Карамзин Николай Михайлович. Чувствительный и холодный

Карамзин Николай Михайлович. Чувствительный и холодный

Два характера

Воспроизводится по изданию: Карамзин Н.М. Избранные сочинения в двух
томах. М.; Л., 1964.

Дух системы заставлял разумных людей утверждать многие странности и
даже нелепости: так, некоторые писали и доказывали, что наши природные
способности и свойства одинаковы; что обстоятельства и случаи воспитания не
только образуют или развивают, но и дают характер человеку вместе с
особенным умом и талантами; что Александр в других обстоятельствах мог быть
миролюбивым брамином, Эвклид - автором чувствительных романов, Аттила -
нежным пастушком, а Петр Великий - обыкновенным человеком! Если бы надобно
было опровергать явную ложь, то мы представили бы здесь множество хорошо
воспитанных, множество ученых людей, которые имеют все, кроме - чувства и
разума... Нет! Одна природа творит и дает: воспитание только образует. Одна
природа сеет: искусство или наставление только поливает семя, чтобы оно
лучше и совершеннее распустилось. Как ум, так и характер людей есть дело ее:
отец, учитель, обстоятельства могут помогать его дальнейшим развитиям, но не
более. - Привязывает ли натура умственные способности и нравственные
свойства к некоторым особенным формам или действиям физического состава, мы
не знаем: это ее тайна. Система Лафатера и доктора Галя кажется нам по сие
время одною игрою
воображения. Сам почтенный и благоразумный Кабанис, изъясняя свойством
твердых частей и жидкостей счастье и несчастье жизни - нрав, страсти, печаль
и веселье, - не берется размерить и развесить по-аптекарски, сколько чего
надобно для произведения гения, математика, философа, стихотворца, злодея
или добродетельного мужа.
Как бы то ни было, мы видим в свете людей умных и чувствительных, умных
и холодных, от колыбели до гроба, согласно с русскою пословицею; и
нравственное свойство их так независимо от воли, что все убеждения рассудка,
все твердые намерения перемениться нравом остаются без действия. Лафонтен
сказал:

Мы вечно то, чем нам быть в свете суждено.
Гони природу в дверь: она влетит в окно!

Правда, что сию неволю знают одни чувствительные; холодные всегда
довольны собою и не желают перемениться. Одно такое замечание не доказывает
ли, что выгода и счастие на стороне последних? Первые, без сомнения, живее
наслаждаются; но как в жизни более горестей, нежели удовольствий, то слабее
чувствовать те и другие есть выигрыш. "Боги не дают, а продают нам
удовольствия", - сказал греческий трагик; "И слишком дорого", - можно
примолвить, так что мы с покупкою остаемся в глупцах. Но чувствительный есть
природный мот: он видит свое разорение, борется с собою и все покупает.
Однако ж, любя справедливость, заметим и свойственные ему преимущества.
Равнодушные люди бывают во всем благоразумнее, живут смирнее в свете, менее
делают бед и реже расстроивают гармонию общества; но одни чувствительные
приносят великие жертвы добродетели, удивляют свет великими делами, для
которых, по словам Монтаня, нужен всегда "небольшой примес безрассудности" -
"un peu de folie", они-то блистают талантами воображения и творческого ума:
поэзия и красноречие есть дарование их. Холодные люди могут быть только
математиками, географами, натуралистами, антиквариями и - если угодно -
философами!..
Мы имели случай узнать историю двух человек, которая представляет в
лицах сии два характера.
Эраст и Леонид учились в одном пансионе и рано сделались друзьями.
