Красная линия моего почерка. Предисловие и таким бывает

3 мая 2016 г. · Башкортостан, Уфа ·

Рустам Нуриев

Красная линия моего почерка

Предисловие и таким бывает

Я путаю имена и фамилии, но это не страшно. На Таймыре никому до этого нет дела и во Владивостоке дела нет. Но это не смешно. Нет дела где-нибудь и в Петропавловске-на-Камчатке. Смешно — не смешно, ясно только то, что ох как дышит дымка на горизонте. О дымке больше ничего не скажу. Только не надо пугаться, если дымки ближайшие 20 минут не будет. И что же это: претензии есть, а дымки нет. Вернуть ее, что ли? Идти за ней по минному полю? Но не сегодня о дымке, не сегодня. Самое-самое сейчас пока не играть на гитаре, иначе скажут: «Трень-брень». Пока не играю, надежда на лучшее была, есть и будет. Шла бы эта надежда куда-нибудь. Кстати, у меня есть три пивные кружки, в них хранятся отвертки и плоскогубцы. Ну надо же. У меня есть пивные кружки, ведь надо быть осторожным, сочиняя эту настольную картинку для читателя. Я, который любит говорить «Я!», смотрю и смотрю на ручей, не заботясь даже об обязательном в этом виде размышления (в прозе) сюжете. Я, наверное, тяготею к прослушиванию пластинок, а Кильдияров их просушивает. Все пластинки переехали в новый дом с видом на железо. Я ехал-отставал за ними, как это ни было бессмысленно. Но погоня наполняла существование (сюжетование) смыслом, смею предположить. Впереди, все впереди: и даже поход в кино, и даже цель восстановить «Союз-110-стерео» с микрофонами и записывать уличный шум. Была бы цель, имен не забывал бы. Она, может быть, появится. А ту сказку, что вы услышите глазами, увидите ушами, я расскажу вам, да так, что и сам поверю в эту бессмыслицу. Потихоньку-полегоньку я привел вас за руку к тому, что вы прочитаете дальше. Там, в неизвестности того, что там будет, вы будете следить за колебаниями (боюсь сказать) мысли. Может быть, эта неправда и не важна, но я продолжаю петь, и вот он, бег слов, на ваших глазах.
Чем далее и более стремится ручей и чем более река и есть река, тем более и тем не менее и даже то самое, и даже лучшее не враг, и даже простое приращение на один день делает его високосным, и год будет немного суммурным, то есть суммарно-смурным-сумбурным, и правдивая быль куда уж тем более, даже ничего не выдумано. И не смотрите на меня так, правда-правда. Раз такое дело, то и не смотрите. Хотя, как посмотреть. Да и что смотреть-то? Равноденствие, она же былая дума? Вот он, кайф. Вот он, кайф. Вот они, птицы туда-сюда перелетные. Вот оно как. И вот смотрю я, смотрю, а вообще-то и не смотрю. Ведь каждый момент именно сейчас нужен, и прошлое как необходимый чемодан именно сейчас еще как. Из него можно вытащить именно то. Большое спасибо этому «сейчасному» мементо вива. Спасибо большое приземляющемуся «Ту-154» за его грацию. Как-то так и придет новейший, как фольга от шоколада, день, а там уж посмотрим. А может, все не так? Но вдруг, того гляди, у меня зазвонил телефон…
Мы сами создаем себе кумиров, говорим друг другу «старик». Но ни ты, ни я не являемся стариками. Вот что делает со мной телевизор, смотреть-не пересмотреть. Купить бы старый «Запорожец» и не воевать с ветряными мельницами. Да больно-то и не воевал. И напускное безразличие для меня далеко не новость, и вслед за ним идет неясная по всем параметрам и напрочь забытая мотивация. Того гляди, зазвонил телефон — звонил Экклезиаст, звал на концерт «аншамбля» «Танцующие чайники», а я говорил, что не могу, я иду домой, выбрасывать старые «вешчи», но не сразу дойду я до дома, загляну-пожалуй-к-Аршинову, и эти «пожалуй», пожалуй, появились не вчера даже, даже-даже не вчера. Что бы там ни было, все-таки сегодня уже не вчера, все-таки не вчера. Хватит, пожалуй, о том, что было. Да и ничего и не было, собственно. И вот, стало быть, кажется что-то, да и не стоит оно… того. Ну так что? То ли оно? Ну так и в Китае те же и то же. И в Греции все есть. Все же неплохо, что все так складывается у поколения Тормозов и Сцеплений, у поколения Развала-Схождения, причем и тем, и другим еще как везет. Какой, однако, порядок вещей. Китай, однако, от Уфы на юго-востоке в тысячах километров находится. Из Греции в Уфу едут шубы. Вот ведь, того и гляди, зазвонит телефон, вот ведь, однако. Да вряд ли зазвонит, а вдруг батарейка села. Да и не это важно. Куда проще и приятнее слышать уличные динамики. «Подмосковные вечера». Я хочу к Черному морю, очень хочу. Только вот чаю для начала попью и сразу побегу на южный поезд. «Давно замыслил я побег». Давно час от часу легче. От чая к чаю. Потею, млею от воскресенья к воскресенью. Шучу «Шутку» Баха и юмора шутки тоже шучу. А почему бы и не пошучить. Снова Экклезиаст звонил и предложил съездить в тот же Китай мудрости набраться. «Да ну уж, лучше в Грецию, мифов насмотреться», — отшутился я. И этот несмешной день звонков возвращался ко мне раз в год. «Будьте осторожны, Экклезиаст», — говорю я. «Я еще позвоню», — загадочно смеясь, не навязывался Эккл. Через 15 минут позвонил Экклезиаст и сказал следующее: «Будь осторожен, береги себя». Я был в недоумении, а он еще и добил меня следующей фразой: «Я пью чай в старой квартире у этого, как его, ты сам знаешь — день рождения, приезжай, если что». Я мгновенно забыл основополагающие принципы моих па-аступков и полетел на праздник безделья. Где-то на Урале ежедневно бывают такие праздники. И в Сибири тоже.
Я спрашивал у сибиряков, спросите любого из них, они не обманут. И завтра будет праздник, который всегда со мной, и послезавтра. Он, как веселая муха, за что ее (его) и любишь. Без нее (него) уже никак и никуда. Бо-божественая муха садится мне на плечо, я не понимаю, о чем она жужжит. Но это непонимание самое радостное из того, что день грядущий приготовил. Не губи меня, муха. Праздник, хохо-праздник. Того и гляди, зазвонил сотовый, того гляди, я его выключил, того и гляди, задрав штаны, я полетел на чаепитие на бодром, как квас из бочки, трын-транвае. Потом на самолете небесного цвета еще как полетел, а что еще делать. Неужели разве чай пить? Да. Дальше можно и не рассказывать. Но вот что интересно. Никто и не говорил «старик», пока я летел на денрожденное сумасхождение. Путь мой проходил по пустырям, по страницам Тютчева и Баратынского. Я кричал: «Монтень, Монтень!» «Ну что ты так неспокоен», — отвечал из-за кустарников голос того, кого я звал. «Так мне очень весело», — говорил я и искал глазами Мишеля М.
М. Монтень не стал вдаваться в подробности и заверил меня в том, что он не может поехать со мной на день рождения. Правда, я ничего и не успел сказать. Я понимаю его, в тех краях, где носится мысль, нет возможности запросто летать над пустырем. Нужны справки и разрешения, а также отсутствие этики для таких переходов из синего леса в зеленый. Хотел бы я ему сказать: «Эй, старик», но тут почувствовал, уж не знаю как, что М. М. ушел в синюю дымку. Тут и милый домик праздника появился на пригорке, значит, я уже приехал. Белая собака встретила меня и проводила до дверей. То есть вот оно как, в таком разрезе, каком-то и что-то неоднозначно как бы. Если Юрий Александрович продержался, читая, то я желаю ему держаться и все последующие рассказы.

