Король и пешка. Ауттейк. Но я всё прощу, если это ты. Часть II

Король и пешка Ауттейк (от лица Белл) Но я всё прощу, если это ты. Часть I

– (англ.) никогда больше, никогда впредь. – (с англ. дословно) линия смерти.

Помню, что за мгновение до встречи с ним я сделала открытие, ударившее меня наотмашь – капли воды больше не впитывались в мою кожу. Они бегло скатывались с холодных щек, будто те были покрыты тефлоном, разбивались о керамическое дно раковины и лениво соскальзывали в водосток. Я рассматривала свое отражение в голом, не прикрытом рамой зеркале и не узнавала себя. Хотя и не помнила, как выглядела прежде. Но обязательно ли помнить, чтобы понимать, что у живого человека не может быть такой безупречной неживой кожи, таких практически прозрачных волос и таких светлых глаз, в которых не чернеет даже зрачок? Не думаю. Прямоугольное зеркало болезненно ярко подсвечивали лампы, я приблизила свое лицо к нему вплотную – так, что свет, отдающий голубизной, сделался нестерпимым… насилу не разрывая зрительный контакт со своим отражением, я видела, что мои зрачки остаются абсолютно безучастными. Не ссужаются и точно также не расширяются, когда я отступаю прочь.

Всё, что теперь меня окружало, стойко напоминало о человеческих реанимациях. Светло, пусто, стерильно и много металла. Крупная пластиковая плитка под ногами светилась, била в глаза, словно прожектор. Думаю, Креон хотел заставить нас чувствовать себя как на раскрытой ладони, без единого темного уголка, без шансов скрыться из-под надзора его всевидящего ока. Нужно отдать ему должное, именно так я себя и ощущала – участницей круглосуточного реалити-шоу.

Сжимая в левой руке металлический планшет, с прикрепленными к нему документами, я занесла правую руку, чтобы постучать в закрытую дверь. В этот момент меня неизменно одолевало волнение, заставляя температуру тела падать еще ниже. Три коротких стука, и я сжимаю в руке холодную металлическую ручку. Прежде чем открыть дверь и войти, опускаю взгляд на планшет и мельком просматриваю титульный лист – убийца номер 33/89, горел в Неверморе 27 лет. Что же, он станет моим профессиональным рекордом. Подумать только – 27 лет. Больше, чем вся моя жизнь. Ослабшая кисть соскользнула с ручки. Я прижалась лбом к холодной двери, прогоняя нахлынувшее головокружение. Сейчас я открою дверь, и как он будет выглядеть? Черт, они же все выглядят почти одинаково. Худые, высокие, черноволосые и черноглазые. Креон говорит, что их внешность, точно также как и наша, меняется для того, чтобы мы друг друга не узнавали. Не начинали играть в поддавки, и наоборот. Оставались беспристрастными. И это не лишено смысла. Думаю, что оправдала бы убийцу, не заслуживающего оправдания, если бы узнала в нем своего отца, брата, друга. Думаю, что осудила бы убийцу, заслуживающего оправдание, если бы узнала в нем убийцу своего отца, брата, друга. С другой стороны, без возможности опознать своего палача и поквитаться с ним, ты начинаешь подозревать его в каждом, кто встречается на твоем пути. Может, Креон преследовал именно эту цель? Может, он хотел, чтобы мы были одинаково жестоки со всеми, кто выходит из Невермора и получает шанс на перерождение? И это тоже не лишено смысла. Без разницы, кого они убили – меня, моего отца, моего брата, моего друга или какого-то другого, совершенно незнакомого мне человека. Потому что этот незнакомец, если не для меня, то для кого-то другого всегда будет отцом, братом и другом. И как я могу требовать мести за свою смерть, если закрываю глаза на смерти чужие? Выдохнув, я с трудом оторвала лоб от холодной поверхности. Это была моя дежурная исповедь, которую я неизменно читала, стоя перед закрытыми дверьми. И в ней был толк – я не оправдала ни одного из 39 убийц, которых мне приходилось судить.

Схватив ручку, я решительно распахнула дверь камеры. Он не поднял головы.

Номер 33/89?

Оторвав левую ладонь от колена и перевернув её, он поглядел на выбитый номер.

Да, это я.

Следуйте за мной.

Теперь он смотрел на меня исподлобья. И я дрогнула. Потому что привыкла встречать озлобленные, лишенные рассудка взгляды, но не такие равнодушные и незаинтересованные.

Зачем меня вытащили из-под земли?

А вам бы хотелось гореть подольше?

Я задал вопрос.

Не вы здесь задаете вопросы.

