Хемингуэй Эрнест 8 страница

- Ты говоришь со знанием дела.

- Ты прав, милый. На этот раз ты прав.

- Ты сама храбрая.

- Нет, - сказала она. - Но я бы хотела быть храброй.

- А я не храбрый, - сказал я. - Я знаю себе цену. У меня было достаточно времени, чтобы узнать. Я точно бейсболист, который выбивает двадцать два за сезон и знает, что на большее он не способен.

- Что это значит; "выбивает двадцать два за сезон"? Звучит очень важно.

- Совсем не важно. Это значит - очень посредственный игрок нападения в бейсбольной команде.

- Но все-таки игрок нападения, - поддразнила она меня.

- Кажется, нам друг друга не переспорить, - сказал я. - Но ты храбрая.

- Нет. Но надеюсь когда-нибудь стать храброй.

- Мы оба храбрые, - сказал я. - Когда я выпью, так я совсем храбрый.

- Мы замечательные люди, - сказала Кэтрин. Она подошла к шкафу и достала коньяк и стакан. - Выпей, милый, - сказала она. - Это тебе за хорошее поведение.

- Да, мне не хочется.

- Выпей, выпей.

- Ну, хорошо. - Я налил треть стакана коньяку и выпил.

- Однако, - сказала она. - Я знаю, что коньяк - напиток героев. Но не надо увлекаться.

- Где мы будем жить после войны?

- Вероятно, в богадельне, - сказала она. - Три года я была очень наивна и надеялась, что война кончится к рождеству. Но теперь я надеюсь, что она кончится, когда наш сын будет лейтенантом.

- А может, он будет генералом.

- Если это столетняя война, он и до генерала успеет дослужиться.

- Ты не хочешь выпить?

- Нет. Ты от коньяка всегда веселеешь, милый, а у меня голова кружится.

- Ты никогда не пила коньяк?

- Нет, милый. Я ужасно старомодная жена.

Я потянулся за бутылкой и налил себе еще коньяку.

- Надо пойти взглянуть на твоих соотечественников, - сказала Кэтрин. Может, ты пока почитаешь газеты?

- Тебе непременно нужно идти?

- Если не сейчас, то позже.

- Лучше сейчас.

- Я скоро вернусь.

- Я успею дочитать газеты, - сказал я.

Глава двадцать вторая

Ночью стало холодно, и на следующий день шел дождь. Когда я возвращался из Ospedale Maggiore, дождь был очень сильный, и я насквозь промок. Балкон моей комнаты заливало потоками дождя, и ветер гнал их в стекло балконной двери. Я переоделся и выпил коньяку, но у коньяка был неприятный вкус. Ночью я почувствовал себя плохо, и наутро после завтрака меня вырвало.

- Картина ясная, - сказал госпитальный врач. - Взгляните на белки его глаз, мисс.

Мисс Гэйдж взглянула. Мне дали зеркало, чтобы и я мог взглянуть. Белки глаз были желтые, это была желтуха. Я проболел две недели. Из-за этого сорвался мой отпуск, который мы собирались провести вместе. Мы хотели поехать в Палланцу на Лаго-Маджоре. Там хорошо осенью, когда начинают желтеть листья. Есть где погулять, и в озере можно ловить форель. Там было бы лучше, чем в Стрезе, потому что в Палланпе народу меньше. В Стрезу так удобно ездить из Милана, что там всегда полно знакомых. Близ Палланцы есть очень славные деревушки, и на гребной лодке можно добираться до рыбачьих островов, а на самом большом острове есть ресторан. Но нам не пришлось поехать.

Как-то, когда я лежал больной желтухой, мисс Ван-Кампен вошла в комнату, распахнула дверцы гардероба и увидела пустые бутылки. Я только что послал швейцара вынести целую охапку бутылок, и, наверно, она видела, как он выходил с ними, и пришла посмотреть, нет ли еще. Больше всего было бутылок из-под вермута, бутылок из-под марсалы, бутылок из-под капри, пустых фляг из-под кьянти и несколько бутылок было из-под коньяка. Швейцар унес самые большие бутылки, те, в которых был вермут, и оплетенные соломой фляги из-под кьянти, а бутылки из-под коньяка он оставил напоследок. Те бутылки, которые нашла мисс Ван-Кампен, были из-под коньяка, и одна бутылка, в виде медведя, была из-под кюммеля. Бутылка-медведь привела мисс Ван-Кампен в особенную ярость. Она взяла ее в руки. Медведь сидел на задних лапах, подняв передние, в его стеклянной голове была пробка, а ко дну пристало несколько липких кристалликов. Я засмеялся.