I. ТЕМНО-СИНЕЙ НОЧЬЮ НА БЕЛОЙ ЛОШАДИ
…Да и откуда мне знать, что, да и как, и откуда? Видимо, я толстокожий. Я, видимо, хотел бы склонить голову да на твое плечо, не особенно-то и надеясь на обыкновенное чудо, что есть у тех, у других. Или мне кажется, что есть оно, чудо, или кажется, что если и есть, то у них, у других. Как тебя зовут? У тебя много имен, и некоторые из них так и свербят, так и свербят где-то у сердца. Но я не подаю виду, я зачем-то надеваю улыбку и захожу в многоплановое литобъединение именно к самому пирогу, к самому разбору полетов моих аэропланов-текстов… И этот тщеславный вечерок совершенно безвозвратно выключает меня из реальности, той реальности, что является уравновешивающей аксиомой. И она (аксиома-реальность) нужна нам всем, так или иначе живущим в аквариумке социума. Ясно, что аксиомы-балансы окрашены в те или другие цвета в зависимости от названия страны, но нельзя сказать, что они кардинально отличаются, разве что в мелочах… И то же самое можно сказать и об узорах, что пляшут в калейдоскопе. Именно те мелочи в аксиомах, отличающие друг от друга страны-государства, и есть те узоры. Я даже осмелюсь сказать, что даже французы и англичане относительно друг друга живут в параллельных мирах. Возможно, язык француза и язык англичанина и определяют в первую очередь ту разность локальных миров. Но язык только часть положений вышеупомянутой аксиомы. Ну тогда-то я и думаю, но совсем не о том. Не о том, чтобы различать между собой англичан и французов, немцев и каряков, я думаю, я думаю сию секунду о дереве за окном, о листве, о пасмурном небе, о том, как все-таки хорошо сидеть на кухне у Аршинова и выпивать третью чашку чая, а завтра так будет хорошо умиротворяться ли, высвобождаться ли от не всех догм социума у Алексея Балканова — примитивного человека. Я думаю и постепенно отплываю от первоначального незнания о себе, от предположения о собственной толстокожести, ну и заодно и от первоначального замысла показать праздничную утку на столе француза и английский бекон. Я думаю о том, что я в данную секунду пишу некие абзацы, и каждый из них на вес мороженого, «и каждый пятый, как правило, был у руля», и каждый из них — радость самоузнавания… Я думаю, что я хочу вернуться к старым ситарным своим стихам, но оправдано ли такое хотение с надземной точки зрения? Я уже танцую мегастихотворение! И Чистяков, если я к нему не приду пить чай, пропадет, как отпечаток пальцев на малоизвестном рентгеновском снимке. Возможно, и Чистяков, и Аршинов, и Нуриев, и Алексей (сама примитивность) — параллельные миры. И не надо сомневаться, так оно и есть. Кстати, я хотел бы передать привет Нуриеву. «Привет, Нуриев!» Я вот-вот соскользну в самоповторы, но и эта сентенция — чистой воды кокетство, или грязной воды, непитьевой. И читатели думают сейчас, что они в ловушке; так, может, и автор-выдумщик здесь же с ними. И они (т. е. вы) просят какого-то сюжета, да не умею я, не хочу. Вы уж лучше послушайте-почитайте ниженаписанное, и мы выберемся из ямки-ловушки вместе. Все-таки вы все это читаете, и я обязан повести повесть за собой… Я толстокож, они толстокожи, и она, и он — да и кто не раним, да и кто ходит без маски, в свои 32 я только и вижу мимику, а «за 10 лет до того» я и не замечал, я ехал чересчур похмельный в 5-м трамвае аж с самой Черниковки до Волшебного рынка, потом я пересел на 16-й и катился дальше, в Старую Уфу, и это даже помогло мне (подготовиться к экзамену в автошколе). Тогда я, может быть, и начинал видеть пресловутые маски, но трамвай здесь ни при чем. И я не вижу ничего сверхсложного в этой в от-первой-до-последней-буквы автобиографии, и река ассоциаций все несет меня и несет, и я танцую прямо на палубе баржи мегастихотворение. И как бы я себя не переубеждал, я пишу для кого-то единственного (-ой), возможно, для себя, возможно, для той, у которой много имен, и я все еще помню тебя, читатель. Не сомневайся, мы уже не в яме, мы на твердой земле. Да мы и не были в ловушке. И то, что вы мне поверили, что была не была ямка — иллюзия. И автор — следствие читателя, и читатели — его галлюцинация. Ау, где вы? Ау, где я? И если вы меня спрашиваете: «Что же я читаю?», так я читаю то же, что и вы, вот только что написанное. И это никакой не «авангардизм-футуризм», и эти названия далеки друг от друга куда дальше, чем англичане и французы. Да я-то вот и думаю сейчас, что моя проза такая, какая она есть. И не в этом дело, а в том, что я скачу сквозь темно-синее поле на белой лошади, темно-синей ночью на белой лошади, не знаю куда и зачем. Но это очень важно. Скакать-лететь-шелестеть, впитывать ветер лицом и слушать ушами, тяжело трястись от топота и лететь долго-долго, не менее долго, чем долгое детство. Может быть, после слова «детство» поставить многоточие? Попробую. Топот копыт и полет на коне долгие-долгие, это картинка детства…

