НЕ ПРОШЕНЫЕ ГОСТИ.

НЕ ПРОШЕНЫЕ ГОСТИ.

Что бы считаться в общине особым тяглом и получить свой полевой надел земли, установленный барином в три осминника, Митяшке рано пришлось выделиться из хозяйства отца. Тятька помог ему срубить избенку, но на обзаведение лошаденкой не хватала духу, а о какой, ни будь скотине, пока нечего было и думать.

Так и пошел Митяшка в «опчество» безлошадным. Что бы засеять свои три четверти десятины, ему приходилось нанимать лошадь на пашню и бороньбу. В добрую пору шабры сами на лошадях работали, а без времени, пахать и сеять, проку нет. Недаром сложилась такая пословица – «Сей хоть в золу, да в пору». Лошадей брать для работы приходилось все у того же барина, за нужду, просили в барском имении и семена. Из-за этого, Митяшке с женкой Аннушкой, приходилось круглый год работать на барских полях и барском подворье.

Прошло уже двенадцать лет, как Митяшка стал «самостоятельным» хозяином, а лошадь ему так и не довелось купить. Те деньжонки, какие удавалось скапливать, уходили точно вода, сквозь пальцы – туда грош, туда алтын, туда семишник, а туда пятак или всю гривну. В иное лето, Митяшка на своей полосе хорошо хлебом разживался, да вот есть его самому, не приходилось. Надо было долги платить за землю, за семена, за то, что лошадь брал, да и царские подати требовали неотложно. Пшеницу, Митяшка вместе с другими мужиками, увозил продавать в Челябу или Троицк, а чаще всего, из-за неимения свой собственной коняги, сбывал в половину цены местным купчишкам Чиковинским.

С базара, Митяшка всегда привозил подарки Аннушке – то новые лапти, то ситцевый платок с пестрой каемкой, то цветного гарусу, то набирал нужной домашней утвари в виде берестяных туесков раскрашенных в разные цвета, глиняных и чугунных горшков, коромысло, корыто или лагун для квасу. Последний алтын, он тратил ребятишкам на пряники. Кошелек вскоре пустел, звенеть там было уже нечему. А ведь так хотелось еще кое-что присмотреть.

Аннушка родила Митяшке трех сыновей. Одного назвали Максимом, другого Михаилом, а третьего - Егором. Всех сыновей Аннушка родила в поле, под снопами, когда жала хлеб на барской полосе. Там они и качались в люльке, привязанной к березке. Сколько раз бывало, что детки падали из люльки, ушибались, а в рост пошли здоровые да крепкие.

Не больно-то нежила ребят Аннушка, некогда было, но обихаживала их, всегда обряжала во все чистое. Вестимо, что обряда крестьянская барской совсем не под стать. Мужик носил все свойское, домотканое, холщевые рубахи, порты, онучи и шапку одного сукна с онучею. Шубы из овчины носили только справные мужики, а бедные носили зипуны да понитки, сшитые из домотканого сукна.

Мать научила Аннушку разному мастерству и рукоделию. Аннушка могла и прясть, и ткать, и гарусом вышивать и выкладывать, и кружева плести. Но в батрацкой доле некогда было ко всему этому руки прикладывать. Только и ухватывала Аннушка, что ноченьку зимнюю, до утра с лучиною за прялкой просиживала, пряла куделю, мотала пряжу, золила моты, ткала холсты. А ткать она, всяко мастерица, пустит холст и узорчатым, и пестрым, и в полоску и просто белым. Белый холст весной на реке отбеливала. Спустит в воду холст, а потом расстелет на лужок, сушит на солнышке, а потом опять в воду. За то сошьет праздничную рубаху мужу, или ребятам, да вышьет воротник и нахлестку красной бумазеей, оправит так, что тебе и базарный товар будет не нужен.

