КНИГА ТРЕТЬЯ 28 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 138 из 139Следующая ⇒

сделаешь ее соленою?" И он ответил губернатору:

- В качестве духовного наставника я интересовался только его духовной

жизнью, а не юридической ее стороной.

Но что-то в выражении его лица тут же подсказало Уотхэму, что

Мак-Миллан, как и все, убежден в виновности Клайда. И он наконец нашел в

себе мужество сказать миссис Грифитс:

- Пока у меня нет совершенно конкретных и прежде неизвестных данных,

которые ставили бы под сомнение законность двух предыдущих решений, я не

вправе, миссис Грифитс, что-либо изменить в приговоре. Я глубоко скорблю

об этом, скорблю от всего сердца. Но если мы хотим, чтобы люди уважали

закон, мы не должны менять основанные на нем решения, не имея на то

законных же оснований. Я был бы счастлив, если б мог ответить вам иначе.

Поверьте, это не слова. Буду молиться за вас и за вашего сына.

Он нажал кнопку. Вошел секретарь. Было ясно, что прием окончен. Миссис

Грифитс все еще не могла произнести ни слова, странная уклончивость

Мак-Миллана в критическую минуту, когда губернатор прямо задал ему самый

важный вопрос - вопрос о виновности Клайда, совершенно сразила ее. Что же

теперь? Куда броситься? У кого искать помощи? У бога - и только у бога.

Господь вознаградит ее и Клайда за горести, за телесную гибель в этом

мире. Поглощенная такими мыслями, она продолжала тихо плакать; преподобный

Мак-Миллан бережно взял ее под руку и повел из кабинета.

Когда она ушла, губернатор повернулся к секретарю:

- Никогда мне не приходилось исполнять более печальной обязанности. Это

не изгладится из моей памяти до конца дней моих.

Он отвернулся и стал смотреть в окно, на снежный февральский пейзаж.

И после этого Клайду осталось жить всего две недели. Об этом последнем

и окончательном решении сообщил ему тот же Мак-Миллан, но в присутствии

его матери, по лицу которой Клайд все понял еще прежде, чем Мак-Миллан

начал говорить, и она снова повторила ему, что он должен искать прибежища

в боге, спасителе нашем. И вот он ходит взад и вперед по тесной камере,

потому что покой и неподвижность для него теперь невыносимы. Сейчас, когда

окончательно и бесповоротно решено, что он умрет через несколько дней, у

него появилась потребность еще раз вспомнить всю свою неудачную жизнь.

Юность. Канзас-Сити. Чикаго. Ликург. Роберта и Сондра. Как быстро

проносилось перед его умственным взором все, что было связано с ними

обеими. Немногие, короткие, яркие мгновения. Его желание продлить их -

властное желание, всецело захватившее его тогда в Ликурге, после встречи с

Сондрой, - и потом это, это! А теперь и этому приходит конец - и этому

тоже... Да ведь он еще почти и не жил: уже два года он томится в давящих

стенах тюрьмы. Но и здесь ему осталось лишь четырнадцать, тринадцать,

двенадцать, одиннадцать, десять, девять, восемь зыбких, лихорадочных дней.

Они уходят... уходят... Но жизнь... жизнь... как же так: вдруг не станет

жизни - красоты дней, солнца и дождя, работы, любви, энергии, желаний?

Нет, нет, он не хочет умирать. Не хочет. Зачем все эти разговоры матери и

Мак-Миллана о том, что нужно уповать на милосердие божие и думать только о

боге, когда главное - это сегодня, сейчас?! А Мак-Миллан утверждает, что

только во Христе и в загробной жизни истинный мир. Да, да... но все же,

разве он не мог сказать губернатору... разве он не мог ему сказать, что

Клайд не виновен или не совсем виновен, - только в ту минуту так взглянуть

на это, - и тогда... тогда... быть может, губернатор заменил бы ему казнь

пожизненным заключением... быть может... Он спросил у матери (умолчав о

своей исповеди), заступился ли преподобный Мак-Миллан за него перед

губернатором, и она ответила, что он говорил об искреннем смирении Клайда

перед господом, но не сказал, что он не виновен. И Клайд думал: как

странно, что Мак-Миллан не сумел заставить себя сделать для него больше!