- Тут был кюммель, - сказал я. - Самый лучший кюммель продают в таких бутылках-медведях. Его привозят из России.

- Это все бутылки из-под коньяка, если не ошибаюсь? - спросила мисс Ван-Кампен.

- Мне отсюда не видно, - сказал я. - Но по всей вероятности - да.

- Сколько времени это продолжается?

- Я сам покупал их и приносил сюда, - сказал я. - Меня часто навещали итальянские офицеры, и я держал коньяк, чтоб угощать их.

- Но сами вы не пили?

- Сам тоже пил.

- Коньяк! - сказала она. - Одиннадцать пустых бутылок из-под коньяка и эта медвежья жидкость.

- Кюммель.

- Сейчас я пришлю кого-нибудь, чтобы их убрали. Больше у вас нет пустых бутылок?

- Пока - нет.

- А я еще жалела вас, когда вы заболели желтухой. Жалость к вам - это зря потраченная жалость.

- Благодарю вас.

- Я готова понять, что вам не хочется возвращаться на фронт. Но вы могли бы изобрести что-нибудь более остроумное, чем вызвать у себя желтуху потреблением алкоголя.

- Чем?

- Потреблением алкоголя. Вы очень хорошо слышали, что я сказала. - Я молчал. - Боюсь, что, если вы не придумаете чего-нибудь еще, вам придется отправиться на фронт, как только пройдет ваша желтуха. Не думаю, чтобы после умышленно вызванной желтухи полагался отпуск для поправления здоровья..

- Вы не думаете?

- Не думаю.

- Вы когда-нибудь болели желтухой, мисс Ван-Кампен?

- Нет, но я не раз наблюдала эту болезнь.

- Вы заметили, какое удовольствие она доставляет больным?

- Вероятно, это все же лучше, чем фронт.

- Мисс Ван-Кампен, - сказал я, - вы когда-нибудь видели человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы самого себя в мошонку?

Мисс Ван-Кампен пропустила вопрос мимо ушей. Она должна была или пропустить его мимо ушей, или уйти из моей комнаты. Уходить ей не хотелось, потому что она невзлюбила меня уже давно и теперь готовилась свести со мной счеты.

- Я видела много людей, которые спасались от фронта умышленным членовредительством.

- Вопрос не в том. Умышленное членовредительство я и сам видел. Я спросил, видели ли вы когда-нибудь человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы себя ногой в мошонку? Потому что это ощущение ближе всего к желтухе, и я думаю, что не многим женщинам оно знакомо. Вот я и спросил, была ли у вас когда-нибудь желтуха, мисс Ван-Кампен, потому что...

Мисс Ван-Кампен вышла из комнаты. Немного спустя вошла мисс Гэйдж.

- Что вы такое сказали Ван-Кампен? Она взбешена.

- Мы сравнивали различные ощущения. Я высказал предположение, что ей никогда не случалось рожать...

- Вы сумасшедший, - сказала Гэйдж. - Она готова содрать с вас кожу живьем.

- Она уже ее содрала, - сказал я. - Она провалила мой отпуск, а теперь, пожалуй, захочет подвести меня под полевой суд. С нее станется.

- Она всегда вас недолюбливала, - сказала Гэйдж. - А из-за чего вышел разговор?

- Она говорит, что я нарочно допился до желтухи, чтобы не возвращаться на фронт.

- Пфф, - сказала Гэйдж. - Да я присягну, что вы никогда капли в рот не брали. Все присягнут, что вы никогда капли в рот не брали.

- Она нашла бутылки.

- Сто раз я вам говорила: нужно убирать эти бутылки. Где они?

- В гардеробе.

- У вас есть чемодан?