II. ЗА ПРЕДЕЛАМИ СТИХОТВОРЕНИЯ № 1
За пределами стихотворения есть то, что не ухватить с помощью слов. Да и не надо. Я смотрю на небо и на реку, и они посылают сигналы необъяснимого. Ну вот и хорошо. Ну вот и река заледенела, и если уж вернется все, то вернется. И даже таксист, что увозит певца-видеоклипа из последней минуты эфирного времени, и тот участвует в процессе съемок убаюкивающей песни, хотя и не подозревает об этом. За пределами видеоклипа есть то, что можно найти путем воображения. Можно найти и среди хлама маленькую книжку по занимательной физике проф. Халвинского, мне подарили такую, и я подумал, что мне смешно. За пределами книжки Халвински скрываются толстые учебники. Я вспомнил ни с того ни с сего того таксиста, он взял да и уехал, и это не было безрассудством. А я-то вот шел иногда на всякую непродуманность, вот и вышло то, что вышло. Не знаю я, что выходит из-под пера, из недеяния, из делания странных безумных дел. Когда я думаю, то это похоже на шипение чайника, и ни одной ясной идеи, ни одного взвешенного решения. Но я все-таки бывал на вершине мира, холодно было, белоснежно и солнечно-ярко, и даже не нужна была почти дума. И думая (еще до подъема) у подножия горы, я ждал тихую радость узнавания возвращения, уже не помню к чему. А зачем возвращаться, когда вот он — Эверест. И когда новая слововая реальность пела победным знаменем на языке самри на высокой точке мира белыми буквами на красном о моем очередном успехе, тогда я и праздновал и пил чай из термоса с Нерешительным Волшебником. Но и это было акцией в поддержку безделья. Я даже вспомнил навыки Декламатора и прочел кое-что старенькое, а этот Нерешительный схватился за голову и сказал: «Ты же знаешь, я не могу воспринимать на слух, принеси, пожалуйста, свою мелодекламацию в печатном варианте». «Да ты тот еще», — ответил я, еще сияющий в ореоле недавнего покорения Джомолунгмы и оттаивающий от чая. А потом ветер унес картонные декорации легко и непринужденно, и мы оказались в какой-нибудь «Ашхане», и я знал наперед некоторые вещи, я о них не сказал никому. За пределами стихотворения можно найти то, что не объяснишь словами. И потому зависли слова где-то на полпути от Парижа до Находки. За пределами «Ашханы» (Лав ми тендер, лав ми свит) тихонько на цыпочках ходили автобусы, но о них с Волшебником мы и не говорили. «За пределами воспоминания терра инкогнита. А на качелях у меня кружится голова, а слова-воробьи так и летают вокруг — и не поймать, не поймать их», — шепчу-кричу я Волшебнику сквозь грохот чашек и ложек. Только чай, только чай смог успокоить выдуманную на пустом месте историю о качелях, о словах, об Эвересте, о завтрашних днях, поющих о бездельнике РН, о прелой листве в парке. Я пил чай, неужели достаточно этой субстанции? Неужели достаточно задрать голову в небо, уронить шапку и уже потому полюбить синеву и облака.
…Ах, эта галлюцинация о позапрошлом лете, я пил чай, и он зеленел лампами «Ашханы». А завтра я узнаю о неких простых вещах. Здравствуйте, простые вещи. А мы все говорим и говорим с Волшебником, уже автобусы заснули тут же рядом на перекрестках, трамваи улетели, птицы не поют — так ведь зима. Если бы я мог петь по-другому, пел бы. Шариковая ручка — хорошая вещь, а солнце еще лучше. И этот набор слов ведет меня вокруг да около, и настолько это «да около», что я еще раз сел в поезд и укатил на Всесоюзную Нирвану, и потому я прошу считать прозу историей болезни. И то, и другое, как инь-янь, бегают друг за дружкой и хихикают. Другое дело — Аврора Александровна, серьезный человек, не захотела играть со мной в прятки. А может быть, прятки спасли бы меня от путешествия в Энск или погубили бы, и не отправился бы я на Эверест, и «Ашхану» позабыл бы. Но в этом случае Волшебник обиделся бы, несмотря на то, что у него есть Лина. Завтра воскресенье, может быть, Аврора согласится прогуляться со мной в парке, где прелая листва. Аврора живет на улице Крайней, она живет за пределами стихотворения и круга, по которому я хожу. Может быть, там, за пределами, радостнее и веселее? Мы с Авророй Александровной обсудим эти и другие вопросы: погоду, зиму, цены на книжки, на открытки. Может быть, все может быть.