Как грустно! Как ужасно! И неужели никто никогда не поймет, не оценит его

человеческих страстей - пусть дурных, пусть слишком человеческих, но ведь

и многих других они терзают так же, как и его.

Но вот что хуже всего: миссис Грифитс знала, что преподобный Мак-Миллан

сказал (вернее - чего он не сумел сказать) в ответ на последний вопрос

губернатора Уотхэма, - то же он повторил позднее и ей в ответ на такой же

вопрос, и ее потрясла мысль, что, быть может, в конце концов Клайд

действительно виновен, как она вначале опасалась. И потому она как-то

сказала:

- Клайд, если есть что-нибудь такое, в чем ты не признался, ты должен

признаться прежде, чем наступит конец.

- Я признался богу и мистеру Мак-Миллану, мама. Разве этого не

довольно?

- Нет, Клайд. Ты сказал всему миру, что не виновен. Если это не так, ты

должен сказать правду.

- Но если совесть моя говорит мне, что я прав, разве этого не довольно?

- Нет, Клайд, если господь говорит иначе, - взволнованно ответила

миссис Грифитс, испытывая жестокие душевные муки.

Но он на этот раз предпочел прекратить разговор. Как мог он обсуждать с

матерью или со всем миром странные, смутные оттенки чувств и событий,

которые остались для него неясными даже после исповеди и дальнейших бесед

с Мак-Милланом? Об этом нечего было и думать.

Сын отказался ей довериться! Миссис Грифитс и как служительница религии

и как мать жестоко страдала от этого удара. Родной сын на пороге смерти не

пожелал сказать ей то, что он, видимо, уже сказал Мак-Миллану. Неужели

господь вечно будет испытывать ее? И все же Мак-Миллан сказал, что, по его

мнению, каковы бы ни были прегрешения Клайда в прошлом, ныне он покаялся и

стал чист перед всевышним, и поистине этот юноша готов предстать пред лицо

создателя; вспоминая эти слова Мак-Миллана, она несколько успокаивалась.

Господь велик и милостив. В лоне его обретешь мир. Что значит смерть и что

значит жизнь для того, чье сердце и дух пребывают в мире с господом?

Ничто! Еще немного лет (очень немного!) - и она и Эйса, а затем и брат и

сестры Клайда соединятся с ним, и все его земные невзгоды будут забыты. Но

если нет примирения с господом, нет полного и прекрасного сознания его

близости, любви, заботы и милосердия... Минутами она трепетала в

религиозном экстазе, уже не вполне нормальном, как видел и чувствовал

Клайд. И в то же время по ее молитвам и тревоге о его душевном

благополучии он видел, как мало, в сущности, она всегда понимала его

подлинные мысли и стремления. Тогда, в Канзас-Сити, он мечтал о многом, а

было у него так мало. Вещи - просто вещи - так много значили для него, ему

было так горько, что его водят по улицам, выставляя напоказ перед другими

детьми, - и у многих из них есть все те вещи, которых он так жаждал... и

тогда он был бы счастлив оказаться где угодно, лишь бы не быть там, на

улице! Ох, эта жизнь миссионеров, которая казалась матери чудесной, а ему

такой тоскливой! Но, может быть, нехорошо, что он так думал? Возможно ли?

