Психо города 604.

Психо города 604.

By Лисkey.

40 глава.

Как? Какого черта и как так произошло?

Тело немеет, отказывается его слушать, а в ушах нарастает блядский звон, острый, тонкий, с каждой секундой словно разрывая барабанные перепонки. Он не может даже пошевелиться, не может ничего, голой спиной ощущая леденящий металл операционного стола под собой. Вспышки воспоминаний, но верить не хочется, по ебанутому закрывая разум и обещая себе, шепча онемевшими губами — «Ты хороший мальчик, ты справишься с этой болью, с этим страхом. С этой — неизбежностью. Ты сможешь. Ради себя, ради того, чтобы вернуться… Ради того, чтобы вернуться и объясниться, сказать, что вовсе так не считаешь

«Давай же, Фрост! Ты же сильный мальчик! Ты сильнее, чем думаешь!»

Дернуть руками и беспомощно зарычать от того, что в запястья до разорванной кожи впиваются старые рассохшиеся ремни, некогда эластичные, но сейчас острые из-за ссохшихся полопавшихся частичек. И остается взвыть белугой, панически не ощущая, как слезы стекают по вискам. Почти не чувствуя свое тело.

«Давай же! Давай! Отвлекись! Сделай хоть что-то, Оверланд, ты же не та самая тряпка!»

— А кто ты? Ты — тряпка, Фрост! Всего лишь тот, кем вытирают ноги, и ещё скажи, что в твоей ублюдской жизни был хоть кто-то, кто так не делал с тобой! Давай — аргументируй, давай — скажи мне, что это не так

Слова огненным эхом проносятся в воспаленном мозгу, и огонь сменяется стаями ледяных мурашек. Этот голос. Пропитанный такой злость и такой жестокостью: холодный, ядовитый, почти неузнаваемый им голос… Ужас.

Джек жмурится и не понимает, был ли вчерашний день правдой или вымыслом. Что вообще вымысел теперь? Почему он не может проснуться, не может же за девятнадцать часов после всего того дарованного рая приключится этому ебанному сюру. Ну не может же! Не бывает так!

Где-то вдалеке слышится смех, такой нетипичный, истеричный, но Джек знает такой, он уже слышал эти нотки, когда его затаскивали в фургон, когда прикладывали тряпку пропитанную снотворным в носу, когда крепили ремни, когда снимали с него толстовку… Они его выловили.

Скрип собственных зубов, от сжатой в злобе челюсти, приводит в относительную паршивую реальность, и приходиться расслабиться; он почти не чувствует своего тела и скорее всего даже не почувствует, как сам себе запросто сможет раскрошить зубы, если продолжит беситься в том же духе.

Над головой ебаный светильник, древний, с ржавым ободком и одной по центру лампой, яркой и белой, и его тошнит от этого света. Сколько он здесь и почему ещё не растерзанный?.. Ах, да! Как же… Наверняка как и поступал тот ублюдок с крюками… Сначала жертву мучают, наслаждаются. Доводят до паники и бесконтрольного страха.

— Каждый ебаный садист захочет над тобой поиздеваться! Сделать из тебя послушную куколку, а ты ещё хочешь туда? Как, сука, пожелаешь, как хочешь! Они накинутся на тебя, накинуться, как только ты выйдешь отсюда, чертов мальчишка! Этого захотел, Фрост?

Да, сука, он сам захотел, сам опять развязал разговор, и слово за слово…

«Слово за слово? Оверланд, ты хоть сам себе прекрати врать!. Не стоит. Возможно, у тебя последние часы…» — едкое такое в подкорке. Но все равно вспоминать из-за чего всё началось не хочется, не хочется даже думать, и слетевшее с языка — «Сколько их должно быть, чтобы ты успокоился?» уже не вернуть. Только после этого явно перед ним закрылись райские врата. Или же его любимейший ад? Джеку смешно, потому что он, сука, стал причиной грандиознейшего скандала. Точнее его ебучий страх и упертость.

«А главенствующей вопрос, который ты действительно желал узнать — изменится ли он, так и остался пылиться. Потому что и нахуй не нужен был. Потому что, по сути, тебе, Оверланд, похуй сколько их ещё будет. Тебе страшно другое — сколько ещё ты сам должен увидеть, сколько ещё будет каплей крови, ран, трупов, сколько ещё раз ты будешь заставать свое Солнце раненым, разодранным в клочья…

Может и потому это сорвалось с языка. Тупая попытка в тупом мире попросить существо, которого ты любишь, чтобы остановился, не потому что, сука, ты пацифист и за мир, не потому, что тебе жалко ублюдских людишек, а потому что не переживешь, если с ним хоть что-то случиться. Потому что минимум — сдохнешь следом…»

Кажется на шее тоже ремень, фиксирует хорошо так, а он и не замечал, лишь, когда захотелось слегка повернуть голову в сторону, но похуй. Даже края, что режутся, уже не ощущаются — действия того же наркоза-анестетика или уже его шея слишком много повидала, Джек нахер не задумывается. Перед закрытыми глазами все равно другое, и мелькающие вспышки вчерашнего или ещё сегодняшнего дня? Утра? Хуй пойми…

— Тогда прекрати убивать!