Как хорошо, что есть такая возможность, появилась вдруг ни с того ни с сего — написать что-нибудь новое. Аж дух захватывает. Писанина — убежище. И в нем, и в самом дождливом месте легко переживаемой реальности одна и та же нелогика. Может быть, вышколенный и отстроенный на 440 Гц рояль с помощью рахманиновских раскатов да с профессором-пианистом отвезет меня и еще добрую сотню слушателей в виртуальную страну широких полей, но я бываю в этой стране чуть ли не каждый день, и она называется то Миньяром, то Каменной переправой, и льстивый алкоголик Фанзиль, уверенно шатающийся на своих ногах, раз в неделю стремится, едва увидев меня на проселочной дороге (между Уфой и Францией), выразить восхищение нашей родиной. Ему не нужны ни рояль, ни струнная кантилена. Он умеет уходить семимильными шагами, как только выскажется и потеряет ко мне интерес, и увидит кого-то другого, способного выслушать. И тот другой, как и я, вытерпит его от начала до конца и закурит, глядя в туманную даль… Рахманинова рояльные звуки-петли, те звуки, носятся между мною, Фанзилем и тем, уже третьим, естественно, на троих. А как же иначе. В октябре холодно и сыро. И если Рахманинова слушать каждый день, то мы все научимся шагать широко и летать легко в сапогах-скороходах, и кататься на ковре-самолете, и не заметим сырости. И вы знаете, я уже летал в Стерлитамак и уже боролся с глобальным потеплением, размахивая мечом-кладенцом. (Откуда он взялся? Не мог никак вспомнить следующим утром.) А когда ветер шарахался от меня (утром) и говорил: «Ах да, концерт № 2 для фортепиано с оркестром, что тут поделаешь. Вот как ты тратишь еще один лучший год, данный тебе свыше». Вот так и сказал. Я замолчал и задумался. Ветер задумался и улетел. А они ушли, забыл, как зовут, забыл, как прощались. Так и остались они безымянными. И когда вариация на тему меня отправится по тоннелю к…, то по моему лицу будут видны все эти персоны, и то, что один из них (тот третий) далеко не Фанзиль, я вспомню мгновенно и думать об этом страшно.

III. РЫБА, ВИНО И ХАЛВА
Я теряю слова, как дерево осенью листья. Я теряю себя тогдашнего, но и слова, и прежний Я возвращаются на мгновенье в неожиданный м-момент, скажем, в марте, в августе и даже в воскресенье. И кто-то пошел за вином, не правда ли, славно? Где же тут взгляд со стороны, давайте поищем. Есть ли вино на Марсе? И кажется мне, что достаточно взять рыбы, вина, халвы на Земле и отправиться за болтовней с таким же, как я, бесценным бездельником, с бездельным бесценником в лес поискать неореализма. Да и неореализма не надо. И стоило только заговорить о лесной тоске, как ее и не стало, сам не заметил. О чем тогда говорить? А вон о тех властелинах-хоббитах с деревянными мечами. И при каждом взмахе захлестывающая «фэнтэзи» ярче-ярче и ослепительнее якобы. Какое счастье, я потерял «фэнтэзи» и остался самим собой, как ни странно... Но в силу того, что я этого не знаю, я приобрел еще кое-что, но и об этом я не знаю. Я овозможился новым сочетанием слов. Я сказал себе: все хорошо!!! «Счастье есть, его не может не быть». Мне ди-джеи однажды сказали: «Займись чем-нибудь одним, займись чем-нибудь одним, о-о-одним, од-д-д-д-ним, м-мм, чем-нибудь, чем-нибудь, чем-нибудь». Но вместо ответа блаженно улыбаюсь я, меня спасет моя медитативная улыбка, тати-тата-тивная у-улыбка. Тумба-тумба-тумбатура, тумба-тумба-тумбатура. «Это всего лишь игра», — русским языком объяснила заморская телепередача. Это всего лишь я, что пишет и играет на бас-гитаре «Музима 25 де люкс», читает книги в магазине «Знание» и спит в «эм-пэ-три-файлах». Здравствуй, я. Город дрожит в дымке утренних глюков, и это его кинематографический прием, я въезжаю по железному мосту в ежедневный и шумномашинный город — ух как это интересно. Значит, утро выросло в полдень, значит, зелень и железнодорожная тишина чередуются при рассмотрении ландшафта с высоты птичьего полета. Ах, эта часто упоминаемая, где только можно, высота. Ах, этот восклицательный знак! Ах, эта, не знаю зачем, писанина! Ненаписанная, потому что с легкостью можно сказать: «Это только присказка, сказка впереди». И все-таки придет лето, и я найду что-нибудь там, где не ожидал… А может быть, я нашел все, что надо. В киоске есть рыба и халва. И можно сесть на скамейку, и засмотреться на облака, и отключиться минут на 5, а потом войти в подъезд и уехать на лифте на 5-й уровень рая и зайти в квартиру 17. Ну вот и славно.