Пожалуй, бог теперь разгневается на него за это? Быть может, мать была

права в своих мыслях о нем. Бесспорно, он больше преуспел бы, если бы

следовал ее советам. Но как странно: мать полна любви и жалости к нему,

она стремится помочь ему со всей силой своего сурового самопожертвования -

и, однако, даже теперь, в свои последние часы, когда он больше всего на

свете жаждет сочувствия и более чем сочувствия - подлинного и глубокого

понимания, - даже теперь он не может ей довериться и сказать ей, родной

матери, как все это случилось. Их словно разделяет глухая стена,

неодолимая преграда взаимного непонимания - в этом все дело. Никогда ей не

понять, как он жаждал комфорта и роскоши, красоты, любви - той любви, что

неотделима от пышности, удовольствий, богатства, видного положения в

обществе, - не понять его страстных, неодолимых желаний и стремлений. Она

не может этого понять. Она сочла бы, что все это очень дурно - грех,

себялюбие. А в его роковых поступках в отношении Роберты и Сондры увидела

бы разврат, прелюбодеяние, даже убийство. И она упорно ждет от него

проявлений глубокого и полного раскаяния, тогда как даже теперь, несмотря

на все, что он говорил преподобному Мак-Миллану и ей, его чувства не

такие... не совсем такие, как ни горячо он желает найти прибежище в боге,

а еще лучше, если бы это было возможно, в любящем и всепонимающем сердце

матери. Если бы это было возможно...

Господи, как все это ужасно! Он так одинок, даже в эти последние

немногие, неуловимо проносящиеся дни и часы (они проходят так быстро...),

одинок, ибо хотя мать и преподобный Мак-Миллан с ним, но ни та, ни другой

его не понимают.

Но главное (и это хуже всего), он заперт здесь, и его не выпустят. Он

давно уже понял, что это система - страшная, раз навсегда установленная.

Железная. Она действует автоматически, как машина, без помощи людей или

человеческих сердец. Эти тюремщики! Они тоже железные - со всей своей

верностью букве закона, со своими расспросами, неискренними любезностями,

готовностью оказать мелкую услугу, вывести арестованных на прогулку или

отвести их в баню... это - только машины, автоматы, они толкают тебя

куда-то... держат в этих стенах... они одинаково готовы и услужить и убить

в случае сопротивления... но главное - они толкают, толкают, непрестанно

толкают - туда, к той маленькой двери... туда, откуда нет спасения... нет

спасения... вперед и вперед... пока, наконец, не втолкнут в ту дверь... и

не будет возврата! Не будет возврата!

Каждый раз, подумав об этом, он вставал и начинал ходить по камере.

Потом обычно возвращался все к той же головоломной задаче: к своей вине.

Он пытался думать о Роберте и о зле, которое причинил ей, читал Библию и

даже, лежа ничком на железной койке, снова и снова твердил: "Боже, дай мир

моей душе! Боже, просвети меня! Боже, дай мне силы противиться всем дурным

мыслям, которых я не должен был бы допускать! Я знаю, совесть моя не

вполне чиста. О нет! Я знаю, я замышлял зло. Да, да, я знаю это. Я

признаю. Но неужели я в самом деле должен умереть? Неужели неоткуда ждать

помощи? Неужели ты не поможешь мне, господи? Неужели не явишь свое

могущество, как говорит об этом мать? Не повелишь губернатору в последнюю

минуту заменить смертную казнь пожизненным заключением? Не повелишь

преподобному Мак-Миллану переменить свое мнение и пойти к губернатору? И

моя мать могла бы пойти... Я отгоню все грешные мысли. Я стану другим. Да,

да, я стану совсем другим, если только ты спасешь меня. Не дай мне умереть

так рано. Не дай умереть теперь. Я буду молиться, буду. Дай мне силы

понимать и верить... и молиться. Дай, господи!"

Так думал и молился Клайд в эти короткие, страшные дни - с тех пор, как

мать и преподобный Мак-Миллан вернулись после решающего разговора с

губернатором, и до своего последнего часа... Душа его была полна ужаса

перед близкой и верной смертью и неведомой загробной жизнью, и этот ужас,

вместе с верой и волнением матери и преподобного Мак-Миллана (он навещал

Клайда каждый день, говорил ему о милосердии божьем и убеждал в

необходимости всецело уповать на господа), заставили Клайда наконец

решить, что он не только должен обрести веру, но уже обрел ее и с нею

полный и нерушимый душевный мир. В таком состоянии по просьбе матери и

преподобного Мак-Миллана, который непосредственно помогал ему, давал

указания и тут же, при нем и с его согласия изменил некоторые его

выражения, Клайд составил следующее письмо, обращенное ко всему миру и в

особенности к молодым людям его возраста:

"Вступая в тень Долины Смерти, я хочу сделать все возможное, чтобы

устранить всякое сомнение в том, что я обрел Иисуса Христа, спасителя

моего и неизменного друга. Ныне я сожалею лишь о том, что, имея

возможность трудиться во имя его, не отдал свою жизнь на служение ему.