— Не могу! Я не умею! Уже не умею — не понимаю как! Доволен?!

— Чем? Тем, что с каждым блядским разом должен гадать, вернешься или нет? Сдыхать каждый раз внутри, когда ты уходишь на свою ебаную «работу»? Не зная, вернешься ли ты или все окажется хуже, чем с Правителем? Или тебя где-то выловят?! — срываясь и швыряя собранный рюкзак на пол, ощущая, как вновь по лицу что-то катится, и этими своими эмоциями почти полностью показывая хищнику, как привязался, насколько безумно любит.

— А я не просил тебя, паскуда белоснежная, привязываться! Не просил заявлятсья и дарить «подарки», не просил залезать ко мне на колени и предлагать себя! Я не просил твою душу! — уже близко, лицом к лицу, но так ошеломляюще не хватая за горло, лишь опаляющий жестокий взгляд золотых глаз прямо в душу.

— Но с удовольствием забрал и сожрал, как только я сказал ублюдское «да»! — мальчишеский крик разносится по всему дому, оседая гулким звоном. — Только сказать и признать это, смотря мне в глаза, не можешь! Не можешь и не хочешь, потому что видите ли, с убийцами не живут, да? Так какого хуя чуть не прирезал того дилера, как только он посмел меня коснуться? Раз не просил меня не о чем, какого хуя даже теперь не выпускаешь? И, сука ты, я уверен, ты не дал бы никому просто посмотреть теперь на меня! Какого блядь хуя ты не можешь просто сказать, что между нами что-то…

— Тогда пошел нахуй, раз тебя не устраивает то, что есть! — слишком жестоко цедит и сразу же резко отходит назад, мечась по комнате, как тот блядский черный тигр в клетке: агрессивный, разозленный, готовый напасть в любую секунду, но проходят всего три секунды и вновь взгляд хищника направлен на зареванного мальчишку, спуская нахуй теперь всё на тормоза и наконец выговаривая то, что ебет уже столько времени:

— Хочешь — покажи пальцем на любого в этом ебучем термитнике, и я принесу тебе его в распотрошенном виде, или любой его отдельный орган, — почти рявкая и тут же усмехаясь жестоко, когда белоснежный вздрагивает от таких словно, но уже похуй, достал, потому вновь быстро подходя в мальчишке, перечисляя яростно, — Желаешь — банды вырежу, выстелю лично тебе кровавую дорожку до самих белых шпилей! Желаешь, чтобы тебя никто не нашел — никогда и никто — тебя забудут! Вырвать сердца, уничтожить любого — всё блядь, на что хватит твоя извращенная полудетская жестокая фантазия, Оверланд! Но о большем, маленькая тварь, меня не проси! Не дам!.. — сокращая расстояние под ноль и заглядывая в испуганные серые глаза, беспощадно уничтожая в этом гребаном мечтателе последнюю искру надежды, — …Ничего кроме этого я всё равно тебе дать не смогу. Смирись и запомни это навсегда, моя временная собственность!..

Боль выбеленной магмой растекается по всему телу, выжигая и вправду всякую ебучую надежду. И думать уже не хочется про подсознание и жестокие смешки внутри. Джек не смиряется, но не может вынести ни этого взгляда, ничего-то ещё, тем более ещё нескольких таких убивающих слов. Наивный и глупый Оверланд, а всего лишь хотел попросить быть осторожнее, дать понять, что боится, что аж пиздец как, дать понять, что не безразличен. Но да, всего лишь ебаная временная собственность Кромешного Ужаса 604.

Джек отталкивает от себя мужчину, и на отъебись перешагивает отшвырянный рюкзак, но прежде чем съебаться, останавливается на середине комнаты. Комок в глотке болит и не дает нормально сглотнуть, душит. О чем ещё говорить? Как после этого здесь оставаться? Есть ли вообще гребаный шанс?

— Питч?.. Тогда зачем… всё это? — сипло и слишком жалко, сглатывая всё же и продолжая более озлобленно, потому что сил терпеть уже нет сука, — Ты определись, пока твоя временная собственность пытается вправить себе мозги, чтобы тебе соответствовать и не ебать розовыми вопросами и эмоциями. И всё же… хотя бы задумайся.

