Ричард Йейтс Холодная гавань Роман

Ричард Йейтс Холодная гавань Роман

Курту Воннегуту посвящается

Глава 1

Вся горечь бедовой юности Эвана Шепарда враз забылась в 1935 году, когда он, семнадцатилетний, влюбился в автомобили. Постоянные разборки с парнями послабее, грубоватое обхождение с девочками, неуклюжие и постыдные случаи мелких преступлений — все это было уже не важно, неприятные воспоминания, и не более того. Он открыл для себя высокую романтику в том, чтобы гонять по Лонг-Айленду во все концы. В ходовой части любой машины он разбирался досконально; мог целыми днями разбирать по болтикам или собирать какое-нибудь авто, валяясь в пыли на подъездной дорожке родительского дома, и в это время окружающий мир для него не существовал.

Его отец Чарльз Шепард с наслаждением наблюдал из окна, как он трудится под палящими лучами солнца. Кто бы год назад мог предположить, что этот парень включит голову и займется полезным делом, и что это, как не начало зрелости? Не это ли помогает мужчине выработать силу воли и определиться с жизненными целями?

Именно так, и что касается болезненного, отчаянного стремления обрести волю и цель в жизни — чьей угодно жизни, — то об этом Чарльз Шепард хорошо знал из собственного долгого и бесплодного опыта.

Это был армейский офицер на пенсии, человек с поэтическим направлением ума, которое он всегда старался подавлять, и нередко казалось, что его собственный запас целеустремленности закончился в день перемирия в 1918 году.

Полный воодушевления молоденький лейтенант пехоты, недавно женившийся на самой красивой девушке, что танцевала в клубе офицеров, он прибыл во Францию через три дня после окончания войны, и его разочарование было столь сильным, что чуть не весь младший комсостав хором призывал его не валять дурака.

— Да я не валяю, — настаивал он. — Правда.

От правды не уйдешь, и он это отлично понимал. В голову даже закралась мысль, что это тошнотворное ощущение сродни выкидышу будет его теперь преследовать до конца дней.

«Тебя я буду любить всегда, — писал он жене из Гавра, — но, кажется, во всем остальном я разочаровался. Я убедился в том, что на свете почти не осталось вещей, имеющих хоть какой-то смысл».

Вернувшись в Штаты, где все вокруг готовы были орать и плясать от радости, что они вот-вот уйдут на гражданку, Чарльз принял внезапное и совершенно непопулярное решение. По причинам, ему самому не до конца понятным, он подписал контракт и остался в армии.

Не вполне понятным хотя бы потому, что он годами мысленно возвращался к этому в поисках ответа, и ответ всякий раз выстраивался в виде такого смутного трехчастного катехизиса: армия — это своего рода профессия; она позволяет обеспечить семью; никогда нельзя исключать вероятность новой войны.

В чине лейтенанта он прослужил так долго, что порой задавался вопросом, не является ли он самым старым в этом звании за всю историю американских вооруженных сил, и все эти годы его служебные обязанности сводились исключительно — против его воли — к однообразной канцелярской работе.

Форт-Дивенс, Форт-Дике, Форт-Беннинг, Форт-Мид — каждый из этих армейских гарнизонов лез из кожи вон, чтобы выделиться среди других, и все они были на одно лицо. Безнадежно заурядные, зиждущиеся на безусловном повиновении. Даже ночью, в замкнутом мирке общежития для женатых офицеров, ты не мог ни на минуту забыть о том, где находишься и почему. Как и твоя жена. В условиях, когда каждый шаг мирного времени регламентировался правилами, стоило ли удивляться, что с такой живой, яркой девушкой, как Грейс Шепард, в конце концов случился нервный срыв? Пугаться — да, удивляться — нет.

После первой же ее госпитализации Чарльз понял, что с армией надо заканчивать, и как можно скорее, тем более к тому времени возникла еще одна проблема, из-за которой его все равно могли вскоре комиссовать: его зрение резко ухудшилось и продолжало падать. По иронии судьбы именно в этот год в его армейской жизни произошло изменение к лучшему — ему наконец-то дали звание капитана и сделали командиром стрелковой роты.

Как же он любил своих солдат — а было их две сотни, — даже неумех и нытиков. Через несколько недель он уже гордился ими, а также тем, что, похоже, завоевал их уважение. Он наслаждался каждым мигом, укреплявшим его в убеждении, что он опекает их, заботится о них и что они это знают, а их обращения к нему «капитан» и «командир» проливались бальзамом на его душу.

