремя найдены и обезврежены.

— Поздравляю вас, Николай Иванович!

— Ну, я-то, может, здесь и ни при чем, — ответил Кузнецов. — Тут ведь, надо думать, десятки людей потрудились… Впрочем… — проговорил он задумчиво и хитро прищурился, — впрочем, я-то, пожалуй, один из них. Приятно знать, что и твоя работа пошла на пользу…

В этот день на очередной политинформации Стехов прочитал партизанам сообщение о провале гитлеровского заговора в Тегеране. Разумеется, имя Кузнецова не было при этом упомянуто.

Дежурный доложил, что к нам едут гости. Я вышел навстречу. Человек десять верховых медленно приближались к лагерю.

— Бегма, — отрекомендовался спешившийся коренастый человек.

— Милости прошу, Василий Андреевич!

Василий Андреевич Бегма до войны был секретарем Ровенского обкома партии и теперь оставался на своем посту, являясь членом подпольного ЦК КП(б)У, начальником штаба партизанского движения Ровенской области и командиром партизанского соединения.

До этого дня я не был знаком с Василием Андреевичем, но много слышал о нем и долго ждал встречи с ним. Как кстати его теперешний приезд! Мы сможем познакомить Бегму с подпольной организацией Новака, свяжем его людей с нашими!

Василий Андреевич прибыл издалека — с северо-востока области. После деловых разговоров, за обедом, Бегма стал рассказывать о том, что какой-то партизан, переодетый в форму немецкого офицера, наводит ужас на всех гитлеровцев в городе Ровно, что он убивает крупных фашистских заправил среди бела дня прямо на улице, что он захватил фашистского генерала.

Рассказывая, Василий Андреевич и не подозревал, что этот партизан сидит за нашим обеденным столом. Лукин порывался перебить рассказчика, но я дал знак, чтобы он молчал. А Николай Иванович бесстрастно слушал рассказ Бегмы.

— Вот это дела! Не то, что мы с вами делаем, — закончил Василий Андреевич.

— Дела замечательные, — подтвердил я и представил Василию Андреевичу того партизана, о котором он с таким восхищением рассказывал…

В лагере под Целковичи-Велки мы задержались значительно дольше, чем предполагали. Ожидаемый из Москвы груз все не прибывал, да и командование не разрешало пока возвращаться на старое место.

Больше того, когда мы, гонимые нетерпением, снялись и двинулись к Цуманским лесам, от командования последовал короткий приказ:

«Немедленно вернуться и ждать прихода маневренной группы Черного».

Непосредственно с Черным мы связи установить не могли. Он связывался с нами через Москву.

Делать нечего, вернулись в Целковичи-Велки.

— Разрешите с группой отправиться к Берестянам, — обратился ко мне Лукин. — Разведчики нервничают. Рвутся в дело.

Я согласился, и Александр Александрович с ротой пеших бойцов и группой конных разведчиков направился в Цуманские леса. С ним пошли также трое связных и радист.

Уже через три дня мы получили через Москву радиограмму от Лукина. Он сообщил, что после перехода железной дороги неожиданно столкнулся с большой колонной противника и здорово расчесал ее.

Через неделю было получено разрешение на переход в район Ровно всего отряда. Добрались мы туда благополучно, без единого происшествия.

На одном из привалов в небольшой деревушке, расположенной среди огромного соснового леса, Лида Шерстнева подала мне радиограмму из Москвы. Командование поздравляло нас с успехами и сообщало, что Указом Президиума Верховного Совета награждено орденами и медалями Советского Союза до ста пятидесяти партизан нашего отряда. Орденом Ленина были награждены Кузнецов, Николай Струтинский, Стехов, Ян Каминский и я; Шевчук и Жорж Струтинский — орденом Красного Знамени. Цессарский и Валя Семенов получили ордена Отечественной войны I степени. Радисты, все без исключения, были награждены орденами. Более двухсот партизан наградили партизанскими медалями. Получил партизанскую медаль I степени и Коля Маленький.

Весть об этом молниеносно облетела отряд. Начались поздравления.

— Вы, Николай Иванович, больше чем кто-либо заслужили эту награду, — сказал я Кузнецову, поздравляя его.

— Теперь я еще в большем долгу перед Родиной, — ответил он.

Так празднично закончилась временная передышка.

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 343536 37 38 39 Следующая ⇒