- Нет. Суньте в этот рюкзак.

Мисс Гэйдж упаковала бутылки в рюкзак.

- Я их отдам швейцару, - сказала она, направляясь к двери.

- Одну минуту, - сказала мисс Ван-Кампен. - Эти бутылки я захвачу. - С ней был швейцар. - Возьмите это, пожалуйста, - сказала она. - Я хочу показать их доктору, когда буду докладывать ему.

Она пошла по коридору. Швейцар понес рюкзак. Он знал, что в нем.

Ничего не случилось, только мой отпуск пропал.

Глава двадцать третья

В тот вечер, когда я должен был ехать на фронт, я послал швейцара на вокзал занять для меня место в вагоне, как только поезд придет из Турина. Поезд уходил в полночь. Состав формировался в Турине и около половины одиннадцатого прибывал в Милан и стоял у перрона до самого отправления. Чтоб получить место, нужно было попасть на вокзал раньше, чем придет поезд. Швейцар взял с собой приятеля, пулеметчика в отпуску, работавшего в портняжной мастерской, и был уверен, что вдвоем им удастся занять для меня место. Я дал им денег на перронные билеты и велел захватить мой багаж. У меня был большой рюкзак и две походные сумки.

Около пяти часов я распрощался в госпитале и вышел. Швейцар уже снес мой багаж к себе в швейцарскую, и я сказал, что буду на вокзале незадолго до полуночи. Его жена назвала меня "signorino" и заплакала. Потом вытерла глаза, потрясла мою руку и заплакала снова. Я потрепал ее по плечу, и она заплакала еще раз. Это была низенькая, пухлая, седая женщина с добрым лицом. Она всегда штопала мне носки. Когда она плакала, у нее все лицо точно расползалось. Я пошел в бар на углу и там стал дожидаться, глядя в окно. На улице было темно, и холодно, и туманно. Я уплатил за стакан кофе с граппой и смотрел, как люди идут мимо в полосе света от окна. Я увидел Кэтрин и постучал в окно. Она глянула, увидела меня и улыбнулась, и я вышел ей навстречу. На ней был темно-синий плащ и мягкая фетровая шляпа. Мы вместе пошли по тротуару мимо винных погребков, потом через рыночную площадь и дальше по улице и, пройдя под аркой, вышли на соборную площадь. Ее пересекали трамвайные рельсы, а за ними был собор. Он был белый и мокрый в тумане. Мы перешли рельсы. Слева от нас были магазины с освещенными витринами и вход в Galleria. Над площадью туман сгущался, и собор вблизи был очень большой, а камень стен мокрый.

- Хочешь, войдем?

- Нет, - сказала Кэтрин.

Мы пошли дальше. В тени одного из каменных контрфорсов стоял солдат с девушкой, и мы прошли мимо них. Они стояли, вплотную прижавшись к стене, и он укрыл ее своим плащом.

- Они похожи на нас, - сказал я.

- Никто не похож на нас, - сказала Кэтрин. Она думала не о радостном.

- Им даже пойти некуда.

- Может быть, так для них лучше.

- Не знаю. Все-таки нужно, чтоб у каждого было куда пойти.

- У них есть собор, - сказала Кэтрин.

Мы уже миновали его. Мы перешли на другую сторону и оглянулись на собор. Он был красивый в тумане. Мы стояли перед магазином кожаных изделий. В витрине были сапоги для верховой езды, рюкзак и пьексы. Все это было разложено отдельно: рюкзак посредине, сапоги с одной стороны, пьексы - с другой. Кожа была темная, гладкая и лоснилась, точно на потертом седле. Электрический свет бросал длинные блики на тускло лоснившуюся кожу.

- Когда-нибудь мы с тобой походим на лыжах.

- Через два месяца начинается лыжный сезон в Мюррене, - сказала Кэтрин.

- Давай поедем туда.

- Давай, - сказала она. Мы прошли вдоль других витрин и свернули в переулок.

- Я здесь ни разу не была.

- Этой дорогой я всегда ходил в Ospedale Maggiore, - сказал я.