Первый мог назваться красавцем: второй обращал на себя внимание людей
отменно умным лицом. В первом с самого младенчества обнаруживалась редкая
чувствительность: второй, казалось, родился благоразумным. Эраст удивлял
своим понятием, Леонид - прилежанием. Казалось, что первый не учится, а
только воспоминает старое; второй же никогда не забывал того, что узнавал
однажды. Первый, от излишней надежности на себя, откладывая всякое дело до
последней минуты, иногда не выучивал урока; второй знал его всегда
заблаговременно, все еще твердил и не верил своей памяти. Эраст делал иногда
маленькие проказы, ссорился с товарищами и нередко заслуживал наказание; но
все его любили. Леонид вел себя тихо, примерно и не оскорблял никого; но его
только хвалили. Одного считали искренним, добродушным: таков он был в самом
деле. Другого подозревали в хитрости и даже в лукавстве: но он был только
осторожен. - Их взаимная дружба казалась чудною: столь были они несходны
характерами! Но сия дружба основывалась на самом различии свойств. Эраст
имел нужду в благоразумии, Леонид - в живости мыслей, которая для его души
имела прелесть удивительного, Чувствительность одного требовала сообщения;
равнодушие и холодность другого искали занятия. Когда сердце и воображение
пылают в человеке, он любит говорить; когда душа без действия, он слушает с
удовольствием. Эраст еще в детстве пленялся романами, поэзией, а в истории
более всего любил чрезвычайности, примеры геройства и великодушия. Леонид не
понимал, как можно заниматься небылицами, то есть романами! Стихотворство
казалось ему трудною и бесполезною игрою ума, а стихотворцы - людьми,
которые хотят прытко бегать в кандалах. Он читал историю с великою
прилежностию, но единственно для того, чтобы знать ее, не для внутреннего
наслаждения, но как вокабулы или грамматику. Мудрено ли, что мнения друзей о
героях ее были несогласны? Эраст
превозносил до небес великодушие и храбрость Александра: Леонид называл
его отважным безумцем. Первый говорил: "Он победил вселенную!" Второй
ответствовал: "Не зная, для чего!" Эраст обожал Катона, добродетельного
самоубийцу: Леонид считал его помешанным гордецом. Эраст восхищался бурными
временами греческой и римской свободы: Леонид думал, что свобода есть зло,
когда она не дает людям жить спокойно. Эраст верил в истории всему
чрезвычайному: Леонид сомневался во всем, что не было согласно с
обыкновенным порядком вещей. Один спрашивался с воображением пылким, а
другой - с флегматическим своим характером.
Как мнения, так и поступки наших друзей были различны. Однажды дом, где
они учились и жили, загорелся ночью: Эраст вскочил с постели неодетый,
разбудил Леонида и других пансионеров, тушил огонь, спасал драгоценные вещи
своего профессора и не думал о собственных. Дом сгорел, и Эраст, обнимая
друга, сказал с великодушным чувством: "Я всего лишился; но в общих
бедствиях хорошо забывать себя..." - "Очень дурно, - отвечал Леонид с
хладнокровием, - человек создан думать сперва о себе, а там о других; иначе
нельзя стоять свету. Хорошо, что мне удалось поправить твою безрассудность:
я спас и сундуки и книги наши". Так Леонид мыслил и поступал на шестнадцатом
году жизни. - В другой раз они шли по берегу реки: в глазах их мальчик упал
с мосту. Эраст ахнул и бросился в воду. Леонид хотел удержать его, но не
успел; однако ж не потерял головы, даже не закричал, а только изо всей силы
пустился бежать к рыбакам, которые вдали расправляли сети, - бросил им рубль
и велел спасти Эраста, который уже тонул. Рыбаки через пять минут вытащили
его вместе с мальчиком. Леонид бранил своего друга: называл глупцом,
безумным; однако ж плакал... Редкая чувствительность холодных людей бывает
тем заметнее и трогательнее. Эраст целовал его и восклицал: "Я жертвовал
собою для спасения человека, обязан жизнию другу и вижу слезы его: какое
счастие!"
Они в одно время оставили пансион и вместе отправились в армию. Эраст
твердил: "Надобно искать славы!" Леонид говорил: "Долг велит служить
дворянину..." Первый бросался в опасности - другой шел, куда посылали его.
Первый от излишней запальчивости скоро попался в плен к неприятелю; другой
заслужил имя хладнокровного, благоразумного офицера и крест Георгия при
конце войны. Мир освободил Эраста... Как искренно радовался он возвышению
друга, который далеко опередил его в чинах воинских! Ни малейшая тень
зависти не омрачила его доброго, чистого сердца. - Оба вместе перешли они в
гражданскую службу. Леонид занял место совсем не блестящее и трудное; Эраст
вступил в канцелярию знатнейшего вельможи, надеясь своими талантами
заслужить его внимание и скоро играть великую ролю в государстве. Но для
успехов честолюбия нужны гибкость, постоянство, холодность, терпение; Эраст
же не имел никоторого из сих необходимых свойств. Он писал хорошо; но,
вручая бумагу министру, гордым взором не просил снисходительного одобрения,
а требовал справедливой хвалы; не боялся досадить ему: боялся только перед
ним унизиться. "Пусть он знает, - говорил Эраст Леониду, - что я служу
государству, а не ему, и соглашаюсь на время трудиться в неизвестности,
чтобы стать некогда на ту степень, которая достойна благородного честолюбия
и на которой дела мои будут славны в отечестве!.." - "Любезный друг! -
отвечал Леонид. - Никакие таланты не возвысят человека в государстве без
угождения людям; если не хочешь служить им, то они не дадут тебе способа
служить и самому отечеству. Не презирай нижних ступеней лестницы: они ведут
к верхней. Искусный честолюбец только изредка взглядывает на отдаленную цель
свою, но беспрестанно смотрит себе под ноги, чтобы идти к ней верно и не
обступиться..." Сей медленный, благоразумный ход не мог нравиться пылкому
Эрасту. Иногда он работал с удивительным прилежанием; иногда, утомленный
делами, искал отдохновения в светских рассеяниях. Но сей опасный, мнимый
отдых мало-помалу обратился для него в главное дело жизни.
