Армейский дневник. Предыстория

Армейский дневник

Предыстория

В основу этого, даже не знаю, как назвать, произведения что ли, положен недавно обретенный мною армейский дневник, который я вел с апреля по ноябрь 1976 года до самого дня демобилизации. Мне кажется, что этот дневник имеет некую историческую ценность, так желающие ознакомиться с реальными условиями службы в Советской Армии «брежневского периода» хотя бы отчасти могут удовлетворить свое любопытство. Мне приходилось читать и слышать о дедовщине и прочих ужасах армейской жизни, не буду отрицать негативных сторон ее, скажу только, что «слухи преувеличены», все было не так ужасно, как об этом кричали в начале «перестройки». Я совершенно неармейский человек, очень болезненно переносил несвободу, неизбежные унижения, связанные с субординацией, насилие армейских порядков над логикой и здравым смыслом, но впоследствии негодование и обиды отошли на задний план, и я благословил время, проведенное в армии, как ничем незаменимую школу смирения и терпения.

Стараясь сохранить содержание дневника неповрежденным, я все же не мог обойтись без редактирования, поскольку писал его девятнадцатилетний атеист только для себя, публиковать его не собирался, поэтому не стеснялся в выражениях. Как видите, я дистанцируюсь от «того парня», подчас не узнаю себя в нем и стыжусь, и…

…с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Несколько слов о том, где и как я служил до апреля 1976 года, когда мне, откуда ни возьмись, пришла в голову мысль завести дневник. Подобных попыток в моей жизни было несколько, но все они через несколько дней бесславно заканчивались, поэтому данный дневник явление, в каком-то смысле, уникальное.

Первый год службы прошел на ПДРЦ – передающем радиоцентре войсковой части 65227, другое название части – «узел связи» или «точка». Мы обеспечивали связь между командным пунктом 2-го корпуса ПВО, который находился в бункере на территории нашей части, и самолетами перехватчиками.

«Точку» поставили на окраине города Ржева на высоком берегу Волги, которая в этом месте была неприлично узкой для «великой русской реки», зато стремительной. Плыть против течения практически невозможно, в лучшем случае пловец оставался на месте, зато, плывя по течению, можно запросто установить мировой рекорд, что мы и делали, когда в части устроили соревнования по плаванию.

Попал я в эту «точку» случайно. На пересыльном пункте, где представители воинских частей спрашивали, нет ли среди призывников музыкантов, художников, спортсменов, я без лишней скромности объявил себя художником, хотя кроме детской художественной школы и «любви к искусству» за душой ничего не было. Старший лейтенант, «которому художник нужен», решил проверить мои способности, дал блокнот, шариковую авторучку и предложил нарисовать его портрет. Рисовать только голову было опасно – сходства может не получиться, поэтому я нарисовал его в полный рост сидящим «в креслах», списанных из кинозала. Портрет получился «без слез не взглянешь», но что-то едва уловимое в образе офицера мне удалось поймать. Старлей остался доволен, спрятал рисунок «на память» и тут же записал меня в свою команду.

Однако, вопреки ожиданиям, художества не освободили меня от тягот воинской службы, которые пришлось вкушать полной солдатской ложкой. В нашей части самым тяжелым нарядом считалась патрульная служба особенно в зимнее время. Поверх шинели надевался огромный овчинный тулуп почти до пят, на ноги – валенки сорок седьмого размера в резиновых галошах, меховые рукавицы с отделенным указательным пальцем, в руках карабин СКС со штыком[1], но без патронов. Ночью надо было следовать по одному из трех маршрутов, которые менялись, чтобы сбить с толку диверсантов, а в светлое время суток приходилось слоняться вокруг оружейного склада, в центре воинской части.

Маршрут обхода пролегал мимо всех важных объектов, в основном это склады, надо было проверять цельность замков. Но самый главный объект, который надо было стеречь как зеницу ока – карабин, были случаи, когда на патрульных нападали с целью захватить оружие. Об этом каждый раз на разводе напоминал дежурный по части:

– Увидишь постороннего, кричи: «стой, стрелять буду», а если не послушает – кричи: «караул!» и беги, что есть мочи! Пусть лучше все склады ограбят, зато карабин спасешь.