Размеренный ритм, пот и тяготы длинных маршей с полной выкладкой были ему в радость даже при отсутствии уверенности в том, что сам он сумеет одолеть необходимое расстояние. А иной раз, придирчиво заглядывая в пустые стволы спрингфилдских ружей, в то время как его бойцы стояли не шелохнувшись в шеренгах, застыв в неестественно прямых позах с ничего не выражающими лицами, он ловил себя на мысли, как было бы здорово оказаться со своей ротой на войне, нарисованной его воображением. Почти каждый солдат мог бы отличиться на поле брани, ведь любая операция выходила бы за рамки простого чувства долга, а по окончании войны все погибшие вскочили бы на ноги, чтобы присоединиться к общей веселой попойке с классными девочками.

Если бы Грейс поправилась, он бы уж как-нибудь схимичил и прошел все тесты на зрение, чтобы только подольше оставаться со своей ротой, но увы. Когда у нее случился второй нервный срыв, он понял, что больше тянуть нельзя, и, не дожидаясь ее выхода из госпиталя, подал рапорт об увольнении.

В течение нескольких дней, пока они укладывались, Чарльз подумывал о том, чтобы двинуть в места, где они никогда не были, — в Калифорнию, к примеру, или Канаду — и там попробовать возродиться, начав новую жизнь. А с другой стороны, предки Шепарда, коренные жители Лонг-Айленда, привыкли к зеленым равнинам, картофельным полям и солоноватому ветру с моря, так что разумнее было вернуться в родные края. На неплохую военную пенсию он купил небольшой, но в общем-то приличный коричневатого цвета каркасный домик на северном побережье, на окраине поселка, с видом на залив Колд-Спринг.

В поселке он вскоре прослыл достойным, обходительным человеком, который сам покупает продукты в магазине и сдает вещи в прачечную, потому что его больная жена сидит дома. Ходили осторожные и беспочвенные слухи, что он был героем войны или, по крайней мере, как-то отличился. Все удивились бы, узнав, что он ушел в отставку в чине капитана: видом и осанкой он больше смахивал на полковника, и легко можно было себе представить, как ему отдает честь проходящий мимо батальон или даже полк, а он со строгим лицом провожает шеренги. Это впечатление порой шло вразрез с несколько комической картиной, когда он тащился по улице с продуктовыми пакетами или баулами белья в обеих руках, не в силах поправить всклокоченные ветром седые волосы или съезжающие на нос очки с толстыми стеклами, но никто, даже завсегдатаи кабачка, не позволяли себе позубоскалить на этот счет.

— А вот и я, дорогая, — крикнул он Грейс однажды, сваливая на кухонный стул гору продуктов. Убирая все в холодильник, он продолжал обращаться к ней на повышенных тонах. — По-моему, Эван уже часов десять возится с этим мотором. Откуда только берется столько энергии. Или прилежания.

Разобравшись с продуктами, он поколол лед и приготовил два напитка — бурбон с водой, — из них одну порцию с двойным виски. Миновав гостиную, он вышел на хорошо защищенную от солнца террасу, где Грейс сидела в шезлонге, и осторожно вложил стакан с двойным виски в протянутую заждавшуюся руку.

— Как же парень изменился к лучшему, да? Всего за несколько месяцев, — обратился он к ней, садясь рядом на стул со своим стаканом.

День выдался утомительным, и он мог себе позволить отдохнуть полчасика, прежде чем приниматься за ужин.

В определенные моменты, при удачной комбинации освещения и алкоголя, в Грейс все еще можно было разглядеть самую красивую девушку на танцах в клубе офицеров. Чарльз ждал этих поистине редких минут с терпением настоящего любовника и дорожил ими. Но чаще — как, например, сегодня — он предпочитал вовсе не смотреть в ее сторону, уж очень неприглядная была картина: погрузневшая, с потухшими глазами, молча оплакивающая свою незадавшуюся жизнь.

Старый добряк доктор из Форт-Мида, обсуждая ее болезнь, однажды употребил слово «неврастения»; Чарльз заглянул в словарь и решил, что это еще куда ни шло. Однако позже, в Нью-Йорке, молодой врач отмахнулся от этого термина как устаревшего и слишком неточного для использования в современной медицине. Молодой человек с напором хорошего коммивояжера стал настоятельно рекомендовать «курс психотерапии».

— Если дело сводится к спору о словах, доктор, — с трудом сдерживаясь, сказал Чарльз, — то должен вам заметить: все, что начинается на «психо», вызывает у меня подозрение. Сдается мне, ваша братия сама не понимает и никогда не поймет, чем она занимается в этой странной и скользкой области.

И он потом ни разу не пожалел о сказанном, как и о своем немедленном уходе от этого уязвленного, плоско мыслящего и напыщенного типа, вообразившего себя Зигмундом Фрейдом. О чем-то стоит впоследствии сожалеть, а о чем-то нет.