Эраст был молод, прекрасен, умен и богат: сколько прав наслаждаться
светом! Женщины ласкали его, мужчины ему завидовали: сколько приятностей для
сердца и самолюбия! Он сократил вечера для работы, чтобы продлить их для
удовольствий общества, находя, что одобрительная улыбка министра не так
любезна, как нежная улыбка прелестных женщин. К чести его скажем, что он,
забывая должность, стыдился внутренно своей неисправности; однако ж не хотел
сносить ни малейших выговоров и всякий раз отвечал на них требованием
отставки. Министр его был человек добрый и рассудительный, но человек: он
вышел из терпения - и Эраст сделался наконец свободным, то есть праздным.
"Поздравь меня с любезною вольностию! - сказал он Леониду, вбежав в
кабинет к нему. - Мне запретили быть полезным государству: никто не запретит
мне быть счастливым". Леонид пожал плечами и с холодным видом отвечал другу:
"Жалею о тебе! Человеку в двадцать пять лет не позволено жить для одного
удовольствия ".
Разумеется, что Эраст, взяв отставку, тем ревностнее служил грациям. Он
был истинно чувствителен: следственно, хотел еще более любить, нежели
нравиться. Скоро очарование нежной страсти представило ему свет в одном
предмете и жизнь в одном чувстве... Блаженный любовник, забыв вселенную,
вспомнил только о друге и летел к нему говорить о своем счастии.-
Снисходительный Леонид оставлял приказные бумаги и слушал его; но часто,
облокотясь на камин, дремал среди самых живых описаний нового Сен-Прё,
который иногда в жару сердечного красноречия не видал того; иногда же,
пораженный усыпительным действием своих, как ему казалось, чрезмерно
любопытных рассказов, говорил с жалким видом: "Ты дремлешь!.." - "Мой друг!
- отвечал Леонид. - Вы, любовники, имеете обыкновение твердить сто раз одно;
а всякие ненужные повторения склоняют меня к дремоте". Леонид держался
Бюффоновой системы, и нравственная любовь казалась ему дурною выдумкою ума
человеческого. Эраст называл его грубым, бесчувственным,
камнем и другими подобными ласковыми именами. Леонид не сердился, но
стоял в том, что благоразумному человеку надобно в жизни заниматься делом, а
не игрушками разгоряченного воображения. - Споры друзей продолжались - и не
решились; но Эраст оставлял иногда обожаемую красавицу, чтобы ехать к
Леониду и доказывать ему неописанное счастие, каким любовник наслаждается в
присутствии любовницы! Хладнокровный философ наш улыбался...
