Губин Андрей Тереньтьевич 5 страница

В старости, когда круги смыкаются и остается лишь отмаливать грехи да внучат нянчить, обычно сторожевали в садах - и семье ненавязно, и душе занятие мудрое.

Понятно, не об этом думал Глеб, когда под мышкой нес на речку оберемок прутиков - будущий сад. Он живет по примеру хороших хозяев, а у них сады есть.

Хотя срок работы Глеба у Трофима Пигунова не вышел - ладились до покрова, - Трофим нанял другого пастуха, а Глеба поставил мирошничать на мельнице и рассчитал: отдал быков половой масти, а сверх уговора новенькое чинаровое ярмо. Пигунову нравился бешеный на работу парень. Он бы хотел такого сына. У Трофима был сын, но давным-давно, мальчишкой, сбежал из дому и будто плавает по морям-окиянам.

Гордо шел по улице Глеб. Не торопился. Чтобы рассмотрели - хозяин идет. Шел не прямо домой, а медленно колесил по улицам - чтобы все видели. Кто рано встает, тому бог дает. Вот оно, богатство в четыре рога. Шагал, словно землю одалживал. Небрежно накинул на руку ременный налыгач. Быки шли спокойно. Божественная осанка, чистая солнечная шерсть, напоминавшая казаку волосы Марии.

Прасковья Харитоновна прошла по дворам, кланяясь, повестила: сын просит помочь посадить сад, зарезан валух, есть и самогонная арака. Охотники помочь нашлись. Трое пришли с быками - этим особо заплатили. Помогать увязались девки и казачата, падкие на пряники и конфеты. Мария радостно вызвалась помочь друженьке, которого метили ей мужем, мать по секрету сказала. Сад у них будет свой! И чувствовала на губах яблочный ветер июньских зорь.

Спалили огнем камыши. Выкорчевали корни бузины и плакучих ив. Запрягли четыре пары быков в железный плуг, взятый в аренду у Гарцевых, и перевернули землю. Работали весело, с песнями. Чуть станешь, а Прасковья Харитоновна тут как тут - с чаркой или сладкой закуской. Как все станичники, Глеб считал Александра Синенкина дурачком, но в этот раз пригласил хуторянина-садовода - указать, как правильно заложить сад.

Кончили. Смыли пот в кристальной воде. Зажгли костры. Расстелили большой парус, и вот он, дымящийся в казанке валух, а за ним шествует вино. Батюшка, отец Илья, покропил сад святой водой. И сели. И выпили. За хозяев, за сад, за буйный Терек, которому Подкумок доводится младшим братцем.

Мария с детьми соорудила шалаш. Украсили конек красными головками колючего татарника, наносили, как птицы в гнездо, яркой соломы. Залезли, рты до ушей - тетка Прасковья высыпала им подол конфет и сладкого вина кувшин дала.

Гаснут костры. Сытые, довольные станичники разошлись. Повезла на быках посуду и лопаты Прасковья Харитоновна. Стоит над рекой молодой хозяин. Спят горы. Шумит река. Густозвездное небо рядом. Близко, за курганом, упала звезда.

Тихо подошла сзади Мария:

- Ты не ругаешься, что мы с того края посадили смородины и крыжовника? - Счастливо улыбается.

Нет, не ругается. Конечно, это баловство - ягода, курага, но он понимает ее - для будущих детей посадила, и обнимает возлюбленную. Не только в барышах дело.

Но главное - шафран, тавлинка, шершавка, все зимние золотые сорта, лежащие до новых, когда цены растут. Господ прибывает в станицу все больше, требуется уйма хлеба, молока, мяса, фруктов. И зевать, как Оладик Колесников, не надо. О л а д и к о м Колесникова Ваську прозвали за то, что в детстве у него всегда был в руках оладик или блин. Были в станице и П и р о ж о к, и В а р е н и к, сами забывшие свои имена, данные им при крещении.

Шумит речка. Течет быстрая...

ЗМЕИНОЕ ЗОЛОТО

Наиболее обжитым местом была станичная площадь. Тут собирались сходки, творился суд, бывали конские и ситцевые ярмарки, игрища и ристалища. Против церкви стояло питейное заведение, рядом бондарня, кузня, казенные погреба с образом святой Прасковеи - покровительницы винного корня.