Он разорвал зрительный контакт и уставился в пол, на его скулах заходили желваки. Кажется, я слышала, как скрипела челюсть и крошились зубы. Выдохнув через нос, он все же поднялся. И на нем был роскошно скроенный костюм. Значит, любил костюмы, пока его не настигло возмездие. Любил костюмы и горел 27 лет. Что за убийца, будет ходить в костюмах? Политик? Я пропустила его в коридор и закрыла за нами дверь. Он шел впереди, и подошвы его туфель гулко отстукивали по светящемуся полу. Взяв планшет в обе руки, я еще раз изучила титульный лист – умер в возрасте 31 года. Нет, слишком молод для политика. Тогда кто? В любом случае, я узнаю это позже. Его походка была спокойной, уверенной, и, глядя на эту осанистую спину, я не могла поверить, что и он, и его спина горели 27 лет и не потеряли достоинства. А горят ли они там на самом деле? Может, я принимаю фигуральное выражение за чистую монету?

Бессознательно опустив взгляд, я задела краем глаза его номер – 33/89. Странное ощущение едва не подкосило колени. И по-детски оглядевшись по сторонам, я поднесла свою левую ладонь к глазам – темными чернилами по бледной коже выбито «33/86». Мы умерли в одном городе. С интервалом в две смерти. Сколько это? Минута? Час? Сутки? И что это может значить? Резко зажмурившись, я выронила из рук металлический планшет. Сознание поплыло, боль прострелила виски – так случалось с каждой жертвой, которая силилась припомнить подробности своей жизни до попадания в Дедлайн.

Остановись и не оборачивайся. – Собственно, он и так замер и, по всей видимости, в ближайшем будущем оборачиваться не планировал. Чтобы справиться с собой мне понадобилось некоторое время. Я опустилась на корточки и подняла планшет с его документами. – Вперед. – И мы пошли дальше. Всю дорогу до «исповедального» кабинета я не могла отделаться от мыслей о двух смертях, которые нас с ним разделяли. От попыток вспомнить всё меня оберегали воспоминания о боли, которая за ними непременно последует. В самом начале Креон объяснял, что жертвы не помнят своей жизни, чтобы не узнать свою смерть в исповеди судимого ими убийцы, потому что в таком случае соблазн бездумного отмщения будет слишком велик. Убийцы же, напротив, помнят каждую деталь своей жизни и смерти, чтобы понимать, за что горят. Чтобы никогда впредь не допустить тех же ошибок и не гореть вновь. Оправданные, увидев новый свет, они, конечно, не будут помнить о своем пребывании здесь, но будут острее других различать хорошее и плохое.

Что до меня… то предполагается, будто все уготованные мне подарки я получу еще здесь. Креон, буквально исходя пеной, увещевал, что невинно убиенные жертвы получают шанс вершить космическую вендетту – выбирать будущее для тех, кто украл его у нас. Быть может, со мной что-то не так, но я не ощущаю торжества момента. А вынося отрицательные приговоры, не чувствую себя удовлетворенной. Кроме того, меня всерьез беспокоит, что, рано или поздно получив новую жизнь, во мне останется привычка судить окружающих. И что тогда? Сдается мне, пройдет не так много времени, прежде чем я вновь окажусь на пороге Дедлайна, с миссией вершить космическую вендетту на радость мессиру Креону.

Помню, как оказавшись здесь и вникнув в маячившие на горизонте перспективы, спросила мессира, от чего я не могу получить новую жизнь сразу, раз считаюсь невинной? Неприятно усмехнувшись, он пояснил, что я считаюсь безвинно убиенной, а не невинной. И именно в тот момент мои виски впервые пронзила боль, потому что я попыталась припомнить свои грехи. Таким образом, картинка складывается самая что ни на есть примитивная – невинные жертвы, которые все-таки не являются достаточно чистыми, чтобы переродиться мгновенно, получают шанс подчистить свою карму работой на благо будущего общества. Смахивает на волонтерство. Только ответственности поболее.

Впечатавшись лицом в его спину, я не сразу сообразила, что происходит.

Мы вроде как пришли. – Обернувшись вполоборота, он демонстративно качнул головой в сторону закрытой двери, перед которой остановился.

Потрясающая наблюдательность. – Я подалась вперед и распахнула дверь. Не удержавшись, качнула головой в сторону дверного проема, передразнивая его жест. Смерив меня неодобрительным взглядом, он прошел внутрь и остановился сбоку от стола.

Помещение было узким, снизу доверху обитым тонкими пластинками металла, по цвету напоминающими алюминий. Внутри – ничего кроме двух стульев, расположенных друг напротив друга и разделенных столом. В стены, перпендикулярные входу, вмонтированы широкие окна, непрозрачные с внутренней стороны. Предполагалось, что через эти окна за чистотой вынесенного решения будут следить другие жертвы, однако, как показывает практика, на всех убийц отчего-то не хватает безвинных жертв. Мы не успевали делать свою непосредственную работу, что уж тут говорить об отслеживании качества проделанной работы другими.