Но бедность и только бедность, да нужда безысходная, мешала развернуться силам Аннушки и Митяшки. Как не бились они, но не могли преодолеть эту неотвязную бедность. Митяшка не мог даже ворота к ограде поставить. Двор огорожен был пряслом в три жерди, на дворе не было не хлевушки, ни сарая. Лесу было не на что купить, а без денег, в долг, барские слуги не продадут.

Не на что было и дрова покупать. В деревне все, у кого скотина была, делали кизяк, да кизяка от одной коровы и лошади немного наделаешь. А у Митяшки в хозяйстве и животины то никакой не было. Ему только одно оставалось - или ездить в лес по дрова и то на чужой лошади, или опять работать за дрова только у барина. Вот Митяшка и ездил иногда тайком в лес за дровами

Барские слуги всех, кого поймают в лесу, пороли нещадно, а потом предъявляли штраф. Штрафы накладывали и на тех, кого в лесу с ягодами или с грибами поймают. Лесники отбирали корзинки и ведра у девок и баб, а потом принуждали работать на барском подворье или в поле. На барском подворье бурмистр Минка охальничал с «провинившимися» девками. Бывало, что и сам барский управляющий Рудольф Матвеевич улещал молодушек.

Очень туго было зимой из-за топлива. Приходилось в холодной избе на печи под зипуном прятаться. Те семьи у кого скотина была, не знали, чем ее кормить. Соломы с небольшой полоски земли едва только для лошади набиралось. А ежели кто корову держали, то выкручивались, как умели.

Косить траву на барских покосах не разрешалось. Николаевские крестьяне обкашивали все межи, собирали бурьян. Бывало, и украдкой на барские поля ездили, но луга строго охранялись, тогда косили в лесах. Графские лесники сено отбирали, а косарей избивали.

Однажды Аннушка на реку за водой пошла. Вечер уже спускался. Солнце где-то за Кабанской скалой спряталось. Вдруг через речку парнишка на сивой лошаденке торопится переехать. На телеге у него охапки четыре травы накошено. Присмотрелась Аннушка и узнала Степашку, Никиты Дементьева сына. А вслед за косарем мчится графский лесник Игнашка Прохоркин.

- Стой, стой, вахлачий сын! - кричал лесник, - сваливай траву.

- Дядька, я больше не буду, - заплакал мальчуган и остановил лошадь, так и не переехав брода.

Рассерженный Игнашка вытащил из-за кушака топор и перерубил на колесах все пальцы. Телега села в воду на одних ступицах. Перепуганный парнишка ревел, не зная, что ему делать. Не знала, как помочь пареньку и Аннушка.

Оставив ведра на берегу реки, побежала домой сказать о случившемся мужу. Митяшка пришел, подхватил телегу за задок и подняв ее на руках, велел Степашке погонять лошадь.

- Силен же ты, Митяш, леший тебя задери, - восхищался встретившийся им Поликушка.

- И черт силен, да воли нет, - отшучивался Митяшка.

- А кабы воля тебе, так из тебя добрый бы хозяин вышел.

- Батраку, Поликей, больше прочего сила требуется, надо себя прокормить и хозяину богатство создавать.

Работать Митяшке и Аннушке приходилось не только на барина. Жили они в наймах у кочкарского золотопромышленника - Подвинцева. Нанимались в срок и к богатым казакам Кичигинского поселка и в станице Увельской. Гнули спины и у своих односельчан успевших разбогатеть и купивших у барина землю в свою собственность. В волостном правлении таких хозяев именовали собственниками, а мужики называли их мироедами.

Таких богатеев-кулаков в Николаевке уже набралось десятка полтора, и они норовили из попавших к ним в кабалу батраков и бедняков, выжать и пот и кровь.

Долги за николаевскими крестьянами росли как снежный ком, чем дальше, тем больше. Поликушка этим долгам не знал уж и счета. Он не смог вовремя погасить недоимки за арендованный у барина небольшой земельный участок. Он не уплатил недоимки по выкупам, он задолжался по штрафам и уже подходили новые сроки платить подати казне, а у Поликушки за душой не было ни гроша.