Если бы только я мог силою слов своих обратить к нему молодых людей, я

счел бы это величайшим из благ, мне дарованных. Но теперь я могу сказать

только одно: "Я знаю, в кого уверовал, и верую, что в его власти сохранить

залог мой на оный день" (цитата, хорошо ему известная благодаря

Мак-Миллану).

Если бы молодые люди нашей страны могли постичь сладость и отраду жизни

во Христе, я знаю, они сделали бы все, что только в их силах, чтобы стать

истинными, деятельными христианами, и старались бы жить, как повелел

Христос.

Я не оставил ни единой преграды, которая помешала бы мне предстать

перед господом. Знаю, что грехи мои отпущены, ибо я был честен и

откровенен с моим духовным наставником, и господу ведома вся правда обо

мне.

Задача моя выполнена, победа одержана.

Клайд Грифитс".

Написав это письмо и вручая его Мак-Миллану, Клайд и сам удивился: так

мало походили эти его утверждения на мятежное настроение, которое владело

им еще совсем недавно. А Мак-Миллан, обрадованный и торжествующий,

воскликнул:

- Да, Клайд, поистине победа одержана! "В оный день будешь со мною в

раю". Он обещал вам это. Душою и телом вы принадлежите ему. Да будет

вовеки благословенно имя его!

Он был так возбужден своим торжеством, что взял руки Клайда в свои,

поцеловал их и затем заключил Клайда в объятия.

- Сын мой, сын мой, в тебе моя отрада. Истинно, в тебе господь явил

правду свою и спасительную силу свою. Я это вижу. Я это чувствую. В твоем

обращении к миру поистине прозвучит голос самого господа!

И он спрятал письмо: порешили, что оно будет опубликовано после смерти

Клайда, не раньше. Но, даже написав такое письмо, Клайд все же минутами

сомневался. Верно ли, что он спасен? За такой короткий срок? Может ли он

столь твердо и безоговорочно уповать на бога, как он заявил в своем

письме? Верно ли это? Жизнь так непостижима. Будущее так темно. Правда ли,

что есть жизнь за гробом, что есть бог, который встретит его с любовью,

как уверяют мать и преподобный Мак-Миллан? Правда ли это?

А тем временем за два дня до его смерти миссис Грифитс в порыве

безмерного ужаса и отчаяния телеграфировала достопочтенному Дэвиду

Уотхэму:

"Можете ли вы сказать перед богом, что у вас нет сомнений в виновности

Клайда? Прошу, телеграфируйте. Иначе кровь его падет на вашу голову. Его

мать".

И секретарь губернатора Роберт Феслер ответил телеграммой:

"Губернатор Уотхэм не считает для себя возможным отменить решение

апелляционного суда".

И, наконец, последний день... последний час... Клайда переводят в

камеру старого Дома смерти и после бритья и ванны выдают ему черные брюки,

белую рубашку без воротничка (потом ее должны были открыть на шее), новые

войлочные туфли и серые носки. В этом наряде ему разрешено еще раз

увидеться с матерью и Мак-Милланом, - с шести часов вечера накануне казни

и до четырех часов последнего утра им позволено оставаться подле Клайда,

беседуя с ним о господней любви и милосердии. А в четыре часа появился

начальник тюрьмы и сказал, что миссис Грифитс пора удалиться, оставив

Клайда на попечение Мак-Миллана. (Печальная необходимость, требуемая

законом, сказал он.) И затем - последнее прощание Клайда с матерью; в эти

минуты, то и дело замолкая, чувствуя, как больно сжимается сердце, он все

же с усилием выговорил:

- Мама, ты должна верить, что я умираю покорно и спокойно. Смерть мне

не страшна. Бог услышал мои молитвы. Он даровал силы и мир моей душе.

Но про себя он прибавил: "Так ли?"