Мальчишка ухмыляется как-то криво и точно знает, что эту горькую кривую ухмылку не увидят, не поймут, а потому идет в сторону выхода, и уже нажимает на ручку двери, как позади раздается новый прощальный приговор, такое адовое:

— И воевать за тебя я не собираюсь, — четко и холодно, что спутать с другими словами невозможно, и в таком же ровном отстраненном тоне продолжая, — …А за себя уж и подавно. Проиграно. Проебано. Давно…

— Что произошло тогда, семь лет назад? — едва оборачиваясь, пряча свой болезненный затравленный взгляд, но всё же смотря на своего невозможного, так желанно пытаясь узнать, какого хуя его так довело в той, прошлой, жизни.

— Что произошло после твоих шестнадцати? — едкий самодовольный тон, дабы скрыть истинное любопытство. Это последнее перед тем, как хлопает входная дверь.

Джек распахивает глаза, но не видит четко перед собой ту же лампу, все сливается в неясный размытый ореол света. Блядские слезы, потому что разъебал, все что было. Похерил. А желал лишь… Лишь защищать? По-своему? Как может? А что он вообще может дать и предложить самому могущественному и опасному существу в этом городе? Что он блядь, проклятый исковерканный грязный мальчишка может? Что вообще…

После тех блядских пятнадцати-шестнадцати, после того что с ним делали, сделали, как испортили, извратили, не спросили, предали… Всё же отросшими ногтями по металлу стола, отчего передергивает — звук противный, и острая рвущая боль от сломанных двух ногтевых пластин на левой руке аналогично.

Боль от омерзения к самому себе в прошлом все же перебивается, но не тем, что он в кои-то веке осознает, где он сейчас — на операционном столе новых ублюдков, не тем, что было до этого, не тем, что его выгнали, точнее не остановили, когда он съебался. Страшнее всего те ебаные слова, и его взгляд. Так всегда — появилось солнце, и не понимает, что некоторым бывает так больно.

— Не могу! Я не умею! Уже не умею — не понимаю как! Доволен?

Что такого произошло, что ты стал Ужасом? Сколько и как нужно было убивать и предаваться этой глухой ледяной ярости, чтобы забыть, как быть…человеком? Ты ведь им был. Какая боль должна была тебя сподвигнуть заглушить её таким садизмом над другими? Зверь, что не помнит, как быть человеком.

Из прокушенной губы стекает струйка крови, только Джек жмурится и не чувствует боли, ощущая лишь теплоту стекающую по подбородку вниз на шею, затекая под ошейник. Ад разворачивается под солнечным сплетением и что-то внутри рвется спущенными канатами, плавится и орет разъяренным волком в ледяном лесу. Мысли и образы, домысли, страхи, эмоции: что и как произошло с ним, с его Солнцем.

«Сука! Ты лежишь полураздетый, без пяти минут распотрошенный, на столе психопатов, но воешь от боли и страха за того, кто есть нарицательный — Ужас всея 604! Тот, кто тебя всего лишь считает временной послушной шлюшкой, собственностью. Временной собственностью. Кому на тебя равносильно похуй, и никаких эмоций, кроме завышенного собственничества, он к тебе не испытывает! Фрост, да ты в край ебанулся!» — но ему похуй настолько, что даже собственный голос в голове не успокаивает — не отрезвляет, не убеждает. Те слова жгут голову, словно раскаленный свинец заливают, и, кажется, он даже чувствует и слышит, как шипят от этого мозги, прожигаясь белым металлом.

Не умеет быть нормальным. Забыл как, не понимает. Семь лет ада. Ты учишь ещё буковки, варясь в своем ебанутом мирке, а он уже написал, сука, книгу и всё ещё живет! Даже тебя подпустил. А ты — ты все похерил. Тебе ведь нужно было узнать, какого хуя происходило тогда, тебе ведь нужно было по-дурному заикнуться о временной отставке. И с какой целью? Ты так даже ему толком и не объяснил. Не потому, что хочешь, чтобы он изменился, а только потому, что боишься за него. Боишься и не можешь допустить того, что было после бойни с Правителем.

Полез, называется, раскрылся на крохотную долю своих проклятущих эмоций, и узнал много нового. Теперь даже флера мечтаний, что ты кто-то больше для него, чем любовник, не будет, лишь смольное покрывало с выцарапанным на нем — Временная Собственность.

«Тебе кажется дышать становиться тяжелее, не так ли?» — Джек отвлекается от сменяющихся метеорами мыслей, сглатывает, сильнее вбирает в легкие воздуха и не понимает какого ещё жив, какого те ублюдки, что в соседнем помещении, ещё его не навешают, почему только смех, кстати, даже подростковый… Странно.

«Ты скоро подохнешь, а тебя только лишь это и волнует?»

— Подохну?.. — беззвучно сорвавшееся с кровящих губ.