Подходила страда, этот год выдался очень урожайным. У Поликушки на арендованной земле дозревала добрая пшеница. Только доставалась ему эта земля уж очень недешево. Кроме того, что он должен был уплатить за земельный участок, графские слуги причисляли сюда же и плату за дорогу, по которой Поликушка и другие крестьяне ездили к арендованным на барской земле участкам.

Поликушка тешил себя тем, что когда сожнет и обмолотит хлеб, то продав зерно, сможет кое какие должишки покрыть. Он надеялся, что что-то еще останется и на еду семье, и может быть даже, удастся вывернуться и купить, что ни будь из обновок.

- Нынче, мы все ж таки заживем, леший тебя задери, - хвастался он перед Митяшкой в поле, когда на жатву в поле вывел всю свою семью от - мала и до - велико. У Поликушки, было семеро детей и вот все эти помощники высыпали в поле. Среди ребят были такие, которые уже не впервые жали пшеницу, были и такие которые только еще серп научились держать, некоторые же только вязки для снопов делали, один еще таскался за подолом матери и самый малый лежал в пеленках на траве около полосы.

Поликушка с помощниками управился скоро, пшеницу сжали. Хлеб был убран и составлен в суслоны. Несколько дней после этого отец семейства ходил, радовался хлебу и тому, что так скоро отстрадовался. Но этой радости не суждено было долго держаться в избе Поликушки. Однажды утром по улице разнеслась весть, что старшина подати собирает.

Старшиной в Николаевке двадцать лет служил хитрый и плутоватый мужик по фамилии Курицын. Подати он с крестьян собирал так, что, сколько не плати, а недоимки все равно останутся. Двор Курицына в самом скором времени стал уж больно похожим на барский. На его дворе содержалось много скота, птицы, а посевам Курицына никто не знал меры. Пять постоянных работников день и ночь гнули спину в хозяйстве Курицына.

В Николаевке все знали, что старшина, без зазрения совести, не только обирает крестьян, но и ворует у казны. Из уезда не раз приезжали ревизоры, но каждый раз получалось так, что у старшины на эту пору выпадал всякий разный торжественный день, или чье ни будь день рождения или крестины. Ревизоры приглашались на празднество и через несколько дней уезжали, дружески пожимая хлебосолу руку. Старшина им чинно раскланивался и довольно разглаживал свою окладистую бороду.

- Не родился еще тот человек, который свалил бы с ног Курицына, - бахвалился потом старшина.

После ревизии он еще усерднее брался за исполнение казенных дел. По всем избам в Николаевке бегали как ошалелые десятники и грозно стучали палкой по ставням окон.

- Подать несите! - зычно кричали они. Но подати в казну поступали плохо. Голытьба ссылалась на то, что платить нечем, что нет денег, а много долгов, хлеб не уродился и продавать нечего. Копились огромные недоимки. Тогда старшина надевал на брюхо медаль, брал с собой сотских и понятых, и отправлялся взыскивать налоги именем его императорского величества.

По улице медленно тащится запряженная коняга для сбора подати. Сотник со своими подручными останавливается, чуть ли не перед каждым двором. Не прошеные гости входят в избу.

- Подать платить будешь? - сурово спрашивает старшина.

- Нельзя ли обождать маленько, ваша милость, - умаливает властителя должник.

Старшина озирается по сторонам и видит, что по голым стенам ползают тараканы, из щелей выглядывают клопы. На печи сгрудились полуголые ребятишки, на палатях брошены какие-то грязные лохмотья, а в глаза вдруг бросается ярко начищенный медный самовар.

- Бери! - приказывает старшина сотскому. Тот подхватывает самовар под мышку и тащит в телегу. Из отвернувшегося краника течет вода. От этого в избе становится еще сумрачнее и неуютнее, кажется, что стало еще больше беспорядка и уныния. Угрюмая, сморщенная старуха хрипло голосит, растерявшийся хозяин слегка покряхтывает, ребятишки ревут в один голос.