Переулок был узкий, и мы держались правой стороны. В густом тумане встречалось много прохожих. Во всех лавках, мимо которых мы проходили, были освещены окна. Мы загляделись на пирамиду сыра в одном окне. Перед оружейной лавкой я остановился.

- Зайдем на минутку. Мне нужно кое-что купить.

- А что?

- Пистолет.

Мы вошли, и я отстегнул свой пояс и вместе с пустой кобурой положил его на прилавок. За прилавком стояли две женщины. Они показали мне несколько пистолетов.

- Мне нужно, чтоб он пришелся по размеру, - сказал я, открывая кобуру. Кобура была серая, кожаная, я купил ее по случаю, чтобы носить в городе.

- А это хорошие пистолеты? - спросила Кэтрин.

- Все они примерно одинаковы. Можно испытать вот этот? - спросил я у женщины.

- Здесь у нас теперь негде стрелять, - сказала она. - Но он очень хороший. Вы не пожалеете.

Я спустил курок и оттянул затвор. Пружина была довольно тугая, но действовала исправно. Я прицелился и снова спустил курок.

- Он не новый, - сказала женщина. - Он принадлежал одному офицеру, первоклассному стрелку.

- А куплен был у вас?

- Да.

- Как он попал к вам опять?

- Через вестового этого офицера.

- Может быть, и мой у вас, - сказал я. - Сколько?

- Пятьдесят лир. Это очень дешево.

- Хорошо. Дайте мне еще две запасных обоймы и коробку патронов.

Она достала обоймы и патроны из-под прилавка.

- Может быть, вам нужна сабля? - спросила женщина. - У меня есть подержанные сабли, очень дешево.

- Я еду на фронт.

- А, ну тогда вам не нужна сабля, - сказала она. Я заплатил за патроны и пистолет, зарядил обойму и вставил ее на место, вложил пистолет в пустую кобуру, набил патронами обе запасные обоймы и спрятал их в кожаные кармашки кобуры, потом надел пояс и застегнул его. Тяжесть пистолета оттягивала пояс. Все-таки, подумал я, оружие форменного образца лучше. Всегда можно достать патроны.

- Теперь мы в полном вооружении, - сказал я. - Это единственное, что мне нужно было сделать до отъезда. Кто-то взял мой старый, когда меня отправляли в госпиталь.

- Только бы он был хороший, - сказала Кэтрин.

- Может быть, вам еще что-нибудь угодно? - спросила женщина.

- Как будто нет.

- Пистолет со шнуром, - сказала она.

- Да, я заметил.

Женщине хотелось продать еще что-нибудь.

- Может, вам нужен свисток?

- Как будто нет.

Женщина сказала "до свидания", и мы вышли на улицу. Кэтрин посмотрела в окно. Женщина выглянула и поклонилась нам.

- Что это за зеркальце в деревянной оправе?

- Это чтобы приманивать птиц. С таким зеркальцем выходят в поле, жаворонки летят на блеск, тут их и убивают.

- Изобретательный народ итальянцы, - сказала Кэтрин. - У вас, в Америке, жаворонков не стреляют, милый, правда?

- Разве что случайно.

Мы пересекли улицу и пошли по другой стороне.

- Мне теперь лучше, - сказала Кэтрин. - Мне было очень скверно, когда мы вышли.

- Нам всегда хорошо, когда мы вместе.

- Мы всегда будем вместе.

- Да, если не считать, что сегодня в полночь я уезжаю.

- Не думай об этом, милый.

Мы шли по улице. В тумане огни были желтыми.

- Ты не устал? - спросила Кэтрин.

- А ты?

- Нет. Приятно бродить так.

- Но только не нужно очень долго.

- Хорошо.

Мы дошли до угла и свернули в переулок, где не было фонарей. Я остановился и поцеловал Кэтрин. Целуя ее, я чувствовал ее руку на своем плече. Она натянула на себя мой плащ так, что мы оба были укрыты им. Мы стояли на тротуаре у высокой стены.

- Пойдем куда-нибудь, - сказал я.

- Хорошо, - сказала Кэтрин. Мы шли по переулку, пока не дошли до более широкой улицы, выходившей на канал. На другой стороне были кирпичные дома. Впереди, в конце улицы, я увидел трамвай, который въезжал на мост.