…Город в дымке — это смог торжествует над горожанами. Вот я еду вдоль города длиннопроспектного, вот я и стремлюсь к новому, но так лениво. Вот так-то еще один прошел денек, но так лениво. Рассказ закончился еще на словах «вот и славно». Но сказка еще впереди, я стою мимо реки, мимо поезда, мимо взлетающего самолета. И мне самому не понять собственного текста, и я, возможно, такой, какой я есть. Как это страшно — видеть и писать заново комбинацию из «возможно», «мимо», «такой, какой есть», «это только присказка», «темно-синие кони», и даже эти перечисления уже появлялись в моем бесконечном письме на деревню дедушке. Оказывается, я был счастливым и тогда, когда грустил об утраченном и, чтобы победить грусть, так же сочинял похожее письмо. Закончить ли рассказ именно сейчас? И так уже много отправлено писем. Спасибо, стало быть, и этому тексту, пойдем к другому. «В ночной отдаче поэтизму привычки больше, чем огня».

IV. ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ
Все дальша и дальша уносит летний жаркий «катринденек». Денек исчезает, уносится, подмигивает, вьюгой крутится, и его уже почти нет. Но дальнейшая иллюзия уже к марту возвращает полуденное наваждение утекшего за поворот лета. Я привык и к этому. Может быть, ветерок что-нибудь посоветует, но он пока занят — «он гоняет стаи туч», и потому-то потому я такой, какой есть. Разве что блестящая идея бр. Монгольфье является отличным транспортом и способом не думать о том, что уплыло. Ну вот и пришел понедельник, — значит, пора на работу. Я еле еду на маршрутке и почти не вспоминаю летний день дождливый. Русское автобусное радио откуда-то взялось и твердит-твердит: «Все об одном и том же пишите, молодой человек». «Что вы сказали?» «Я сказала: передайте за проезд и подружитесь с запятыми». «Ну ведь совсем нет ничего, ни образов, ни внятных предложений», — подытожил водитель. Я отдал мелочь и ретировался из транспорта, который застревал на перекрестке, и я даже опоздал на работу, о чем и написал в прямой объяснительной непосредственному в общении директору, я не буду называть его фамилии. Ой, глядите-ка, самолет летит, а мне делают замечания по поводу опоздания. В небе летит самолет, и мне показалось, что я полюбил чуть ли не всю исчезнувшую маршрутку. На десерт выглянуло солнце и прилетели названия близких-далеких городов: Улан-Удэ, Учалы, Кумертау, Стерлитамак, Бордо, Солт-Лейк-Сити, Дюртюли. Я подумал: «При чем тут маршрутка и города?» И меня озарило: «15 марта ведь на дворе». Дальша и дальша уносит обжигающе-целующий летний день. Правда, свойство года такое — летний денек отплывает по течению реки Леты, а новый денек с той же температурой и влажностью приносит сверху та же река, и хочется верить заново. И я как-то раз ждал такого лета и, по крайнее мере, надеялся в изменения человека, уже давно не поющего блюз, но все еще прилетающего на Всесоюзный Сбор Груш. Вот-вот свалится счастье, хотелось думать. Но возможность зажечь счастливые огни я отбросил, как ботинок. Все ближе и ближе принесло, но совсем другое; я отвернулся, унесло и это, унесло пронзительный день. Пожалуй, надо менять угол зрения и искать новую демагогию в новом месте. Я спрячусь за деревом, и меня никто не заметит. Искать надо демагогию, которая будет похожа на словесную Ниагару. Ну и ладно, я полагаю, что пора прятаться. Конец.

VI. БЛИСТАТЕЛЬНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ
(сверкающее всеми цветами радуги)
У меня нет огня, дайте зажигалку. Что ли, зажигалку. Нет так нет. Зато у меня есть десять снов, ни первый, ни второй никак не называются, а с третьего по десятый тем более никак. А с одиннадцатого как раз и начинается дискотека, но нет никакого огонька. А может-может как бы можно объяснить отсутствие возможностью объяснения, забыл, с помощью чего. Я не собираюсь открывать дверь сюжета грубо, как это и не зависающе-пессимистично. Ну, наконец-то вспомнил я о том, что это штормовое предупреждение было негативного Марса, оно-то уж легко погасило претенциозный огонь. И это несомненный плюс в обучении искусству быть смирным. А если и открывать дверь сюжетную, то постепенно, мелкими шажками, прислушиваясь к нежному ее скрипу. Скрыпят со страшным скрыпом башмаки, и я бегу в них, бегу, куда — не знаю сам, видимо, круглая земля, ежели бегу бесконечно, ежели гжель уже краснознаменно пролетает над Парижем. Разве можно просто шмыгать носом и не придавать при этом значение отсутствию огня, что не может справиться с «так-уж-и-быть-фотографией»? Можно. А что, если так и назвать сборник песен, стихов, заметок и прочей изреченной лжи? А что будет, если выйду я на джазовую битву с гармонией полуподготовленным и останется мне полагаться на интуицию? Спрашивать бессмысленно, наставления Конфуция пригодились бы мне, но я несколько опоздал родиться. Первоначальное предположение на предмет рассмотрения огня показалось мне в сию секунду напрочь лишенным оснований. Ну так вот, дух ветра просил у меня красивую историю. Я попробую, скрипя мозгами, что-нибудь показать эфемерное. «Размеренным шагом в шуршащих тапочках Франсуа Чан И шел по насту, шел по направлению к сидящему непрерывно уже лет 7 на берегу речки мудрецу И Сину. Франсуа хотел спросить у Сина одну вещь: «Как бы мне отбросить и это?» И Син, едва увидев грозные шаги этого двухметрового увальня, хотел было спрятаться, но счел это бесполезным и только крикнул приблизительно почти близкому по расстоянию Франсуа Чану И: «Отбрось и сам факт отбрасывания и (типа) не отсвечивай дня три, если даже и самопогружаешься». Чану И хватило чего-то внутреннего, чтобы развернуться и уйти в пыльную дорожную даль». Вот, как и видите, есть же некий поворот сюжета, есть некое, я не побоюсь этих слов, «до и после сюжета». А что? Может, Франсуа никак не мог забыть своей Марии Фу Ли, улетевшей с каким-то проходимцем-волшебником в голубом вертолете. Ой, как трудно отбрасывать и это, несмотря на тысячу бесед с И Сином и умение растворяться в пыли. Насколько будет обусловлена импровизация на контрабасе летко-енкоего Ру, т. н. соседа Чана И по деревне, если и тот, и другой, и третий (И Син) всего-навсего «мировой эфир»? Но такая физика лишняя в этом блистательном, сверкающем всеми цветами радуги повествовании. И отсутствие огня — может быть или не может быть — есть неутомимая деятельность дракона, живущего в каждом из нас. «Каждый из нас — дракон, убийца дракона — каждый из нас».

VII. Монолог путешественника, который дошел пешком из Уфы в Стерлитамак
Позвольте мне рассказать о случайной мелодии, неизвестно, кто ее нашел. Позвольте попробовать виолончельный тембр на вкус всем нам вместе. Пока просил я позволения, густые колебания воздуха корпусов скрипки и виолончели перестали быть мелодией, но другие вошли без промедления как будущность вариации 18 века на тему «Во саду ли, в огороде», самой что ни на есть немецкой песенки. Я хотел бы приблизиться к ним хотя бы на миллиметр, я затаив дыхание смотрел на их хоровод, не поспеть мне за вами с гитаррой и дудкой. И пока я говорил то да, то се — хоровод кружил, т. е. пока я собирался что-то сказать, вариации вихрем носились, играли в догонялки. И даже в Верхней Сидоровке мой тонкий расчет на чтение стихов в Доме культуры был основательно сломан недавней трансляцией по телевизору этих легкомысленных вариаций. И вот, видите ли, медленная соната Шуберта оказалась тут как тут. Трансляция исчезла из зеркала заднего вида, когда я уезжал из ставшей мне родной деревни, гул мотора оставался последней надеждой. Я свернул в поле, остановился, вышел из машины и лег в траву, и засмотрелся в синее-синее небо. Самое интересное было в том, что я заснул, и пока я спал, кто-то прилетал ко мне, или прилетала, и что-то шептал(а) в ухо, что-то хорошее и полудетское, я давно так сладко не спал. Порой даже сон был рад за меня, я боялся лишней гримасой испугать короткие эти и такие длинные часы, и было легко, я надеюсь. Вот что такое «ни жарко, ни холодно». Ни музыки, ни сил не оставалось, но я все еще спал и почти растворился в Нирване, мне так казалось. Но это не была