И миссис Грифитс воскликнула:

- Сын мой! Сын мой! Я знаю, знаю, я верю в это! Я знаю, что искупитель

мой жив и не оставит тебя. Пусть мы умираем, но будем жить вечно! - Она

стояла, подняв глаза к небу, пронзенная страданием. И вдруг обернулась,

схватила Клайда в объятия и долго и крепко прижимала его к груди, шепча: -

Сынок... мальчик мой...

Голос ее оборвался, она задыхалась... казалось, вся ее сила перешла к

нему, и наконец она почувствовала, что должна оставить его, чтобы не

упасть... Пошатнувшись, она быстро обернулась к начальнику тюрьмы, который

ждал, чтобы отвести ее к обернским друзьям Мак-Миллана.

И потом, в темноте этого зимнего утра, - последние минуты: пришли

тюремщики, сделали надрез на правой штанине, чтобы можно было приложить к

ноге металлическую пластинку, потом пошли задергивать занавески перед

камерами.

- Кажется, пора. Смелее, сын мой! - это сказал, увидев приближающихся

надзирателей, преподобный Мак-Миллан; вместе с ним теперь при Клайде

находился и преподобный Гилфорд.

И вот Клайд поднялся с койки, на которой он сидел рядом с Мак-Милланом,

слушая чтение 14-й, 15-й и 16-й глав Евангелия от Иоанна: "Да не смущается

сердце ваше. Веруйте в бога и в меня веруйте". И потом - последний путь;

преподобный Мак-Миллан по правую руку, преподобный Гилфорд по левую, а

надзиратели - впереди и позади Клайда. Но взамен обычных молитв

преподобный Мак-Миллан провозгласил:

- Смиритесь под всемогущей десницей господа, дабы он мог вас вознести,

когда настанет час. Возложите на него все заботы свои, ибо он печется о

вас. Да будет мир в душе вашей. Мудры и праведны пути того, кто через

Иисуса Христа, сына своего, после кратких страданий наших призвал нас к

вечной славе своей. "Аз есмь путь, и истина, и жизнь. Лишь через меня

придете к отцу небесному".

Но, когда Клайд, направляясь к двери, за которой ждал его электрический

стул, пересекал коридор Дома смерти, послышались голоса:

- Прощай, Клайд!

И у Клайда хватило земных мыслей и сил, чтобы отозваться:

- Прощайте все!

Но голос его прозвучал так странно и слабо, так издалека, что Клайду и

самому показалось, будто это крикнул не он, а кто-то другой, идущий рядом

с ним. И ноги его, казалось, переступали как-то автоматически. И он слышал

знакомое шарканье мягких туфель, пока его вели все дальше и дальше к той

двери. Вот она перед ним... вот она распахнулась. И вот наконец

электрический стул, который он так часто видел во сне... которого так

боялся... к которому его теперь заставляют идти. Его толкают к этому

стулу... на него... вперед... вперед... через эту дверь, которая

распахивается, чтобы впустить его, и так быстро захлопывается... а за нею

остается вся земная жизнь, какую он успел изведать.

Четверть часа спустя преподобный Мак-Миллан с совершенно серым,

измученным лицом, несколько нетвердой походкой человека, разбитого

нравственно и физически, вышел из холодных дверей тюрьмы. А как немощен,

как жалок и пасмурно-сер был этот зимний день... совсем как он сам...

Мертв! Всего лишь несколько минут назад Клайд так напряженно и все же

доверчиво шел с ним рядом, а теперь он мертв. Закон! Тюрьмы - вот такие,

как эта. Сильные и злые люди уже глумятся там, где Клайд молился. А его

исповедь? Верно ли он решил, ведомый мудростью господа, насколько господь

приобщил его к своей мудрости. Верно ли? _Глаза Клайда_! Преподобный

Мак-Миллан и сам едва не упал без чувств подле Клайда, когда тому надели

на голову шлем... и дан был ток... он весь дрожал, его мутило... кое-как,

с чьей-то помощью он выбрался из этой комнаты - он, на кого так надеялся

Клайд. А он просил бога даровать ему силы, просил...