- У моста мы найдем экипаж, - сказал я. Мы стояли на мосту в тумане, дожидаясь экипажа. Мимо прошло несколько трамваев, набитых людьми, которые торопились домой. Потом проехал экипаж, но в нем кто-то сидел. Стал накрапывать дождь.

- Пойдем пешком или сядем в трамвай? - сказала Кэтрин.

- Сейчас найдем экипаж, - сказал я. - Здесь их много.

- Вот как раз подъезжает, - сказала она.

Кучер остановил лошадь и опустил металлический значок у своего счетчика. Верх был поднят, и на плаще у кучера были капли дождя. Его лакированный цилиндр блестел от воды. Мы уселись вместе на заднем сиденье, от поднятого верха там было темно.

- Куда ты велел ему ехать?

- К вокзалу. Напротив вокзала есть отель, туда мы и зайдем.

- А в отель разве можно так? Без багажа.

- Можно, - сказал я.

Мы долго ехали к вокзалу переулками под дождем.

- А обедать мы не будем? - спросила Кэтрин. - Я что-то уже проголодалась.

- Мы пообедаем у себя в номере.

- Мне не во что переодеться. У меня нет даже ночной сорочки.

- А мы купим, - сказал я и окликнул кучера: Поезжайте по Виа-Манцони.

Он кивнул и на следующем углу свернул налево. На Виа-Манцони Кэтрин стала искать магазин.

- Вот здесь, - сказала она. Я остановил кучера, и Кэтрин слезла, перешла тротуар и скрылась внутри. Я сидел, откинувшись, в экипаже и ждал ее. Шел дождь, и я чувствовал запах мокрой улицы и дымящихся боков лошади под дождем. Кэтрин вышла со свертком, села, и мы поехали дальше.

- Я ужасная транжирка, милый, - сказала она, - но сорочка такая красивая.

У отеля я попросил Кэтрин подождать в экипаже, а сам вошел и переговорил с управляющим. Номеров было сколько угодно. Я вернулся к экипажу, заплатил кучеру, и мы с Кэтрин вместе вошли в отель. Мальчик с блестящими пуговицами понес сверток, Управляющий поклоном пригласил нас в лифт. Кругом было много красного плюша и бронзы. Управляющий поднялся вместе с нами.

- Monsieur и madame угодно обедать у себя в номере?

- Да. Пришлите, пожалуйста, карточку, - сказал я.

- Угодно что-нибудь по особому заказу? Дичь или суфле?

Лифт миновал три этажа, позвякивая у каждого, потом звякнул и остановился.

- Какая у вас есть дичь?

- Можно приготовить фазана или вальдшнепа.

- Вальдшнепа, - сказал я. Мы пошли по коридору. Ковер был потертый. Справа и слева было много дверей. Управляющий остановился, отпер одну из дверей и распахнул ее.

- Вот, прошу вас. Прелестная комната. Мальчик с блестящими пуговицами положил сверток на стол посреди комнаты. Управляющий раздвинул оконные портьеры.

- Туманно сегодня, - сказал он. Комната была обставлена красной плюшевой мебелью. Было много зеркал, два кресла и широкая кровать с атласным одеялом. Вторая дверь вела в ванную.

- Я сейчас пришлю карточку, - сказал управляющий. Он поклонился и вышел.

Я подошел к окну и посмотрел на улицу, потом потянул за шнур, и толстые плюшевые портьеры сдвинулись. Кэтрин сидела на постели и смотрела на хрустальный подсвечник. Она сняла шляпу, и ее волосы блестели при свете. Она увидела себя в одном из зеркал и поднесла руки к волосам. Я увидел ее в трех других зеркалах. Она казалась невеселой. Она сбросила свой плащ на постель.

- Что с тобой, дорогая?

- Я никогда еще не чувствовала себя девкой, - сказала она. Я подошел к окну и раздвинул портьеры и посмотрел на улицу. Я не думал, что так будет.

- Ты не девка.

- Я знаю, милый. Но неприятно чувствовать, будто это так. - Голос ее был сухой и тусклый.

- Это самый лучший отель, где мы могли устроиться, - сказал я.