Не так давно, в разгар проблем с сыном, Чарльз чуть не сдался под напором захлестнувшего его собственный дом коварного психиатрического жаргона: разные люди убеждали его в том, что Эвану необходима «профессиональная помощь», и, самое смешное, он почти дал себя уговорить хотя бы потому, что альтернатива казалась еще более пугающей — перспективы полицейского надзора, суда для несовершеннолетних и даже исправительной школы. В те дни Чарльз постоянно был готов к тому, что зазвонит телефон и некий разгневанный мужчина начнет ему жаловаться на сына или что на пороге его дома вдруг появится парочка полицейских.

Одним словом, метаморфоза, случившаяся с Званом, была удивительной. Может, такие вещи и вправду происходят сами собой, со временем; может, помимо страданий, все, что тебе остается, — это ждать.

Даже он, человек со слабым зрением, стоило ему лишь немного податься вперед на стуле и посмотреть сквозь незатемненную секцию окна застекленной террасы, мог разглядеть фигуру Эвана Шепарда, закончившего свой рабочий день, убирающего инструменты, устало разгибающего спину, вытирающего руки о чистую ветошь.

— И знаешь, дорогая, что еще удивительно? — продолжал он говорить с женой. — Я про Эвана. Он стал гораздо лучше. В смысле внешне. Вряд ли можно было ожидать, что он превратится в очень… в такого привлекательного молодого человека.

— Да-да. — Грейс Шепард впервые за весь день открыла рот и впервые за весь день улыбнулась. — Да-да. Это правда.

И у них обоих было ощущение, что не они одни обратили на это внимание.

Глава 2

Девушки, даже те, которые год назад не могли смотреть на Эвана Шепарда без отвращения, теперь сходились в том, что он хорош собой, и по крайней мере одна девица всегда считала его таковым, пусть и не признавалась в этом своим подругам.

Мэри Донован, стройная барышня с распущенными густыми рыжими волосами и миловидным лицом, которое ее подружки называли «живым», неровно дышала к Эвану Шепарду с седьмого класса. Она с ужасом воспринимала все его неприятности — то кирпичом раскроил череп какому-то парню, то его «в профилактических целях» посадили на одну ночь в КПЗ за нарушение общественного порядка, то он залез в магазин скобяных товаров, где и был пойман за ограблением кассы, — и она была, вероятно, первым человеком в Колд-Спринге, не считая его родителей, кто принял внезапно произошедшие с ним разительные перемены близко к сердцу.

Мэри всегда представляла своего будущего любовника атлетом, — почему нет? — поэтому ее немного огорчало, что Эван был не из этого разряда, хотя и казался достаточно сильным и ловким для любой команды. Зато вскоре она для себя открыла: наблюдать за тем, что он проделывает на своей машине, — одно удовольствие. Со школьного двора каждый день он срывался так, что гравий разлетался из-под колес, и, остановившись перед самым хайвеем, поворачивался к ней своим изящным профилем в ожидании просвета в потоке машин, и ветерок трепал его волнистые смоляные волосы, а затем, быстро сделав крутой, на загляденье самоуверенный правый поворот, стрелой улетал вдаль и там растворялся. Он был прирожденным автомобилистом, и в глазах по крайней мере одной девушки вождение приравнивалось к зрелищному виду спорта.

Провожая его взглядом, с прижатыми к груди учебниками, как это делали все девочки в школе, она постепенно приходила к мысли, что в ее жизни грядут перемены.

Иногда ночами, лежа без сна в своей надушенной спальне, Мэри Донован отдавалась во власть фантазиям. Она представляла, что ее руки — это руки Эвана Шепарда, и позволяла им неспешно гулять по своему телу, ласкать себя здесь и там, пока сладкое напряжение не становилось почти непереносимым; и вот наконец по телу пробегала судорога, а из груди невольно вырывался сдавленный крик, после чего можно было забыться сном. Наутро после такой ночи, увидев в школе Эвана Шепарда, она заливалась румянцем, и ее охватывал смертельный страх, как будто он мог знать ее тайну и готов был рассказать о ней всем на свете.

Как-то осенью в гулком школьном коридоре, когда оба они уже были старшеклассниками, Эван набрался храбрости спросить у Мэри, не пойдет ли она с ним в кино, и она ответила согласием.

Вечером после сеанса они обнимались и целовались, как юные кинозвезды, в освещенной луной припаркованной машине, и в какой-то момент Мэри отстранилась с зазывно приоткрытыми губками, сулившими продолжение. В два-три движения она высвободилась из верхней одежки, которая упала до талии, а потом, заведя руки за спину, расстегнула лифчик и отбросила его с таким выражением лица, словно вопрошала, правильно ли она поступает.