Он находил и другие случаи торжествовать над своим противником. Давно
уже сравнивают любовь с розою, которая пленяет обоняние и глаза, но колет
руку: к несчастию, терние долговечнее цвета!.. Эраст, наслаждаясь
восторгами, испытывал и неудовольствия: иногда сам скучал, иногда им
скучали; иногда страдал от своей верности, иногда мучился от непостоянства
любовниц. Надобно заметить, что и самые блестящие молодые люди по большей
части входят в связи с женщинами ветреными, которые избавляют их от трудного
искания: мудрено ли, что любовь и непостоянство имеют почти одно значение в
свете? Эраст со слезами бросался иногда в объятия к верному другу, чтобы
жаловаться ему на милых обманщиц. Леонид в таких случаях поступал
великодушно: утешал его и не думал смеяться над бедным страдальцем. Но
искренний Эраст сам любил обвинять себя, проклинал заблуждения страстей,
писал едкие сатиры на кокеток и сперва читал их только другу - а через
несколько дней женщинам - а чрез несколько дней бросал в огонь, снова
пленяясь каким-нибудь ангелом: ибо всякая томная прелестница, которая брала
на себя труд уверить его в любви своей, обыкновенно казалась ему существом
небесным, и Леонид снова должен был засыпать, слушая красноречивые описания
милых ее свойств и чувствительности. - Одним словом, Эраст или
блаженствовал, или терзался, или, в отсутствие живых чувств, томился
несносною скукою. Леонид не знал счастия, но не искал его и был доволен
мирным спокойствием души ясной и кроткой. Первый умом обожал свободу, но
сердцем зависел всегда от других людей; второй соглашал волю свою с порядком
вещей и не знал
тягости принуждения. Эраст иногда завидовал равнодушию Леонидову;
Леонид всегда жалел о пылком Эрасте.
Сей последний уехал наконец из П * - следом за одною красавицею, -
оставив Леонида больного; дорогою беспокоился, считал себя преступником в
дружбе, хотел десять раз воротиться, но между тем въехал уже в M-y - откуда
через несколько дней известил друга о своей женитьбе... "Уверенный, - писал
он, - многими опытами, что все нежные связи, основанные только на
удовольствии, не могут быть надежны и, разрываясь, оставляют в сердце
горесть о минувшем заблуждении, я прибегнул к союзу, освященному мнением и
законом! Вечность его пленяет душу мою, утомленную непостоянством". - Эраст
заклинал друга спешить к нему в объятия и быть свидетелем его истинного
счастия. Леонид скоро явился в M *... Обрадованный Эраст бросился к нему
навстречу, говоря: "Теперь вижу опыт нежной дружбы твоей!.." - "Я отпросился
в отпуск, - сказал Леонид равнодушно, - чтобы ехать в свою деревню. Мне
через M-у дорога..." И в самом деле уехал через два дни.
Эраст и самому себе и другим казался счастливым: Нина, супруга его,
была прекрасна и мила. Он наслаждался вместе и любовию и покоем; но скоро
приметил в себе какое-то чудное расположение к меланхолии: задумывался,
унывал и рад был, когда мог плакать. Мысль, что судьба его навсегда
решилась, - что ему уже нечего желать в свете, а должно только бояться
потери, - удивительным образом тревожила его душу. Мы никогда не изъясним
сего чувства холодным людям: оно покажется им безумием, но делает самых
счастливых несчастными. Воображение, которому навеки занятое сердце не
дозволяет уже искать таинственного блаженства за отдаленным горизонтом, как
будто бы скучает своим бездействием и рождает печальные фантомы вокруг нас.
В сем расположении Леонид нашел Эраста, возвратясь из деревни в M-у, и
дал слово прожить с ним несколько времени. Нина желала показаться ему
любезною: мудрено ли? Эраст так неумеренно хвалил
его! И друзья мужей, как известно, имеют великие права на ласку жен.
Леонид, всегда равнодушный и спокойный, был тем занимательнее в обществе;
сердце никогда не мешало уму его искать на досуге приятных идей для
разговора. К тому же мы заметили, что холодные люди иногда более
чувствительных нравятся женщинам. Последние с излишнею скоростию и без
всякой экономии обнаруживают себя, а первые долее скрываются за щитом
равнодушия и возбуждают любопытство, которое сильно действует на женское
воображение. Хочется видеть в пылкой деятельности сердце флегматическое,
хочется оживить статую... Но без дальнейших изъяснений скажем, что Леонид
вдруг - уехал в П *, не простившись ни с хозяином, ни с хозяйкою.
Эраст изумился и спешил к жене своей... Нина обливалась слезами, писала
и хотела скрыть от него бумагу. Он вырвал письмо из рук ее... Бедный муж, но
друг счастливый!.. Открылось, что Нина обожала Леонида, но что он не хотел
изменить дружбе и для того удалился. Безрассудная в письме своем к нему
заклинала его возвратиться, а в противном случае грозилась отравить себя
ядом... Эраст оцепенел от ужаса... Виновная супруга лежала у ног его без
памяти... Видя смертную бледность ее, он забыл все и старался только
привести ее в чувство... Нина открыла томные глаза свои. Не знаю, что она
говорила Эрасту, но Эраст через несколько минут, прижав ее к своему сердцу,
громко воскликнул: "Такое ангельское раскаяние милее самой непорочности; все
забываю, и мы будем счастливы!.." В тот же день он написал к Леониду: "О
друг верный и бесценный! Поступок твой затмевает добродетель Сципионову; но
смею думать, что в подобных обстоятельствах я сделал бы то же!" Леонид в
ответе своем изъявил сожаление о домашней его неприятности и сказал, между
прочим: "Женщины любезны и слабы, как дети; надобно многое спускать им; но
какой благоразумный человек пожертвует старинным другом минутной их
прихоти?"