Я смотрел в окно. На другой стороне площади светились огни вокзала. Мимо ехали экипажи, и мне были видны деревья в парке. Огни отеля отражались в мокрой мостовой. "О, черт, - думал я, - неужели сейчас время спорить?"

- Иди сюда, - сказала Кэтрин. Сухость исчезла из ее голоса. - Иди сюда. Я уже пай-девочка.

Я повернулся к постели. Кэтрин улыбалась.

Я подошел и сел на постель рядом с ней и поцеловал ее.

- Ты моя пай-девочка.

- Конечно, твоя, - сказала она.

После обеда нам стало легче, а потом сделалось совсем хорошо, и вскоре мы почувствовали, что эта комната наш дом. Раньше моя комната в госпитале была нашим домом, и точно так же этот номер отеля стал нашим домом.

Кэтрин села, накинув на плечи мой френч. Мы сильно проголодались, а обед был хороший, и мы выпили бутылку капри и бутылку сент-эстефа. Большую часть выпил я, но и Кэтрин выпила немного, и ей стало совсем хорошо. Нам подали вальдшнепа с картофелем, суфле, пюре из каштанов, салат и сабайон на сладкое.

- Хорошая комната, - сказала Кэтрин. - Чудесная комната. Как жаль, что мы раньше не догадались здесь поселиться.

- Смешная комната. Но славная.

- Замечательная вещь разврат, - сказала Кэтрин. - Люди, которые им занимаются, по-видимому, делают это со вкусом. Этот красный плюш просто бесподобен. Именно то, что надо. А зеркала, разве не прелесть?

- Ты милая.

- Не знаю, каково проснуться в такой комнате наутро. Но вообще это прекрасная комната. Я налил еще стакан сент-эстефа.

- Мне бы хотелось согрешить по-настоящему, - сказала Кэтрин. - Все, что мы делаем, так невинно и просто. Я не верю, что мы делаем что-то дурное.

- Ты изумительная.

- Только я голодна. Я ужасно голодна.

- Ты простая, ты замечательная.

- Я простая. Никто не понимал этого до тебя.

- Как-то, когда мы только что познакомились, я целый день думал о том, как мы с тобой поедем вместе в отель "Кавур" и как все будет.

- Это было нахальство с твоей стороны. Но ведь это не "Кавур", правда?

- Нет. Туда бы нас не пустили.

- Когда-нибудь пустят. Но вот видишь, милый, в этом разница между нами. Я никогда ни о чем не думала.

- Совсем никогда?

- Ну, немножко, - сказала она.

- Ах ты, милая!

Я налил еще стакан вина.

- Я совсем простая, - сказала Кэтрин.

- Сначала я думал иначе. Мне показалось, что ты сумасшедшая.

- Я и была немножко сумасшедшая. Но не как-нибудь по-особенному сумасшедшая. Я тебя не смутила тогда, милый?

- Изумительная вещь вино, - сказал я. - Забываешь все плохое.

- Чудесная вещь, - сказала Кэтрин. - Но у моего отца от него сделалась очень сильная подагра.

- У тебя есть отец?

- Да, - сказала Кэтрин. - У него подагра. Но тебе совсем не нужно будет с ним встречаться. А у тебя разве нет отца?

- Нет, - сказал я. - У меня отчим.

- А он мне понравится?

- Тебе не нужно будет с ним встречаться.

- Нам с тобой так хорошо, - сказала Кэтрин. - Меня больше ничего не интересует. Я такая счастливая жена.

Пришел официант и убрал посуду. Немного погодя мы притихли, и было слышно, как идет дождь. Внизу, на площади, прогудел автомобиль.

Но слышу мчащих все быстрей

Крылатых времени коней,

сказал я.

- Я знаю эти стихи, - сказала Кэтрин. - Это Марвелл. Только ведь это о девушке, которая не хотела жить с мужчиной.

Голова у меня была очень ясная и свежая, и мне хотелось говорить о житейском.

- Где ты будешь рожать?

- Не знаю. В самом лучшем месте.

- Как ты все устроишь?

- Самым лучшим образом. Не беспокойся, милый. До окончания войны у нас может быть еще много детей.