«Ты столько жил с самим Ужасом, а анализировать так и не научился? Посмотри — окинь взором — здесь стерильная чистота, реальная хоть и простенькая операционка, пусть и подпольная… И не факт, что тебя пустят на органы, но скорее всего тебе попались извращенные педанты. Давай, блесни напоследок своим студнем, как учил твой любимый Ужас. Точнее, даже не учил, всего лишь за всё время обронил несколько фраз про сообразительность и наблюдение. Давай, глупый мальчик. Пойми, что тебя ждет перед концом, который ты сам себе и выбрал.»

Парнишка лишь кривит запекшиеся в крови губы и затуманенным взглядом скользит по тому, что видит. Ничего здесь практически нет: стол, на котором он, посреди комнаты, старой, но с очищенным белым кафелем, и таким же белым кафельным полом, проход со всё ещё дверной рамой по его левую сторону, только саму дверь с петель давно сняли видимо, железный столик около той же левой от него стены, ближе к выходу, и несколько странных запыленных аппаратов, которые обычно поддерживают жизнь в операционных. Джек не уверен в последнем, но точно знает, что такие стоят в реанимации или операционных, когда пациенту нужна искусственная вентиляция легких и те самые присоски для отслеживая пульса и давления на экранах. На столике, то что он может увидеть, нет каких-то страшных приспособлений, тех же крюков или пил, или зазубренных ножниц, лишь набор скальпелей и дохерища пачек шприцов отдельных игл, склянок, капельцини, больших бутылей растворов и множество разных не открытых ещё ампул… Наркоз?

«Вспоминай, где-то ты уже это видел. Давай!»

Мысль — «А нахуя?» — проскальзывает, но отключается, инстинкт самосохранения стабильно ещё не дает, потому Джек напрягает последние мозги.

Его не будут пытать. Не в том смысле, что представляется каждому. Нет. Скорее всего, эти ублюдки из тех, которые любят делать всякие мерзости, при этом милосердно накачав жертву местными анестетиками.

Ты в сознании, но тебя режут. Эдакое искусное психологическое насилие; копаются у тебя в кишках, улыбаются, подробно и по-доброму рассказывают что и как у тебя там устроено, вырезают органы или просто измываются сначала тем, что хорошенько вводят почти в коматоз и вновь вытаскивают из него понижая дозу анестезии в капельнице… Эдакое желание держать на грани жизни и смерти, как под наркотой, только под наркозом.

Из выдержек статей бывало такое, что у жертв таких ублюдков порой тупо не выдерживало от перегрузки сердце. Может и ему так повезет? Ведь внутри уже что-то есть, парень чувствует, как несвойственно ему хуево и туманно-сонливо. Видимо нечто из анестетиков уже действует.

Но Фрост лишь улыбается криво, и не может понять, почему повел себя именно так, после тех слов о том, что ему ничего больше не светит, Он настолько взбесился, настолько вновь… Неужели всё ещё не привык к мысли, которая маячила и до этого? Джек ведь реально для него никто. Но как только услышал, как только это смертоносное Солнце заявило, что действительно он никто и лишь временная сучка, Джек, сука, начал разрушаться, как та самая злоебучая хрустальная статуя.

«Так разбаловал себя надеждой, пока у вас были горячие ночки и персональная выедающая всё страсть… Одна на двоих.

Дурак. Полный. Неужели ты не знал, что так и будет? Ведь уже та благосклонность, что проявил к тебе он и есть высшее, на что ты мог надеется. Лучше уже просто не может быть и ты это знал. Знал, когда подписывался, что он ни на грамм к тебе не привяжется и уж тем боле никогда не полюбит. Такие, как он, не раскрывают душу, не привязываются, не любят. Максимум у них есть любимые игрушки, и ты одной из таких игрушек стал. Личный бессмертный альбинос Ужаса 604. Но признайся, даже этому ты безгранично был рад, не так ли? Пока не прозвучало это роковое — временная собственность. Временная.

Ведь… ты ему наскучишь, потому что ничего кроме своего тела и тупых эмоций предложить не можешь. Наскучишь, и он тебя выкинет, а ты перережешь себе глотку тем же днем или вечером. Даже большее, Оверланд… Ты всего лишь можешь ему отдать себя и свое тело, жизнь, но эмоции… А нахуя они ему, что изменится даже если признаешься? Лишь презрение в золотом взгляде, лишь жалость, лишь злость. Да ты не выдержишь этого тупо! А ему в хуй не сдалась ни твоя жизнь, ни эмоции, и ты это подсознательно конечно же понимаешь, но всё равно молишь на весь кого быть с ним. Молишь хотя бы остаться этой ебучей временной собственностью… Какой у тебя драматичный ебнутый конец, глупый ты наивный мальчишка, в мире взрослых хищных рыб…»

Эхо шагов, которое просачиваются в затухающее сознание, Джек практически не идентифицирует как угрозу, понимает где-то, но его верно забирает в свой плен густая дрема, и он медленно закрывает глаза, проваливаясь в темное и жестокое бессознательное. Надеясь, что больше не откроет глаза и надеясь, что вновь всё будет хорошо одновременно.