Он побрел по безмолвной улице, но ему пришлось остановиться, прислонясь

к дереву, безлистному в эту зимнюю пору, такому голому и унылому... Глаза

Клайда! Его взгляд в ту минуту, когда он бессильно опустился на этот

страшный стул... тревожный взгляд, с мольбой и изумлением, как подумалось

Мак-Миллану, устремленный на него и на всех, кто был вокруг.

Правильно ли он поступил? Было ли решение, принятое им в разговоре с

губернатором Уотхэмом, действительно здравым, справедливым и милосердным?

Не следовало ли тогда ответить губернатору, что может быть... может

быть... Клайд был игрушкой тех, других влияний?.. Неужели душе его больше

не знать покоя?

"Я знаю, искупитель мой жив и сохранит его на оный день".

И еще долгие часы Мак-Миллан бродил по городу, прежде чем собрался с

силами пойти к матери Клайда. А она в доме преподобного Фрэнсиса Голта и

его супруги - деятелей Армии спасения в Оберне - с половины пятого утра на

коленях молилась о душе своего сына; мысленно она все еще пыталась узреть

его обретшим покой в объятиях создателя.

"Я знаю, в кого уверовала", - молилась она.

ВОСПОМИНАНИЕ

Летний вечер, сумерки.

И торговый центр Сан-Франциско - высокие здания, высокие серые стены в

вечерней мгле.

И на широкой улице к югу от Маркет-стрит, теперь почти затихшей после

шумного дня, - группа в пять человек: мужчина лет шестидесяти,

коротенький, толстый, но с застывшим лицом и поблекшими, тусклыми глазами

мертвеца - весьма невзрачная и усталая личность; густая грива седых волос

выбивается из-под старой круглой фетровой шляпы; на ремне, перекинутом

через плечо, небольшой органчик, какими обычно пользуются уличные

проповедники и певцы. С ним женщина, всего лет на пять моложе, повыше, не

такая полная, но крепко сбитая, с белыми как снег волосами, вся в черном с

головы до пят - черное платье, шляпа, башмаки. Ее широкое лицо

выразительнее, чем лицо мужа, но глубоко изборождено следами невзгод и

страданий. Рядом, держа в руках Библию и несколько книжечек псалмов, идет

мальчик лет семи-восьми, не больше, бойкий, глазастый, не слишком хорошо

одетый, но живой и грациозный; как видно, он очень привязан к пожилой

женщине и старается держаться поближе к ней. Вслед за ними, но чуть

поодаль идут увядшая, бесцветная женщина лет двадцати семи и другая - лет

пятидесяти, очень похожие друг на друга - очевидно, мать и дочь.

Жарко, но в воздухе чувствуется приятная истома тихоокеанского лета.

Дойдя до угла Маркет-стрит, большой и оживленной улицы, по которой в

противоположных направлениях снует множество автомобилей и трамваев, эти

люди задержались, ожидая знака полисмена на перекрестке.

- Стань поближе ко мне, Рассел, - сказала старшая женщина. - Дай-ка

руку.

- Мне кажется, движение здесь возрастает с каждым днем, - тихо и без

выражения произнес ее муж.

Дребезжали трамвайные звонки, фыркали и гудели автомобили. Но маленькая

группа казалась равнодушной ко всему и только старалась поскорее перейти

улицу.

- Уличные проповедники, - заметил, проходя мимо, банковский клерк своей

приятельнице-кассирше.

- Да, я встречаю их здесь чуть не каждую среду.

- Ну, по-моему, совсем не дело таскать такого малыша по улицам. Он

слишком мал для этого, правда, Элла?

- По-моему, тоже. Не хотела бы я, чтобы мой братишка занимался такими

вещами. Что это за жизнь для ребенка? - поддержала Элла.