— О, Мэри, — произнес он восхищенным шепотом. — О, как ты хороша. Не то слово.

После того как одна восхитительная грудка поместилась в его горсти, а вторая — подумать только! — у него во рту, он вспомнил бесконечные рассказы сверстников о том, что теперь самое время свободной рукой «залезть в трусы». Однако едва он приступил к этому маневру, как Мэри снова удивила его. Поелозив на сиденье, она прилегла и осторожно раздвинула ноги, облегчая ему доступ.

— О, Эван, Эван, — приговаривала она.

А затем, по взаимному, высказанному полушепотом согласию, они совершили небольшую передислокацию, для чего пришлось на несколько горьких мгновений прервать близость, и уже с полным удовольствием воссоединились на заднем сиденье.

Возможно, жизнь не сводится к одной любви, но эта мысль посетила их не раньше чем они поженились. Брак этот мог состояться и на пару лет позже, оба еще немного повзрослели бы, но довольно скоро выяснилось, что Мэри беременна. Пришлось сказать родителям и спешно начать приготовления. Сыграли скромную свадьбу, молодым сняли небольшую двухкомнатную квартирку в Хантингтоне, промышленном городке по соседству, и в двадцати милях оттуда, на инструментальном заводе, друг отца невесты приискал Эвану работенку. Она не требовала квалификации, и платили ему как подмастерью, но можно было надеться, что со временем его способности механика будут оценены по достоинству, и, в принципе, это было лучше, чем ничего.

Новорожденную назвали Кэтлин, в честь бабушки Мэри. Среди стандартного количества семейных фотографий, сделанных по случаю, все, кроме одной, запечатлели молодых с фальшиво-театральными улыбками. И только та единственная, что была вскоре выброшена, явила миру двух вконец испуганных людей, которые явно предпочли бы находиться в другом месте, только бы не позировать фотографу.

К тому времени родители с обеих сторон благополучно вернулись к своим повседневным заботам, но все, кажется, понимали, хотя и не говорили об этом вслух, что такие ранние браки недолговечны.

Эван стал совершать долгие бесцельные поездки по ночам, чтобы повздыхать и пораскинуть мозгами на досуге. Приятно, спору нет, когда хорошенькая девушка с ума по тебе сходит, но все-таки хочется спросить: и это все? Снова и снова он ударял по рулю ладонью, отказываясь верить в то, что в неполные девятнадцать лет его жизнь уже вся расписана и упорядочена.

Мэри тоже нельзя было назвать счастливой. Школа существует для того, чтобы тебя там просветили насчет мальчиков и любви и всего такого, это понятно. А потом, по идее, должны быть четыре года колледжа, а потом еще какая-то своя жизнь в Нью-Йорке—с работой, с красивыми обновками, с вечеринками, на которых можно познакомиться с интересными людьми… Разве не так? Это же решительно всем известно!

Если бы не груз знания, что Эван ее обожает и что без нее он просто пропадет, она бы уже вовсю искала выход из этой ситуации.

Порой, встречаясь взглядом с круглыми красивыми глазами своей дочки, извлекаемой из кроватки или из ванночки, Мэри ловила себя на том, что усилием воли придает своему лицу выражение доброты, пока ребенок не разглядел в нем признаков разочарования и досады.

Их ссоры, ожесточенные и продолжительные, повторялись с завидным постоянством.

— Эван, ты когда-нибудь позволишь мне быть человеком?

— Человеком? Это в каком же смысле?

— Ах, ты сам знаешь. А если не знаешь, то и объяснять бесполезно.

— И что значит «позволю»? По-моему, ты можешь быть кем угодно и когда угодно.

— О господи. Ладно, проехали. Как сможешь меня представить не у плиты, не у раковины и не в постели, так сразу узнаешь.

— Ага. Опять, значит, призываешь полночи лаяться до посинения, вместо того чтобы потрахаться? Если ты к этому ведешь, то я пас. Лично я устал, хоть тебе этого и не понять.

— Он устал! Он, вы слышите, устал! Тебе сказать, мистер подмастерье, как я устала?

— Так чего ты, черт подери, хочешь? Ты хочешь, Мэри, пойти развлечься с парнями? Я правильно тебя понимаю? Хочешь раскинуть перед ними ноги? Так вот что я тебе скажу, ягодка моя. Я, может, и дурак, но не до такой степени дурак.

— Ох, Эван, если б ты только знал. Если б ты только знал, какой же ты дурак.

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну»!

К тому времени, когда они разошлись, через полтора года после свадьбы, ссоры прекратились. Их обоюдное желание убежать из этой съемной квартирки, а заодно и друг от друга сделалось столь очевидным, что дальше ссориться было бы так же неприлично, как наорать на незнакомого человека в общественном месте.