Однако убежать в тулупе и валенках нереально даже от ребенка, не то, что от диверсанта. Героическая картина: патрульный бросает на ходу тулуп и валенки, кричит «караул» и бежит, куда глаза глядят в обнимку с карабином!

Во время патрулирования надо было подняться на пятиметровую вышку и покрутить прожектор, озирая окрестности, здесь было любимое место отдыха патрульных. Можно посидеть, почитать, свет от прожектора попадал и внутрь «беседки», даже поспать. Но была и опасность, дежурные по части тоже знали это уютное местечко, могли «застукать», а сон на посту – это сами понимаете, трибуналом попахивает. Обычно я садился прямо на пол, в тулупе это не страшно, доставал из военного билета календарик, в котором зачеркивал крестиком каждый прожитый в армии день, затем минут десять с тоской глядел на не зачеркнутые цифры, как же их много!

Особенно тяжко приходилось в мороз или метель, тогда меняли патрульных не через два часа, как обычно, а каждый час. Только придешь в казарму, упадешь на кровать прямо в одежде и думаешь: «Осталось сорок пять минут, надо срочно заснуть». – Но, как назло, заснуть сразу не удается. В голове пульсируют мысли: «Часы пробили полчаса, а я еще не сплю, срочно спать». И только заснешь, как дежурный по роте будит за пятнадцать минут до смены, пока оденешься, пока дойдешь. Поспать удается пятнадцать-двадцать минут.

Днем, как я уже говорил, пасешься вокруг оружейного склада за колючей проволокой у всех на виду, как в зоопарке, и спрятаться некуда. А спать так хочется, что засыпаешь стоя, как боевая лошадь, бывало и упадешь. Тяжело даже один раз сходить в такой наряд, но если попадешь в немилость к старшине, то пиши пропало – карабин «каждый день на ремень».

Тяжек был и наряд на кухню: накрываешь и убираешь со столов сотни приборов, моешь посуду в огромных мойках из нержавейки, а она не отмывается, так и остается жирной, хотя применялась сода и другие моющие средства. Вечером и перед сдачей дежурства надо вымыть кафельные полы, которые тоже никаким образом не отмывались от жира, можно разбежаться и покатиться по полу, как по льду.

Но самое страшное в наряде на кухню – чистить картошку. У нас была специальная машина для чистки, но начальство не разрешало ей пользоваться, поскольку в результате картофелины приобретали правильную шарообразную форму, половина картофеля смывалась в канализацию, а «глазки» все равно оставались. Приходилось чистить вручную: бойцы усаживались вокруг чугунной ванны с водой, у каждого между ног ведро с картошкой, очистки сыпались на пол, а картошка плюхалась в ванну. О чем только мы не успевали поговорить до трех часов ночи, пока ванна наполнялась картофелем почти до краев.

Наиболее привлекательным было «боевое дежурство» – «б/д», как оно сокращенно называлось. Боевой расчет пять человек: командир расчета сержант, три радиомеханика и дизелист, на случай если пропадет электричество. Радиоцентр находился в специальном бункере под землей. В центре одного из залов стоял пульт управления, куда поступали команды, здесь заседал командир расчета. По периметру стояли передатчики – огромные шкафы, передняя панель которых сверху донизу напичкана различными приборами, лампочками, кнопками, тумблерами, круглыми ручками для настройки частот. Были еще два зала большой и малый также заставленные передатчиками, интерьер которых походил на космическую станцию из фильма «Солярис».

В отдельном помещении располагалась генераторная с двумя огромными дизельными генераторами – основным и аварийным. Служба у дизелистов в буквальном смысле «не бей лежачего», их работа начиналась только во время учений, поскольку электричество пропадало крайне редко. Но зато, когда их работа начиналась, можно было сойти с ума. В замкнутом помещении генератор гремел, что гром небесный, кричи не кричи, все равно не слышно, только рот открывается, как в немом кино.

Заступали на дежурство, как и во все наряды с вечера после развода. Вечером еще захаживало начальство, а ночь была благословенным временем, можно было заняться своими делами, попить кофе, и даже поспать. Конечно, службы никто не отменял, командиру расчета на пульт поступали команды: настроить такой-то передатчик на такую-то частоту. По нормативам на это отпускалось несколько секунд, радиомеханики бежали к передатчикам, сломя голову. Временами наступало затишье, и мы расползались по облюбованным закуткам.