А смешки всё не смолкают.

И ему, конечно же, не хочется заходить в комнату, но, всё же… Любопытно.

— Ну, а хер ли вы хотели? Думали, будет проще? А нихера! Я вам скажу, что… — распинается в шрамах паренек, но его перебивает другой, боле крепкого телосложения и с ядовито-желтыми волосами, пихая в бок:

— Да заткнись, Нас. И не матерись при ребенке!

— И кто тут ещё ребенок? — он заходит в операционку всё же первым, посасывая через трубочку оставшийся на дне стаканчика сладкий холодный кофе-шок, и смахивает с лица черную челку, яростно кидая взгляд на этих трех придурков позади себя.

— Да ладно тебе, Дай, — ерошит волосы пацаненка старший из Троицы, тот самый из района С17 — Лиот, — Парни любя. Не бери близко к сердцу.

— Угу, любя! Их за это любя мой Бес вздернет, — Дай оборачивается на Лиота, смотрит всего с секунду, но хищно неестественно жестоко растягивая губы в улыбке, — И тебя тоже. Медленно, тоже «любя». Ведь я неприкасаемый.

— Гм… В общем… — от черного взгляда пацанишки тушуется Лиот и переводит тему, кивком головы указывая на операционный стол, — В общем, вот. Как вы и просили. Мы нашли его. Точнее ебаным чудом выловили. Случайно, что аж пиздец.

Дайли лишь лениво переводит взгляд, осматривает отключившегося на столе пацаненка, морщится брезгливо, скрывая под этой гримасой непонятную ему эмоцию. Действительно ведь — один на сто тысяч или на миллион. Уникальный. Легкая игла зависти прошивает затылок волчонка, но Дай лишь скидывает это чувство и холодно ухмыляется.

— Прекрасно. А теперь товарищи, внимайте! Ваша первоначальная и главная задача, если уж не поймать приоритетного, то над этим сученышем прекрасно поиздеваться.

«Ведь должна же быть хоть какая-то справедливость!» — возмущенно думается подростку.

— Кстати, — Дай вновь оборачивается к позади стоящим парням, — Где вы его выловили?

— Да мотался неприметной шлюшкой по Кромке, точнее почти за, рядом со старыми линиями метро. Видимо ебнулся совсем из-за жары, в прострации или под кайфом. Даже не замечал нас до самого последнего.

— Ааа… А я думал будет сложнее, — кивает важно Дайли и вновь прикладывается к погрызаной темной трубочке, громко посасывая оставшийся на дне кофе, делая несколько последних глотков и, оторвавшись, дает последние наставления, — В общем, вы знаете, что делать. Поиздевайтесь, помучьте, только чур без всякого секса…

— Мы по девочкам, — мерзко ухмыляется Нас, и даже не обращает внимания на тихие маты своих сотоварищей.

— Да мне похуй по кому вы! — рявкает внезапно Дай, сузив опасно глаза, так, что ухмылки и неприятные улыбки слетают с лиц парней, и их отрезвляет на миг этот непредсказуемый, но смертоносный взгляда пацана, — Я просто… не люблю всю эту муть. Да и в конце нам нужен определенный результат, без всяких извращенств. Больше эстетики, мальчики! Больше безумия нужно вложить в этого сученыша…

Волчонок хлопает по плечу Лиота, и подмигивает специально. Желание обернуться и посмотреть ещё раз на бессознательного уникального велико, но Дай себе запрещает, и в молчании, пока Троица дожидается его последних слов, обдумывает весь план ещё раз, и как-то с грустью смотрит на пожеванный кончик трубочки. Жалко, что вкусность купленная любимым так быстро кончилась, хотя он и старался растянуть на несколько часов. Но здесь о таком грустить не стоит, и парнишка вырывается из собственных образов, мотая головой и опять позволяя челке закрыть пол лица.

— Завтра к вечеру он должен быть готов, — спокойно произносит Дай, все же собравшись с мыслями и осматривая каждого из Троицы поочередно, — И никакой кислоты и жестких пыток! Всё аккуратно, все благородно, без звериных ваших замашек. Мы должны подготовить идеальный подарок Ужасу. Думаю… — он всё же закусывает губу, забавно склоняя голову вбок, — …Он заявится за белобрысым или поймет, что случилось только в завтрашнему утру, не ранее. Потому время у вас есть. Двенадцать часов минимум. Развлекайтесь, ребята. А мы с Каем позвоним вам завтра. Чаушки!