Сердца нежные всегда готовы прощать великодушно и радуются мыслию, что
они приобретают тем
новые права на любовь виновного, но раскаяние души слабой не надолго
укрепляет ее в добродетельных чувствах: оно, как трепетание музыкальной
струны, постепенно утихает, и душа входит опять в то расположение, которое
довело ее до порока. Легче удержаться от первой, нежели от второй вины - и
бедный Эраст развелся с женою, ибо не все его знакомые, подобно Леониду,
спасались бегством от прелестей Нины.
Мы видим несчастных мужей в свете и почти привыкли к ним, но если они
чувствительны, то можем ли искренно не сожалеть об них? Мы любим плакать со
вдовцом горестным; он счастлив в сравнении с мужем, который должен
ненавидеть или презирать супругу!.. Эраст в отчаянии своем жаловался на
судьбу, а еще более - на женщин. "Я любил вас пламенно и нежно, - говорил
он, - умел быть постоянным для самых ветрениц, умел быть честным в самых
ненравственных связях, видел, как забываете ваши должности, но помнил свои,
- и в награду за то, быв несколько раз оставленным любовником, сделался
наконец обманутым мужем!" Эраст недели две плакал, недели две скитался один
по окрестностям города, а там, желая чем-нибудь заняться, вздумал быть -
автором.
Чувствительное сердце есть богатый источник идей: ежели разум и вкус
помогают ему, то успех несомнителен и знаменитость ожидает писателя. Эраст
жил уединенно, но скоро обратил на себя общее внимание; умные произносили
его имя с почтением, а добрые - с любовию: ибо он родился нежным другом
человечества и в творениях своих изображал душу, страстную ко благу людей.
Призрак, называемый славою, явился ему в лучезарном сиянии и воспламенил его
ревностию бессмертия. "О слава! - думал он в восторге сердца. - Я искал тебя
некогда в дыму сражений и на поле кровопролития; ныне, в тихом кабинете,
вижу блестящий образ твой перед собою и посвящаю тебе остаток моей жизни. Я
не умел быть счастливым, но могу быть предметом удивления; венки миртовые
вянут с юностию; венок лавровый зеленеет и на гробе!.." Бедный Эраст! Ты
променял одну мечту на другую. Слава благотворна для света, а не для тех,
которые
приобретают ее... Скоро зашипели ехидны зависти, и добродушный автор
нажил себе неприятелей. Сии чудные люди, которых он не знал в лицо, бледнели
и страдали от его авторских успехов; сочиняли гнусные, ядовитые пасквили и
готовы были растерзать человека, который не оскорбил их ни делом, ни мыслию.
Напрасно Эраст вызывал завистников своих писать лучше его: они умели только
изливать яд и желчь, а не блистать талантом. Эраст имел слабость огорчаться
их ненавистию и писал к своему другу: "Узнав ветреность женщин, вижу теперь
злобу мужчин. Первые извиняются хотя удовольствием: вторые делают зло без
всякой для себя выгоды". - "Всего вернее, - отвечал ему, Леонид, - идти в
свете большою дорогою и запасаться такими деньгами, которые везде
принимаются. Служба есть у нас вернейший путь к уважению (которого сродно
искать людям в гражданском соединении), а чины - ходячая монета; положим,
что слава драгоценнее, но многие ли знают ее клеймо и высокую пробу? Это не
монета, а медаль: один знаток возьмет ее вместо денег. К тому же дарования
ума всегда оспориваются, и причина ясна: души малые, но самолюбивые, каких
довольно в свете, хотят возвеличиться унижением великих. Но дело сделано, и
ты стоишь на пути славы: имей же твердость презирать усилие зависти, которая
есть необходимое условие громкого имени! Не только презирай, но и радуйся
ею: ибо она доказывает, что ты уже славен". - Письмо Леонидово заключалось
сими словами: "Я через месяц женюсь, чтобы избавить себя от хозяйственных
забот. Женщина нужна для порядка в доме".