Самое неприятное, что могло случиться, если дежурный по части зайдет проверить боеготовность, но он, в большинстве случаев, предпочитал сам выспаться. Были, правда, и ревностные служаки, от которых можно было ожидать любое коварство, заходили в самое неподходящее время. Поэтому, заступая на дежурство, надо было учитывать, кто сегодня дежурный по части.

Иногда для меня, как ротного художника, бывали послабления: снимали с нарядов и дежурств, если работа была важной и срочной, нередко начальство использовало мой труд в личных целях. Сержантам и «старикам» я оформлял дембельские альбомы, начиная от прапорщика и выше, изготавливал популярные в нашей части «художественные картины», нарисованные на толстой фанере, покрытые лаком и отполированные на мебельной фабрике, которая находилась неподалеку. Сюжеты самые разнообразные: от кадров из мультфильма «Ну, погоди!» до портретов «Битлов».

Бывало и так: все спят, а я после отбоя пишу на стендах скучнейшие инструкции, нужные позарез уже утром, но утром за ними никто не приходит, и стенды стоят никому не нужные несколько дней. Причем, этот странный метод работы был не исключением, а правилом.

И сидел бы я на этой «точке» два года, если бы не одно обстоятельство. Прибыл в нашу часть очень странный солдат, высокий и плотный, похожий на Пьера Безухова в исполнении Бондарчука, но только внешне, внутренне – на Остапа Бендера: предприимчивый, неунывающий, хитроватый. На его гладко выбритом лице со вторым подбородком пряталась едва заметная ироничная улыбка. Звали его Артур, фамилия Плотников, лет около двадцати семи – возраст критический, после которого в армию уже не берут, но его взяли в самый последний момент. Артур в прошлом дипломат, сотрудник посольства в небольшой африканской стране, окончил МГУ, свободно говорил по-английски и еще на каком-то тарабарском наречии. В Африке он крепко набедокурил, за что его изгнали, пардон, депортировали с «черного континента». Несмотря на подмоченную репутацию, у нашего начальства Плотников был в почете, службой его не нагружали, а поскольку он умел красиво писать и кое-как рисовать, то отсиживал срок в персональной каморке, занимая должность штабного художника. Возможно, для достижения привилегий он использовал свой дипломатический талант, или кто-то из сильных мира сего замолвил за него словечко.

С Артуром мы сошлись как коллеги, а также на почве интереса к современной иностранной литературе, которая просачивалась в СССР через модный в интеллигентской среде журнал с аналогичным названием. Я частенько бывал в каморке Артура, где мы пили дефицитный растворимый кофе и мирно беседовали о литературе и искусстве, Артуру в армии явно не хватало подобного общения. Он рассказывал мне об экзотических особенностях жизни в Африке, например, как упрямые слоны, ломая ограду, ходили на водопой через территорию посольства, о своих приключениях и злоключениях, но о причинах депортации умалчивал, намекая только, что «пал жертвой интриг». Время от времени Артур устраивал дипломатические приемы по случаю получения посылки, в каморку приглашались только избранные, в число которых попал и я. Угощения подавались самые изысканные, вплоть до черной икры и конфет «трюфели».

Однажды, накануне какого-то государственного праздника его в качестве художника командировали в Дом офицеров авиационного полка, это на другом конце города. Там находился гарнизон – военный городок около двух тысяч человек, включая солдат-срочников. Работа для Артура считалась «дембельской». Под конец командировки он рекомендовал меня начальству на вакантную должность помощника штатного художника. Мне он неопределенно намекнул на такую возможность, но я не придал значения.

Вскоре после демобилизации Артура вызывает меня командир роты майор Аникеев, уже пожилой, строгий, но великодушный служака, которого солдаты и офицеры за глаза называли «папа Юра»[2]. Он взглянул на меня исподлобья:

– Тут на тебя приказ пришел: командировать в гарнизонный Дом офицеров. Когда ты успел напроситься?

– Не знаю-не ведаю, товарищ майор, честное слово! – обрадовался я.