В ряду этих строений разбогатевший казак Аполлон Дрюков выстроил дом. Одолевала казака страсть к кованым дверям, узким окнам в решетках, к стенам чудовищной толщины. И выстроил дом Аполлон - ровно крепость от турков. Угрюмый, с острыми углами, с контрфорсами из гранитных кругляков строил Анисим Лунь. Покрыли дом медным листом, снабдили саморучного дела замками с секретами. Обнесся Аполлон высокой стеной - со Змеиной горы возили камень, верх стены унизали железками, заботливо посыпали битым бутылочным стеклом.

Болтали, будто в Персии спознался Аполлон с чертом, открывшим ему путь в кафедральную синагогу, и казак ограбил иудейского бога, привез домой кошель с монетами и бриллианты древних цариц. И, право, его дом был полная чаша. Закрома ломились от зерна, сала, сушки. Сундуки еле закрывались, набитые лионскими и шанхайскими тканями, штуками сукна из Китай-города. На коврах дорогое оружие. Сена, дров Аполлон запас до Страшного суда.

Как-то с обедни зашла к Аполлону мать, нищенствующая Дрючиха, что жила на краю станицы. После ее ухода Аполлон полез за икону проверить кошель с золотом - денег не было. Говорили, будто Аполлон пытал мать, но так и не вернул кошель. Жена его стала заговариваться, потрясенная потерей богатства, и ее отвезли в сумасшедший дом. Дочь Нюська без присмотра стала гулящей с детских лет, воловодилась и с пешими, и с конными, только ленивому отказывала. Аполлон закручинился, ушел в монастырь отмаливать грехи, принял схиму. Наследницей осталась Нюська.

В доме пошли пиры, сборища, плясования и блуд. Тут ели хлеб на корню. За бесценок продавали коней, мебель, ткани. Вскоре появились долги.

Тогда дом купило казачье правление. Нюська перешла жить к подружке, подвизавшейся на курсу возле господ офицеров. Кое-что переделав, дом освятили снова. И старики постановили: быть сему дому тюрьмой.

А бабка Дрючиха все побиралась на паперти, стояла с длинной рукой, ходила в рубище, печку не топила, с родней не зналась. Как-то огласила на сходке, что у нее деньжонки небольшие прикоплены и она отпишет их тому, кто докормит и доглядит ее. Охотников не находилось. С жилистой шеей, аспидно-черными глазами, словно вырезанная из темного дерева, она походила на бабу-ягу. Дед Иван Тристан говаривал, что в старину была она красавицей, офицерам глаза строила, и сам он, грешным делом, ухлестывал за ней на посиделках. Однажды нашли ее по первому снегу холодной. Лежала у порога, и, как на ведьме, сидел на ней желтый кочет - все ее хозяйство. Внучка Нюська отказалась хоронить бабку, и похоронили за счет казны. Хатенку Дрючихи подозревали как обиталище нечистой силы - Есаулова Прасковья Харитоновна видала, как в хате плясали русалки. Правление решило снести вертеп на камень, буде на него желающие.

С того дня разбогател мирошник Аксен Пигунов, мужик. Ломая хату, нашел он кошель телячьей кожи с древними золотыми монетами. Долго не мог подступиться к нему. Лежала на кошеле диковинно длинная змея. Пока искали вилы, чтобы пропороть гадину, она уползла в камни.

Все бы ничего, да женился Аксен не по чину - взял казачку Глашку из сурового рода Луней. Один брат Глашки промышлял разбоем на море, другой, Анисим Лунь, смолоду жестоко пророчил нашей станице гибель и опустение. Ко всему, пухломордая Глашка путалась с соседским парнем Степкой Глуховым. Муж давно мешал им. Понятно, и на золото точили зубы. Да и кто он, муж? Мужик! А тут спокон веку казачья земля, чертов лапотник!