Обойдя стол, я поспешила занять стул, который позволял мне оставаться лицом к двери. Понятия не имею, что это за придурь с намеком на неврастению, но я не могла усидеть на месте и одной минуты, если зрительно не контролировала входную дверь. Однако спешила я совершенно напрасно, он, по всей видимости, не планировал состязаться со мной ни за один из стульев.

Ты можешь сесть. – Я показала рукой на стул, глядя на него снизу вверх.

Я не планирую задерживаться здесь надолго.

Сядь.

Чего ради? – Он высокомерно задрал бровь. И посмотрел на меня так, будто бы это я жарилась в Неверморе десятилетия за убийства, а в его руках – решение моей дальнейшей судьбы. Что-то внутри меня застремилось вверх. Словно ладонь, прижимающая пружину, медленно поднималась, высвобождая ее. Это было беспокойное ощущение. И оно не нравилось мне. Потому я решила напомнить ему, как дела обстоят на самом деле. Я решила напомнить ему, кто здесь хозяин.

Если я посчитаю твои раскаяния достаточными, у тебя появится возможность родиться снова.

Я ни в чем не раскаиваюсь.

Если ты не раскаешься, тебя вернут вниз. Навсегда. – Интонация моя казалась просительной. Еще немного, и я открытым текстом попрошу его раскаяться. Любопытно, могут ли меня сослать в Невермор за недобросовестное исполнение профессиональных инструкций? Может быть, на сутки. Или двое.

Я ни в чем не раскаиваюсь, – повторил он на той же ноте. – И я ухожу. – Оттолкнувшись руками от стола, он сделал шаг назад, развернулся ко мне спиной и пошел к двери. Каков, а?

Вообще-то, нет такого правила, по которому я могла бы обязать его вывернуть передо мной душу наизнанку, но раньше в этом правиле не было нужды – каждый априори хотел попытать счастья и попытаться вернуться в жизнь. Это ведь естественно? И что мне с ним делать? Наверное, он все-таки имеет право отказаться от исповеди и вернуться вниз… Ведь смерть – не жизнь, уйти можно и по своей воле, в отличие от рождения. Вдруг я стала хорошей и решила предпринять последнюю попытку.

Разве ты не хотел бы встретиться с теми, кого любишь, снова?

Его правая нога уже переступила порог, но левая – все еще оставалась со мной в одном помещении. Он не двигался. Только повернул голову в мою сторону, внимательно вглядываясь.

Это действительно возможно?

Возможно. Если их не решили запереть внизу навсегда. – Его взгляд на мгновение заметался по комнате, он отвернулся. Таким образом мы провели приличное количество времени: он стоял и смотрел в коридор, я сидела и смотрела в его спину. Наконец медленно потянув на себя ручку двери, он закрыл ее. Подошел к столу и даже сел на стул.

Какова вероятность, что она попадет в то же место, в то же время, что и моя прощеная душа?

Для начала, с чего ты взял, что твоя душа окажется прощенной? – Он точно горел двадцать семь лет? Если да, то почему не сгорела эта невозможная спесь?

Если я захочу, ты простишь мне всё и даже больше. Поэтому я должен знать, стоит мне этого хотеть или нет. – Выражение моего лица трижды поменялось.

Между нами говоря, прямо сейчас ты движешься в противоположном от прощения направлении. – Снисходительно хмыкнув, он откинулся на спинку стула и расстегнул пиджак.

Хорошо. Что я должен говорить?

Только то, что думаешь на самом деле.

Мы уже выяснили, что это нам не подходит. Я двигаюсь в противоположном направлении. – Я открыла рот. Я закрыла рот. И обдумала все имеющиеся варианты.

Слушай, давай мы сделаем вид, что этого разговора не было? Ты просто сейчас встанешь и выйдешь за дверь, как и планировалось раньше. – Я показала взглядом предполагаемый маршрут его следования. – И у первого встречного в коридоре попросишь, чтобы тебя спустили вниз. Обещаю, с этим проблем не возникнет. Окей? – Он криво усмехнулся и, опустив глаза, покачал головой.

Каждый, кого я встречаю, напоминает мне о ней.

О ком? Кто она? – Он поднял на меня глаза и долго смотрел, но ничего не говорил. – Она умерла?

Понятия не имею, кем она была. И уж тем более – кто она теперь.

Она умерла? – Какого-то черта мне хотелось настаивать. Хотелось давить на него.

Давно. Она умерла… - Он будто пробовал эти слова на вкус. – Давно.