Темноволосый мальчишка ещё раз приободряющее подмигивает всем троим парням и, протиснувшись между ними, уходит из операционной, впрочем, как и желает покинуть эту глупое, однако пока ещё надежное укрытие. Не по себе ему в этих железных коробках, особенно когда из-за жары где-то совсем вверху металл крыши начинает скрипеть из-за раскаленных лучей солнца.

Дайли не сомневается в исполнении его слов, однако вот в том, что они полностью его послушают и сделают всё эстетично… Однако, успокаивает наверняка то, что эти садисты ограничатся бестелесным, более психологическим насилием над мальчишкой. И это правильно.

Маньячную улыбку Дай скрывает, низко опустив голову и прикрыв лицо челкой. Как же хорошо всё сегодня утром сложилось! И план, разрабатываемый целых десять дней, с учетом последних записанных наставлений давно сдохшего Правителя, более чем удачно теперь исполняется.

***

— Ты выживешь. Ты должен!

— Кому?

— Себе?

Он распахивает глаза, с беззвучным на губах — «Питч!» Только ядовитая лампа над головой безучастна и лишь слепит ярко, отчего глаза слезятся и болят. Приходится жмуриться, и быстро вновь всё вспоминать. Напоминая себе попутно какой же долбаеб. А то, что долбаеб и все ещё тот же наивный мелкий пиздюк — стопроцентно. Умудриться после всего охуенного попасть в эту облаву, а до этого в пух и прах разосраться с Питчем — верх его ебанутства!

Джек прикрывает глаза и не верит сам себе и своим воспоминаниям. Надо было вступать в спор, вот надо было ему!.. Заикаться о том, что… Парнишка всхлипывает, не может сдержаться, не может больше врать себе, в какой же он жопе находится. И полбеды того, что вновь на столе шизоидов, его, как полностью ебанутого с диагнозом, больше волнует их ссора. То что наговорил, то что наговорили ему, и страх, что они больше не увидятся, он не увидит своего Ужаса, свое Солнце, более явственно вгрызается в душу нежели возможные предстоящие пытки.

— Всё чего я хотел — предостеречь, попросить беречь свою жизнь… — Джек щурится смотря на белый свет, — Всего лишь, чтобы ты берег свою жизнь, потому что я не переживу, если что-то с тобой случиться. Хотел сказать, что… у тебя есть я, есть тот к кому можно вернуться, ради кого стоит жить…

«Уверен, что ему в принципе важно, что ты есть, и ради тебя он должен жить? Так наивно думаешь, что ты ему настолько дорог, что это будет служить стоп краном или тем самым буфером? Той самой волей вернуться живым? Не забыл, что ты лишь временная собственность, за которую он и нахуй не будет воевать? С тебя лишь поржать, идиотина.»

Взвыть в голос, мерзко ощущая, как эхо отходит от белого кафеля стен и звоном слышится в собственных ушах. Да что ж за блядство! Как же он устал! Устал от этого пиздеца! Устал! Устал! Устал!!!

Джек бы тряхнул головой, или смахнул тыльной стороной кисти слезы, что стекают по вискам, неприятно затекая в уши, но руки привязаны, шея фиксированная ремнем, тело подобно мокрой вате и не слушается вовсе, и даже ног он своих уже не чувствует. Хреново это.

Про то, что и в этой ситуации его спасут, Ужас примчится и всех убьет, вновь его вытащит, на самом деле речи уже идти не может. Во-первых, Фрост слишком достал своего единственного, во-вторых, Фрост даже не помнит, где его выловили и сколько уже прошло времени, были ли рядом камеры, когда его вылавливали.

«Ебаный мальчишка, верящий в розовый замок и благородного принца спешащего тебе на помощь!»

Да нет. Всего лишь в однокомнатную квартиру в центре Призрачного Севера и в истинный Ужас 604, всего лишь. Верю в то что видел, и всё ещё…надеюсь? Люблю сильнее? Несмотря ни на что? Вопреки всему?

Джек ядовито улыбается, чувствуя, как трескается от этого кожа на губах, но все шире растягивает губы в улыбке и жмурится, не зная чего ожидать дальше, лишь спятивши фантазируя. В реализм он больше не хочет, насмотрелся, научавствовался.

Смешки и разговоры с той дальней комнаты раздаются неожиданно, приглушенно, но теперь более близко и это заставляет Джека вновь напрячься.

— Опа! Очухался! — Лиот, первым заходя в «стерильную», довольно потирает ладони, не обращая внимания на гыгыкающего Наса. Их последний — Рейси, не любит медленные пытки, он любит, чтобы все орали, и кишки прям на потолке висели, потому решил не участвовать. Но Лиоту и лучше — больше достанется, да и… Парень склоняет едва голову в бок, зная, что Наса более легче урезонить, если заиграется, а значит попрактиковаться самому в новых смешанных миксах будет проще. Мальчишка на столе для них сейчас идеальный подопытный.