Эраст забыл свои авторские неудовольствия, чтобы спешить в П* к свадьбе
друга... Они уже давно не видались, Леонид, несмотря на прилежность делового
человека, цвел здоровьем; ибо всякая диететика начинается предписанием:
"Будь спокоен духом!" Эраст, некогда прекрасный молодой человек, высох, как
скелет; ибо "огненные страсти, по словам одного англичанина, суть курьеры
жизни: с ними недолго ехать до кладбища". Любовь и слава питают душу, а не
тело. Леонид, несмотря на свою холодность, с прискорбием
заметил Эрастову бледность... Он не обманул друга и в самом деле
женился только "для порядка в доме", заблаговременно объявив невесте
условия: "1) ездить в гости однажды в неделю; 2) принимать гостей однажды в
неделю; 3) входить к нему в кабинет однажды в сутки, и то на пять минут".
Она, исполняя волю отца, на все согласилась и строго наблюдала предписания
мужа, тем охотнее что меланхолик Эраст жил в их доме, любил сидеть с нею у
камина и читать ей французские романы. Иногда они плакали вместе, как дети,
и скоро души их свыклись удивительным образом. Первые движения симпатии
требуют откровенности: сердце в таком случае имеет всю догадку
проницательного разума и знает, что искренность действует сильнее самых
красноречивых уверений в дружбе. Каллиста сведала подробности Эрастовой
жизни, неизвестные и мужу ее, - и чудно: она слушала Эраста с живейшим
удовольствием, а Леонид - с холодностию. Платя доверенностию за
доверенность, Кал-листа жаловалась ему на равнодушие Леонидово и сказала
однажды: "Я хотела бы узнать безрассудную Нину, чтобы иметь понятие о
женщине, которая не умела быть с вами счастливою!.." Но она уже и без слов
объяснялась с Эрастом. Тронутая чувствительность имеет язык свой, которому
все другие уступают в выразительности; и если глаза служат вообще зеркалом
души, то чего не скажет ими женщина страстная? Всякая минута, всякое
движение Каллисты доказывало, что Эрасту надлежало - удалиться! Он хотел
себя обманывать, но не мог; ужасался быть любимым, но не переставал быть
любезным; хотел навеки расстаться, но с утра до вечера видел Каллисту. Что ж
делал между тем благоразумный Леонид? Занимался приказными делами. Однако ж
холодные люди не слепцы - и бедному Эрасту в одно утро объявили, что он
хозяин в Леонидовой доме!.. То есть флегматик наш без дальних сборов посадил
жену в карету и благополучно уехал с нею из П*, написав следующую записку к
другу: "Ты вечно будешь ребенком; а Каллиста - женщина. Знаю тебя и хочу
спасти от упреков совести. Мне поручили кончить важное государственное
дело за тысячу верст отсюда. Верный друг твой до гроба..." Читатели
могут пощадить Эраста: угрызения совести довольно наказали его. Для нежного
сердца все возможные бедствия ничто в сравнении с теми случаями, где оно
должно упрекать себя. "Безрассудный! - думал он. - Я прельстил жену друга,
который не хотел воспользоваться слабостию моей жены! Вот награда за его
добродетель! О стыд! Я смел не удивляться ей и думал, что сам могу поступить
так же!.." К чести Эраста скажем, что он не досадовал на Леонида за разлуку
свою с Каллистой.
Судьба послала ему утешение. Он сведал, что тесть Леонидов имел важное
судное дело и, по всем вероятностям, должен был лишиться своего имения.
Эраст тайно дал на себя вексель его сопернику в большой сумме с условием,
чтобы он прекратил тяжбу миром. Сия великодушная жертва тем более ему
нравилась, что и Леонид и Каллиста были вместе ее предметом; он не хотел
любить, но позволял себе жалеть о слабой женщине, которая для него забыла
должность свою!