Я не имею права просматривать твои документы, - он перевел взгляд на планшет, - до тех пор, пока ты не примешь окончательное решение. – Номер 33/89 не проронил ни слова. – Так что? Ты даешь согласие вторгнуться в твое личное пространство в обмен на возможность получить прощение?

Потрясающая система. – Он не сводил с меня глаз. – Внизу на мне рвали кожу, а теперь вам нужно особое разрешение, чтобы вторгнуться в моё личное пространство? – Уголок его губ пополз вверх.

Внизу ты расплатился по счетам. С тебя взяли то, что ты должен был.

А знаешь ли ты, как внизу расплачиваются по счетам? – Настала моя очередь молчать. – Я не считаю, что это было несправедливо. Может быть даже, со мной обошлись мягче, чем могли бы обойтись. Но после всего, что происходило внизу, смешно слышать, что здесь кому-то может понадобиться моё разрешение.

Это формальность, которую принято соблюдать.

Да, об этом я и толкую. Терпеть не могу формальности. – В этой целиком бледно-серебристой комнате он казался абсолютно чужеродным, совершенно не вписывающимся в общий интерьер.

Мы зря теряем время. – Я взяла в руки планшет. Он молчал. Я приподняла бровь.

Блядь, я разрешаю! – Он развел руками. – Или мне кровью надо расписаться? Или, может, позвоним моему юристу? – Кажется, мои искусственные зрачки все-таки способны расширяться. Никто прежде не позволял себе материться в этих стенах. Что, вообще-то, логично, если принимать во внимание то, где мы находимся. Так или иначе, эту реплику я предпочла оставить без ответа – что-то мне подсказывало, что так выйдет дешевле. Строго прищурившись, я разорвала зрительный контакт, перевернула титульный лист и углубилась в чтение. Точнее, попыталась углубиться, что вышло у меня не слишком успешно – я споткнулась на первой странице, на первом предложении.

Прочистив горло, я зачитала:

Родился в семье небогатого нефтепромышленника. Такие что, существуют?

Формально. Карлайл не любил платить налоги. – Уголок его губ вновь приподнялся. Он как будто веселился над происходящим. Его настроение разительно переменилось, если сравнивать с тем, с чем мы имели дело за пять минут до настоящего момента времени. Эту перемену, его откровенное воодушевление я могла связать только с одним событием – нежданно-негаданно появившуюся возможность вновь встретиться с теми, кого он любит. Или, скорее всего, с той, которую он любит. С той, которая давно умерла. Осознав это, я ощутила сильнейший укол совести. За то, что дала человеку надежду, которой заведомо не суждено оправдаться. Никто не собирался возводить его пропащую душу в статус прощеной. – Сдается мне, ты имеешь дело с не вполне достоверной информацией.

Можешь быть спокоен, информация, которая будет непосредственно касаться дела, окажется самой что ни на есть достоверной. Чем занималась твоя мать? Тут о ней едва ли написано два предложения, да и то в общих чертах.

Неудивительно. Вряд ли есть что-то интересное, что можно было бы о ней рассказать. Я думаю, она не оставила за собой никакого следа. Я запомнил ее совершенно безамбициозной. Все, что она делала, так это поддерживала отца и следовала за ним повсюду. Или нет. Кроме этого, она еще играла на фортепиано. Я помню, что к нам ходили чужие дети, потому что она давала бесплатные уроки. Потом, когда к нам уже опасались захаживать чужие, она взвалила на мои плечи все свое преподавательское мастерство. В одиннадцать я мог сыграть Второй концерт Рахманинова. – Он положил руки на стол, задумчиво перебирая пальцами воображаемые клавиши. Эти пальцы внезапно показались мне длиннее всех тех, что я видела на этом столе раньше. Странное дело, учитывая, что все подсудимые, бывавшие в этой комнате, походили друг на друга как родные братья и сестры, причем родившихся в семье, которую природа обошла своим воображением к изобретению уникальных деталей.

Всё еще играешь? – Его пальцы вдруг напряглись и медленно легли на стол.

Нет. Когда в приступе бешенства я уничтожил свое третье фортепиано до состояния квантовой пыли, мать решила, что музыка не для меня.

Очень проницательно с ее стороны. Продолжай.

Я запомнил ее не умеющей бунтовать или отстаивать свою точку зрения. Если что-то шло не так, как она хотела и планировала, она просто улыбалась и следовала по тому пути, который подсказывал ей отец. Думаю, именно за отсутствие самостоятельности Карлайл любил ее до самого конца. Он был убежден, что без его присмотра она пропадет. Она была его первенцем, его любимым ребенком. Не Эммет и уж тем более не я. – Он помолчал, а затем продолжил: - Единственный случай, когда она категорично изъявила свою волю, был зафиксирован в ее завещании. Она не желала оставлять свою коллекцию драгоценностей Розали и завещала ее моей несуществующей жене. Раньше я думал, что именно с тех пор мои отношения с братом начали катиться в пропасть, но нет, как оказалось, это случилось много раньше.