Мэри, оставив ребенка на родителей, записалась на первый курс Университета Лонг-Айленда и уже через полгода, по слухам, обручилась с будущим дантистом из Хэмпстеда.

Эван, продолжая работать на инструментальном заводе, вернулся в родительский дом. Сам он не знал, чем еще себя занять; не было более интересных идей на этот счет и у окружающих. Впрочем, отец дал ему один общий совет.

— Сейчас, Эван, для тебя наступила трудная полоса, — заговорил он как-то за столом после ужина, после того как Грейс ушла наверх спать. — Но, знаешь, иногда все как-то само собой устраивается. И может быть, все, что тебе сейчас нужно, кроме сохранения бодрости духа, — это запастись терпением и посмотреть, как оно обернется.

Глава 3

Прославленная клиника оптометрии открылась в Нижнем Манхэттене в 1941 году. Люди с очень плохим зрением могли там обзавестись очками, которые, как говорили, давали потрясающие результаты.

Чарльз Шепард, услышав об этом заведении, сразу записался на прием, в апреле того же года, и, вместо того чтобы в одиночку ехать в Нью-Йорк на поезде, попросил сына отвезти его на машине.

— Да, но тогда я потеряю дневную зарплату, — как и ожидалось, возразил Эван, на что у Чарльза была заготовлена фраза, которую он произнес с подходящим для такого случая спокойствием.

— Это, сам знаешь, не имеет никакого значения.

Эван мгновение выглядел озадаченным, однако потом, кажется, смекнул, что оно того, вероятно, стоит, если у старика есть что-то на уме.

Ему уже стукнуло двадцать три, и так как он по-прежнему работал на заводе и жил с родителями, Шепард-старший все больше укреплялся в мысли, что его сын следует по пути наименьшего сопротивления; чтобы что-то в своей жизни поменять, требовались амбиции, каковых в характере Эвана не просматривалось. Когда-то им владели преступные наклонности, сейчас же он стремительно погружался в пучину апатии.

А при этом он делался день ото дня красивее, так что девушки при его появлении беспомощно обмирали; что-то здесь казалось не так: человек так хорош собой, а в голове пусто.

Чарльз частенько думал о том, что им необходимы неспешные серьезные разговоры, как это водится между отцами и сыновьями, но как-то все не складывалось: едва успев очистить тарелку с остатками ужина, Эван тут же куда-то уезжал, иногда на полночи. О том, куда он ездил и чем занимался, Чарльз не имел ни малейшего представления, и порой у него возникала смутная зависть — в голове рисовались картины легких романтических приключений в Лонг-Айленде или в Нью-Йорке, но он тут же с грустью говорил себе, что при склонности Эвана к кутежам он, скорее всего, просиживает часами в каком-нибудь придорожном баре в компании таких же захмелевших заводских бездельников. А чего еще ждать от него? Если ты достаточно долго живешь среди пролетариев, разве не естественно, что ты сам в конце концов становишься пролетарием?

Вот почему посещение глазной клиники приобрело для Чарльза особый смысл. С учетом почти двухчасового пути в один конец и столько же обратно у него были все основания надеяться, что у них с Эваном выйдет серьезный и полезный разговор.

Они выехали в двенадцать, в ясный и теплый весенний день, и Чарльз почти сразу приступил к делу.

— Память — странная штука, — сказал он и тут же испугался, что это слабая, выдающая его с потрохами вступительная фраза, подобная рекламному началу на радио, и поспешил продолжить: — Вряд ли ты многое помнишь про Форт-Беннинг в Джорджии, а?

— Так, кое-что, — откликнулся Эван. — Кое-что помню.

— Ты тогда был еще совсем маленький. В последнее время я часто вспоминаю те дни. У нас с твоей матерью тогда были отличные…

Он говорил взвешенно, контролируя каждое свое слово и стараясь, как актер, производить впечатление импровизации, хотя на самом деле все было заучено: ночью, накануне поездки, он шепотом прорепетировал в постели будущую речь вплоть до пауз, в которые Эван мог бы вставить фразу-другую. Так что, создавая иллюзию спонтанности, он просто шпарил наизусть.

— У нас с твоей матерью тогда были отличные друзья, Джо и Нэнси Реймонд. Помнишь их? У них были девочка твоего возраста и мальчик младше.

— Вроде да. Теперь вспоминаю.