В успенье натопила Глафира баню. Позвала и Степку попариться. Мужчины хлещутся вениками, а баба пару поддает. Низенькая саманная банька стояла в задах, с крошечным слюдяным оконцем, скрытая лебедой и сурепкой. От булыжной каменки жар - не продохнуть, не взмахнуть рукой. Сладко кружится голова от кизилового духа веников.

Глашка внесла цибарку ключевой воды, переглянулась с любовником. Муж блаженно закрыл глаза, растянувшись на скользкой полке. Серебряный крестик мерно вздымался на дряблом розовом пузе мельника. Степка мылил Аксену ноги, Глашка голову.

- Тьфу, окаянная! - заорал Аксен. - Глаза намылила...

Тут и саданул его Степка железной кочергой по темени. Дернулся Аксен и захлебнулся в кипятке - в котел головой сунули...

Стемнело. Глашка замыла кровь. Конь Глухова стоял за баней оседланный. Положил Степка мокрый мешок на седло и поскакал. Остановился в Чугуевой балке. Глухо пели сверчки - хор крошечных певчих по убиенному. Темная лесная гора закрывала полнеба. Шашкой Степка рыл яму. Тревожно ржал конь. Глухов ласкал его, бил, завязывал поводьями рот. Конь бесился. И бросил казак мешок в стеклянно светлую речку.

Соседям Глашка сказала, что Аксен с вечера напился, избил ее и ушел в лес за калиной. А через неделю охотник дядя Исай нашел мешок с человечиной в Долине Очарования - так называли балку господа. Мать Аксена опознала крестильный крестик сына. Дед Иван Тристан видел, как Глухов скакал с мешком. Что Глашка и Степка путались, знали все.

В то утро осталась некормленой скотина, не топили печи. Станица вышла содомом на выгон. Плетями погнали Глафиру в лес за останками мужа. На ходу измывались над ней как хотели. Пуще других лютовали бабы и особенно казачата, еще не знающие о любви. Они рвали ей кожу на толстых грудях, били держаками и деревянными шашками в стыдное место.

Полумертвая, доползла Глафира до балки. Помочилась кровью. Стала собирать мужа, рвет листья, чтобы не пачкать рук о трупную падаль. Пуще взъярилась толпа. А когда натешились все, вжикнула шашка гвардейца Архипа Гарцева - и голова убийцы скатилась к зловонному черному мешку.

- Добре! - сказал подъехавший атаман. - Бросить собаку тут, а мужика похоронить в станице.

Маленькое голубиное сердце Маруськи Синенкиной, бегущей в толпе детей за Глашкой, билось порывисто и больно. Впервые девочка видела так близко кровавое преступление и страшное возмездие. От ужаса она не могла слова выговорить. Теперь она знала, что люди убивают друг друга, как звери в диком лесу.

Глухов сбежал за Каспий и, по слухам, стал татарином.

А деньгами завладел брат Аксена, Трофим Пигунов. Он стал и хозяином мельницы. Держался ближе к казакам и на мельнице казака пропускал раньше мужика.

Мельница - вторая неофициальная сходка. Тут по вечерам собирались старики и под мирный рокот, в хлебном запахе зерна, перебирали в памяти былую жизнь.

По вечерам, когда ветра зари полотна дожигают, коровы важные шагают, в поля ушедшие с утра. Идут-спешат издалека, молочным солнцем налитые, и дышат паром молока, теряя капли золотые.

Собаки брешут у отар. Звенит бугай тяжелой цепью. А сумрак полчищем татар крадется к хатам сонной степью. Уже мелькнули у реки влюбленных воровские тени. С остывших глиняных сидений ползут на печи старики, надежно затоптав цигарки.

Давно закончен овцам счет. А молоко еще сечет железо звонкой цибарки. Дед-нянька спать поутолок внучат и сам улегся с ними. А буйно радостный телок бодает выжатое вымя.

Дубравы погрузились в сон. Тревожно на путях окольных. Утих на дальних колокольнях вечерний заунывный звон. Ползут туманы по долинам. Страшнеют в балочках лески. А боевые казаки в чихирне собрались старинной. Капусты квашеной кочан да мера слив иль груш моченых. И посередке винный чан. Под каждым табурет - бочонок.