– Кто ж на тебя настучал?! Я б его своими руками… – он задушил невидимого стукача, и продолжил: – У нас людей не хватает, дежурить некому, а ты…, – «папа Юра» хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой.

Так я оказался прикомандированным к музыкальному взводу в качестве барабанщика, поскольку должности «помощника художника» в Доме офицеров не было. Мне достался огромный барабан с латунной тарелкой наверху. В первый же день я принял музыкальное крещение на разводе караулов. Старшим у музыкантов был сержант Морозов, он преподал мне двухминутный курс игры на барабане:

– Чего тут уметь, проще простого! Главное, бей в первую долю: раз, раз… раз, два, три… Понял? Вперед!

Развод проходил торжественно: офицеры, прапорщики и солдаты, заступающие в караул, выстраивались на плацу, дежурный по части принимал доклады о заступлении, затем совершался мини-парад. Играл оркестр, солдаты строем проходили мимо дежурного, застывшего с выгнутой полумесяцем ладонью у виска. Нередко сами музыканты заступали в наряды, доходило до того, что в оркестре оставалось два-три человека, и тогда он звучал очень странно. Служба в Доме офицеров считалась привилегированной, любой солдат из гарнизона хотел бы служить здесь, но это не всякому дано.

Кроме разводов, мы играли на похоронах («жмурах») и некоторых городских мероприятиях. Часть музыкантов из нашего оркестра организовали вокально-инструментальный ансамбль с пошлым названием «Ариэль». Они играли на свадьбах и корпоративных вечеринках.

Основное послушание я исполнял в солдатском клубе, на первом этаже которого располагался кинозал, почта, фотоателье и пошивочная мастерская, где шили мундиры для офицеров. На втором этаже актовый зал, классы для занятий музыкой и мастерская художника. Помещение мастерской небольшое, где-то три на пять метров, но светлое и потолок высокий. У окна длинный стол во всю ширину мастерской, две стены занимали шкафы и стеллажи, заваленные всяким хламом, а четвертая стена оставалась свободной для работы, здесь возвышался мольберт, на который ставили холсты на подрамниках для киноафиш. Фильмы крутили в Доме офицеров и в солдатском клубе, поэтому надо было писать два комплекта афиш, расположенных в трех местах: непосредственно на зданиях, возле столовой и на КПП при входе в гарнизон. Фильмы шли не каждый день, афиша писалась сразу на месяц, но все равно, шесть афиш два на полтора метра – это много. Поэтому штатному художнику нужен был бесплатный помощник из солдат, иначе бы он только этими афишами и занимался.

Владимир Алексеевич – художник-любитель лет сорока, высокий худощавый с зачесанными назад редкими, но длинными волосами был моим непосредственным начальником. Следующее место в иерархии занимал старший лейтенант Джигалюк – заместитель начальника Дома офицеров, который курировал художников и музыкантов, весь персонал и вообще все хозяйство. На вершине пирамиды – майор Попов, начальник Дома офицеров, толстенький, небольшого роста, лысоватый, чем-то походил на Будду, не только внешне, но и внутренне – спокойный, добродушный, он терпеливо дожидался ухода на пенсию как погружения в нирвану.

Джигалюк – прямая противоположность: энергичный, во все вникающий, шумный и пробивной хохол. Он мог быть своим в доску, веселым рубахой-парнем, но мог устроить и образцовый разнос, потом сдать с потрохами начальнику, а затем, как ни в чем не бывало, здороваться и улыбаться. Прирожденный снабженец, гений во всяком доставании и выбивании дефицитных материалов, не забывал он и себя любимого, оставляя за непосильные труды «долю малую».

Его появление в мастерской предваряли в зависимости от настроения смех или ругань еще на улице, затем шум на первом этаже или на лестнице, наконец, стук каблуков, дверь настежь, и Джигалюк врывался как сквозняк:

– Здравия желаю, богомазы-дармоеды, сделали, что я вас просил? А ну, покажи!

Он расстегивал шинель, падал на стул, закидывая ногу на ногу, это означало готовность к просмотру…

Думаю, что такого предисловия достаточно.

[1] СКС – самозарядный карабин Симонова.

[2] В армейской среде это звание заслужить сложнее, чем дослужиться до полковника.

12 Следующая ⇒