Перейдя улицу и дойдя до следующего перекрестка, маленькая группа

остановилась и осмотрелась, словно достигнув своей цели; мужчина поставил

органчик на землю, открыл его и поднял небольшой пюпитр. Тем временем его

жена взяла из рук внука Библию и книжечки псалмов, передала Библию и одну

из книжечек мужу, другую поставила на пюпитр, еще одну оставила себе и

дала по книжечке всем остальным. Муж огляделся рассеянно, но все же с

напускной уверенностью и провозгласил:

- Сегодня мы начнем с двести семьдесят шестого псалма: "Сколь крепка

твердыня". Мисс Шуф, прошу вас.

И младшая из женщин, очень худая, иссохшая, угловатая и некрасивая, -

судьба ничем не одарила ее, - уселась на желтом складном стуле и, пробежав

пальцами по клавишам и перелистав ноты, заиграла названный псалом; все

запели.

Тем временем расходившиеся по домам люди разных профессий и положений,

заметив маленькую группу, так удобно расположившуюся близ главной улицы

города, нерешительно замедляли шаг и искоса оглядывали ее или

приостанавливались, чтобы узнать, что происходит. И пока те пели,

безличная и безучастная уличная толпа с недоумением глазела на эту

невзрачную горсточку чудаков, возвысивших свой голос против всеобщего

скептицизма и равнодушия. Этот седой, жалкий и никчемный старик в

поношенном мешковатом синем костюме, эта сильная, но грубоватая и усталая

женщина с совершенно белыми волосами, этот свежий, чистый, неиспорченный и

наивный мальчуган... он-то здесь зачем? И еще эта бесцветная и тощая

старая дева и ее мать, такая же тощая, с растерянным взглядом... Из всей

этой группы в одной только седовласой женщине прохожие могли почувствовать

силу и решительность, которые, как бы ни были они слепы и ложно

направлены, способствуют если не успеху в жизни, то самосохранению. В ней

больше, чем в ком-либо из остальных, видна была убежденность, хотя и

невежественная, но все же вызывающая уважение. Она стояла с книгой псалмов

в опущенной руке, устремив взгляд в пространство, - и многие из тех, кто

замешкался здесь, глядя на нее, говорили себе, каждый на свой лад: "Да,

вот кто, при всех своих недостатках, наверно, стремится делать только то,

во что верит". Упрямая, непреклонная вера в мудрость и милосердие той

высшей, могущественной и бдительной силы, которую она прославляла,

запечатлелась в каждой черте ее лица, в каждом движении.

Когда псалом был пропет, жена прочитала длинную молитву; потом муж

произнес проповедь, а остальные засвидетельствовали все, что было содеяно

господом для каждого из них. Затем книжки были собраны, орган закрыт, муж

перекинул его на ремне через плечо, и они пустились в обратный путь.

- Прекрасный вечер. Кажется, публика была несколько внимательнее, чем

обычно, - заговорил муж.

- О да, - подхватила женщина, игравшая на органе. - По меньшей мере

одиннадцать человек взяли брошюрки. И один старый джентльмен спросил меня,

где помещается миссия и когда у нас бывает служба.

- Хвала господу! - заключил старик.

И вот наконец сама миссия - "Звезда упования. Миссия диссидентов.

Молитвенные собрания по средам и субботам от 8 до 10 часов вечера; по

воскресеньям в 11, 3 и 8 часов. Двери открыты для всех". Под этой надписью

на каждом окне другая: "Бог есть любовь", - а еще ниже помельче: "Сколько

времени ты не писал своей матери?"

- Дай монетку, бабушка! Я сбегаю на угол за мороженым! - попросил

мальчик.

- Хорошо, Рассел. Только сейчас же возвращайся, слышишь?

- Ну конечно, бабушка! Не беспокойся!

Он схватил десятицентовую монетку, которую бабушка извлекла из

глубочайшего кармана юбки, и бегом пустился к мороженщику.

Ее дорогой мальчик. Свет и радость ее на склоне лет. Она должна быть

добра к нему, снисходительна, не слишком строга, как, может быть, она была

к... С нежностью и чуть рассеянно смотрела она вслед убегавшему мальчику.

"Ради него".

И вся маленькая группа, кроме Рассела, вошла в невзрачную желтую дверь

и скрылась.

⇐ Предыдущая 130 131 132 133 134 135 136 137138139 Следующая ⇒