Вздыхали, пили и крестились. И плыл в ночном дыму кабак. И поздно ночью расходились по лужинам под брех собак. Меланхолично звезды иглы роняли светлые во тьму - на жизнь, к которой все привыкли, как привыкает бык к ярму. Грустя о времени ином, тут поминают ветераны, когда Подкумок тек вином и плыли киселем лиманы. А ныне стыдно и темно становится на белом свете.

И путало иных вино в шелка блестящей лунной сети. Ползли домой, как пластуны, и носом попадали в лужи прославленные хвастуны и мастера владеть оружьем. Кто потерял портки, ножны, кто без сомнений добирался до сонно дышащей жены и истово с ней целовался. И храпом выпугав друг друга, вот спят в обнимку два супруга. Иной буянит - не до сна. А тот лишь вживе воротился, так борщ хлебал из казана, что медный крест на пузе бился. Ночь. Баба выскочит на миг. В садах рокочет сыроварня. Да пронесется шалый вскрик неуходившегося парня.

ОБРУЧЕНИЕ ЗВЕЗДЫ

Был праздник. Густой масленый звон над станицей. Перьями гигантской птицы плыли светлые облака. В ярких сатиновых обновах торопится в церковь молодежь, чтобы скорей отстоять положенное и идти на игрище. Сурово, осуждающе смотрят на молодых старухи - им осталось лишь злобно молиться богу да греметь чугунами в печи.

Глеб тоже отстоял раннюю обедню. Карим глазом косил на луженое блюдо церковного старосты. На блюдо мелким дождиком сыпались копейки, алтыны, пятаки и гривенники - по грехам дающего. "Это что, - думал казак, - как кто в старосты пролезет, рожу наедает, ровно кабан, хату новую строит под железом, конями и фургонами заводится. И ведь не держат долго, чтобы душу не сгубил!" Из церкви пошел на мельницу, не терпелось новый жернов в работе проверить.

Мельница - длинный сарай. Одна сторона в реке, будто баржа. Внутри отсеки. В одном плещется огромное дубовое колесо с корытчатыми лопастями. В другом натужно гудят каменные жернова. Из третьего по деревянному рукаву течет зерно. В четвертый сыплется мука на сито, тут отбиваются отруби, идущие в пятый отсек. Самый большой - приемный, с весами и закромами. Окна в крыше затянуло мукой и паутиной, полутемно. Вода на колесо идет по тенистой Канаве, зеркально-тихой, заросшей ивами и незабудками, от хворостяной запруды, сделанной выше по течению реки. Канава и река образуют гусиный остров с мягкой муравой, на которой станичные парни допоздна метали "орла", играя на деньги. В речку вода возвращается пенистым водопадом.

На мельнице с незапамятных времен ютился станичный песенник Афиноген Малахов. Барин Невзоров приглашал поэта жить к себе, в роскошный особняк на курсу, ибо любил казачьи песни. Афиноген отвечал, что для занятий поэзией ему вполне достаточно чердака мельницы и лунного плеса на реке. Черноволосый, стройный, быстрый старик все похвалялся вскочить в серебряное седло Эльбруса, а в ожидании этого часа сидел на Пьяном базаре с дружками былой славы. Он-то и выкопал в старину за пять лет Канаву. Он же и первую мельницу поставил. Но чудно: не любил помольцев. Больше сидел в деревянной каморке или над водой и играл на цимбале. Хата стояла на двух берегах Канавы, на древесных стволах, перекинутых через воду, Канава текла под полом хаты. Один угол каморки занимали иконы старинного письма, в другом кровать. На стенах винтовка, шашка, тульский пистолет. Окно одно, слуховое, с видом на реку, Предгорье и Белые горы. Попадал в него только лучший, утренний свет.

В снежные дни в хате жарко пышет чудная железная печурка, сделанная из чугунка. Афиноген попивает яблочный сидр, слушает гул пламени, читает книги о деяниях и жизни святых и угодников.