Параллельно просматривая бумаги, мне удавалось кое-как оставаться в теме, но некоторые моменты все-таки безжалостно ускользали. Понятия не имею, какого черта, но мне они казались важными. Значительными. Медленно, но верно я осознавала, что всё, что его касалось, интересовало меня по-настоящему. Я не разыгрывала внимание и попытки осмыслить полученную информацию, как проделывала это все предыдущие 39 раз.

Почему мать не хотела оставлять свое имущество жене твоего старшего брата?

Розали была амбициозна. Ей очень хотелось испачкаться в той грязи, в которой уже барахтались отец и Эммет. Мама считала, что женщине простительно закрывать глаза на… сомнительные дела, которыми занимается муж, если она любит его. Но она не понимала, что может побудить женщину самолично лезть в это. На моей памяти она никогда открыто не конфликтовала с Розали – это было не в ее характере. Она даже пыталась подстроиться и под Розали тоже, хотела ладить, хотела создать видимость идеальной семьи. Возможно, она даже не понимала, что это только видимость и иллюзия, что наша семья не то что неидеальна, а вообще – ненормальна. Розали не шла на контакт. Розали не любила слабых людей. Только при Карлайле она вела себя с мамой так, как той бы хотелось, потому что ей нужна была его благосклонность. Но стоило Карлайлу выйти из комнаты… Розали чувствовала, что мать никогда на нее не пожалуется. Она и не жаловалась, но завещание, то, что она не оставила ей, фактически единственной наследнице, свою обожаемую коллекцию – наверное, можно считать пощечиной за всё. Последним плевком из могилы.

И ты не пытался вмешаться? Ну, я не знаю, постоять за мамину честь?

В том возрасте я был вспыльчив… - Я усомнилась, что только в том возрасте. – Однажды между нами произошла стычка на этой почве. – Он улыбнулся. – Тогда она спросила, что я сделаю ей, если она не изменит линии своего поведения? Мне было около четырнадцати, что я мог сделать? Ударить? Или пожаловаться отцу, чтобы окончательно разбить мамину иллюзорную идеальную семью? Испортить отношения с Эмметом, который был слеп и к тому же позволял ей собой манипулировать? Я не успел разработать план мести – вскоре Розали родила, и они с Эмметом купили дом, который, к счастью, находился на приличном расстоянии от родительского. С этого места и далее они с матерью встречались исключительно редко – на День Благодарения, Рождество и дни рождения.

Какие отношения у тебя складывались с братом?

Между нами всегда было большое расстояние, мы не были друзьями. Возможно, из-за большой разницы в возрасте. Я думаю, на нем сильно отразился «мои-родители-завели-второго-ребенка-и-теперь-они-меня-не-любят» синдром. К тому же, все усугубила еще и моя смазливая рожа. Многие люди приветливы даже с уродцами, если они достаточно малы, а уж если ребенок симпатичен… В общем, с моим появлением на свет Эммет очень потерял в популярности. Этого он мне не простил, пожалуй, до самой смерти, а, возможно, и после нее тоже. Помню, что никогда не говорил при нем о своих оценках в школе, потому что однажды заметил выражение его лица с налитыми яростью глазами – Эммету наука в руки не давалась, а я говорил с ней на «ты». И в спорте я оказался более удачлив, несмотря на то, что был значительно младше. Да и игра на фортепиано сыграла не последнюю роль… не знаю, почему, но он не видел во мне никого, кроме соперника. Я никогда не пытался это исправить, потому что не чувствовал в том нужды.

Хорошо. Вернее, конечно, плохо, но… Ладно, а твои отношения со сверстниками?

Я всегда предпочитал игры, которые не предполагали взаимодействия с другими детьми. Другие дети, нужно признать, отвечали мне взаимностью. Уже в то время вокруг нашей фамилии витали слухи – никто не хотел, чтобы их отпрыски общались с Мейсенами. Мы были плохой компанией. Мы считались опасными. И, скорее всего, так оно и было.

Таким образом, ты страдал от недостатка общения?

Если такое и случалось, то не слишком часто, чтобы отложиться в памяти. Подавляющее количество окружающих людей вызывали во мне стойкую антипатию. Они не казались мне интересными. Я не ощущал себя отвергнутым, потому что никогда не тянулся к ним. – Я могла быть уверена в том, что он был со мной предельно откровенным. Не потому что я доверяла ему и, уж тем более, не потому что меня было сложно обмануть. Металлические пластинки, которыми было обито помещение, отражали и не давали осесть наркотику, витавшему в воздухе и предназначенному для того, чтобы развязывать язык загнанным в ловушку осужденным.