Эраст искал рассеяния в путешествии, пленительном в те годы, когда свет
еще нов для сердца; когда мы, в очарованиях надежды, только готовимся жить,
действовать умом и наслаждаться чувствительностию; когда, одним словом,
хотим запасаться приятными воспоминаниями для будущего и средствами
нравиться людям. Но душа, изнуренная страстями, - душа, которая вкусила всю
сладость и горечь жизни, - может ли еще быть любопытною? Что остается ей
знать, когда она узнала опытом восторги и муки любви, прелесть славы и
внутреннюю пустоту ее? - Эраст не имел удовольствия завидовать людям, ибо
сердце его не хотело уже верить счастию. Смотря на великолепные палаты, он
мыслил: "Здесь плачут так же, как и в хижине", - вступая в храмы наук,
говорил себе: "Здесь учат всему, кроме того, как найти благополучие в
жизни", - смотря на молодого красавца, счастливого нежными улыбками
прелестниц, думал: "Ты оплачешь свои победы". Эраст воображал, что сердце
его наконец ожесточилось: так мыслят всегда люди чувствительные,
натерпевшись довольно горя; но, слушая музыку
нежную, он забывался, и грудь его орошалась слезами; видя бедного,
хотел помогать ему и, встречая глазами взор какой-нибудь миловидной
незнакомки, тайно от ума своего искал в нем ласкового приветствия. Эраст
иногда писал и внутренне утешался мыслию, что зависть и вражда умирают с
автором и что творения его найдут в потомстве одну справедливость и
признательность; следственно, он все еще обманывал себя воображением: разве
холодные души не удивляют нас жаром своим, когда они терзают память бедного
Жан-Жака? Злословие есть наследственный грех людей: живые и мертвые равно
бывают его предметом.
Эраст возвратился в отечество, чтобы не оставить костей своих в чужой
земле: ибо здоровье его было в худом состоянии. Он пылал нетерпением видеть
друга, но помнил вину свою и боялся его взоров. Леонид, уже знатный человек
в государстве, обрадовался ему искренно и представил молодую красавицу,
вторую жену свою. Каллисты не было уже на свете: супруг ее, еще не скинув
траура, помолвил на другой и ровно через год обвенчался. Эраст не смел
плакать в присутствии Леонида, но огорчился душевно: Каллиста была последним
предметом его нежных слабостей!.. Друг обходился с ним ласково, но не
предлагал ему жить в доме своем!
Эраст думал посвятить остаток жизни тихому уединению и литературе, но,
к несчастию, ему отдали медальйон с волосами Каллисты и письмо, которое она
писала к нему за шесть дней до кончины своей. Он узнал, что Каллиста любила
его страстно, нежно и постоянно, узнал, что сия любовь, противная
добродетели, сократила самую жизнь ее. Бедный Эраст!.. Меланхолия его
обратилась в отчаяние. Ах! Лучше сто раз быть обманутым неверными
любовницами, нежели уморить одну верную!.. В исступлении горести он всякий
день ходил обливать слезами гроб Каллисты и терзать себя упреками; однако ж
бывали минуты, в которые Эраст тайно наслаждался мыслию, что его хотя один
раз в жизни любили пламенно!..
Он скоро занемог, но успел еще отдать половину своего имения Нине,
сведав, что она терпит нужду.
Сия женщина, наказанная судьбою за неверность и тронутая великодушием
супруга, оскорбленного ею, спешила упасть к ногам его. Эраст умер на ее
руках, с любовию произнося имя Каллисты и Нины: душа его примирилась с
женщинами, но не с судьбою!.. Леонид не ездил к больному, ибо медики
объявили его болезнь заразительною; он не был и на погребении, говоря:
"Бездушный труп уже не есть друг мой!.." Два человека погребли его и с
искреннею горестию оплакали: Нина и добродушный камердинер Эрастов...
Леонид дожил до самой глубокой старости, наслаждаясь знатностию,
богатством, здоровьем и спокойствием. Государь и государство уважали его
заслуги, разум, трудолюбие и честность, но никто, кроме Эраста, не имел к
нему истинной привязанности. Он делал много добра, но без всякого
внутреннего удовольствия, а единственно для своей безопасности; не уважал
людей, но берегся их; не искал удовольствий, но избегал огорчений;
нестрадание казалось ему наслаждением, а равнодушие - талисманом мудрости.
Если бы мы верили прохождению душ, то надлежало бы заключить, что душа его
настрадалась уже в каком-нибудь первобытном состоянии и хотела единственно
отдыхать в образе Леонида. Он лишился супруги и детей, но, воображая, что
горесть бесполезна, старался забыть их. - Любимою его мыслию было, что здесь
всё для человека, а человек только для самого себя. При конце жизни Леонид
согласился бы снова начать ее, но не желал того: ибо стыдился желать
невозможного. Он умер без надежды и страха, как обыкновенно засыпал всякий
вечер.