В давние времена продал он мельницу пришлому Аксену Пигунову. Жить остался в хате. Жил и при наследнике Аксена Трофиме. Трофим смотрел на Афиногена как на сторожа. У Афиногена и друг был сторож Английского парка, живущий в крошечной кирпичной сторожке, вокруг которой идиллически стояли копны сена - так осталась она на открытках тех лет и так запечатлел ее на холсте сам сторож, художник-самоучка. Знался Афиноген и с кладбищенскими сторожами. Новый хозяин мельницы побаивался Афиногена за то, что никогда не видел старика спящим: в любую полночь глянь - Афиноген или сидит, или ходит над водой, а если лежит, то глаза открыты. И все думал от него избавиться.

Жалостливые бабы считали его убогим и носили ему узелки с пищей. Часто и Глеб передавал ему пышку на сметане от матери. Когда-то Афиноген дружил с дедом Глеба, Гавриилом Старицким, а последнее время все спрашивал парня, скоро ли вернется со службы Спиридон-песенник, потому что старик сложил новую славную песню и не хотел пускать ее в мир без хорошего исполнения. Он и песнями кормился. Всякий раз как составит новую, приглашал станичников и господ слушать ее, с непременным условием приносить еду и закуску. А господа при этом подавали и деньги.

Поговорив с Афиногеном, Глеб пустил жернов. Тут их позвали завтракать. Глебу подала рушник дочь Пигунова, ласковая хромоножка Раечка, а старику сама хозяйка, бессловесная, забитая, даже вроде бы и без имени все называли ее местоимениями. До того она была стерта я незаметна, что на улице Глеб, случалось, не узнавал ее, принимал за незнакомую бабу. А Раечку он не любил. Порой с ненавистью смотрел на безобидную девку. Посватайся к ней Аксененкин-дурачок - с дорогой душой отдадут - хромая! А денег за ней невпроворот, где-то прячет хозяин и персидский кошель с золотыми монетами. Но не станешь же брать хромую, мужичку!

Ели блины. С кислым молоком. С каймаком. С маслом. Со сливками. И на закуску с вареньем - черносливовым, вишневым, кизиловым, и на самый вершок - с медом. У раскаленного зева русской печки мать и дочь мажут сковороды связкой гусиных перьев, окуная их в топленое масло. Половником наливают жидкое тесто и рогачами ставят сковороды на жар. Мгновенье - и тонкий ноздреватый блин готов. То хозяин, то работник, то сторож берут его с пылу, сворачивают трубкой, макают в блюдце и шумно втягивают в рот. Едят долго, упорно - мать и дочь уже употели. Ради праздника и штоф на столе. В будние дни казачий рацион небогат - постный борщ, кулеш, картошка в мундирах с солью, черный хлеб. Пироги же, блины, лапша с курятиной, масло, узвар - только в праздники. Сало, правда, ели почти ежедневно, как китайцы рис, как исландцы рыбу.

Праздники Глеба тяготили - время уходит на ветер. Молод. Силу девать некуда. После блинов насек сталью старый жернов, наладил кукурузную рушилку. Но день не кончался. Сел рядом с дедом Афиногеном на перевернутую колоду. Смотрят на речку. Течет. Быстрая. Лазурь над горами и изумрудными зеленями печалит, веет светлой грустью. Башнями громоздятся белые кучевые облака. Поют петухи. Качается на татарских могильниках шалфей и дикий чай. Станичный поэт тихонько напевает.

Глеб спросил:

- А куда делась твоя семья, дедушка?

- В синем море, в златых чертогах морского царя, и прислуживают им царь-рыбы...

- Как же они туда попали? - понимает шутку казак.

- А вот по этой речке прямо поплыли... Выше Синего яра текла тогда вода... и мальчонку смыло... с конем... а она за ним... Я-то не видал, мне сказали... Тогда и поставил тут мельницу... Вода очаровала... А мельником не стал.

Не понять молодому старого, живому - мертвого. Но пахнуло на Глеба холодком небытия. Вот эта вода встанет черными горбами, заревет и в один миг унесет Марию. Или бык убьет. Или оспа случится. Беречь надо друг друга, беречь. Его охватило такое беспокойство, что он едва сдержался, чтобы не пойти к Синенкиным тотчас.

- Спой, дедушка, веселую!

- Это надо твоего братца Спиридона.

- А много сложил слов-песен?