Значит, ты был замкнутым ребенком?

Нет. Я никогда не боялся и не избегал каких-либо контактов, не испытывал сложностей, если мне нужно было с кем-то заговорить и смело выяснял отношения. Может быть, порой даже слишком смело. Я никогда не уступал своего и умел найти подход к достижению целей, которые преследовал. Я не запирался в своей комнате и не держал рот на замке. Нет, я не был замкнутым ребенком. Я просто никогда не был восторженным болваном. – Я скептически его осмотрела.

Насчет восторженного могу согласиться, но… - Он виртуозно приподнял одну черную бровь. Под которой блестел такой же черный глаз. Слюна, которую я попыталась сглотнуть, застряла в горле. Слюна, которая собралась во рту из-за того, что я слишком долго на него смотрела.

Перевернув несколько страниц, взглядом слепо вцепилась в мелкие ровные строчки, а в голове гоняла по кругу одну и ту же мысль: «Он горел 27 лет, о чем ты думаешь? Господи, прости…». Едва не перекрестившись, я продолжила:

Ладно. Какие отношения складывались у тебя с девушками?

Серьезно? – Он прищурился.

Абсолютно.

И каким образом информация о моей сексуальной жизни поможет тебе вынести приговор?

Во-первых, я не спрашивала тебя о твоей сексуальной жизни, я спросила об отношениях с противоположным полом…

По-моему, это одно и то же.

…а во-вторых, не твоего ума дело, как и какая информация поможет мне вынести приговор. – Уголок его губ задрожал, он опустил глаза. Ресницы едва не касались щек.

В своей прошлой жизни я бы уже оторвал тебе голову.

Должно быть, Невермор все-таки меняет людей.

Нет, не Невермор их меняет. – Говорит легко, а глаза такие, что становится ясно: действительно, не Невермор. Здесь должно быть что-то большее. Однако, что может быть больше, чем ад?

Итак, какие отношения складывались у тебя с девушками? – Не то что бы это действительно относилось к делу, но мне хотелось знать, и поэтому я продолжала гнуть свою линию.

Мутные.

Они не отвечали тебе взаимностью?

Я не отвечал им взаимностью.

Почему? – Он равнодушно пожал плечами. – Тут написано, что ты некоторое время жил с женщиной. Джейн. Это та, которая… давно умерла?

Нет. – Его взгляд на мгновение стал совсем твердым. – Но она тоже давно умерла.

Ты переживал по поводу ее смерти?

Это было бы немного лицемерно с моей стороны, учитывая тот факт, что я ее убил.

За что? – Похоже, мы подбирались к тому месту, начиная с которого я обязана его ненавидеть. И что-то мне подсказывало, что с исполнением этой обязанности могут возникнуть проблемы.

Слушай, ты не могла бы читать свои бумаги внимательнее? Я не хочу говорить о том, что ты можешь узнать и без моей помощи. – На его лице появилось раздражение. И оно трогало меня. Возможно, поэтому я послушно перевернула страницу и вникла в суть дела. Всё оказалось достаточно примитивно: она ушла к другому из меркантильных соображений, он ее бросил, она слишком много знала. По большому счету, ее убийство не было его инициативой, но он даже не попытался увильнуть от миссии, которую на него возложили. И скорее всего, потому что увильнуть от нее не представлялось возможным. Когда-то давно я слышала, что у собак бывает четыре настроения: радостное, грустное, злобное и сосредоточенное. Так вот я полагаю, что у номера 33/89 их было тоже четыре: я смеюсь над тобой, я не замечаю тебя, я сделаю это и я не буду делать этого, потому что это невозможно.

Зачем ты женился, если твои отношения с женщинами видятся тебе мутными?

Я женился на той, отношения с которой виделись мне кристально-чистыми.

То есть это был брак по любви? Не по расчету?

И по расчету в том числе. – Его черные глаза блестели, и в них отражалась я.

Слишком сложно, мы вернемся к этому позже.

А по-моему, нет ничего проще… - Я взглянула на него поверх бумаг, он не смотрел на меня, он вообще не смотрел ни на один предмет в этой комнате. Его просто не было здесь.

Какой была твоя реакция, когда ты понял, чем занимаются твои отец и брат?

Мой отец был очень грамотным человеком. Он перестал скрывать от меня род своей деятельности, когда я был в том возрасте, чтобы, с одной стороны, понимать, что об этом нельзя рассказывать никому постороннему, а с другой – не понимать, что нечто аморальное порождает еще более аморальное.

То есть?