— Мы проводили много времени вместе — у нас, или у них, или в клубе, — и нам никогда не бывало друг с другом скучно. И вот однажды Джо нам говорит, что он решил подать в отставку с военной службы. Ему захотелось узнать, как люди зарабатывают деньги. Он заинтересовался продажей радиоприемников, а тогда, чтоб ты знал, этот бизнес только зарождался и перспективы вырисовывались самые радужные. Его идея заключалась в том, чтобы начать обычным агентом по сбыту в компании-производителе — «Филко» или «Маджестик» или еще какой-нибудь, — со временем перейти в отдел менеджмента и там уже делать карьеру. Мы с твоей матерью, естественно, расстроились. Потерять наших лучших, да, собственно, единственных друзей! Помню, как твоя мать спросила: «Как же мы теперь без вас?» К чему я веду, Эван? Джо Реймонд позвал меня с собой. Два-три года, сказал он, нам, возможно, придется поголодать, но когда мы станем на ноги и двинемся вперед, нас уже не остановишь. Тут твоя мать обратилась ко мне: «Чарльз, давай попробуем!» Дальнейшее лучше не вспоминать. Я никогда не забуду ее разочарования, даже уныния при виде того, как я ухожу от этой темы под разными предлогами, как я пасую, отшучиваясь, что не могу представить себя агентом по продажам. Я чувствовал себя трусом; я и был трус. Мне бы тогда его силу духа и его смелость… Не могу тебе сказать, как все сложилось у Реймондов, потому что наша связь вскоре оборвалась, как это обычно бывает даже с близкими друзьями. Не знаю, удалось ли Джо преуспеть в этом бизнесе, или, наоборот, Великая депрессия утащила его на дно. Но вот что я тебе, Эван, скажу: спустя годы, после того как твоя мать заболела, я бы отдал все, чтобы вернуться назад. Сколько раз я мысленно возвращался в Форт-Беннинг и говорил: «Ну что ж, я с тобой, Джо. Давай попробуем. Будем продавать радиоприемники».

Голос Чарльза против его ожидания напрягся, и он даже взял короткую паузу, чтобы перевести дух. А потом продолжил:

— Ты, наверно, догадываешься, почему я тебе все это рассказываю. Мне не нравится, что ты сложил весла и плывешь по течению. Мне не нравится твоя работа и то, что ты живешь под родительской крышей, а не сам по себе. Тебе скоро стукнет двадцать четыре, пора уже брать быка за рога. Иными словами, я хочу, чтобы ты по возможности больше походил на Джо Реймонда, чем на меня. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, да, — сказал Эван. — Да, конечно, понимаю.

И тогда Чарльз, утомленный длинным монологом, испытал осторожное удовлетворение от хорошо сделанной работы. Единственное, о чем он пожалел, так это о словах «пора уже брать быка за рога»: это могло прозвучать несколько лицемерно, после того как сам же он пару лет назад говорил сыну, что все само собой устроится. Ну да ладно. Неудачный оборот компенсировался четкостью послания.

В машине повисло долгое молчание; Эвану требовалось время для подходящего обстоятельного ответа. Он хотел поделиться кое-какими соображениями, которые сам еще не до конца сформулировал, так что, прежде чем открыть рот, следовало собраться с мыслями. А кроме того, он понимал, что поспешно сделанное заявление могло испортить драматический эффект от отцовской исповеди.

— Между прочим, — заговорил он, почувствовав себя готовым, — у меня есть кое-какие планы, и мы могли бы их обсудить.

С робостью, которой он сам от себя не ожидал, он сообщил отцу, что хочет учиться в колледже на инженера-механика. Тут, конечно, потребуются усилия — он ведь даже школу не закончил, если на то пошло, и где-то надо взять деньги на обучение, если не удастся получить стипендию, — но после того как эти проблемы будут улажены, со всеми остальными, он уверен, ему удастся справиться. Он, кстати, уже послал запросы на учебные каталоги.

— Что ж, Эван, это здорово, — сказал Чарльз. — Я очень рад, что твои мысли движутся в этом же направлении. В финансовом плане, сам знаешь, я не смогу тебе сильно помочь, но в остальном ты можешь рассчитывать на мою поддержку.

Они въехали в Квинс, и Эван почувствовал, как он весь покрылся мурашками от одной отцовской фразы «Что ж, Эван, это здорово». К моменту, когда позади остался мост Квинсборо, он уже ощущал себя бесстрашным первопроходцем, каким отец всегда мечтал его видеть, и остаток дороги — через город, стрелой, в Нижний Манхэттен, где Чарльзу выпишут чудо-очки, обещающие удивительные перемены в его повседневной жизни, — Эван провел как во сне.

Когда они проехали Сорок вторую, пошел дождь, а в районе Двадцать третьей зарядило уже по-настоящему. Ну а после Четырнадцатой Эван нашел самый короткий путь в лабиринте Гринвич-Виллиджа, и тут послышалось неприятное постукивание в моторе; он едва успел прижаться к обочине, как мотор с грохотом заглох.