- Есть одна, - весело подмигнул старик, вернувшийся с высот печали на грешную землю.

- Скажи словесно.

- Нет, и не проси, уж коли отпечатал бочку - пей до дна, а тут винцо особое, не успеешь выпить - фонтаном разлетится, нельзя трогать.

Закат позолотил неподвижные облака-башни. Глеб выбил мучную пыль из каракулевой шапки, потуже затянул серебряный пояс, обмахнул мешком сапоги и пошел гужеваться с девками.

На этот раз собрались у Любы Марковой - у нее был день ангела. Парни наворовали дома припасов - кто целого гуся приволок, кто домашнего вина бутыль, девки накрыли стол, нажарили тыквенных семечек, нарумянили щеки, и без того полыхавшие бурачно-розовыми пятнами. Нашелся гармонист. Ели, шутили, дарились конфетами, рассказывали жуткие истории с участием мертвецов и железного волка, играли в жмурки. Парами уходили в звездный квадрат растворенной двери.

Глеб и думать забыл об Афиногене и его невеселых песнях и рассказах. Но осталась нежность к Марии. Забота. Любовь. Радость, что она жива, рядом, и уж не так безобразны ее светлые волосы, хотя их не сравнишь с черным шелком волос ее подруги Любы. А тут ревность заговорила и хозяйская сметка: не проворонить бы девку, на нее, оказывается, парни смотрят, как на диво, наперебой плясать вызывают, пряниками засыпали. Значит, есть в ней что-то ценное, а такое и себе сгодится. Бесили Глеба и железные глаза Хавроньки Горепекиной - смотрела она на него, как на свое, кровное, ведь он не раз провожал ее с посиделок. Шутишь, девка, казак вольный человек, кого хочу, того люблю. И нынче провожать буду не тебя, а Маруську. Когда Мария подосвиданилась, Глеб скользнул за ней, все же избегая круглых глаз Хавроньки, принарядившейся ради него в маркизетовое платье, которое, он знал, ей берегли к венцу.

Его ударили сзади, и он полетел носом вслед за шапкой. Шапку схватил сразу, перевернулся и встретил град кубековских кулаков стоя. Драк Глеб избегал, боялся убить, гнев в нем был нечеловеческий, он даже завидовал драчунам, которые братались, еще не смыв кровь с морд. Но тут дело особое. Мария тому причина. Кубековский кутан не желает отдавать свою по вере девку никонианскому псу. Так рыцарски, так упоенно не дрался он давно. И уже подкатила студенистая влага страха в плечах - страха убийства, уже порывался он вытащить кинжал, но Люба и Мария со слезами схватили его за руки и потащили во тьму. Следом летели камни и матерщина. Глеб вырывался. Горели синяки под глазами. Солонело во рту, не от крови, от жажды кровавой мести - ведь он никого не трогал. Ну погодите, суки, мы вас перевстренем на Голопузовке!

Проехал "золотой" обоз, оставляя длинный, как у кометы, хвост вони. Девки зажали носы платочками. Глеб стал дышать спокойнее. Люба поцеловала Марию и побежала домой - вечеринка еще не кончена.

Нет, он не отдаст ее никому! И шептал ей слова нежные. Клялся в любви. Говорил, что зашлет сватов. Теперь же зашлет. Жить без нее невозможно. Будут упрямствовать попы - вера разная - он им кукиш покажет! Силой им будут мешать - у него тоже есть ружьецо славное, за сто сажен чугунный котел пробивает.

Жаром проняло девку. Недавно еще он целовал ее с холодком, балуясь, а теперь огнем горит. Не слишком ли наворожила цыганка?

Небосвод выгнал вечные табуны звезд. Дремлет старец-пастух Эльбрус. На десятки ладов заливаются станичные псы.

Неожиданно Мария заплакала - Глеб сравнил ее с неуклюжим длинноногим жеребенком, из каких вырастают лучшие кони.

- Чего ты? - обеспокоился парень.

- Хорошо мне... даже страшно...

Задумался и Глеб. И ему хорошо. И точит какая-то порошинка страха в сердце. Вера разная - ладно. А ведь немало в станице невест побогаче Синенкиной. Жениться раз. И надо жениться с толком. Вот была бы она дочерью Пигуновых! И, споря с собой, жарче обнимал Марию.