- Нам скоро пора.

- Я знаю. Если хочешь, считай, что уже пора.

- Нет.

- Тогда не нервничай, милый. Ты был совсем хороший все время, а теперь ты начинаешь нервничать.

- Не буду. Ты мне будешь часто писать?

- Каждый день. Ваши письма просматривают?

- Там так плохо знают английский язык, что это не имеет значения.

- Я буду писать очень путано, - сказала Кэтрин.

- Но не слишком уж путано.

- Нет, только чуть-чуть путано.

- Пожалуй, нужно идти.

- Хорошо, милый.

- Мне не хочется уходить из нашего милого домика.

- И мне тоже.

- Но нужно идти.

- Хорошо. Мы ведь никогда еще долго не жили дома.

- Еще поживем.

- Я тебе приготовлю хорошенький домик к твоему возвращению.

- Может быть, я вернусь очень скоро.

- Вдруг тебя ранят чуть-чуть в ногу.

- Или в мочку уха.

- Нет, я хочу, чтоб твои уши остались, как они есть.

- А ноги нет?

- В ноги ты уже был ранен.

- Надо нам идти, дорогая.

- Хорошо. Иди ты первый.

Глава двадцать четвертая

Мы не стали вызывать лифт, а спустились по лестнице. Ковер на лестнице был потертый. Я уплатил за обед, когда его принесли, и официант, который принес его, сидел у дверей. Он вскочил и поклонился, и я прошел с ним в контору и уплатил за номер. Управляющий принял меня как друга и отказался получить вперед, но, расставшись со мной, он позаботился посадить у дверей официанта, чтоб я не сбежал, не заплатив. По-видимому, такие случаи у него бывали, даже с друзьями. Столько друзей заводишь во время войны.

Я попросил официанта сходить за экипажем, и он взял у меня из рук сверток Кэтрин и, раскрыв зонт, вышел. Из окна мы видели, как он переходил улицу под дождем. Мы стояли в конторе и глядели в окно.

- Как ты себя чувствуешь, Кэт?

- Спать хочется.

- А мне тоскливо и есть хочется.

- У тебя есть с собой какая-нибудь еда?

- Да, в походной сумке.

Я увидел подъезжавший экипаж. Он остановился, лошадь стала, понурив голову под дождем, официант вылез, раскрыв зонт, и пошел к отелю. Мы встретили его в дверях и под зонтом прошли по мокрому тротуару к экипажу. В сточной канаве бежала вода.

- Ваш сверток на сиденье, - сказал официант. Он стоял с зонтом, пока мы усаживались, и я дал ему на чай.

- Спасибо. Счастливого пути, - сказал он.

Кучер подобрал вожжи, и лошадь тронулась. Официант повернулся со своим зонтом и направился к отелю. Мы поехали вдоль тротуара, затем повернули налево и выехали к вокзалу с правой стороны. Два карабинера стояли у фонаря, куда почти не попадал дождь. Их шляпы блестели под фонарем. При свете вокзальных огней дождь был прозрачный и чистый. Из-под навеса вышел носильщик, пряча от дождя голову в воротник.

- Нет, - сказал я. - Спасибо. Не требуется.

Он снова укрылся под навесом. Я обернулся к Кэтрин. Ее лицо было в тени поднятого верха.

- Что ж, попрощаемся?

- Я войду.

- Не надо.

- До свидания, Кэт.

- Скажи ему адрес госпиталя.

- Хорошо.

Я сказал кучеру, куда ехать. Он кивнул.

- До свидания, - сказал я. - Береги себя и маленькую Кэтрин.

- До свидания, милый.

- До свидания, - сказал я.

Я вышел под дождь, и кучер тронул. Кэтрин высунулась, и при свете фонаря я увидел ее лицо. Она улыбалась и махала рукой. Экипаж покатил по улице. Кэтрин указывала пальцем в сторону навеса. Я оглянулся; там был только навес и двое карабинеров. Я понял, что она хочет, чтобы я спрятался от дождя. Я встал под навес и смотрел, как экипаж сворачивает за угол. Потом я прошел через здание вокзала и вышел к поезду.