— Что-то мне это не нравится, — сказал Эван.

— Да уж.

Выходя из машины и поднимая капот, Эван был уверен, что знает этот мотор как свои пять пальцев, но чем дольше тот шипел и постреливал под его осторожными ищущими пальцами, тем безнадежнее казалась перспектива в этом разобраться.

— Машина допотопная, что ты хочешь, — заметил подошедший к нему Чарльз в мятом плаще, взятом с заднего сиденья. — Все бывает. По-моему, нам надо найти автомастерскую, как думаешь?

Но они совсем не знали этот район. Если, пройдя два или три квартала, они не увидели ни одного телефона-автомата, кто знает, сколько миль надо топать до ближайшей автомастерской? Придется бесцеремонно напроситься в гости, сказал Чарльз (витиевато извиняться, а потом рассыпаться в благодарностях — все это малоприятно) и нажал наугад кнопку звонка ближайшего жилого дома.

— Ради бога извините, у нас сломалась машина, — обратился он к женщине, открывшей дверь. — Нельзя ли на минутку воспользоваться вашим телефоном?

— Конечно. Пожалуйста, входите. — Она отступила, пропуская их в унылую гостиную, где пахло кошачьей мочой, косметикой и чем-то съестным.

Чарльз тут же определил ее как доброго, но невезучего человека. В Нью-Йорке периодически встречалась такая вот жалкая порода.

— Вы так добры, — сказал Чарльз. — Огромное спасибо. Это не должно занять много времени.

— Я рада, что могу помочь. Вот, это вам может понадобиться.

Хотя воспользоваться телефонным справочником, который она ему вручила, он не мог — Чарльз уже давно не разбирал строчки, набранные петитом, — он все же полистал страницы, стоя возле тумбочки, — все лучше, чем смотреть в глаза хозяйке дома. Он чувствовал на себе ее взгляд, в котором сквозило желание, чтобы эта случайная встреча переросла в некое приятное маленькое приключение.

— М-да, — произнес он наконец. — Боюсь, что это не для моих глаз… Эван, ты не посмотришь?

Эван тоже прошел в гостиную, смущенно хлопая глазами под взглядом радушно улыбающейся хозяйки. Он нашел в справочнике, кажется, подходящее место — «Вест-Виллидж-моторс» — и согнулся над тумбочкой, набирая номер.

— Почему бы вам обоим не присесть? — спросила женщина. — Если вы не спешите.

Спешить в самом деле было некуда — раньше чем через полчаса механик вряд ли приедет, — но, перед тем как сесть, следовало представиться, и вышло это неуклюже, как у неожиданных гостей, пришедших на вечеринку. Хозяйка назвалась Глорией Дрейк.

— Сама я не вожу, — начала она, когда они все расселись, — поэтому в машинах я ничего не понимаю, но знаю, как сложно они устроены и как они опасны.

Тут она хохотнула, содрогнувшись всем телом, вероятно рассчитывая, что это будет выглядеть по-девчоночьи обезоруживающе, на самом же деле только привлекла внимание к своим вяловатым, плохо очерченным губам. Когда она вот так смеялась с притворным ужасом, акцентированно приподнимая плечи, в этом было что-то от клоунады.

— Ах, да знаю я Колд-Спринг! — вскричала она минутой позже. — Ну, «знаю» — это, пожалуй, громко сказано, но много лет назад я с детьми провела несколько дней в тех местах. Никогда не забуду красоту этого северного побережья. Мы там были осенью, когда листья только начали желтеть. А еще на Лонг-Айленде мне очень понравился залив. Не хотите шерри?

На вид ей было не больше пятидесяти, но взгляду было не на чем остановиться. Волосы цвета пожухлой травы с пепельным оттенком, казалось, стали такими от многолетнего окуривания, а сохранившаяся фигурка поражала своей хрупкостью и вялостью, так что, кроме как приклеенной к этой кушетке в кофейных разводах, ее и представить-то было сложно. Поза, в которой она сидела, выражала желание быть услышанной и понятой, а в идеале еще и оцененной: торс наклонен вперед, локти на коленях, скрюченные пальцы сжимаются и разжимаются в ритме речи.

Впоследствии Чарльзу Шепарду приходилось себе напоминать, что он тоже, вероятно, принимал участие в разговоре — выданная им информация и задаваемые им вопросы были тем топливом, которое помогало ей разогнаться, — но в тот момент, как и задним числом, ему казалось, что в комнате звучал лишь один голос, Глории Дрейк, с ее многословными периодами, перемежающимися короткими всплесками и паузами, с грубоватым, насыщенным сигаретным дымом смехом, с подступающей истерией. Она была готова открыть свое сердце первым встречным.