Над дальними курганами-пикетами призывно мерцали светила. Одна звезда будто молила о помощи, то вспыхивала, то, изнемогая, чуть голубела точкой. В нервном мерцанье звезды отзывчивая на чужое горе Мария уловила нечто гибельное.

- Смотри, звездочка угасает.

- Нет, это на мороз, - ответил великий земледел.

- А вон чья-то душенька полетела, - показала на сорвавшуюся рядом, за курганом, звезду.

Пропели первые петухи. Глебу пора в лес, договорились выезжать на Стожарах. Он собирался нарубить ясеня, чтобы заказать Ваньке Хмелеву новую телегу, старая еле дышит. И сделался он ледяной. Чует Мария - чужой, нелюдимый, непонятный. А почему, бог знает.

- Обиделся? - с тревогой спросила.

- В лес пора, ступай.

- Я у Любы Марковой ночую.

- Проводи меня.

Во дворе кинулась к Марии длинная черная собака. Мария испуганно схватилась за Глеба. Глеб выдохнул звук, будто тушил лампу, и собака виновато скрылась. Запрягли быков, бросили в шаткую тележонку топор, цепь, бурку. Мягко положили на солому ружье. Мария ласково гладила теплые морды спокойных быков, грелась их дыханием, радовалась богатству любимого. Радостно ей - видела себя женой, провожающей мужа в лес. Страсть не хотелось расставаться. Поехала с ним до выгона, где собирались все лесорубы.

В речке остановились - пили быки. Глухо, по-ночному журчала вода в колесах. Плыл туманок над самой водой, что по грудь быкам-подросткам. За выгоном настороженные балочки, чем дальше, тем глубже, в тревожном сумраке.

Такими близкими никогда не были. На посиделках много игры: забав, признаний, а тут быки, телега, труд - нечто от семьи. Так бы и ехали вместе вечно.

В звездном пламени Белые горы - такими ничтожными кажутся беды и радости. Хочется Марии только любви, делать доброе, пригреть сирого, накормить голодного, ответить лаской на теплый взгляд.

Глеб посматривал на Синие горы - скоро ли заря. Томление, охватившее его, хотелось сбросить, как теплую, но тяжелую бурку. Вот ведь и старшие братья еще не женились, надо ли спешить ему?

В тишине, не слыша голосов, быки шли тише и тише. Остановились. Глеб потянулся к кнуту. Мария поймала его руку, поднесла к губам. Она лежала на соломе. Ему было неловко, что она целует его руку, обнял ее плечи и припал губами к ее губам. Она закрыла глаза. Отчаянно сопротивлялась. Глеб отступил. Тогда она притянула любимого к себе...

Долго молчали и не могли отдышаться от волнения. Она еще всхлипывала от наслаждения, потом поджала не умещающиеся в телеге ноги и беззвучно затряслась в горьком плаче - грех страшный, перед богом, родителями, Глебом - ведь не венчаны. Не зная, как утешить ее, он вытирал ей слезы, сказал:

- А знаешь, лежачи, ты не выше меня!

Она улыбнулась, обняла любимого, нежно и беззащитно припала к его тяжелым рукам, отдавая им себя.

- Мы с тобой ровные, это я на каблуках выше. Ничего, что я длинненькая?

В звездной темноте ее лицо прекрасно, большеглазое, крупного овала. Четок в небе породистый, арийский подбородок казака.

- Дурочка, ты у меня первая и последняя, век буду с тобой, и умирать вместе, возьму тебя на руки, уйдем в калиновую рощу и там схоронимся от людей, келью построим, царями лесными будем, а когда час придет, отпоют нас не попы, раз у нас вера разная, а листья и трава, а вместо свечек вот эти звездочки гореть будут...