Но старшина еще берет с койки подушку, из порванной наволочки высыпается серый пух. Он разлетается по всей избе, прилипает к полам поддевки и к бороде старшины. В луче солнечного света, пробивавшегося сквозь маленькое оконце, видно как кружатся мириады мельчайших, разнообразных пылинок.

Подвода остановилась против двора Корабельниковых. Сотский вытащил из пригона корову за рога, привязал к телеге.

От Поликушки старшина вышел с пустыми руками

- Черт его знает, как люди живут, - бормотал он, - даже взять нечего.

Побывал старшина так же и у Жеребцовых, Банниковых, Титовых, Шаминых, Семикашевых. Из некоторых изб старшина вытаскивал самовары и тряпье, из некоторых дворов сотские выгоняли коров и овец. А тех, у кого нечего было взять, старшина гнал на съезжий двор, там их ожидала жестокая порка.

- Пороть, пороть всех! - приказывал старшина, - пусть знают, что с казной шутить не полагается.

Злоба и обида нарастала у мужиков. Отчаявшийся Поликушка, запряг свою лошаденку и поехал в поле, что бы скорее вывезти снопы и обмолотить, а потом продать хлеб и рассчитаться с некоторыми долгами. Но когда он приехал на свою полоску и начал складывать на телегу снопы, к нему подъехал на коне слуга графа Мордвинова - Прохорка Артюшкин.

- Ты деньги барину за аренду земли уплатил? - спросил он Поликушку.

- Пока нечем, Прохор Артемович. Вот обмолочу хлеб, на базар свезу, потом и долг внесу.

- Не шевели хлеб, - строго сказал Прохорка.

- Да как же так, Прохор Артемович, хлеб то мой, я его сеял, я его жал и вязал.

- Сеять за даром на чужой земле вашего брата много найдется. А ты вот заплати сначала за землю, а потом и хлеб своим считай.

- Побойся бога, Прохор Артемович, - взмолился Поликушка, - у меня ведь семья, сам девятый, не обрекайте семью на погибель!

- Я не в своей воле, Поликей Иванович, - вдруг перешел на официальный тон Прохорка, - ничем помочь не могу.

- Прохор Артемович, милостивец ты наш! - повалившись к нему в ноги, стал упрашивать Поликушка, - Пожалейте меня несчастного, уплачу, через три дня уплачу. Дайте срок.

В это время на дороге показались четыре подводы. Барские работники, не прошеные гости, подъехали к суслонам Поликея и стали складывать снопы пшеницы на подводы. Поликушка все еще ползал в ногах у графского служителя и плакал. Потом он поднялся, высморкался, постоял немного, как будь то, решаясь на что то, и вдруг неистово закричал:

- Не троньте хлеб, ироды, кровопивцы!

Графские слуги продолжали накладывать на подводы снопы. Тогда Поликушка, дико осмотревшись по сторонам, стремглав бросился к своей телеге. В руках у него в ту же секунду оказались вилы. Он направил их в брюхо Прохорке, но тот вовремя успел увернуться. Промахнувшийся Поликушка упал наземь. Прохорка подмял его под себя и что есть мочи стал бить кулаками по голове и спине. Поликушка пытался сбросить графского слугу, но все было тщетно. Тогда он, изловчившись, вцепился зубами в руку обидчика. Прохорка вскрикнул в бешенстве и, ударив свою жертву кулаком по лицу, стал душить за горло, приговаривая:

- Ах, ты так? Смотри же вахлак, я тебя проучу!

Подоспевшие работники не дали задушить Поликушку, но связали и бросили на его же собственную телегу, а потом увезли на барскую усадьбу для наказания.

После жестокой порки Поликушка долго хворал и умер, оставив семерых сирот.

- Как же ты прокормишь теперь такую ораву? - сочувствуя, спрашивали соседи жену Поликушки.

- Придется Христовым именем кормиться, - ответила вдова, - По миру пойдут. А как же больше то?