— Кисонька… — Нас все же берет свою театральщину и резкими несколькими шагами оказывается возле стола, нависая сверху от головы паренька, — Кисонька знает, зачем здесь и что с ней будут делать, а?

Но он не отвечает. Джек лишь сжимает с силой челюсти, так что жавалки играют на щеках, и руки в кулаки, но молчит, даже не реагирует.

«Посмотрим сколько сможешь не реагировать», — думается главарю Троицы и он пока ничего не высказывая вслух, лишь оставив словесную подготовку на Наса, подходит к маленькому железному столику, смотря на притащенные новые медикаменты, ингибиторы, нейролептики… Хороший микс может получиться.

— Дружок, притащи, пожалуйста, баллоны и маски.

— Ну дай ещё с ним проиграться, Ли!

— Баллон, живо, блядища! — рявкает своим хорошо поставленным голосом Лиот и Нас, наконец, покорно слушается, хмурится, по пиздует за сказанным.

— Догадываешься что тебя ждет, мелкий? — пока сотоварища нет, всё же адекватно спрашивает Ли, через плечо оборачиваясь к Джеку, — Ты не выдержишь, потому проще будет сдаться в начале. Так уж и быть, по дружбе, ибо ты мне понравился, я сделаю тебе передоз, откинешься сразу и никакого этого пиздеца не увидишь. Я видите ли миссионер.

Лиот, разложив ампулы и шприцы в определенном порядке, отходит к парнишке, склоняется над ним, опираясь одной рукой о холодный металл стола, и улыбается, едва-едва, осматривая напряженное лицо Джека.

— Так что? Поверь, через пару минут для тебя начнется настоящий сучий ад. И никто…

Главарь Троицы спотыкается на своих же словах, видя, как мальчишка медленно, но совершенно искренне улыбается, смотря прямо ему в глаза. Этот взгляд, полный концентрированного безумия и жестокой ледяной ярости убийственно осаждает, ровно, как и улыбка беловолосого, словно Лиот здесь так — пятилетка перед матерым взрослым ублюдком, незнающий ни мира, ни жестокости, вот какова сейчас улыбка их «жертвы». На миг маньяку кажется, что он сам жертва, а Джек здесь победитель, полный доминантный хищник — хладнокровная тварь, в которой не осталось ничего живого и человеческого.

— Ад, да? — хриплым шепотом переспрашивает Фрост, не убирая улыбку, так что эти тихие слова пришивают Лиота леденящим ужасом, и он отшатывается от парнишки, — Это мой дом. А твой где, дружок?

Ощетинившаяся улыбка Джека вводит в секундных панический ступор и страшит, потому парень испугано дергается и бьет ладонью о металл стола, рядом с левым плечом паренька, и, заткнувшись, слишком резко возвращается к смешиванию смертельного коктейля из нейролептиков, тихо матерясь себе под нос. Хуев белобрысый ублюдок, из-за взгляда и улыбки которого, у него теперь дрожат кончики пальцев, и шприц неудобно держать! Что он вообще такое? Что блядь за монстр?..

— Притащил, — с шуршащим звуком об кафель слышится и голос, и Нас уже в стерильной, ставит нужное возле изголовья стола, и наигранно легко похлопывает мальчишку по щекам, пока тот временно прикрыл глаза, порываясь с таким наигранным:

— Больной? Больно-о-ой! Просыпайтесь! Сейчас для вас приведется быстрая объяснительная, какой пиздец вас ждет дальше. Вы ведь не зря сюда попали, да? Кстати, как ответственный, играющий сегодня, медбрат… прошу прощения! Реанимационный старший медбрат! Так вот… я должен задать ряд вопросов перед вашей операцией. Вы принимали наркотики в течении недели до того, как попали на наш стол? — Нас доволен своей ролью, так что с ебанутым оскалом наклоняется и целует не реагирующего на эту болтовню Джека в лоб, отчего мальчишка все же вскидывается, резко дергается всем телом, несмотря на боль от сжимающих ремней, и шипит раздраженно, прожигая в маньяке дыру.

Только Насу это нравится, под такой мерный и любимый звон ампул которыми шуршит Ли. И он, похлопав вновь паренька, только уже по левой щеке, уверенно продолжает, перед этим прочистив горло:

— Так вот! Если принимали, то какие наркотики и в каких количествах? Это важно, потому что если вы укуренный или ширявшийся, то это может плохо сказаться, как на местной, так и на общей анестезии!