Опять Глеб вышел раньше других. В некоторых хатах замелькали огоньки, но дорога пока пуста. Хороша бурка в предутренний холодок. Сладко пахнет солома. Глеб рассказывал Марии об электростанции за станицей, куда недавно возил с речки песок. Белый Уголь называется. Чудеса твои, господи! Вода, как на мельнице, колеса крутит - это понятно! А потом по проволоке огонь бежит за семь верст, и в господских домах лампы навроде груш горят без керосина и жира, да так ярко, что глаза выжечь могут. Лампы Мария видала, только в ум не возьмет, как же это огонь бежит по проволоке. Старики говорят: там в середке черти такие сидят и светят. По мнению Глеба, это брехня, там машины гудят, а как они делают огонь, то не понять никому.

Сказал, что телегу новую делать будет. Надо бы справлять и рессорную английскую коляску, фаэтон гонять на курсу. Не только полевым трудом жив человек. Вот он недавно купил на базаре телка и перепродал его мясникам с барышом, да еще потроха и шкура себе остались. А то вел коня поить. Под "шумом" барыня Невзорова рисовала. Конь играл, вставал в дыбки. Барыня попросила казака постоять, пока она их нарисует, дала за это рубль и пилить дрова на зиму пригласила - тоже заработок. А кто без денег, тот бездельник.

Донесся снизу тележный скрип колес.

- Пора! - шепнула счастливая девка, поправила косы, еще и еще поцеловала суженого и, унося мечту о лесной жизни вдвоем, серой качающейся тенью стала удаляться в сумрак полей, чтобы обойти скрипящие телеги.

Бежала полями угрюмо зашелестевшей кукурузы, чувствовала затылком восход карающей зари. Как посмотрит она ему же в глаза? Ох ты, ноченька темная! И от родных теперь навек отрезана стыдной тайной. Ее замуж выдавать собираются, а она вперед залетела. Как будет теперь она смеяться с отцом, возиться на сене с Федькой? А если мать или братец Антон почуют неладное? Крут братец Антон в делах семейной чести!

Ноги отказываются идти в станицу. Надо предупредить Любу, что она ночевала у нее. И утешала себя тем, что Глеб никогда не бросит ее, а Прасковья Харитоновна станет любить, как родную дочь.

Серая тень - неужели это человек с думами, сердцем? - растаяла. Может, сон снится Глебу? Тоскливо сжалось его сердце. Жаль Марусю, одна уходит, а там кобели страшенные, бывает и бешеная скотина. А проводить невозможно - быков не бросишь. Каждый в мире одинок. Каждый сам платит за грехи. Где он, тонкий стебелек уплывающего счастья? Слился с мраком кукурузных полей. Догнать, приголубить, обнадежить. Тут сами тронулись быки, услышав стук телег. Звякнул в передке топор. Напомнил о лесной работе.

День разгорался. Цоб-цобе!

КАЗАЧЬЕ СЧАСТЬЕ

Беспорядки в городах задержали полк, в котором служили Михей и Спиридон Есауловы. Лишь осенью бойцы мчались со службы - по желтым степям, мимо древних курганов, сбоку славной реки Кубани. Называясь терскими, казаки Пятигорья редко, случайно и далеко не все видели буйный Терек. В Кубани же часто поили коней, бывали у ее истоков в снегах Эльбруса и, хотя жили в пятидесяти верстах от двуглавого гиганта, выше снеговой линии не поднимались - дальше смерть, круча, небеса. На изобильной травами долине пасется стадо Синих гор. Конники пришпорили коней. Уже видны ландышевые и ореховые балки, где прошло их пастушье детство, качается трава на могилах дедов, где их заждались истосковавшиеся матери и жены.

Долго не ложились в этот вечер в станице - прошел слух, что сотня скачет домой. Все выглядали да поджидали. Нет, не видать, не слыхать. И поставили караул на въезде.

Служивые решили подшутить над станичниками, обдурили родных: не доехав трех верст, спешились и, как в засаду, ушли в камыши. Затею предложил Игнат Гетманцев, страстный охотник, для него и война - охота. Конечно, убить человека - не куропатку застрелить. Гетманцев любит брать языков, живых людей, и лучше всего чувствует себя в засаде. Смеющимся его не видели никогда. До службы так и пропадал в лесах, хотя имел жену, правда, бездетную. Лесной человек-одиночка, он в людской компании утешался картежной игрой, и играл так же отчаянно, как шел на медведя.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