Нирва-ан, это был только отдых в поле после 10 часов утра в «УАЗе» пыльного цвета и настроенного на проселочные дороги. Я проснулся где-то в 12 часов ночи и хотел было написать новые стихи, но неохота было искать ручку и фонарь, и я поехал дальше, глядя на ночь. Я не знал, как ехал в эту темень, кое-как ориентируясь в пути, но я доехал до окрестностей Уфы и заглянул к Марине Ю. из предыдущего рассказа. Я был рад, в общем-то. Я пил из блюдца чай, я ел конфеты, возможно, я был самим собой. Я забыл и мелодию, и свой чудесный сон, и она (Маирна, или Маиран т. е.) смотрела, как я пью чай и как я ем конфеты, — и это было наградой и логической кульминацией-результатом погони за мелодией. В окно заглядывал НЛО, и не раз, и не два. Марина говорила мне: «Я читала твой «Уфимский трамвай»», а я не знал, так ли уж важен сейчас калябализм. Марина, наверное, намекала на что-то, вполне возможно. Догадался ли я? Я вышел из тупика (в этой ситуации), я взял ее за руку и молча молчал, и мы молчаливо ушли в другую комнату, а я — тот, что был стеснительным, проводил их взглядом, а я — тот, что ушел с нами, остался в недоумении оттого, что я (он) остался. Мы волновались и споткнулись два раза даже. А я смотрел им вслед. Следы уходили за нами. Раз уж я остался, а если они ушли, то и я вышел во двор, ветер приподнял меня на полметра от земли, кричал в правое ухо: «Что ж ты так странно себя ведешь, то ли ты остался, то ли ты вышел, что тебе этот виолончельный тембр неуловимой мелодии, я тебе еще таких песен напою, таких аккордов наиграю». Я, кое-как дребезжа голосом, молвил в ответ: «Не мешайте мне, я с Мариной, ведь я тебя не звал». Ветер умолк и только кивнул мне деревьями, я ничего не понял, на крыльцо вышли мы, я обнаружил, что я и есть ветер, я догадался, что и там, за чашкой чая, уже тогда я был ветром, и ветер говорил с ветром, когда я вышел из дома, и я себя-то и поднял на полметра. Весенний снег был моим убежищем, не знаю, от себя ли, когда я был ветром, от ветра ли, когда я был мной. И как до сих пор Маи-ирна не отправила меня в зеленый дом, что на краю поселка. Я был ветром и разговаривал с виолончельно-скрипичным тембром, я его и не ловил, он сам прилетел в дневной лес, и нашим местом встречи был дом совы. Не было смысла просить у тембра остаться, ведь он такой же, как и я, — беспечная субстанция. Марина вышла во двор вечерний и включила лампочку, и вглядывалась вдаль, и я вернулся, как мотылек, и кружился вокруг лампы, пока не стал самим собой. Концовка этого тетрадного рассказа при набивании на «комп» почему-то мне не понравилась. Мне не захотелось в этот момент плакать на Маринином плече. Возможно, завтра я передумаю и уничтожу и этот абзац. Как раз где-то сейчас можно и начинать рассказывать о себе, но неохота.

VIII. ЗА ПРЕДЕЛАМИ СТИХОТВОРЕНИЯ № 2
А как бы нет и второго сновидения. За шиворотник-выворотник капает водао. Я не пытаюсь высохнуть. Нашариваю в кармане пальто ключи, почему бы и нет. Нету ведь сна с этими феерическими гленн-миллеровскими саксофонами. Даты на клочках бумаги в вышеупомянутом кармане истрепались. Истерто объявление со столба о ремонте и профилактике любых моделей компьютера. Я чувствую, горит в нашей яранге огонь, я всегда могу вернуться. Не это ли секрет того, что я болтаюсь по улицам нашей необъятной тундры. Интересно, если была бы возможность съездить в Германию, реализовался бы? А куда бы я делся. Но, к сожалению, для меня нет на вертолете места. Пока валторна отдыхает от полек Штрауса, я совсем и не собираюсь в страну пива и колбасы. За пределами рифмованных сырых, как осенняя обувь, виршей ничего не видно, ни лыжни, ни асфальта. За пределами стихотворения-огогоприобретения нескольких образов сквозит что-то иное, неуловимое. Вон у проселочной дороги валяется целый воз недосонетов и безусловных удач. Видение во сне бытовых деталей — надежная защита от настоящих снов. Я не могу утверждать, что именно сны неразборчиво цветные и находятся вот тут, рядом, за пределами проблемы. За обломками стены строительная пыль, и неужели больше ничего. Ужели, вот именно. А зачем все это? Водао пасмурно-смиренно течет сквозь ухо, горло, нос и глаза. Водао, успокой меня. И не знаю, о чем еще просить. И не знаю, что это за стихи и где чувствуются границы этих стран словесности. Незнание неуместно, это факт. Целый воз абсолютно бесполезен, просто наглая ворона летает и каркает около мокрых черновиков, нет никаких сил ее прогнать. Какое уж тут приближение к границам маленькой поэмки? Вода кругом, кругом вода. Это и есть сновидение. Но о чем оно? Сновидение есть, ответа нет. Ответ там, за пределами. Вода вопросов льется сквозь, через и так далее, и даже дальше. Воде нипочем границы, рифмы и созвучия.

Начало формы