И Джеку, которому почти уже похуй, неизвестно точно от чего, хочется всё же ответить таким типичным и уже даже будничным — а не пошел ли бы ты нахуй, сученька! — Но сил даже разжать челюсть и пошевелить языком нет, последнее умандохал на этого их главаря… Хотя Фрост и не жалеет, реально не жалеет, особенно, если учесть, тот перепуганный взгляд идиота.

«И поделом», — думается Джеку, и на ебанутые вопросы он всё же не отвечает, даже уже не замечает придурка, что вертится возле него; башка становится слишком тяжелой, ровно, и каждая мысль, что ненадолго посещает сознательно.

Наверняка он вновь отключится вскоре или наверное от того, что ему вколят… Они говорили про местный и общий наркоз, это значит догадка была верна. Будут держать подобно коматознику. Если вообще его ебанутый организм такое выдержит. Хотя… не факт: сердце после тех ебучих энергетиков разъебаное в хламину, и хватит Фроста максимум на одну отключку и одно «воскрешение». Бороться ведь уже реально не за что… Не за кого.

«Не за кого, да?» — мысль, вроде, как и своя, и вроде чужая в плывущем сознании, но Джек лишь вновь прикрывает глаза. Похуй. Пора бы уже, наверное, сдается. Если… если любимый тигр за него не борется, никогда ради него не будет бороться за свою жизнь, тогда… Тогда зачем сейчас ему бороться за свою? Всё равно жестокое Солнце этого никогда не оценит…

Периферия уползает, подобно глюку или перелитому через край пенному напитку, хуй пойми, но ассоциация такая, и Джек уже почти не ощущает свое тело, лишь едва чувствует движения рядом и слышит происходящее вокруг, и только это сейчас его и держит на плаву осознанности. Но зачем ему всё еще присутствовать в этом мире и ебучей операционной? Почему не отключиться полностью? Почему он должен выслушивать всю эту творящуюся поебень?

Видимо роль придурка-медбрата наскучивает шизоиду и он, все ещё нависая над Джеком, резко меняет дружелюбие на оскал, дергаясь к лицу беловолосого, с безумием смотря на расслабленного парнишку:

— А по сути, мне похуй! — рявкает неожиданно Нас, — Наоборот! Если ты под чем-то и тебя не возьмет дрянь Лиота, то будет еще веселее! И орать, шалава, ты будешь как резаный, когда мы вскроем тебе ребра и…

— Рот захлопнул! — жестко обрубает главарь, пока выбивает аккуратными постукивающими движениями из шприца ненужные пузырьки воздуха, — Мы НЕ будем его вскрывать! Даже резать жестко не будем!

— Ну Ли-и-и, сучка! — хнычет противно сотоварищ, желая месиво из этого беловолосого сученыша на столе.

— Норис! — обращаясь к парню полным именем; Лиот всё-таки поворачивается к нему, ловя бешеный взгляд и осаждая, — Мы не будем этого сегодня делать! Бес с Волчонком четко дали понять, и ради того улова, что они гарантируют, я не буду упиваться десятиминутным трэшем, это ясно? Ясно, блядь?!

— Да ясно! Ясно, шеф… — Нас всё же тушуется, слушается, и равнозначно хлопнув по столу возле Джека отходит от парнишки, уже зная, что потребуется Ли, и готовя все для эндотрахеального наркоза, хотя последний шанс вертится в дурной голове, и парень моментально любопытствует: — Ли, а глотку ему чесать будем?

Ответа не следует, наступает тишина, лишь звон от перебираемых ампул и едва ли уловимо жужжит от напряжения лампа.

Слишком ярко, думается Джеку, который словно выныривает из своеобразной липкой ваты. Он нихера не понял, что происходило вот только что, даже когда возле него с силой ударили ладонью. Мозг понимает, что говорили о чем-то важном, но слова он разобрать вообще не мог, эдакое тупое облако в которое он провалился и вновь вывалился обратно в осозанность. Как ебучие качели, твою мать! Хотя и не уверен, что нынешняя осознанность будет длиться дольше двух минут. Как же ему тошно от этого состояния туда — обратно, хоть блевать, хоть подыхать.

«Тебя и так это ждет, смертник», — едкое проскальзывает и моментально исчезает, так что Фрост даже не запоминает, зато едва морщится от резкого голоса и непонятных ему вновь слов:

— Эй, Ли, твою мать! Будем ему глотку чесать всё же? Ну?!

— Нет, — следует ответ, эхом пронесшийся в голове Джека, — …Атропина нихуя не осталось, и нам нужна ясность.

«Что? Какой нахуй атропин? Что это?»

— …Значит, не интубированный? — опять вякает Нас, со смешком где-то рядом.

— Нет, чисто ингаляционный. И хватит…

Последующее беловолосый, уже не может разобрать, заново отключаясь в гребаный мрак.

В «стерильной» становится тихо, нагнетающее. Нас же только удрученно вздыхает, м