— …Нет, что вы, мы здесь живем всего несколько месяцев, это временное пристанище. Мы постоянно переезжаем. Вчера как раз дети говорили, что они уже сбились со счета, сколько мы сменили съемных домов и квартир и даже городов, — удивительно, правда? Вот такие мы непоседы. Я бы даже сказала, бродяги по натуре.

Чарльзу и Эвану были предложены большие бокалы с шерри, которое последнему пришлось по вкусу. Не так уж это было и плохо, болтаться с отцом по Гринвич-Виллиджу. Даже если автомеханик сделает машину, прием у глазного врача они, скорее всего, пропустят, так что день можно считать потерянным; но даже потерянный день способен подарить маленькие радости, не так ли? Они прошвырнутся по барам, где можно встретить художественную богему, сойдутся поближе, рассказывая друг другу анекдоты и никуда не торопясь, зная, что вздремнут в поезде по дороге домой.

— …Ах, я надеюсь, что вы еще посидите и познакомитесь с моими детьми, — щебетала Глория Дрейк. — Странно, что их еще нет; не представляю, где они могли задержаться. Они повезли Перкинса, нашего красавца кота, к ветеринару, а то он уже обрыгал весь дом…

Ее рот не закрывался, и в какой-то момент Чарльз с Эваном незаметно обменялись понимающими взглядами. Меж тем она вспомнила про другого кота, предшественника Перкинса.

— Это очень давняя история, дети еще были совсем маленькие…

А в связи с новой историей она мимоходом упомянула о своем разводе, что никого не удивило. Ни жёны, даже когда они несчастливы в браке, ни вдовы не говорят в подобном духе. Оба Шепарда в тот вечер, не сговариваясь, пришли к тому, что только женщина, давно находящаяся в разводе, способна говорить так, будто поток слов — это ее последнее прибежище, доводя себя до состояния, когда на висках выступают вены толщиной с земляного червя, а в уголках рта собирается слюна…Да, это вам не просто — в одиночку поднять двух детей. Кручусь, как умею.

Это выражение, в понимании Чарльза, означало зарабатывание денег всеми правдами и неправдами, поэтому он спросил:

— И кем же вы работаете, миссис Дрейк?

И тут же об этом пожалел, так как для нее это выражение не имело ничего общего ни с работой, ни с заработками.

— Я ж говорю, — в ее лице снова промелькнуло что-то клоунское, — живем от месяца к месяцу, от сегодня до завтра, но как-то справляемся.

Надо полагать, живет она на алименты, что в порядке вещей, просто зачем огород городить.

— А вот и они! — воскликнула миссис Дрейк, вскакивая на ноги при звуке дверного звонка. — А я уж начала волноваться.

Изображая «волнение», она, видимо, хотела прижать ладонь к сердцу, а в результате у нее в руке оказалась увесистая левая грудь, словно она себя ощупывала. Пантомима вышла настолько забавной, что стоило ей повернуться к ним спиной, как мужчины перемигнулись.

В гостиную вошли мальчик, только вступающий в подростковый возраст, и девушка, из него выходящая. Оба выглядели такими же хрупкими, как их мать, из чего можно было сделать вывод, что из этой семьи сильные люди не выйдут, но при этом девушка свою хрупкость умела подать с удивительным изяществом.

— Как вам это понравится? — обратилась мать к вошедшим. — У этих джентльменов сломалась машина, они случайно позвонили к нам, и вот мы тут замечательно проводим время…

Девушка, которую звали Рейчел, протянула руку Эвану с обомлевшим лицом. Уже через мгновение она вежливо улыбнулась, но он успел заметить это выражение, и она поняла, что он заметил. Эван Шепард мог временами сомневаться в том, что из него выйдет что-то путное, но что касается собственной внешности и ее воздействия на женский пол, то тут у него сомнений не было.

Снова пошел по кругу шерри для всех, за исключением Фила, меланхоличного подростка; он возился на полу с котом, и его, похоже, устраивало, что о нем забыли. Рейчел села на дальний стул, как будто не готова была за себя поручиться, окажись она в непосредственной близости от Эвана, который исподтишка изучал ее, пока она обменивалась любезностями с его отцом. Ему нравились ее кожа, каштановые волосы и большие карие глаза. Ее нельзя было назвать пикантной, но ведь существует, как известно, столько видов женской красоты, а глядя на эту девушку, даже не хотелось думать о разных видах и категориях. Она была самой собой — немного худосочной и изнеженной, зато буквально излучающей жизнь. В голове у него уже вертелись такие определения, как «хрупкая», «свежая» и «уязвимая»; такую девушку хотел<