На перроне меня дожидался швейцар. Я вошел за ним в вагон, протолкался сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где в уголке сидел пулеметчик. Мой рюкзак и походные сумки лежали над его головой в сетке для багажа. Много народу стояло в коридоре, и сидевшие в купе оглянулись на нас, когда мы вошли. В поезде не хватало мест, и все были настроены враждебно. Пулеметчик встал, чтоб уступить мне место. Кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся. Это был очень высокий и худой артиллерийский капитан с красным рубцом на щеке. Он видел все через стеклянную дверь и вошел вслед за мной.

- В чем дело? - спросил я. Я повернулся к нему лицом. Он был выше меня ростом, и его лицо казалось очень худым в тени козырька, и рубец был свежий и глянцевитый. Все кругом смотрели на меня.

- Так не делают, - сказал он. - Нельзя посылать солдата заранее занимать место.

- А вот я так сделал.

Он глотнул воздух, и я увидел, как его кадык поднялся и опустился. Пулеметчик стоял около пустого места. Через стеклянную перегородку коридора смотрели люди. Кругом все молчали.

- Вы не имеете права. Я пришел сюда на два часа раньше вас.

- Чего вы хотите?

- Сидеть.

- Я тоже.

Я смотрел ему в лицо и чувствовал, что кругом все против меня. Я не осуждал их. Он был прав. Но я хотел сидеть. Кругом все по-прежнему молчали.

"А, черт!" - подумал я.

- Садитесь, signor capitano, - сказал я. Пулеметчик посторонился, и высокий капитан сел. Он посмотрел на меня. Во взгляде у него было беспокойство. Но место осталось за ним. - Достаньте мои вещи, - сказал я пулеметчику. Мы вышли в коридор. Поезд был переполнен, и я знал, что на место нечего рассчитывать. Я дал швейцару и пулеметчику по десять лир. Они вышли из вагона и прошли по всей платформе, заглядывая в окна, но мест не было.

- Может быть, кто-нибудь сойдет в Брешии, - сказал швейцар.

- В Брешии еще сядут, - сказал пулеметчик. Я простился с ними, и они пожали мне руку и ушли. Они оба были расстроены. Все мы, оставшиеся без мест, стояли в коридоре, когда поезд тронулся. Я смотрел в окно на стрелки и фонари, мимо которых мы ехали. Дождь все еще шел, и скоро окна стали мокрыми, и ничего нельзя было разглядеть. Позднее я лег спать на полу в коридоре, засунув сначала свой бумажник с деньгами и документами под рубашку и брюки, так что он пришелся между бедром и штаниной. Я спал всю ночь и просыпался только на остановках в Брешии и Вероне, где в вагон входили еще новые пассажиры, но тотчас же засыпал снова. Одну походную сумку я подложил себе под голову, а другую обхватил руками, и кто не хотел наступить на меня, вполне мог через меня перешагнуть. По всему коридору на полу спали люди. Другие стояли, держась за оконные поручни или прислонившись к дверям. Этот поезд всегда уходил переполненным.

* КНИГА ТРЕТЬЯ *

Глава двадцать пятая

Была уже осень, и деревья все были голые и дороги покрыты грязью. Из Удине в Горицию я ехал на грузовике. По пути нам попадались другие грузовики, и я смотрел по сторонам. Тутовые деревья были голые, и земля в полях бурая. Мокрые мертвые листья лежали на дороге между рядами голых деревьев, и рабочие заделывали выбоины на дороге щебнем, который они брали из куч, сложенных вдоль обочины дороги, под деревьями. Показался город, но горы над ним были отрезаны туманом. Мы переехали реку, и я увидел, что вода сильно поднялась. В горах шли дожди. Мы въехали в город, минуя фабрики, а потом дома и виллы, и я увидел, что еще больше домов разрушено за это время снарядами. На узкой улице мы встретили автомобиль английского Красного Креста. Шофер был в кепи, и у него было худое и сильно загорелое лицо. Я его не знал. Я слез с. грузовика на большой площади перед мэрией; шофер подал мне мой рюкзак, я надел его, пристегнул обе сумки и пошел к нашей вилле. Это не было похоже на возвращение домой.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