То есть я знал, что моя семья занимается контрабандой и отмывает деньги, но я понятия не имел, что из-за этого постоянно умирают люди. – Он сидел в черном костюме и смотрел на меня черными глазами. И я почему-то терялась.

И когда ты понял, что вы убиваете людей? – Я хотела сказать это гораздо громче, чем вышло.

Зимой. Поздним вечером. Я не слышал выстрела, должно быть, пистолет был с глушителем. Меня разбудил грохот – тело упало на тележку с напитками. Я спускался по лестнице, ее ступени были обиты песочным ковром. Мне не понадобилось заходить на кухню, сквозь перила хорошо просматривался широкий дверной проем. Мать губкой отмывала пол – на мелкую белую плитку будто опрокинули клюквенный соус. Я помню, что ее руки были в перчатках по локоть. Они были канареечно-желтого цвета. Я хотел спуститься и узнать, в чем дело, но этого не понадобилось… Эммет волочил за ноги мужчину, а тот лежал на черной пластиковой простыне, чтобы не запачкать пол. На его лице фактически не осталось лица. Потом приехала машина. Труп увезли. Карлайл обернулся, чтобы похлопать Эммета по плечу, и заметил меня. Он ничего не сказал. Наши взгляды встретились, оценили друг друга и разошлись. Иногда мне кажется, что разошлись навсегда.

И что ты почувствовал?

Отвращение. В основном из-за того, что моя мать в этом тоже участвует.

Почему именно мать?

Потому что я думал, что знаю её. По отношению к отцу и Эммету я не питал таких иллюзий – я никогда не думал, что знаю их. С настоящим Эмметом я познакомился за минуту до своей смерти.

И ты ничего не предпринял?

Ничего. На самом деле, принять это оказалось не так сложно, как может показаться. Убийства считаются страшным делом тогда, когда окружающее общество этого не приемлет, когда оно подпитывает радикально-негативную оценку. Но если ты с детства растешь в обществе, которое не только не «против», а, в общем-то, «за» - ничего страшного в этом уже не видится. То, что случается в нашей жизни достаточно часто, рано или поздно становится обыденностью, не вызывающей никаких эмоций.

Серьезно?

Если ребенок попадает в стаю волков, он вырастает волчонком. Если ребенок попадает в стаю убийц, он вырастает убийцей. Достаточно просто. – У меня волосы, кажется, стали дыбом.

И у тебя никогда не возникало желания восстать против того, что творится в твоей семье?

Сдать их в полицию или что? – Он внимательно посмотрел на меня. – Нет, не возникало. Я просто в этом не участвовал. Присоединился к матери. Теперь мы оба делали вид, что ничего не происходит. Отец был ужасно разочарован. И, наверное, это было самое прекрасное событие в жизни Эммета с тех пор, как я родился. Ему казалось, что он наконец нашел мою ахиллесову пяту – область, в которой я уступал ему по всем показателям, здесь я не мог его не то что обыграть, но даже попытаться конкурировать. Возможно, именно поэтому он с таким рвением окунулся в мир мафии. Там я не мог его достать. Там хвалили только его.

Ты сказал, что принял все это достаточно просто. Тогда почему отказался участвовать?

Всё это происходило в период, когда мне было четырнадцать, пятнадцать и шестнадцать.

Тем более. Разве не в этом возрасте мальчишки любят боевики и пистолеты?

В этом возрасте они любят боевики и пистолеты, потому что хотят нравиться девчонкам, чтобы с ними трахаться.

И?

Так вышло, что у меня получалось трахаться без поддержки боевиков и пистолетов. – Верилось охотно. Они все были похожи друг на друга. Худощавые, бледные, черноглазые и с темными волосами. Но кое-что их рознило, они отличались незначительными деталями, по всей видимости, не до конца истертыми от пребывания в Неверморе. Наверное, у номера 33/89 до смерти были резкие скулы, потому что и после смерти они оставались таковыми. Более резкими, чем мне доводилось видеть у остальных заключенных. И еще ресницы его были гуще. Да. И пальцы, кажется, длиннее. Он был лучшим из тех, кого мне приходилось судить ранее. Значит ли это, что он был лучшим убийцей? Значит ли это, что он должен остаться здесь навсегда?

Я ничего не ответила, он не посчитал нужным что-то добавить. Поэтому мы вместе слушали, как листки его своеобразного резюме шелестят в тишине. Раньше мне было плевать на сторонних наблюдателей, сейчас я надеялась, что по ту сторону окон никого нет. Мне отчаянно хотелось оглядеться по сторонам, чтобы убедиться в нашем уединении, но я не поднимала головы вопреки своим инстинктам, потому что в этом не было ни малейшего смысла: они могут видеть нас, а я их – нет. Ладно. Зато я могу говорить с ним, а они – нет.

Сосредоточившись на чтении, я осторожно ходила по ровным строчкам, но вскоре вновь споткнулась и покатилась кубарем.

Телепат? За какие такие заслуги, интересно?

Думаю, это был сбой системы, вызванный клинической смертью.

Сбой системы? Здесь тебе не «Матрица».

Если тебе нравится думать, что я получил телепатию в качестве поощрения за своё примерное поведение, я не против.

Нет, пожалуй, все-таки сбой системы.

Значит, все-таки «Матрица». – Я улыбалась, не поднимая глаз. Потом мы молчали.

Чем дальше я отходила от темы, тем ближе ощущала присутствие Креона. Оно было зловеще. Не случится ничего хорошего ни для меня, ни для него, если мы продолжим испытывать его терпение.

Что ты почувствовал, когда узнал, что твои родители умерли?

То же самое, что чувствуют все дети, когда их родители умирают. – Не было сил давить, не было желания лезть в эту грудную дыру, которая для него, безусловно, оказалась бы черной.

Ладно, понятно. Ты все-таки вступил в организацию, чтобы иметь больше возможностей наказать виновных в их гибели. Что ты почувствовал, когда окунулся в этот мир с головой?

Я упустил момент, когда окунулся в этот мир с головой. Я начал очень резво, хотел забраться повыше, потому что чем выше сидишь, тем дальше видишь. Я понимал, что убил их не кто-то рядовой. А чтобы подобраться к шишкам, для начала нужно самому стать шишкой. Телепатия значительно облегчала поставленную задачу. Я еще не успел прийти в себя, когда оказался правой рукой Эммета. Ему, кстати, нравилось отдавать мне распоряжения. По крайней мере, до тех пор, пока я не начал подъедать его авторитет.

Чем конкретно ты занимался в организации?

В основном банковскими махинациями.

Почему именно этим?

Потому что для этого нужны мозги. А с ними во все времена напряженка, скажу я тебе.

Я думала, ты скажешь, что это самое безобидное… ну, меньше крови и грязи.

Черт. Это прибавило бы мне очков, да?

Определенно. – Он глянул на меня насмешливо, большую часть времени его взгляд был присыпан скепсисом. И эта приправа необыкновенно шла ему, сидела в его глазах как влитая. – Ты помнишь, как впервые убил человека?

Разумеется. – В одно мгновение весь скепсис сгинул, будто кто-то сильно дунул ему в лицо.

И?

Что ты хочешь услышать?

Что ты чувствовал до и после? – На протяжении всего пути, который мы с ним проходили, я не уставала оставлять для него дорожные знаки, направляющие линии, подсказки. Я хотела, чтобы он говорил то, что нужно говорить. То, что до него эти стены слышали бессчетное количество раз.

До – сильное опьянение. После – не менее сильное похмелье. – Но он не говорил то, что нужно. Умышленно ли он закапывал себя еще глубже? Или это непомерная гордыня не давала ему опуститься, наконец, на колени даже под давлением сильного наркотика?

И это всё? – Я постоянно давала ему шансы. От меня он получил больше, чем все бывавшие здесь до него вместе взятые. Моё ощущение реальности переменилось. Теперь я знала его и тех, кто здесь был до него. Теперь я различала всех, кого знала, так – это «он», а это «не он» и это «не он», и это тоже…

Ну, если бы мне хотелось заработать как можно больше очков, я бы сказал, что не спал еще трое суток после этого, что разбил в своей квартире всё, что можно было разбить. Что молчал так долго, что не сразу смог заговорить, когда это понадобилось. Что почти застрелился. Что именно в тот момент стал тем психопатом, которого ты сейчас видишь перед собой. Что…

Достаточно. – Я выдохнула. Округлая выемка под его горлом блестела холодным потом.

И с какими мыслями ты шел на второе, третье, десятое убийства? – Меня мучила тахикардия. Спасать его оказалось чрезмерно тяжело. Он будто бы игрался. Подходил совсем близко, даже протягивал руку, но затем…

Я обезумел к тому моменту. Я шел на все убийства с пустой головой. – Вновь отворачивался.

Это ужасно… - Он говорил не то, что нужно. Нужно ведь о раскаянии, о сожалении, о боли… а он о чем? О своей пустой голове. О своем безумии. Об этом говорят не здесь. Об этом говорят внизу.

Когда человек не может стать лучше, он становится хуже.

Это ужасно. – Я закрыла глаза. – Там написано, что ты убивал только виновных.

Понятие вины очень относительно. Иначе меня бы не было здесь. – Сколько можно заколачивать свою крышку? Расскажи мне, какими они были монстрами. Скажи, что, убив монстров, ты спасал их будущих жертв. Не говори мне т